Простите

На дворе -  май, а ночь -  душная, как в летний зной. А может дело и не в погоде, а душе дышать нечем.

«День  выдался  непростым, вот и мается  сущность-то моя».  -   Иван Кузьмич  стоял на кухне. Люстру не включил, хватало «накала» в душе и света от уличного фонаря, что напротив дома. Да и луна сегодня  «в помощниках». - Пусть хоть вокруг светло, коли в душе  «померкло», - грустно вздыхал мужчина.

За его плечами – и дорог километры, и вехи жизненные.  Старость в волосах - «белой метиной». На груди парадного пиджака – «войны победные следы». По улице идёт в праздник, а они (медали) как колокольный благовест - и радость, и спокойствие, и скорбь глубокую, и торжество возвещают.
А вот извиняться и оправдываться Иван Кузьмич так и не ... Не «научился»? Да,  он просто не уважал... когда ... ишь ты, придумали – чуть что «извините-подвиньтесь». Виноват – отвечай.  И прощения проси. А не всякие там – извините.

В своей жизни прощения он просил – сколько же раз? - задумался Иван Кузьмич... -  Первый - в детстве, вспоминать не хочется. Да ещё у  гроба материного,  когда «молотки гвозди забивали». – Не уберёг, надорвалась мать. У  супружницы   Уляши  - в сорок первом, на проводинах. Бронь  от призыва, а он добровольцем выпросился. Мог и отсидеться…  Да не мог он иначе!

На вокзале - кто в крик, а то и навек прощается, а он своё твердит  – прости, Уляша, прости... - Народ не понимает, в чём – каешься? - Не мог он иначе...  – и дома детишек мал мала меньше, и родина – Отечество.

Вот и сейчас он чувствовал себя виноватым перед Уляшей.  Иван Кузьмич открыл холодильник. В тёплом свете галогенной лампочки, как на прилавке новомодного супермаркета, дразнились наклейками и «сытым» видом -   колбасы, сыры, прочие «яства заморские». Чужие! Развалили страну, а теперь – пайками откупаются. И он в сердцах хлопнул дверцей холодильника. Резко -  так, что бутылочка белой звякнула об полку. «А это вам – фронтовые сто грамм» - тьфу, вспомнил и сплюнул на пол Иван Кузьмич. Да вы хотя бы нюхали их  – фронтовые. Он нагнулся и взял из шкафчика под раковиной тряпку – довели, к дому уважение потерял. Нельзя так, дом-то – не причём. Да и они – сопли молодые – тоже не причём. Зря я на них. Да и Уляше не за что, а - досталось, - горевал старик, вытирая с  пола плевок - ему в душу плевок.

Утром раздался звонок по домофону. Иван Кузьмич  не успел и со стула привстать, как Уляша засеменила к аппарату голосовой связи. Как ждала кого.

- Сподобились. И до нас очередь дошла.
- Ты с кем там разговариваешь?
- Сподобились,  говорю. Слава Тебе, Господи. Антоновна ещё на той неделе получила. И Степану  Захарычу на днях привезли. И нам – Слава Тебе, Господи.
- Что привезли? Да скажи ты толком!
- Да паёк к Победе. Ваня, ты бы  видел! Чего там только нет, - скороговоркой делилась с мужем «радостью» женщина, поджидая у двери «непрошенных»  (по мнению хозяина) визитёров. - Ветеранам пакеты с гостинцами развозят. Вот и нам...
- А  Господь-то причём? И чего ты из-за  кулька с продуктами так разволновалась? В погребе - картошка-моркошка , до нового урожая - хватит. И в холодильнике не пусто.

Женщина уже не слышала мужа, она открывала дверь – на лестничной площадке стояли девушка и парень. Улыбчивые, и одеты – как мы (бросилось в глаза Ивану Кузьмичу)  в молодости. - Девчушка в платьишке крепдешиновом, а парень - в рубашке с брюками. Не в джинсах, не в портах по последней моде, а в добротных брюках!
В руках у парня – большущий пакет  с надписью «Спасибо деду за победу». Вспомнили!

Иван Кузьмич  тоже   вспомнил  свою реакцию на увиденное - всё в его старом израненном сердце сначала замерло, потом – резко… вот как сейчас… И Иван Кузьмич  в очередной раз открыл холодильник. Стараясь не смотреть на «чужестранцев», он наклонился к нижним полкам. Вот она, родимая – картошечка. Своя, каждый год сам сажает, семена – ещё с тех, советских времен. Он набрал в кастрюлю картошки и, не чистя кожуру, а просто ополоснув струей воды, поставил на плиту. В мундире! «Лупцовка» - это название они с другом придумали на фронте. Лучше любого лекарства.

Пока картошка варилась, Иван Кузьмич, стараясь «забыть», мысленно разговаривал с «без вины виноватыми» (так он окрестил доставщиков праздничных гостинцев).

- Помни всегда, мы -  родом из СССР, - втолковывал ветеран парню. Есть вещи – незыблемые. От нас независящие.  – Кузьмич разволновался. Он старался  достучаться, подобрать правильные слова. -  «Солнце». Что бы ни случилось на Земле, оно светило и всегда будет. Войны ли, революции… Помню утро,  мать умерла  – для меня «мир  рухнул», а оно (солнце) взошло.

Иван Кузьмич чувствовал, ребята не понимают его.

- «Родина». Она  - одна, её не выбирают. Сам громких слов не люблю, - остановил он попытки возразить. - Доказано веками. Моя страна – большая. И названий у неё было много, так уж получилось. Мне – выпало – СССР.  Почему я ДОЛЖЕН  не любить родину? Кому я заДОЛЖал? И почему моя нелюбовь должна быть такой силы, что мне и «не отмыться», и «не освободиться» от вины? А так и жить с «клеймом» -  «рождённый в СССР»? Значит, совок, отстой и перед всеми виноватый?
Ты в Ленинграде бывал? Я - в сорок втором. С первого взгляда влюбился! А уж в отстроенный  после войны - навек. И даже, когда прочитал - «город на костях», не разлюбил. Много я тогда книг перелопатил, и там, оказывается, не всему верить можно. Да и нужно ли... Что? Удивлён? Старик, а туда же... Эх, ребятишки! Молодость - не грех, старость - не приговор.

- А они говорят, что… - снова попытался возразить старику парень.

- Потому что боятся нас, нашей памяти. Они хотят поставить нас на колени. Да –  отцы и деды натворили ошибок. Если уж так… Если  ОНИ  этого хотят (кто знает, может и имеют право)  – давайте всем миром преклоним голову пред погостами родительскими и попросим у них и у самих себя прощения  за …  - за всё, а потом встанем и гордо пойдём. Ширь - то какая, высь, глубина – нас на колени не поставить!

- Но ведь…  и знаешь, дед,  как бы было, если…

- Сынок-сынок,  история не терпит …  эх, откуда вам знать-то...  – Иван Кузьмич снимал с полки книги и раскладывал их перед молодёжью на столе. - Вот – история двухсотлетней американской войны, вот - французских революций, наконец – Гитлер для Германии и атомная бомба над Хиросимой и Нагасаки - для  Америки. И никто! Ни одна нация «не умерла со стыда».

- Наше - всё – в книгах, в памяти, в мемориалах.  А в душе – верность отечеству. «Не отрекаются любя!» Да, в конце концов,  и не важно, как называлась тогда страна. Край отцов! А мне говорят, не люби то, что зовётся отчим краем. Делай как мы, прозрей, старик, от сказки советской. НЕТ! Это вы делайте как  Я, как МЫ. А мы… мы любили,  и любить будем  –  с трагическими ошибками, неумытую, разграбленную и оплеванную, «споенную» (не спившуюся, а умышленно «споенную» ). Но всё ещё живую и гордую.  С неудачами и свершениями, с бедностью и несметными богатствами, с загадочной русской душой. Помни сынок, нельзя жить с врождённым чувством вины. Поднимись с колен. Мы родом и из СССР.

- Мы родом из СССР. Вот так.  Вслух! И гордиться? Это же  стыдно и  так не современно. А может мой прадед расстреливал крестьян  вместе с Фрунзе,  или дед - служил вертухаем в лагерных бараках, или ещё лучше сам строчил доносы? А отец – ведь он  точно был членом КПСС. Совок! Как вы жили? Форма – в одежде, штампы – в сознании, режим – в жизни, - как из «максима» строчил паренёк. И - ранил, и ранил...

Уляша заплакала и вышла из комнаты, следом за ней - и девушка. Успокоить, а может и с таблеткой помочь.

- Где ты услышал этот бред? – опешил Иван Кузьмич. - Да ты, наверное,  и знать-то не знаешь, что всё это  обозначает. Вытравленные ЕГЭшными  тестами мозги хранят только записанную под диктовку информацию.   А ведь я обещал …

События дня болью отзывались в сердце Ивана Кузьмича.

- Эх, голова моя… как же я не сообразил. Лупцовка! Не слова митинговые, а сварить бы  ребяткам картошечки нашей.

Иван Кузьмич  закончил  снимать  шкурку с  картошки – горячей, душистой и такой родной. Порезал в тарелку лук, сдобрил пиршество постным маслом. «Вот и твой черёд пришёл, на худой конец и ты сгодишься,  - ухмыльнулся он, доставая  из холодильника «вражину», бутылку белой из «продуктового» пайка. - Своя-то в серванте,  да Уляшу будить не охота».

Иван Кузьмич  налил сорокоградусную в гранёный стакан - «фронтовые». Покрыл сверху куском ржаного хлеба. Второй - отрезал себе. Ладно  хоть название оставили – Бородинский – понюхав  хлеб, вздохнул Кузьмич.

- Простите… Простите, ребята, что у ваших внуков «тараканы» в голове.