3. Собачья лапа

Кен сидел на коряге и потирал ушибленную ногу. Несмотря на то что он забрался достаточно высоко в горы, погони за ним всё еще не было. Беглец подобрал тяжелую суковатую палку, на которую опирался при подъеме и рассчитывал при случае отбиться от марского кота, взвесил всё и понял — его никто не преследует. Разве что кроме постоянного невезения, ставшего в последнее время постоянным спутником. Жизнь искателя удачи, коим почитал себя Кен, была тяжела и непредсказуема, и путь, по которому он шел последние несколько лет, завел его в неизбежный тупик.

Ущелье, где он брел, закончилось непреодолимой отвесной скальной стенкой, подняться по которой не было никакой возможности. Со здоровой ногой он бы еще попробовал, но не сейчас. Ушибленная нога ныла, но сильнее всего болело уязвленное самолюбие. Он уже не раз проделывал свой фокус с фальшивой невестой, но впервые потерпел неудачу. Ах, какими смешными были эти его невинные жертвы! Помнится, только один старик искренне обрадовался и с готовностью согласился жениться и усыновить или удочерить нерожденного ребенка. Большей частью те, на ком Кен пробовал свой трюк, страшно боялись и все-таки выходили за порог своего дома, а там их уже поджидала охочая до бесплатных развлечений толпа. И еще долгое время люди беззлобно подшучивали над неудачником, за глаза называя его «женишком».
И потом, разве он делал что-нибудь запрещенное? Обвинение невинной жертвы в соблазнении мужчины, да еще с животом, могло вызвать разве что раскатистый смех у судей, да и большего наказания для себя, чем сам суд, ни одна жертва не могла бы измыслить. Никто не согласился бы по доброй воле выставить себя посмешищем на всеобщее обозрение. Люди есть люди, из всего предложенного они с радостью выбирают худшее, а плохому их и вовсе учить не надо. Обычно они с радостью шли за Кеном, когда он обещал показать им такое развлечение. Но в этот раз за ним никто не последовал, разве что стража. Да и то — вот что он понял, выскакивая из окна и пробегая мимо сощурившегося, словно марский кот, стражника, что стоял неподалеку под окнами дома Мастера: «Да ведь это они его от меня защищать собрались! А вовсе не за развлечением пошли!»

Только теперь он понял слова старого служивого, сказанные ему на базаре:
— Тысяча монет, говоришь? А если не выйдет?
— Выйдет, непременно выйдет! — убеждал его Кен. — А если нет...
— То тебя до конца дней все в нашем городе будут звать «Тысяча монет», — перебил его стражник. — Хотя, говоря по-хорошему, тебе уже от этого никак не отвертеться.
«Может, именно в этом всё дело? — пришла в голову неожиданная мысль. — Разве я учил людей чему-нибудь хорошему?»

Нет, трюки Кена мало кого оставляли равнодушными. То он продаст какому-нибудь бедолаге облезлого кота в потрепанном мешке, то с удовольствием будет показывать дырку от бублика ученым мужам на очередном диспуте, рассказывая, что она не пустая, а полная... Кен улыбнулся. Он с детства обладал даром убеждения и мог представить даже самую горькую ситуацию в совершенно ином свете и часто видел благодарные улыбки на лицах людей, которых он хоть на мгновение, но заставлял отвлечься от своих бед.

Именно это и было целью всей его жизни, понял Кен, — помогать людям жить. Не учить, как поступать не следует, а делать то, что человек считает правильным. Глубоко внутри Кен всегда откуда-то знал, как поступить человеку, и из него сами исходили слова, которые проливали свет понимания для других. Выбор действия всегда оставался за человеком. Кен никого и никогда не принуждал силой, разве что силой убеждения. Но разве это можно было считать принуждением? Разве он за руку кого-нибудь тянул? Нет, он всего лишь позволял проявиться в людях тому, что в них было.
И это было его главной ошибкой, осознал Кен. Он учил людей плохому, пробуждал в них низкие чувства, а должен был показывать совсем иной пример. Странствуя по свету, он хорошо узнал быт и нравы людей, и понял, что в людях все-таки больше хорошего, чем плохого. Откровенные негодяи почему-то совсем не попадались ему по пути, а в тех людях, которых можно было считать таковыми, всегда находилось что-нибудь да неплохое.

Именно умение видеть в людях хорошее всегда ценил в себе Кен. Он даже самого злого грубияна мог заговорить так, что тот становился ему лучшим другом, сам не зная почему. Может, просто шутки его были беззлобными, или, может, потому, что протрезвев, многие понимали, что только заботой неведомых богов, да еще словами вот этого мальчика, не произошло непоправимое. И многие впоследствии искренне благодарили его, а Кен радовался, потому что слова благодарности поднимали у него в груди неведомую волну, от которой хотелось петь и легко становилось на сердце. Именно для этого он жил, понял мальчик. И даже те, кто так и не понял его заботу, кто грубо отшвыривал его впоследствии, не огорчали его сердце. Он понимал, что так люди прячут собственное смятение и стыд, и тогда он старался уйти из их жизни незамеченным, но память о добрых делах грела его сердце голодными вечерами.

Кен был совсем не злой, но жить как-то надо было, потому он и придумал несколько безобидных, как ему казалось, фокусов, которые давали ему возможность худо-бедно не протянуть ноги. И хотя многим из них было далеко до приличий, но с трюком с невестой он едва не переступил черту — ту, за которой возврата не было. Он был на грани, понял Кен, на той, за которой оставался только тупик и падение, потому что то, что всегда давало ему легкие деньги, приносило другим стыд и страдание. Он словно лишал людей жизненной радости, а потому беднел сам. Нет, денег как раз бывало в избытке, но все они почему-то очень быстро заканчивались, а оставшиеся воспоминания часто жгли ему душу.

Проказник был невероятно талантлив и обладал навыками настоящего лицедея, хотя никогда и не учился в Храме тысячи лиц. Он настолько легко входил в любую роль, что частенько сам принимал свои фокусы за чистую монету. Представляя беременную женщину, он думал как женщина, носящая ребенка, и всерьез переживал за судьбу «своего» нерожденного чада. Притворяясь больным стариком, он так кряхтел от воображаемых болей, что кости у него ломило по-настоящему, а потому в его искусстве не было ничего наносного, оставалась лишь «голая правда», в которую легко верили охочие до обмана люди. Но на самом деле он так лишь успокаивал свою совесть, считая себя своеобразным «воспитателем» людских пороков, но, как теперь понял сам, и на деле был таковым.

Нет, были из тех, кого воспитывал Кен, личности, доброго слова не стоящие, и для таких он придумывал что-нибудь особенное. Однажды он заступился за маленького щенка, которого избил палкой дюжий кабатчик. Пес, наверное, стянул еду у него из кухни, но вряд ли заслуживал столь жестокого наказания за свое поведение. Кен буквально выцарапал из рук мужика бедолагу, которому тот оторвал лапу, но несмотря на все старания щенок на следующий день умер, облизывая руки спасителю. И эта смерть вызвала первые слёзы из глаз Кена. Он никогда не плакал над собой, даже когда его сильно колотили на улице сверстники. Не плакал он и тогда, когда последний родной ему человек покинул этот мир, поскольку Кен верил, что он направился в мир лучший. Кен не причитал и не рыдал, он просто принял такой ход событий, поскольку ясно ощущал, что воля, по которой свершилась смерть, происходила свыше.

Но смерть маленького щенка он так и не смог принять. Не сумел простить кабатчику такой малости, как смерть бездомной собаки, поскольку считал, что именно по его воле погиб щенок. Когда люди умирают от старости, болезней или от несчастного случая — на это есть воля богов, а вот такая смерть не заслужена, считал Кен, поскольку к ней приложил руку человек. И разве не мог этот боров просто пнуть щенка? Зачем надо было непременно бить до смерти? Он вообще любил подраться, этот мужик. И частенько бил не только буянивших посетителей, но и своих домашних. Сначала Кен хотел жестоко наказать этого человека, но потом, наблюдая за ним некоторое время, понял, что в нем, как и в большинстве из людей, есть и плохое, и хорошее. Только хорошего было совсем мало, но именно потому, что оно было, он и не стал делать ему ничего такого, чего не делал до сих пор никому.

Кен придумал очень простое наказание. На следующий день после того как он похоронил щенка, когда кабатчик отвлекся, юноша незаметно пробрался на кухню и кинул в горшок с бульоном, варящимся на плите, оторванную лапу щенка и быстро выскочил за двери. Ничего не подозревающий хозяин, которого из зала уже торопили проголодавшиеся путники, быстро подхватил горшок и понес им долгожданное угощение. По странному стечению обстоятельств, в котором Кен увидел благоволение судьбы, горшок достался именно такому посетителю, о привередливости и скаредности которого шла худая молва. Это был исниец, старый и важный, как надутый индюк. Кен, увидев, кому именно досталось угощение, облегченно вздохнул. Единственное, что его беспокоило в своем плане, так это то, что горшок мог попасть на стол хорошему человеку, но об этом, как он понял, не стоило переживать. Воля богов была очевидна. Кстати, именно в этот день Кен понял, что у судьбы хорошее чувство юмора. Горшок достался представителю такой народности, у которой собака была частым гостем на языке. Иснийцы как никакие другие племена отличались прямо-таки патологической ненавистью к этим животным. Большинство их проклятий были связаны с собаками. Кен не знал, какая из них укусила предков иснийцев, но горшок пришелся как нельзя более кстати.

Старый исниец брезгливо оглядел согнувшегося перед ним в подобострастном поклоне хозяина, понюхал суп и сказал:
— Чем это пахнет твое варево? Уж не собачатиной ли ты нас кормить собрался?
— Что вы! — притворно оскорбился кабатчик. — Это мой самый лучший куриный суп. Только для дорогих гостей! — медовым голосом растекался хозяин. Любовь к курятине иснийцев давно стала притчей во языцех этого мира.
А когда Кен услышал его следующую фразу, он прозрел. Оказывается, у судьбы не просто хорошее чувство юмора, оно поистине великолепно!
— Вы посмотрите внутри, там вас ждет такая аппетитная ножка! — масляно щурился кабатчик.
Исниец благосклонно улыбнулся, зачерпнул ложкой суп и вытащил из горшка маленькую собачью лапу...

Кен всегда улыбался, вспоминая этот момент, потому что равных ему по накалу страстей он не видел ни до, ни после в своей жизни. Исниец попытался что-то сказать, но от возмущения потерял дар речи. Глаза хозяина, казалось, вылезли на лоб и стали жить непонятной жизнью. Они бешено завращались, и кабатчик упал на пол без чувств. Может, именно это и спасло его от суровой расправы — иснийцы славились дурными нравами. Но когда посетители, и так недолюбливающие представителей этой народности за их непомерное чванство, увидели, что именно собрался есть нахохлившийся, как курица, старик, они своим смехом чуть не разорвали кабак пополам. Гости заливались хохотом, хватались за животы и тыкали пальцами в застывших в бешенстве куроедов. Многие из вмиг заполнивших таверну людей просто валялись на столах, а некоторые падали на пол и подвывали, тявкали и гавкали, подражая собакам. Словом, любители курятины, подхватив под руки своего предводителя, быстро ретировались из зала, так и не отвесив хозяину тумаков. Правда, один из них впопыхах наступил на руку лежавшего в беспамятстве кабатчика и сломал ее. Рука впоследствии у него срослась криво и ссохлась, и посетители за глаза частенько именовали его «Весельчаком», а к таверне прочно приклеилось новое название — «Собачья лапа». Щенок был отомщен, более того, он сам приложил к этому делу лапу.

К слову сказать, никогда более в этой таверне не обижали собак. Кабатчик, не выдержав потрясений, вскоре умер, и его жена потихоньку заменила его. Через некоторое время таверна приобрела не только собачью славу, но и стала широко известна за пределами города благодаря хорошей кухне и неизменно вежливому обращению работников. Что стало причиной этих перемен, Кен не знал. Может, освободившаяся от жестокого мужа женщина раскрыла свой талант, или новое название, ставшее своеобразным оберегом от всего дурного, было тому подмогой, но дела хозяйки определенно поправились, а перед входом в таверну навсегда поселилась стая бездомных собак, которым никто более не отказывал в пище.

Кен улыбнулся, подобрал палку и не спеша отправился в обратный путь. Ему показалось, что необычный хозяин старого дома, которого все жители города почему-то вежливо звали Мастером, оставил след в его сердце, сродни тому чувству, что он грел в себе, вспоминая историю маленького щенка. И может быть, подумалось ему, этот немолодой человек со смеющимися глазами ребенка, так же как и он когда-то, сможет перевязать щенку отбитую лапу, только в этот раз он непременно останется жив.