Обыкновенная история

— 1 —

В доме Стригиных было тихо, душно и траурно. Зеркала, занавешенные белыми простынями, создавали ощущение переезда в какое-то новое, никому не знакомое жилище, но ожидание нужной минуты и часа не давало покоя, вводя домашних в постоянное напряжение. Где-то тикали часы, отмеряя жизнь непрерывным шорохом секундной стрелки, и в этой гробовой тишине звук её казался настойчивым и упрямым, режущим слух, нагнетающим и без того тяжёлую обстановку. На старом облезлом узком диванчике, стоящем в зале и покрытом плохеньким выцветшим покрывалом, сидели люди. Их было трое. Лица, собранные в единую, печальную гримасу, смотрели отрешённо куда-то в неизвестность.
На старой женщине, лет восьмидесяти, с уставшим морщинистым лицом, тёмным от постоянного загара и напоминающим мочёное яблоко, был надет чёрный платок с бахромой и какими-то ярко-красными нарисованными цветами, по внешнему облику напоминающими пионы. Голова другой женщины, на вид лет пятидесяти, была обвязана чёрной косынкой, явно не по размеру, то и дело сползавшей и обнажавшей лоб хозяйки, так что та время от времени нервно поправляла её, заставляя возвращаться на прежнее место. Мужчина, тех же примерно лет, что и старуха, сидел молча между ними, опираясь натруженными сухими ладонями на небольшую клюку. Положив свой щетинистый, седой подбородок поверх ладоней, он — то ли думал о чём-то личном, никого в этот момент не касающемся, то ли в его душе сидела нескончаемая боль утраты. Интересно, утраты чего?.. Юности и полнокровной силы или кого-то из близких?.. И он, понимая, что возраст, достигнув своего апогея, не пощадит и его, отняв самое дорогое, что есть на свете у человека — жизнь, так силился бороться за право дышать.
Он был в тёмно-коричневом костюме с помятым воротом, кое-где лоснившемся от давности, слева на груди красовалась старенькая выгоревшая орденская планка послевоенных времён.
Тишину внезапно прервал кот, медленно и степенно зашедший в комнату с крашенными жёлтыми деревянными полами, во многих местах истёртыми так, что проплешины оставили свой контур, подчёркивая небогатую жизнь хозяев. Он поднял хвост трубой, оглядел важным взглядом сидящих людей, среди которых знакома была лишь одна женщина в узкой косынке, подумал секунду о чём-то своём, кошачьем, и громко протяжно мяукнул, то ли прося поесть, то ли просто обращая на себя пристальное внимание. Последнего ему, кажется, удалось добиться, все резко переметнули свои взоры на животное, радостно «улыбающееся» своей кошачьей «улыбкой», которая была, увы, недолгой.
— Брысь… брысь отсюда, — намахнулась на него рукой хозяйка, та самая в узкой косынке. Она снова нервно поправила её, а кот, ничуть не думая пугаться, повернулся ко всем задом и, опустив приготовленный для всеобщего обозрения хвост, гордо вышел из комнаты. Тишина возобновилась, взоры сидящих по-прежнему устремились куда-то в неизвестность…
— Может, пойду, чайник поставлю? — робко спросила Лизавета, как бы оправдываясь за поведение беспечного кота, нарушившего обстановку, поправляя дрожащей рукой свою косынку, ещё не успевшую обнажить её лоб. Старик кинул на неё суровый взгляд и ничего не ответил.
— Не надо, доченька, посиди, намаялась и так, — подала скрипучий голос старуха, глядя в опухшие, заплаканные глаза Лизаветы.
Она погладила дряхлой рукой её плечо, и от этого Лизавете захотелось снова громко и протяжно заплакать, но, посмотрев на деда, она сдержала слёзы, едва всхлипнув, так, чтобы тот не услышал.
Неудовлетворённый кот снова подал голос откуда-то из коридора в знак презрения, и Лизавета, воспользовавшись этим, быстро вышла из комнаты, скрывая от деда свои слезы, размазывая их ладонью по щекам.

— 2 —

Старуха едва раскрыла рот, желая что-то сказать, но не успела, дед перебил.
— Когда привезут-то? — сухо и отрывисто спросил он. В его грубом прокуренном голосе блеснуло лезвие неприязни к тому, кого должны были привезти с минуты на минуту.
— В двенадцать, сказали, Егорушка! — безропотно проскрипела бабка Марья. Всю свою сознательную жизнь она прожила с дедом Егором душа в душу, ни в чём, никогда не переча ему, даже если тот был не прав и иногда «перегибал палку». Старик молча посмотрел на часы, которые хоть и отставали на пять минут, но уверенно показывали без четверти час, пробормотал что-то невнятное и, опираясь всем телом на клюку, снова погрузил себя в мысли, никому неведомые.
Он был немногословен, а уж если что-то и говорил, то так, чтобы наверняка. Наверно всю жизнь боялся сказать что-то не в свою пользу, и остаться при этом с растраченными попусту словами, осмеянным кем-нибудь втихую.
Довелось ему в жизни попробовать и испытать немало, что оставило свой отпечаток не только на характере, но и на внешности.
Юнцом прошагал Егор сквозь беспощадное время революции, нагнала его и Великая Отечественная война, когда, уходя добровольцем на фронт, слышал, как вслед рыдали сотни матерей, провожая на погибель своих родных сыновей. Там-то он и лишился своей левой ноги.
Когда ночью отряд пошёл в наступление, где-то совсем рядом ударил вражеский снаряд, осколки которого попали Егору в бедро, оторвав добрую половину ноги. Затем госпиталь, операция, возвращение обратно домой с самодельным костылём под мышкой, доставшимся ему в госпитале по наследству после какого-то умершего капитана.
В городе, где жил Егор, был завод грубой обработки металлов, переквалифицированный в войну под объект стратегического назначения №18, а проще говоря, стал выпускать снаряды и мины для фронта. К счастью город не бомбили, и можно было спокойно работать, сутками не выходя из цехов. Стоять у станка Егор не мог, мешала одноногая немощность, поэтому место его находилось в женском цеху среди сборщиков механизмов. Там он и познакомился с Марьей. Та была хоть и старше на три года, но с первых минут относилась к Егору уважительно, как к ровне. Не знаю, за что, — то ли за то, что он успел в свои молодые годы побывать на фронте, то ли просто приглянулся ей этот суровый на вид парень. Егор был сиротой, а потому, глядя в его молодое лицо, не по возрасту серьёзное, на потерянную ногу, Марье хотелось сблизиться с ним, прижаться своей маленькой грудью к нему крепко-крепко и заплакать.
У неё был лишь отец, который болел неизлечимой болезнью. Прикованный к постели, он часто бредил по ночам, вскрикивал что-то невнятное, при этом на лбу его проступали большие капли пота. Томимый удушьем, он жадно пил по ночам холодную воду из алюминиевой, помятой с боков кружки, которую подавала ему Марья. Вскоре схоронили и его.
Марья осталась совсем одна, но своего одиночества она не ощущала, зная, что у неё есть Егор, такой серьёзный, в чём-то суровый, но такой же одинокий и беспомощный, как её покойный отец. К тому времени они уже жили вместе, всё так же работая на оборонном объекте за номером «18», в том же цеху. Однажды цех облетела радостная весть. Прервав на минуту грохот и лязг формирующихся боеприпасов, начальник громким торжественным голосом объявил: «За смелость, проявленную на фронте…» Эти слова Егор будет помнить всю свою оставшуюся жизнь. В этот день пришёл приказ о представлении его к боевой награде. Будут помниться и слова, сказанные позже, уже после войны, когда весь наш советский народ со слезами радости в глазах отпразднует День Победы, поминая тех, кто никогда не вернётся, чтобы построить новый дом, воспитать детей и увидеть радостную улыбку внуков. Именно в этот день его и Марью представят к орденам.
Так они и жили… Работали, поднимали страну, не думая о невзгодах и болезнях, надеясь на то, что в один из дней, когда солнце позолотит верхушки деревьев, на их улице наступит большой праздник. И он наступил, родилась дочка, названная Лизаветой в честь матери Марьи.

— 3 —

Время шло, Лизавета подрастала, радуя Марью с каждым днём всё больше и больше. Не нужно было теперь вскакивать по ночам к самодельной кроватке, умело сделанной Егором, не нужно было стоять в огромных очередях за молоком и хлебом, давно отменили карточки на продовольствие, да и девочка росла спокойным и послушным ребёнком.
Егор уделял дочери мало внимания, большую часть свободного времени он проводил в сарайчике, так называемой художественной мастерской, любезно выделенной ему от завода, на котором он трудился. Был у Егора от природы дар, а точнее способность к рисованию, которую он открыл в себе очень поздно.
Но, несмотря на это, желание и стремление рисовать охватывало его всё больше и больше. Вот только развиваться было негде и некогда. Тогда он брал всё, что попадалось под руку и шёл в мастерскую, где садился на старую рыхлую табуретку, ставил перед собой принесённый предмет и начинал тщательно вглядываться в его структуру, форму и цвет. Так он мог сидеть часами. Неподвижный и задумчивый, Егор уносился душой куда-то далеко, в те годы юности, когда босоногим мальчишкой бегал по обшарпанным, пропитанным запахом мочевины, подворотням, а стаи голубей разлетались вихрем у него из-под ног, оставляя на мостовой следы помёта. Мерещился ему и цокот пролётки, в которой проезжал какой-нибудь этакий богач с важным видом, а Егор стоял раскрыв рот, провожая его завидным взглядом. Но детская память покидала его через некоторое время, и он принимался за работу. Водя огрызком карандаша по серой неказистой бумаге, он срисовывал ту или иную фигурку, в которую только что скупыми воспоминаниями вдохнул частичку своего детства и юности, а значит частичку души.
Работалось медленно, но Егор никуда не торопился, домашние хлопоты в эти минуты его не беспокоили, он стремился сердцем в свой, иной мир, в который не подпускал даже Марью до тех пор, пока рисунок не будет, по его мнению, закончен. Единственным зрителем могла стать его дочь Лизавета, которая в детстве часто забегала к нему в сарайчик, да и то лишь от девичьей наивности и любопытства. Отец не прогонял её, только кряхтел и продолжал молча рисовать, даже когда девочка начинала по-детски расспрашивать его о рисунках.
Через некоторое время он (видимо не выдерживая натиск любопытства дочери) спокойно, но отрывисто говорил ей:
— Ну, ладно, беги играйся, да скажи матери, чтоб обед собирала, я скоро буду!
И девчушка неслась с радостными визгами домой, чтобы слово в слово процитировать краткую отцовскую реплику маме. Марья была всегда при деле, ей некогда было думать о себе, на плечах была дочка с мужем, хозяйство из двух комнат, да маленький огородик за домом.
После рождения Лизаветы, она попросила Егора отгородить стеной их большую комнату, тем самым, превратив её в двухкомнатную, одну из которых займёт дочь. Егор умело переделал жилище, теперь у Лизаветы был свой укромный уголок, да и им, ещё не старым, было, где уединиться.
Однажды Марья сильно заболела, и долгое время пролежала в больнице. Вернулась она лишь через три с половиной месяца, после двух операций, худая и бледная. Егор посмотрел на неё внимательным взглядом, ничего не сказал, но в уме у него ясно мелькнула мысль о том, что больше он никогда не сумеет ощутить её, как женщину. Он оказался прав.
Но жизнь текла своим чередом, всякое в ней было, и хорошее, и не очень. Были, как и в каждой семье, бытовые скандалы, большей частью из-за того, что дочь Лизавета подрастает, и вот-вот закончит школу, начнётся большая взрослая жизнь, которая неизвестно куда забросит её, молодую нетронутую девушку. Егор молчал, слушая Марью, но через некоторое время уходил в свой сарайчик, где его никто не мог потревожить, даже подросшая Лизавета, которая уже не забегала с наивным детским любопытством, не визжала, как когда-то давным-давно, а превращалась в такую же тихую, терпеливую и безропотную, как и её мать. С ней они были откровенны, доверяя, как подруги, самое сокровенное.
Как-то в один из дней, когда каждый был занят своим делом, Лизавета тихо подошла к матери, обняла её за плечи и сказала:
— Мамуля, я наверно скоро уеду… Только ты не думай, пожалуйста, это не насовсем, просто нам предлагают поехать на Байкал, там такая стройка затевается, ты представить себе не можешь!
— Лизонька, а как же мы с отцом? — жалобно спросила мать.
— Мамуля, милая моя, ну вы же вместе, а я писать вам буду!
— Лиза…
— Ну, мам, я так решила, девчонки наши тоже едут, — настаивала Лизавета.
Мать тяжело вздохнула:
— Что мы отцу-то скажем?..

— 4 —

Лизавета писала редко, может быть, ей было некогда, всё-таки стройка века, а может, просто стала взрослой и уже не нуждалась в родительской опеке, но однажды в дом Стригиных пришла почтальонша и протянула в руки отца конверт. Адрес был байкальский, вот только фамилия и имя адресата были не Лизаветы. Это писала её подруга Настя, с которой они вместе учились, вместе и отправились на Байкал. Письмо было адресовано обоим родителям, но Егор молча надорвал конверт и стал читать про себя, только шевеля губами.
Потом он спрятал письмо обратно в конверт и швырнул его на стол, стоящий в центре комнаты. Выйдя на кухню, он взял пачку папирос, лежащую на подоконнике, нервно достал одну из них, дунул в мундштук, замял её во рту характерным нажимом, чиркнул спичкой и закурил. Затем он отворил форточку, и сизая струйка поплыла за горизонт.
Марья не знала, что делать. Рука сама тянулась к конверту, но мысль о том, что её ждёт траурная весть, мешала ей. Слеза покатилась по щеке сама собой. Дрожащими руками Марья взяла со стола вскрытый конверт, долго не могла достать из него письмо, наконец, ей это удалось, она нервно развернула помятый лист и прочитала строки, написанные совершенно незнакомым почерком:

«Здравствуйте, уважаемые, тётя Марья и дядя Егор!
Пишет вам Настя, подруга Лизы. Вы, может быть, меня не помните, мы учились вместе с Лизой, потом я уговорила её поехать сюда, поэтому не могу не написать, чувствую себя перед вами виноватой. Живём мы в общежитии, комнатка большая и светлая. Сначала у нас было всё хорошо, но как-то раз Лиза познакомилась с одним мужчиной, который старше её, но это не важно, главное то, что у них начался роман, который длится уже год. За это время было много событий, связанных с их личной жизнью. Дело в том, что Аркадий, так его зовут, оказался разведённым, бросил жену и сына и укатил сюда, на стройку, где и познакомился с вашей дочерью.
Он оказался пьющим мужчиной, и когда напьётся, то всё время рвётся к Лизе, то бьёт её, то в ногах валяется, прощенья просит. Не знаю, чем он сумел так к себе привлечь мою подругу, но она ничего слушать не хочет, постоянно твердит только о нём, а уж если он трезвый, и они куда-нибудь сходят прогуляться, ну, или цветы ей подарит, так та вообще на седьмом небе. Может оттого, что он у неё первый, как вы думаете?
Мне трудно судить, ведь у меня пока нет близкого человека, но знаю одно: когда он появится, он будет полной противоположностью Аркадию.
И ещё: Лиза была беременна от него, но однажды по пьяни он ворвался к нам в комнату и начал орать, что Лиза изменяет ему, что ребёнок не его.
Лиза пыталась его унять, но он ударил её по животу. Она лежала в больнице, врачи сказали, что она не сможет больше иметь детей. На Аркадия хотели завести уголовное дело, но Лиза упросила следователя оставить его в покое.
С Аркадием они пока не общаются, но всё равно он приходит к ней почти каждый день с цветами, говорит, что жить без неё не может, просит прощения, даже вроде не пьёт совсем. Лиза молчит и плачет, её перевели на лёгкий труд, так как ей нельзя поднимать тяжёлое, а вообще она хочет уехать, только боится, что отец узнает правду, поэтому всё так затянулось.
Извините, что письмо вышло путанным, знаю, что второй раз не осмелюсь вам написать. Надеюсь на ваше благоразумие и поддержку.
С уважением! Настя»

Марья выронила конверт из рук, закрыла рот двумя руками и заскулила тихо, как беспомощный подранок. Она не могла понять, что происходит. Неужели всё, что написано в письме, касается её Лизоньки, единственной и любимой, родной доброй девочки, которая, не увидев истинного женского счастья, не познав цену настоящей любви, навсегда осталась несчастной.
Значит, теперь они с Егором никогда не смогут нянчить законных внуков, никогда не услышат их радостный смех, не защитят их от болезней и невзгод. Боже милостивый! За что же это ей такое наказание?
В комнату вошёл Егор, лицо его было бледным и каменным, он увидел злополучный конверт на полу, застывшую в недоумении Марью, и, не говоря ни слова, обнял её, прижав к себе крепко-крепко, как когда-то давно.
Марья прижалась к его родной тёплой груди, почувствовав на затылке его дыханье и запах табака. Она не плакала, только всхлипывала всё чаще и чаще.
Он легко похлопал её по плечу, успокаивая, и сказал своим отрывистым низким голосом, в котором Марья впервые за все годы совместной жизни не почувствовала уверенности, видимо он сам всё ещё не мог придти в себя:
— Ну, будет, будет… Всё наладится, Маруся!
Марье стало немного легче.

— 5 —

Лизавета вернулась домой, как снег на голову. Никто не ждал её скорейшего возвращения. В доме воцарилась спокойная обстановка, никто не задавал ей вопросов, сделав вид, что ничего не знают о случившемся, да и сама она ничего не рассказывала, вернулась и всё. Одна только Марья светилась солнечным лучиком, не находя себе места. Она то машинально хваталась за чемодан с вещами, то бежала на кухню, сама не зная зачем. Душа её одновременно ликовала и пела, а вместе с тем плакала горькими слезами, видя, что перед ней стоит её дочь Лизавета, но совсем иная: не то взрослая, не то уставшая, не то молодая женщина с отравленной душой и разбитым сердцем.
К вечеру в доме Стригиных был накрыт праздничный стол. Жареный аппетитный цыплёнок с золотистой корочкой издавал по всему залу аромат, варёные «в крутую» беленькие яички из-под молодки лежали на блюде, словно в курином гнезде. Огурчики, нарезанные кружочками, составляли нелепый узор, а красные, с треснутой шкуркой соленые бочковые помидоры, отливали яркими солнечными искрами. Ржаной хлеб нарезан большими ломтями, сразу видно, что резал отец. В довершение картины стоял салат, заправленный майонезом. Мать не умела делать салат, видимо сильно старалась, даже украсила его сверху долькой варёной морковки и какой-то зеленью.
Сидели тихо, по-семейному. Отец не спеша опустошал графин с пшеничной водкой, то и дело прикладываясь. Мать сидела, подпирая одной рукой подбородок, глядя на дочь. Лизавета есть не хотела, опустив голову, она не спеша ковырялась в тарелке, тем самым, отбивая аппетит у отца. Егор поглядывал на неё искоса, видно ждал от дочери каких-то слов, но та упорно молчала.
Разговор начал кот, запрыгнувший Лизавете на колени. Он дружелюбно подставил ей свою мордочку, наклонив при этом голову в сторону её живота, и «улыбаясь» своей кошачьей улыбкой, зафырчал какую-то песню, видимо признал Лизавету и всем видом выражал ей своё уважение и признательность, дав понять, что соскучился. Марья посмотрела на кота и сказала:
— Смотри-ка, ластится как! Соскучился по тебе, Лизонька! Ой, а у нас ведь новость такая, отцу-то нашему открытку давеча прислали из парткома! Ну, думаю, что-то неладное, хоть отец-то на хорошем счету, а мало ли?..
Сердце у меня зашлось, сижу, не знаю, как ему об этом сказать. А он видит, что я не в себе-то и спрашивает: «Чего, мол, случилось-то?» Ну, я ему, значит, открытку-то отдала, а у самой сердце так и скачет, будто гнедая рассёдланная. Прочитал, значит, отец, приглашение-то и собрался, поехал. Я пока его ждала, чего только не надумалась. Ну, думаю, поди, как не вернётся, чего я делать-то одна буду?..
Ты там, на Байкале, он не знамо где, ой!.. — она вздохнула, переведя дух, — даже всплакнула я, дочка, так мне не по себе стало. Гляжу в окошко, а отец-то наш важный идёт по улице, прямиком к дому! Отпустило меня…
Вообщем, что, да как, разрешили ему портрет вождя рисовать, Ильича, значит. Говорят, художников у нас, окромя тебя, на заводе нету, а у тебя, значит, талант. Ну, и вот… разрешили! Он уж им много раз его с тех пор рисовал, почитай, каждый праздник без Егора — не праздник, то обновить просят, то в кепке требуют изобразить, а недавно приехало начальство их, так батьку-то нашего грамотой наградили и сказа…
— Как жить-то думаешь дальше, Лизавета? — неожиданно перебил трепещущую мать отец Егор. Он уже был крепко поддатый, язык его немного заплетался, но вопрос, заданный отрывисто и басисто, звучал достаточно трезво и чётко. Мать осеклась и сразу же замолчала, подумав, не сболтнула ли она чего лишнего.
Лизавета подняла взгляд на отца, тот смотрел на неё хоть и мутноватым, но по-отцовски немигающим взглядом, явно ждал ответа на поставленный вопрос.
— Работать пойду, на почте почтальонши требуются, я объявление видела на двери, когда мимо шла, — спокойным и уверенным голосом сказала она, затем поднялась из-за стола. Пригретый кот недовольно спрыгнул. Лизавета подошла к окну, листопад кружил вихрем, будто бы осень танцевала под фокстрот «Риорита», октябрь был в разгаре, заявляя всем о своих правах, на сердце Лизаветы было горько и неспокойно. Она быстрым движением повернулась от окна. Всё тот же стол, что и раньше, до отъезда, те же стулья, тот же сервант, тот же скрипучий пол, облупившийся в некоторых местах. Бывало ночью, сквозь сон она слышала этот мягкий скрип половиц, по которому могла безошибочно определить, кто прошёл, отец или мать. Скрип отцовской поступи был более уверенным и тяжёлым, на мамины шаги половицы отвечали тоненькой почти детской песенкой. Лизавета не любила скрип отцовских шагов, под который всегда было охота открыть глаза, мамин скрип убаюкивал, нагоняя цветные сны, а утром всегда не хотелось просыпаться, понимая, что цветной красочный сон улетучится мгновенно, как струйка дыма от отцовских папирос.
— Мамуль, а у нас вроде какие-то пластинки были, ты не помнишь, где? Сидим как-то невесело, как на поминках, — неожиданно спросила бойким голосом Лизавета, пытаясь тем самым разрядить обстановку. Марья растерялась.
— Ой, Лизонька, не помню… где-то… были, да. У нас и проигрыватель-то где-то в сарае, он же ведь не работает, вроде. Там у него, отец сказал, иголка какая-то из строя вышла, я то и не понимаю вовсе, — она смущённо ухмыльнулась, посмотрев на пьяного Егора. Тот сидел, уставившись в одну точку, не видя никого перед собой, подпирая ладонью щёку, так он всегда сидел в своей мастерской перед началом какого-нибудь нового рисунка, только в мастерской он никогда не выпивал, да и вообще редко баловал горькой. Сейчас в голове Егора был туман, и он медленно соображал, вероятно, он всё ещё мысленно прокручивал ответ дочери, но слова о пластинках и проигрывателе всколыхнули его разум.
— Да… Музыка… Граммофон… — едва выговорил Егор, пытаясь встать из-за стола. Голова закружилась ещё сильнее, и не удержавшись на одной ноге, он грохнулся боком на пол, гремя отлетевшим в сторону костылём.
— Уй, ёб… — пробормотал еле внятно Егор. Бабы всполошились, кинулись поднимать пьяного отца, тот кряхтел, не говоря больше ни слова, женский гомон, напоминающий стаю встревоженных сорок, постепенно унялся где-то за самодельной перегороженной стеной, сделанной Егором, потом оттуда донёсся протяжный храп хозяина. Скрип половиц постепенно затих, ночь мерными шагами пробиралась в окна дома Стригиных. Ветер нашёптывал что-то своё, потом заморосил мелкий дождь. Он стучался в стёкла, требуя ночлега, но его не впускали, а он всё просился и просился. Марья потушила свет, все уснули. Больше Егора никто и никогда пьяным не видел.

— 6 —

Утром, как всегда, трудно просыпаться, но хитрое манящее октябрьское солнышко и влажный воздух округи пробивались сквозь щели окон, будили и звали с собой куда-то далеко-далеко, за сизый горизонт.
Лизавета открыла глаза. Что готовил ей этот день?.. В памяти пёстрой шёлковой лентой неслись дни и месяцы, когда она совсем наивной девчонкой приехала на Байкал, чувствуя всей грудью, как входит в новый неизведанный мир, готовящий ей нечто доброе и светлое. Впереди большая жизнь, и от этого хотелось улыбаться широкой улыбкой, распахнув пальто, дышать полной грудью, глядя свысока на необъятные просторы, развернувшиеся перед ней, удивляться этой сказочной красоте без начала и конца.
Аркадий появился как-то внезапно, он сразу же привлёк к себе внимание доброй широкой улыбкой, непокорностью, что ли… Длинные кудри его волос развеивало ветром, и он то и дело закидывал их назад рукой. Взгляд был колючий, но располагающий, чувствовался его мужской дух и волевое стремление вперёд, обжитая внешность говорила о том, что он здесь не первый день, и уже успел влиться в массу таких же, как он, мужчин с натруженными руками, не боящихся никакой тяжёлой работы, охваченных желанием добиться цели любой ценой. Телогрейка, порванная в двух местах и небрежно зашитая крупными мужскими стёжками, была расстёгнута, ворот свитера топорщился, как бы подчёркивая независимый характер Аркадия, широкие шаровары были промасленны в разных местах, а на кирзовых сапогах с обрезанными голенищами застыла давняя глина и остатки цемента. Одну руку он держал в кармане, другая то и дело, поправляя волосы, сжимала «Казбек», смятый точь в точь, как сминал отец Лизы.
Аркадий не говорил красивых слов, не ухаживал, даря цветы, как это делали другие парни для своих девушек. Может — не умел, может — не хотел, кто знает?..
Но от него исходил дух силы и бесконечного стремления вперёд. Он, словно огромный паровоз, который вот-вот тронется в дальний путь, издавал басистым голосом звуки, которые опьяняли Лизавету. Она забывала обо всём, стоило ей только увидеть его силуэт, идущий широкой размашистой походкой, перепрыгивая через лужи и наваленные кое-где брёвна. При этом она отчётливо видела в правой руке Аркадия смятый дымящийся «Казбек», это была частичка её дома, так трогательно напоминавшая об отце. Видеть его, Аркадия, означало видеть отца, только гораздо моложе внешне и не такого озорного, но всё равно, Лизавета не могла это спокойно переносить, держа все свои чувства на коротком поводке, и однажды сдалась. Когда Аркадий узнал о её беременности, он вдруг неожиданно для Лизаветы переменился в лице, взгляд потух, а на лбу усугубились морщины, подчёркивая его озадаченность.
То, что у Аркадия где-то осталась жена и ребёнок, Лизавета узнала случайно, даже сейчас невозможно вспомнить от кого, но она не сказала об этом Аркадию. Зачем говорить, ведь он мой, мой любимый, сильный, волевой, такой большой, мой «паровоз»!..
Незадолго до злополучного дня, Лизавета разговаривала с Настей, своей подругой, которая настойчиво уговаривала её сначала ехать сюда, а вот теперь разговор носил враждебный характер по отношению к Аркадию. Она что-то говорила, строча, как пулемёт по вражескому дзоту, но Лизавета не слышала её речь, она лежала на койке, глядя в потолок, наблюдая, как всюду летает одинокая неприкаянная муха, пытаясь найти себе хоть какое-то пристанище. Доносились только обрывки речи: «Пьющий… бросит… жена с сыном…»
— Ну, какой же он пьющий, — думала Лизавета, — не более чем другие, труд-то — что у нас, что у них, мужиков, тяжёлый. А у них, почитай, в два раза тяжелее будет. Ну и что, что жена с ребёнком, мало ли, какие причины. Всё равно он мой, мой любимый «паровоз»! А Настя просто завидует мне, вот и всё! Тоже мне, подруга… Да попадись он ей, а не мне, уж не упустила бы, она — девка бойкая, покрасивей меня будет, ухороводила бы мужика запросто. Мать как-то говорила, что они с отцом тоже друг другу слов никаких таких не говорили, а глянулся он ей и всё тут. Война была, а он без ноги с фронта пришёл, ни отца, ни матери, да и по возрасту мать была старше. Ничего, прожили душа в душу, вот и я смогу! А то, что беременности моей испугался, так то — понятное дело. Мало ли, что у него в прошлой семье было, он ведь не рассказывал, да я и не спрашивала. Всё у нас будет хорошо, как у людей.
Но как у людей почему-то не стало.
— За что же он так со мной? — плакала, думая, Лизавета, — то бил в пьяном бреду, то в ногах валялся, цветами осыпал, пить даже бросил. Но ведь ребёнка навсегда лишил, кому я теперь «пустая» нужна? Домой ехать боялась, всё думала, что отец скажет, примет ли меня такую? Принял, не отказался, только спросил, как жить буду, может, догадался или почувствовал что недоброе?
А может рассказать им с матерью всё, как есть? Нет, не стоит, приехала и всё… Да и не нужен мне никто, одной тоже можно. Надо на работу устраиваться, почтальоншей неплохо, денег правда маловато, но одной-то хватит. А там видно будет. С этими мыслями Лизавета встала с постели. Желание вычеркнуть поскорее Аркадия из своей горькой памяти уже созрело до конца. Стремление к новой жизни толкало вперёд, и только какой-то невидимый червячок всё ещё точил душу изнутри. Ничего, это пройдёт, главное не говорить ни о чём с родителями.

— 7 —

Прошёл год. Лизавета с набитой почтальонской сумкой бегала по адресам, возвращаясь домой уставшей, но удовлетворённой своей работой.
У неё появилась огромная возможность общения с разными людьми, особенно когда был день выдачи пенсий. Каждый старичок или старушка с нетерпением ждали появления Лизаветы, улыбка которой вселяла желание жить. Не смотря на преклонный возраст пенсионеров, голос почтальонши всегда был бойким, отрезвляющим разум, и квартиры стариков на некоторое время наполнялись окрылённой доброй энергией, коей обладали молодые; воздух начинал подпрыгивать, словно карась на сковородке, пахло какой-то уличной свежестью, и старики оживали, улыбались, приглашали попить с ними чайку и передохнуть. Но Лизавете не хотелось расслабляться, она держала свой бодрый ритм, желание поделиться жизнью с каждым из стариков охватывало всё больше и больше, и она шла дальше и дальше, разнося долгожданные пенсии, слушая разговоры, уличные сплетни, перемешанные с пением птиц и потоками ветра. Жизнь налаживалась.
Марья по-прежнему всегда была в домашней работе, правда здоровье, не спеша, покидало её, но что поделаешь, возраст не молодит и не красит. Марья старалась воспринимать всё так, как угодно Богу, подолгу молилась каждый день перед старенькой иконкой, прося милости Господней для дочери, мужа и её самой. Егор продолжал рисовать портреты вождя, которые у него выходили, пожалуй, лучше всего. К тому времени в его сарайчике-мастерской скопилось не считанное количество всевозможных образов Ильича: в кепке и без неё, с кепкой в руке, в одной руке с кепкой, а другая указывает путь в светлое будущее и много-много других. Удостоенный за свои Ленинские труды звания художника-рационализатора, Егор чувствовал себя гением, незаменимым и востребованным. Так прошёл ещё один год.
Было воскресенье, погода хмурилась, держа всех дома, поэтому каждый был занят своим делом. Марья затеяла пироги, по дому витал запах дрожжевого теста. Лизавета стирала бельё, руки её были в пене, через мокрый халат просвечивался крепкий женский стан с широкими бёдрами. Егор мастерил рамку для какого-то важного заказа.
Деловую обстановку в доме Стригиных внезапно нарушил звонок в дверь. Лизавета, оторвавшись от своего занятия, вытирая руки о фартук, бойко побежала открывать дверь, на лице её была лёгкая улыбка.
— Это наверно Верка с работы, — громко объявила для всех она, — я ей ключи забыла от кладовки передать.
Щёлкнул замок, дверь распахнулась. На пороге стоял Аркадий с чемоданом в руке. Он был небритый и всё такой же вихрастый, в каком-то смешном демисезонном клетчатом пальто, узковатом в плечах, коротких брюках, залоснившихся в коленях. Он был обут в старые ботинки с облупившимися, подкрашенными ваксой носами. Шарфа на нём не было, и голая щетинистая шея отсвечивала сизым цветом, уши заячьей шапки были завязаны сзади. Былой блеск в глазах куда-то пропал, но дышал он всё так же протяжно, как паровоз под парами, набирая полную грудь воздуха, медленно выпуская его наружу со словами:
— Здравствуй, Лизавета!
Он помолчал немного и добавил:
— Ну, вот я и приехал!..
Наступила пауза неожиданности. Лизавета приникла всей спиной к дверному косяку. Она потирала свои сухие дрожащие руки, в глазах её помутнело, а голос Аркадия показался ей идущим откуда-то из-под земли.
Взор Аркадия невольно устремился чуть ниже её мягкого женского животика, на мокрый халат, чуть прилипший к нежному молодому, истосковавшемуся по мужской ласке телу, через который проступал крепкий стан с широкими бёдрами. В Лизавете взревел океан. Все ощущения и чувства, которые, как ей казалось, покинули её тело и душу, вдруг единым разом ожили и заговорили, а точнее закричали громким протяжным криком. Сначала ей захотелось захлопнуть дверь и поверить в то, что это — видение, потом, томимая желанием броситься к нему на шею, крепко обнять и целовать, целовать, целовать, — она стояла с полуоткрытым ртом, не в силах вымолвить ни слова. И только смотрела на него то ли жалостливым, то ли истосковавшимся взглядом, превозмогая острую душевную, а может и сердечную боль.
Аркадий немного смутился, взор его по-прежнему стремился в тот рай, что ниже живота Лизаветы, но, понимая, что нельзя так пристально смотреть на женские прелести, он усиленно отвёл глаза и взглянул в лицо Лизаветы. Теперь он более отчётливо разглядел все её черты, успевшие за это время немного измениться.
— Какая ты стала, — с хрипом в горле молвил Аркадий, — красивая, совсем женщина!..
В голосе его сидела неуверенность в том, что Лизавета пустит его на порог, но частичка надежды всё ещё теплилась, и нужно было хоть как-то заполнить внезапную паузу.
— Уходи, — еле выдавила из себя Лизавета, — зачем ты приехал? Как ты нашёл меня, что тебе от меня надо?
Она заплакала, понимая, что в этом городке у Аркадия никого кроме неё не было, и что если он уйдёт, они никогда уже не встретятся, и от этого хотелось всё сильнее и сильнее броситься ему на шею, и никогда уже не отпускать.
— Лиза!..
— Молчи, молчи!.. — обнимая его, прошептала Лизавета. От пальто пахло соляркой и вагонной прелостью. Но это был свой, родной запах, ведь он исходил от её Аркадия.
Пасмурную погоду всё-таки утвердил дождь со снегом. Огромные мокрые хлопья летели на землю с небес. Природа плакала вместе с душой Лизаветы.

— 8 —

С появлением Аркадия, жизнь в доме Стригиных резко изменилась. Прошло много лет, но прожитые годы не принесли богатого урожая.
Марья, и без того безропотная женщина, полностью ушла в себя. Ссылаясь на болезни, она могла целый день не выходить из их с Егором комнатки, вязала для чего-то детские носки из серой козьей шерсти с двумя бардовыми полосками на резинках, а потом раздавала их соседям, у которых были малыши.
Егор уединялся в своём сарайчике, продолжая малевать портреты вождя. Не желая лишний раз встречаться лицом к лицу с Аркадием, и всё так же считая себя в душе непризнанным, но востребованным гением, он кропотливо делал всё новые и новые эскизы, как будто пытаясь тем самым открыть нечто до сих пор никому неизвестное, и ждавшее только его одного. Но открытия всё не происходили и не происходили, накапливались лишь ворохи бумаг, на которых Ильич был всё таким же бессмертным и призывающим, сжимая в одной руке кепку, другой всё так же продолжая указывать теперь уже всем известный путь в светлое будущее.
Лизавета по-прежнему разносила почту и пенсии, только в глазах её уже не было девичьего блеска, голос не отрезвлял разум стариков, а воздух в их квартирах теперь не подпрыгивал, как карась на сковородке, оставался только еле уловимый запах свежести, принесённой в складках одежды Лизаветы с улицы. Осанка её стала грузной, а монолитная фигура с крупным животом всё медленнее взбиралась на верхние этажи. Иногда она оставалась на полчасика в той или иной квартире, чтобы отдышаться, попить чайку со стариками, посудачить о жизненных тяготах, послушать рассказы о годах былой юности, когда те были такие же молодые, как и её отец и мать. Сравнивая их судьбы со своей, она в чём-то завидовала старикам, в чём-то жалела их, достойных иной, лучшей судьбы. Иногда наоборот, считала себя счастливым человеком, не испытавшим ужасов войны, голода и непомерных житейских тягот. Ведь у неё есть Аркадий, которого она, наверное, любит. Пусть выпивает частенько, что поделаешь, тяжёлая работа — водитель самосвала. Ну, примет в гараже после смены рюмку-другую, так ведь все же у них там принимают. Ну, крикнет иной раз на неё, так ведь все же кричат на своих жён, ну поколотит, так не до смерти же, а по глупости своей.
Потом извиняется на следующий день, как проспится, а я прощаю, значит, всё ещё люблю. Жалко, что с матерью и отцом моим Аркаша так и не нашёл общий язык. Уж не знаю, какого им зятя нужно?.. Принца?.. Так ведь нет их, принцев-то, да и какая из меня принцесса?.. В зеркало глянешь — обхохочешься!.. Живот на нос лезет, одышка, волосы выпадать потихоньку начали, не успев даже поседеть, как следует. Хороша принцесса!
И Лизавета рассмеялась. Подходя к двери своей квартиры, она услышала шум, доносившийся изнутри. Спорили двое: отец и Аркадий. Странно, что он не на работе, уж не случилось ли чего?.. Лизавета торопливо начала отпирать дверь, но ключ никак не попадал в замочную скважину, потом она и вовсе выронила связку из рук.
Крики становились всё сильнее, отец, голос которого в былые времена услышать было редкостью, накалился, как стальной прут, до бела.
Войдя в коридор, Лизавета увидела мрачную картину. Вещи были разбросаны по полу, на столе валялась пустая бутылка из-под водки, другая была выпита наполовину, остатки пищи размётаны по скатерти. Посреди комнаты стоял пьяный Аркадий в одних трико, съехавших с пуза вниз. Сильно качаясь, он злобно смотрел на Егора, стоящего перед ним, опираясь на костыль. Отец был в ярости, но, увидев Лизавету, как-то приутих. В руках у Аркадия была картина в рамке, которую своими руками сделал Егор. На картине красовался Ильич всё в той же позе, одной рукой сжимая кепку, другой, указывая путь в светлое будущее.
Стало ясно, что скандал начал Аркадий. Он, не обращая внимания на вошедшую Лизавету, продолжал:
— Ну и какой ты, на х.., художник? Гений непризнанный, ё… тить!.. Да ты кроме, как этого, — и он ткнул пальцем в картину, пробив в ней дыру, — хоть что-нибудь нарисовать-то можешь? Весь сарай..овном этим заполонил, мне инструмент свой положить негде! Да я спалю к чёртовой матери всю эту богадельню (ик) твою, старый маразматик! Мужики в гараже смеются, говорят: «Ну что, Аркашка, когда с твоим тестем во главе на митинг пойдём?»
Аркаша икнул и рассмеялся раскатистым противным смехом.
— Ах ты, дрянь! — не выдержал Егор, — Ты вождя не тронь! Я — стахановец вечный! Я тебе знаешь, что за него сделаю?!
Он увидел дыру в картине, намахнулся костылём на Аркадия, но не удержался на одной ноге и упал на пол, поломав костыль. Аркадий швырнул дырявый портрет вождя на пол рядом с лежащим Егором и повернулся в сторону Лизы.
— Ааа! Явилась, сучка!.. На Байкале не нагулялась?..
Он шатался из стороны в сторону, как на корабле во время качки.
— Я, можно ска… (ик) …зать, лучшие годы на тебя… Чего молчишь?..
И он, было, двинулся в сторону Лизаветы, но та, оттолкнув его, подбежала к отцу, лежащему на полу. Егор застонал.
— Папа, вставай, папа! Давай я тебе помогу.
Она подняла отца, взяла его под мышку, и потихоньку повела к их с мамой комнате. Вышла заплаканная Марья, помогла увести смолкшего отца в комнату. Разбушевавшийся Аркадий замолчал. Стоя посреди комнаты, он продолжал раскачиваться из стороны в сторону, потом невнятным голосом пробормотал что-то, вроде выругался, и рухнул на старый облезлый узкий диванчик, стоящий в зале, покрытый плохеньким выцветшим покрывалом. В этот день Лизавета так и не вышла из комнаты родителей.

— 9 —

Не известно, кто донёс на Аркадия, но о случившемся узнали на автобазе, где он работал. Поведение и проступок Аркаши разбирали и на партсобрании, где ему в качестве доказательства представили испорченный дырявый портрет вождя. Там же присутствовал и Егор. Размахивая новым костылём, он требовал сурового наказания виновнику. Марью и Лизавету не пригласили, но они сидели здесь же, рядом с Егором, молчали и плакали, стыдливо прикрывая рты платками. Однако Аркадий, стоя на всеобщем обозрении, не проронил ни слова.
И на собрании трудового коллектива, где собрались все шофёрские бригады, он молчал, как рыба, глядя куда в сторону окна, за которым полным ходом бурлила жизнь. Даже товарищеский суд не произвёл на него особого впечатления. Посудачили, сняли с очереди на новую квартиру, перевели из шофёров в слесаря, на этом всё и закончилось.
Не закончил только он, Аркадий. Теперь в его душе, так же как и в его доме (он считал с некоторых пор дом Стригиных своим) находится его заклятый враг — одноногий дед Егор. Наверняка он лишил Аркашу всех благ! И почему-то жена даже слова не сказала в защиту мужа. Стерва она всё-таки… Нагуляла на Байкале неизвестно от кого, а я виноват. И чего я к ней припёрся?.. Чего забыл в этом убогом городишке, где кроме автобазы, мужиков, с которыми работаю и рюмочной, где я всегда желанный гость, ничего не вижу?
Разные мысли посещали Аркадия. Шофёрская квалификация терялась с каждым днём, часом, минутой… Возвращаясь домой каждый день за полночь, он грязный и пьяный, не разувшись, валился с ног прямо на старый облезлый узкий диванчик, стоящий в зале и покрытый всё тем же плохеньким выцветшим покрывалом. Лизавета окончательно перебралась в родительскую комнатушку, которая когда-то в глубоком детстве казалась просторной и светлой. Здесь ей было спокойно, она чувствовала себя в полной безопасности.
Аркаша никогда не заходил туда, видимо не было времени добраться, и всё же навести там свой порядок. Его в лучшем случае хватало только на то, чтобы включить в зале телевизор, рухнув на свой любимый узкий диванчик, пропахший Аркашиными экскрементами. Он тупо пялился в крохотный экран старенького «Рекорда», по которому непрерывно бежали тёмные полосы, мешая смотреть передачи и фильмы. Но Аркашу почему-то это не раздражало, и он спокойно засыпал, не видя снов.
Как-то в один из дней, ничуть не отличавшихся друг от друга, придя на автобазу, он заметил, что в бригаде слесарей появился молодой мальчишка, такой же вихрастый, как и он в молодости.
Шустрый и покладистый, — он смело выполнял все поручения старых слесарей, не боясь выпачкать руки в тавоте и масле, умело крутил гайки, стоя в специально оборудованной смотровой яме под могучим пятитонным грузовиком. И когда сил не хватало, кричал прямо оттуда таким же протяжным, басистым, как у Аркадия голосом:
— «Горыныч», подсоби, не осилю!..
Тогда крепкий, здоровенный амбал по прозвищу «Горыныч», лет пятидесяти от роду, с огромными ручищами, в промасленном комбинезоне, бросал доминошные фишки, и кряхтя, нехотя, взяв тяжёлую кувалду, спускался к нему на помощь.
— Я те, …лядь, дам «Горыныч»! — с грозным видом говорил он, но сквозь чёрные пышные «чапаевские» усы проглядывала лукавая улыбка.
— Ну-ка, сынок, отскочь в сторону, прикинься ветошью и не отсвечивай! Ишь ты!.. «Горыныч»! — произносил он растянуто свою коронную фразу, и мужики слесари, играющие в домино, дружно хохотали.
— Чего скалитесь, жеребцы?.. Нет бы мальцу помочь! — прикрикивал на них из ямы «Горыныч», а сам одной ручищей сворачивал неподдающуюся гайку.
Мальчишка радостно улыбался, видя, как легко тот расправляется с машиной. В глазах юного работяги блестела радость и белая зависть такой нескончаемой силище старого мастера.
Наконец дело было сделано, важный «Горыныч» медленно вылезал из ямы, а шустрый мальчонка подавал ему тряпку.
— Вот так-то, сынок! — говорил слесарь, и сквозь его усы снова проглядывала лукавая улыбка. Он медленно садился за доминошный стол, брал в одну ладонь сразу все семь фишек, которые моментально тонули в ней, и говорил:
— Ну, лодыри, чей ход? Мужики снова дружно смеялись, вместе с ними лукаво улыбался «Горыныч»,
— Аркаша! — раздался чей-то зычный голос. Аркадий обернулся и увидел завгара. Он стоял возле ворот ремонтного бокса, такой чистый, в сером костюме, полосатой, как пижама, накрахмаленной рубашке, ворот которой туго стягивал коротенький галстук с большим толстым узлом, явно не подходящий в тон его костюму. Почему-то создавалось ощущение, что галстук его душит, может оттого, что лицо завгара всегда было багровым, хоть он и не пил.
— Аркаша, поди сюда! — снова окликнул завгар, — а вам, я вижу, делать нечего? — громко обратился он к сидящим за доминошной партией слесарям.
— А ну-ка работать, а то мётла заждались, давно гараж не мели?
Побросав фишки, рабочие молча начали рассасываться по боксу, как тараканы по щелям, кто-то недовольно тихо ворчал. Через минуту ангар зазвучал лязгом и грохотом, довольный завгар, не дождавшись Аркадия, повернулся и зашагал по территории прочь от ангара. Аркадий догнал его лёгким бегом. Поравнявшись с завгаром, он заглянул ему в лицо, как бы спрашивая: «Зачем звал?»
Тот продолжал шагать по автобазе, не глядя на Аркадия. Так они шли минуты две. Мимо проходили рабочие, здороваясь с завгаром, тот важно кивал в ответ и шагал дальше своей деловой завгаровской походкой, Аркадий шёл рядом. Возле двери, ведущей с улицы в кабинет, завгар остановился, повернулся к Аркадию и сказал:
— Зайди к секретарю, возьми у неё…
Мимо проехал панелевоз и поднял в воздух клубы пыли. Завгар закашлялся, грозно погрозил ему вслед кулаком и, прикрывая лицо ладонью, продолжил:
— Возьми у неё обходной лист и образец заявления, на твоё место новые кадры назначены.
Аркадий сразу понял, что речь шла о том самом молодом пареньке. Не сказав ни слова, он сплюнул в сторону завгара, повернулся и пошёл прочь.
В эту ночь Аркадия дома не было, не было его и на другой день, и на третий…

— 10 —

В доме Стригиных вот уже неделю было тихо. Дед Егор рисовал вождя, сидя в своём захламлённом бумагами, убогом сарайчике, Марья вязала детские носки, Лизавета была на работе. Никто не пытался искать внезапно пропавшего Аркадия. Быть может, всем хотелось снова окунуться в прежнюю обстановку умиротворения, взаимопонимания и покоя. Даже кот не мяукал, наверно в знак солидарности. Молча прохаживаясь по комнатам, он наблюдал за обстановкой, и как бы в одобрение всему этому, «улыбался» своей кошачьей «улыбкой».
Вскоре пришла с работы Лизавета. Она хлопнула входной дверью, и кот, почуяв свою добрую хозяйку, задрав хвост трубой, рванул в коридор её встречать. Лизавета мило улыбнувшись, погладила его по прогнутой спине, сняла обувь, подхватила с пола принесённые сумки с продуктами и, не снимая верхней одежды, прошла на кухню. Кот поспешил за хозяйкой, зная, что первый едок в доме — это он, и как всегда не ошибся. Лизавета достала из сумки пакетик с маленькими окуньками и высыпала их в кошачью плошку.
— Иди, иди!.. Дождался!… — приговаривала Лизавета, мягко улыбаясь. Довольный кот принялся за рыбу, пофыркивая, а Лизавета, разложив продукты по местам, вернулась в коридор, сняла верхнюю одежду и головной убор, прошла в зал и рухнула с громким вздохом на облезлый узкий диванчик, на котором до внезапного исчезновения спал Аркадий..
— Господи! — снова вздохнула она, — устала-то как!..
В зал тихо вошла Марья, в руках у неё на спицах были недовязанные детские носки.
— Здравствуй, мамуль! — бодрым голосом сказала Лизавета, всем своим видом скрывая усталость.
— Здравствуй, доченька! — проскрипела в ответ Марья и присела рядом на диванчик.
— А я вот тут… — и она, указав взглядом на своё рукоделие, продолжила:
— Соседка из другого дома попросила для внучки носочки связать, я и затеяла! Тёпленькие будут!.. Правда, шерсть немного колючая, ну ничего… Пару раз в горячей мыльной водичке простирнут, и нормально будет!
Лизавета понимала, глядя на мать, что именно беспокоит Марью, ведь она и раньше вязала носки соседям, у которых были маленькие дети. Только никогда не отчитывалась перед дочерью. Навяжет, раздаст и всё…
— Мамуль, ты о чём? — спросила Лизавета, глядя на постаревшую, осунувшуюся Марью, делая вид, что ничего не поняла.
Старуха замялась, ещё больше скукожилась и неуверенным голосом ответила:
— Может тебе ребёночка из детского дома взять на воспитание?
Тут же голос её сменил интонацию, став более уверенным, как будто не Лизавете, а ей самой было это предложено:
— А что, мы с дедом ещё крепкие, поможем!.. Голодным и раздетым не будет. Ты — женщина ласковая, домашняя, хозяйка хорошая, опять же возраст у тебя уже…
Старуха осеклась после упоминания о возрасте, виновато посмотрев на Лизавету, ожидая, что та обругает мать за её слова. Но Лизавета и не думала её ругать, не было ни сил, ни желания, устала на работе, день выдался крайне суматошным. Добродушно посмотрев на мать, она улыбнулась, поцеловала её в морщинистую щёку и, ничего не ответив, ушла на кухню. Марья, так и не услышав внятного ответа, поднялась с дивана и ушла в свою комнатушку с выражением полной неизвестности на лице.
Лизавета сидела в кухне у окна и думала. Мысли путались. Чаще всего всплывал Аркадий, так внезапно исчезнувший, не оставивший никакой даже маленькой весточки, а может, с ним что-то случилось, может стоит обратиться в милицию? Ведь ни вещей не взял, ни денег… не похоже на него, такого буйного, громкоголосого. Эх, «паровоз» ты мой!… Где же ты сейчас? Но вторая половина её сердца таила в душе обиду за нанесённые ей побои и страдания, за бесчеловечное отношение не только к ней самой, но и к отцу с матерью. Ведь они приняли его в свой дом, хотя и не хотели, ради дочери своей приняли!.. Какое право он имел так обижать ни в чём не повинных стариков? Зачем испортил картину отца? Ведь все в доме понимают, что отец — никакой не художник. Все его рисунки нужны были при расцвете социализма, а теперь, когда всё постепенно катится вниз, и люди становятся более обособленными, более алчными, жёсткими и даже жестокими, когда уходят на второй план понятия долга перед государством, обществом и даже своей собственной семьёй, когда каким-то образом всё ещё уцелели парткомитеты и партсобрания, но немощность их видна невооружённым глазом, о каких портретах можно говорить? Отец никому не нужен, кроме нас с мамой, и чтобы не дать ему погибнуть, мы только делаем вид, утверждая его в собственной востребованности. Пусть рисует, сколько хочет, ведь это единственное, что у него осталось, то, чем он живёт и дышит.
Вспомнился Лизавете и Байкал, куда совсем юными наивными девчонками укатили они с подругой Настей. Как она там, интересно? Наверно вышла замуж, родила…
Да, Настя совсем другая: красивая, кареглазая, темноволосая, с ярко выраженными «соболиными» бровями и пухленькими губками. Широкие бёдра, длинные ноги и гордая походка подчёркивают её нрав, ведь он такая боевая и целеустремлённая, даже строгая, не то, что я. Наверно если б не она, вряд ли я смогла бы уехать из родного дома, не встретила бы своего Аркашу… …Не лишилась бы навсегда возможности иметь детей! Да что теперь думать об этом, и незачем обижаться на Настю, которая мне ничего плохого не сделала. Во всём случившемся виновата я сама. Сама!..
Стоп! Мысли Лизаветы резко перекинулись на сегодняшний разговор с матерью по поводу ребёнка. Почему мать сказала, что нужно усыновить ребёнка, а не родить своего? Ведь я ещё не настолько старая, чтобы не рожать. Тяжело, проблемно, но…
Лизавета пыталась понять, но никак не могла сосредоточиться, размышления об Аркадии всё ещё не покидали её.
Неужели мать что-то знает? Неужели догадалась? Так и есть, но откуда?! Кто сообщил ей мою тайну, так тщетно хранимую мной в этих стенах и своём изболевшемся сердце?
А отец?.. Почему он ни разу даже не намекнул о том, что им всё известно? Неужели они всё это время, так же, как и я, носили в себе этот тяжёлый крест молчания? Поэтому и Аркашу они не приняли должным образом, не поверили, что у нас там, на Байкале ничего не было, что он от великого чувства бросился на поиски и нашёл меня. Зачем же я врала? Господи, стыд-то какой!.. Как же теперь смотреть родителям в глаза, что же теперь будет?
Теперь до Лизаветы чётко дошли слова отца, который спросил её по возвращению, перебив трепещущую мать:
«Как жить-то думаешь дальше, Лизавета?»
Отец имел в виду всё произошедшее. От всего надуманного на лбу Лизаветы выступили капельки пота, она нервно водила рукой по подоконнику, как будто пытаясь стряхнуть с него крошки, выискивая пальцами что-то несуществующее, вглядываясь в трещины на оконной раме, которые в другой момент даже не интересовали её.
Входная дверь хлопнула, это вернулся отец. Из коридора послышалось его кряхтение, звуки снятых ботинок, шелест снятой одежды. Шаги направлялись в сторону кухни, где сидела Лизавета. Дверь отворилась, и оконное стекло, неплотно прилегающее к раме, звякнуло. Лизавета невольно вздрогнула.
Егор прошёл на кухню, и воздух сразу наполнился едким запахом скипидара, бумаги и масляной краски. Он глянул на неё своим немного суровым взглядом, таким родным и привычным, молча подошёл к плите и зажёг конфорку под чайником. Ещё раз посмотрел на дочь и медленно вышел из кухни.
Лизавета вздохнула, она не знала, как теперь себя вести, стоит ли вновь затрагивать тему, о которой все домашние молчат. Может, всё-таки не знают?..

— 11 —

Время шло своим чередом, часы на стене мерно отсчитывали секунды, за окном было снежно и морозно. Витиеватые узоры на окнах подмигивали в такт уличным фонарям, напоминая о наступлении Нового года.
В доме Стригиных в углу зала ближе к окну стояла наряженная ёлка, переливаясь разноцветными блестящими игрушками, гирляндами и ёлочным дождём. На кухне всё кипело и жарилось, издавая ароматные запахи по всей квартире, женщины в передниках хлопотали, что-то говоря друг другу. Вся их возня была похожа на доброе воркование голубей.
Стригин старший сидел в зале на узком диванчике в новой рубашке c застёгнутым наглухо воротом, заправленной в трико, и под звуки старенького «Рекорда», по которому шла какая-то развлекательная передача, с умным видом, держа в руках развёрнутую газету «Труд», пытался читать, бегая глазами по строкам. Но кухонная возня и воркование женщин, а так же голоса в телевизоре мешали ему сосредоточиться на газете. Незаметно для себя он задремал. Разбудил его внезапный звонок в дверь. Он открыл глаза и услышал незнакомый голос в коридоре:
— Здравствуйте, с наступающим!.. Телеграммка вам, распишитесь в получении!
Дверь хлопнула, и счастливый голос Лизаветы донёс до всех радостную весть: приезжает её подруга Настя с мужем и детишками к своим родителям погостить и встретить Новый год. Лизавета прыгала от радости, держа телеграмму в руках. Ведь с тех пор, как она уехала с Байкала, они так и не виделись с Настей, много раз Лизавета пыталась сесть за письмо, но почему-то так ни разу и не написала. Да и Настя не присылала о себе никакой весточки. Теперь стало понятно, почему. Надо же, двое детишек, а может, не двое? В телеграмме было написано: «…с мужем и детьми».
Лизавета взвизгнула от счастья, вся сияющая, она ринулась на кухню, чтобы с ещё большим энтузиазмом завершить последние приготовления к празднику. Ровно в одиннадцать часов вечера пришла Настя с мужем и двумя, как две капли воды похожими дочками-двойняшками.
— Здравствуйте! С наступающим вас! А вот и мы! — прямо с порога громко объявила Настя и расплылась в улыбке.
Все они были радостные, праздничные, сияющие. В руках у Бориса, так звали мужа Насти, был большой ореховый торт, обвязанный голубой атласной лентой и бутылка шампанского. Сам он был одет в добротное драповое пальто и шапку из собачьего меха рыжеватого цвета. Девочки в одинаковых красных клетчатых пальтишках, с торчащими из рукавов варежками на резинках, белых пуховых шапочках и валеночках с галошами дружно держали какую-то коробку, наверно с подарком. Сама же Настя с нескрываемой радостью на лице протянула Лизавете авоську с байкальским омулем.
Она ещё больше похорошела и расцвела, правда лицо стало не девичьим, но это её красило ещё больше. Роскошное приталенное зимнее пальто тёмно-зелёного цвета, с меховой отделкой на рукавах, кожаные лайковые перчатки, белый мягкий шарфик, новые сапожки на высоком широком каблуке и норковая шапка придавали ей изумительный, ослепительный лоск, от которого наверно ни один мужчина не устоял бы на ногах.
И она действительно этого стоила.
— Господи, Лизонька, родная моя! Как же я соскучилась! Дай обнять тебя, дорогая моя!
Настя нежно обняла свою подругу, целуя в обе щёки, оставляя на них следы перламутровой бардовой губной помады. Лизавета стояла в растерянности, но сознание быстро вернулось к ней, и она расцеловала подругу и детишек, предложила гостям раздеться и пройти в комнату.
Так в доме Стригиных начался праздник.
Когда все перезнакомились, раздарили подарки, а шумная обстановка сбавила свой накал, часы забили полночь. Все дружно встали и подняли бокалы. Стригин старший сказал тост за Новый год, зазвенел праздничный хрусталь фужеров, тщетно хранимых Марьей в серванте до торжеств, которых так давно не было в их скромном жилище. Все, улыбаясь, выпили и обмякли.
Время летело быстро, Егор с Борисом смотрели телевизор, Марья увлекла детишек в своей комнате, а после уложила их спать на своей кровати. Сама она легла возле них на раскладушке, а Лизавета, усевшись на кухне напротив Насти, любуясь её шикарным нарядом, разговорилась с подругой.
— Ну, как ты там, Настюша? Вижу, что хорошо! — спрашивая, сама же отвечала Лизавета.
— Всё прекрасно, Лизонька! — вторила ей Настя. –Борис хоть и не красавец, но оказался замечательным любящим мужем и заботливым отцом, я за ним, как за каменной стеной! Работает много, он юрист, там они очень нужны и востребованы, не пьёт практически, с дочками занимается. В музыкальную школу одну отдал, другую на хореографию, я хотела их вместе куда-нибудь определить, а он говорит, что у каждой из них разные способности. Ну, а я и не настаиваю, ему видней. Он у меня очень хороший, главное, любит меня и детишек! Квартиру нам дали новую, трёхкомнатную, представляешь! Сразу трёхкомнатную! Ой, намаялась я с обстановкой, пока переезд, пока то да сё, да ещё две ляльки на руках, но Борька мой — молодец! Везде сам!.. И за питанием бегал, и нянчил, и спать укладывал, когда видел, как я с ног валюсь. Потому и не писала. Зря ты, Лиза, тогда уехала, никому ничего не сказала, молча, тайком собралась и на тебе! Я сразу догадалась, что к родителям, больше ведь некуда! Да что я всё о себе, да о себе, ты-то как, Лизонька? Я ведь думала, что с Аркашкой сошлась. Он ведь после того, как ты уехала, ко мне начал в женихи набиваться, мол, ты — дурочка простодушная, наивная, а я — умная, красивая, образованная, не тебе, дурёхе, чета. Представляешь, припёрся однажды, как всегда пьяный, в общагу, стал с поцелуями лезть. Я тогда с Борькой уже встречалась. Ну, отпиралась, как могла, а он же здоровый бугай, никак вырваться не могу. А он навалился всем весом, на грудь давит, я и крикнуть не в силах, хриплю только, подол стал задирать, ну, думаю, всё!.. Так мне страшно стало, слёзы полились, хорошо, что Борька в этот момент пришёл. Он у меня зонтик забыл, а на улице дождик пошёл, он и вернулся. Борька мой, хоть и неказистый, а боксом в юности занимался. Наподдал он ему крепко!
Настя перевела дух.
— Потом сказали, что Аркашка уехал, я почему-то подумала, что к тебе. Записная книжка у меня из комнаты пропала, кроме Аркашки некому взять, да ещё восемьдесят два рубля прихватил из шкатулочки, гад! Я скандал поднимать не стала, Борьке рассказала, так он мне деньги свои отдал, велел, чтобы забыла, как страшный сон. Сегодня к вам шли, а у меня сердце дрожало, думаю, вдруг Аркашку встретим здесь. Борька мой точно не сдержался бы, весь праздник испортили бы! Вот такие дела, подруга.
Настя замолчала, ожидая, что скажет Лиза. Та помолчала немного, как бы осмысливая сказанные подругой слова, потом тихо сказала:
— Был он у меня. Даже жили вместе. Родители хоть и не поверили в байку мою, что у нас там, на Байкале, ничего не было, что он от любви великой искать меня бросился, но приняли его, ради моего счастья наверно. Откуда им знать, что он такой. Я сама дура, что приняла его тогда, не знаю, что нашло на меня! Наверно одиночество. Смотри, какая я уродливая стала! — и Лизавета похлопала себя по животу.
— На почте я работаю, газеты разношу и пенсии.
Она снова замолчала, и по щеке её медленно покатилась слеза.
— Ну, а он-то где? — спросила Настя.
Голос её изменился, стал тихим и жалостливым.
— Откуда мне знать? Сгинул куда-то. Сначала в гараже шофёром работал, пил часто, как напьётся, так дерётся. С отцом моим такую заваруху однажды устроил…
И Лизавета рассказала историю с картиной.
— Потом, когда с шофёрской должности сняли, слесарем стал в этом же гараже работать. А однажды ушёл на работу и вовсе не вернулся. Устала я с ним, Настюша! Ой, как устала! А может и к лучшему, что не вернулся?.. Ведь если б случилось что-то, давно сообщили бы. Теперь тихо у нас, мать сама по себе, отец из сарая своего не выходит, а я вот одна. Мать всё внуков ждёт, носочки вяжет, а я и сказать-то не знаю как, что никогда им внуков своих уж не дождаться!
Лизавета расплакалась навзрыд. Настя сникла, потупив взор, что-то промолвив, неслышно шевеля губами, а вслух произнесла:
— Лизонька, пора нам, милая! Время позднее, да и вам надо отдыхать! Мы пойдём! Ты не сердись на меня, прости, если что не так!
— Настенька, о чём ты говоришь? Ты ведь мне, как родная! Куда же вы, на ночь глядя, я вас не отпущу, переночуете у нас, в тесноте, да не в обиде, а утром домой пойдёте! — всхлипывала, вытирая слёзы Лизавета.
— Нет-нет, мы пойдём, завтра с родителями отметить надо, они же у нас ночью никогда не празднуют, только первого числа.
Настя вошла в зал, где под звуки телевизора дремал дед Егор, да и муж клевал носом. В незнакомом месте ему было немного неуютно, но он держался молодцом.
Настя что-то шепнула ему на ухо, и тот лихорадочно засобирался.
— Жалко девчонок будить, — тихо сказал Борис Насте на ухо.
— Так надо, — так же тихо ответила она ему.
Супруги не спеша собрали полусонных девчонок, оделись сами, попрощались с Лизаветой, поблагодарили её за всё и тихо хлопнув дверью, ушли. Лизавета только успела спросить Настю в дверях:
— Скажи, а ты его любишь? — она кивнула головой в сторону выходящего из подъезда Бориса. Настя посмотрела на Лизавету пристальным взглядом и, пожимая плечами, сказала:
— Наверное…

— 12 —

Настя с мужем и детишками уехали не попрощавшись. Наверно потому, что Настю мучила совесть. Она чувствовала какую-то необъяснимую ей самой вину перед подругой и её родителями. А была ли вина?..
В канун женского праздника Лизавета получила от неё короткое письмецо с фотографией, на которой, обнимая дочек, рядом со своим мужем Борисом стояла Настя. Улыбаясь, она глядела на Лизавету немигающим взором, даря ей напоследок лишь блеск карих глаз, подчёркнутый всё теми же выразительными «соболиными» бровями. Лизавета поняла, что больше они никогда не увидятся.
Время неутомимо бежало вперёд. Однажды ранним утром во двор дома, где жили Стригины, прилетели стрижи. Они плотно обосновались в широких щелях между кирпичной кладкой и крышей, через некоторое время было видно, как с утра до вечера частыми налётами они таскают всяких жучков и червячков в свои новые жилища, видимо завели желторотиков. Значит, счастливые птичьи семьи обрели природную, явственную полноценность. Пройдёт время, и птенцы, вылетев из родного гнезда, отправятся в новую неизведанную жизнь, такие же самостоятельные и окрепшие. Кому-то из них доведётся создать свою молодую семью. И может быть однажды они снова вернутся сюда, в тёплое родное гнездо с жёнами, которые в свою очередь выведут птенцов, а папаши с утра до самой темноты станут таскать в клювах жучков и червячков уже для своих желторотиков, замыкая круг жизненного постоянства.
Лизавета любовалась всем этим чудом, задрав голову высоко в небо, устремив свой пристальный взор в места, куда слетались птицы. Солнце улыбалось радужными весенним переливами, оставляя на душе неисчерпаемое ощущение добра и света. Становилось теплее, хотелось тянуть руки высоко в небо, чтобы кучки облаков, проплывающих небесным караваном, увидели её, нагнули свои седые головы, и можно было, взгромоздившись на них поудобнее, начать новый путь в бесконечность. Голос, окликнувший Лизавету, нарушил всю весеннюю идиллию.
Лизавета вздрогнула и обернулась. В глазах у неё резко помутнело, детская наивная улыбка медленно спала с губ, а руки, которым только что хотелось тянуться в небо к седому каравану облаков, повисли, как плети. Перед ней стоял Аркадий. Он появился из той же неизвестности, в которую ушёл когда-то, не оставив о себе никакой весточки. Лизавету на миг охватил страх, перешедший в чувство глубокого уныния.
«Зачем, зачем он снова пришёл? Зачем врывается в мою, и без того измученную душу, отнимая у меня частички радости, надежды и света? Так невозможно больше жить! За что мне эти страдания, за что? Не хочу, не хочу, не хочу!» — пронеслись мысли в голове Лизаветы.
Она постепенно приходила в себя, медленной походкой направившись прочь от этого страшного для неё человека, ускоряя шаг, в сторону дома.
— Лиза, подожди! Я всё тебе объясню!
Аркадий ринулся за ней, догнав её уже возле самого подъезда. Он крепко взял её за плечо и повернул к себе.
— Лиза, выслушай меня, прошу! У меня же нет никого, кроме тебя в этом городе! Ну, послушай же!..
И он начал взахлёб рассказывать ей историю о том, как его выгнали из автобазы, приняв на его место какого-то молодого сопливого юнца; как он, ничего не видя перед собой, бродил в этот день по улицам, заходя во все подряд пивные и рюмочные; про то, как в его глазах сливались лица прохожих, безучастно идущих мимо, и он, неведомо для себя самого, очутился на вокзале, ничего не понимая, сел в какой-то вагон, который привёз его на маленький тщедушный полустанок незнакомой деревушки. Там он жил с одиноким стариком, у которого была лодка. Рассказывал про то, как они каждый день уплывали с ним далеко в затоны, где повсюду была такая тишина, от которой можно было оглохнуть и онеметь, удили рыбу, жгли костры из нанесённого плавника, а ночью слушали ухающих филинов. Как однажды старик сказал ему, что любовь ещё живёт в сердце Аркадия, а значит, живёт и в сердце той самой женщины, и что нужно возвращаться, во что бы то ни стало домой, где его всё ещё ждут.
Но Лизавета не слышала его рассказ. Отвернув голову куда-то в сторону, она отрешённо стояла и чувствовала, как сквозь слова Аркадия, ветер доносит до неё едва уловимый запах табака и водки. Могла ли она знать в ту минуту, что эта неожиданная встреча станет для них последней…
Она вырвалась из рук Аркадия и быстрым шагом стала подниматься по ступенькам, неистребимое желание убежать, спрятаться в своей комнатке, закрывшись на все замки, охватывало Лизавету.
Аркадий шёл за ней, продолжая что-то говорить. Он тяжело дышал, выпуская воздух вместе со словами, как тот самый паровоз под парами, который когда-то видела в нём Лизавета, тот самый паровоз, который когда-то уехал со своей станции в неизвестность, но он снова вернулся на прежнее место и теперь, выпуская пары, требует новых и новых дорог.
Дрожащей рукой Лизавета открыла дверь квартиры, вошла и хотела запереть её за собой, отделив тем самым себя от того грязного мира, из которого возник Аркадий, но напористый мужчина не дал ей этого сделать.
Ворвавшись в позабытые им стены, он прислонился спиной к двери, и та громко хлопнула. Весь его жалкий вид чем-то напоминал беспомощного щенка, когда-то заведённого богатыми хозяевами ради детской потехи, но так быстро выброшенного на улицу, стоило ему только обмочить чистый паркетный пол.
Мужчина смотрел на Лизавету с какой-то неизгладимой тоской и чувством нескончаемой надежды и ожидания, что она снова бросится к нему на шею, крепко обнимет, как когда-то давным-давно. Её нежные тёплые бархатные губы коснутся небритой щеки, и он почувствует ту самую любовь, о которой говорил ему недавно одинокий старик с лодкой, на берегу безлюдного затона, где они удили рыбу, жгли костры из нанесённого плавника и слушали в ночи ухающих филинов. Но он ошибался.
В глазах Лизаветы был совершенно чужой, незнакомый мужчина в грязной одежде, с небритым лицом, от которого неприятно пахло табаком и водкой. Лишь отдельные его черты и тяжёлое дыхание, похожее на паровоз под парами, напоминали ей о том, что они когда-то были знакомы, а может быть, просто случайно где-то встречались.
Она почти машинально сняла с антресолей чемодан, швырнув его на узкий облезлый диванчик, стоящий в зале, собрала все вещи, принадлежащие этому небритому чужому мужчине. С трудом вытащив чемодан в коридор, она поставила его у ног в ботинках с облупившимися носками, уже не покрашенных ваксой, как тогда, в первый его приход.
— Уходите, — тихо сказала Лизавета. В голосе её была твёрдость принятого решения. Мужчина медленно взял в руку чемодан, не проверив его содержимое, посмотрел пристальным взглядом на Лизавету и молча ушёл.
Лизавета прислонилась к двери спиной и перевела дух. Весеннее солнышко снова робко засияло в её душе. Она не спеша вошла на кухню, села у окна и стала наблюдать, как молодые стрижи всё с тем же рвением и энтузиазмом продолжают таскать жучков и червячков в свои обжитые гнёзда.
В кухню неслышной походкой вошла Марья. Увидев сидящую возле окна Лизавету, она спросила своим скрипучим старческим голосом:
— Лизонька, кто-то приходил?
Марья стала совсем больная и немощная, редко выходила из своей комнаты, вязать стало тяжело, и она забросила это занятие, помогающее ей обретать желание жить.
— Да так, мамуль, никто! — ответила ей Лизавета, не поворачиваясь в её сторону, продолжая без единой мысли в голове смотреть на улицу из окна.
Марья удалилась так же неслышно, как и вошла. Ключ в дверях щёлкнул, и Лизавета услышала, как вернулся отец. Из коридора отчётливо доносились его кряхтение, шорох одежды и знакомый запах скипидара и масляной краски. Он пришёл следом за ушедшим Аркадием.
— Странно, что они не встретились с ним, — подумала Лизавета, но ей было всё равно. Главное, что она больше никогда не увидит этого человека, значит, жизнь продолжается, солнце светит. Весна!..

— 13 —

Весть о смерти Аракадия пришла в дом Стригиных через два дня после его ухода. В дверь их квартиры позвонили, и двое высоких молодых людей в плащах, предъявив красные удостоверения работников милиции, сказали Лизавете, что он лежит в морге. Его случайно обнаружили какие-то подростки в старом полуразрушенном доме на окраине городка. При нём находилась недопитая бутылка водки с остатками какой-то еды, разложенными на газете, а в кармане лежала записка с адресом Лизаветы и старая, измятая фотография, на которой была изображена молодая женщина, обнимающая вихрастого мальчика за плечо. Никаких следов насилия, видимо просто внезапная остановка сердца. Опросив её и написав что-то у себя в блокноте, они быстро ушли, о чём-то переговариваясь между собой. Лизавета поняла, что её снова ждёт встреча с тем самым мужчиной, который недавно был у неё дома.
В доме Стригиных было тихо, душно и траурно. Зеркала, занавешенные белыми простынями, создавали ощущение переезда в какое-то новое, никому не знакомое жилище, но ожидание нужной минуты и часа не давало покоя, вводя домашних в постоянное напряжение. Где-то тикали часы, отмеривая жизнь непрерывным шорохом секундной стрелки, и в этой гробовой тишине звук её казался настойчивым и упрямым, режущим слух, нагнетающим и без того тяжёлую обстановку. На старом облезлом узком диванчике, стоящем в зале и покрытом плохеньким выцветшим покрывалом, сидели люди.
Их было трое. Лица, собранные в единую, печальную гримасу, смотрели отрешённо куда-то в неизвестность.
На Марье был надет чёрный платок с бахромой и какими-то ярко-красными нарисованными цветами, по внешнему облику напоминающими пионы.
Голова Лизаветы была обвязана чёрной косынкой, явно не по размеру, то и дело сползавшей и обнажавшей её лоб, так что та время от времени нервно поправляла её, заставляя возвращаться на прежнее место. Егор сидел между ними молча, опираясь натруженными сухими ладонями на небольшую клюку, положив свой щетинистый, седой подбородок поверх ладоней.
— Может пойду, чайник поставлю, — робко спросила Лизавета.
Старик кинул на неё суровый взгляд и ничего не ответил.
— Не надо, доченька, посиди, намаялась и так, — подала скрипучий голос старуха, глядя в опухшие, заплаканные глаза Лизаветы.
Она погладила дряхлой рукой её плечо, и от этого Лизавете захотелось снова громко и протяжно заплакать, но, посмотрев на отца, она сдержала слёзы, едва всхлипнув, так, чтобы тот не услышал.
Она быстрым шагом вышла из комнаты, скрывая от глаз деда слезы, размазывая их ладонью по щекам. Старуха едва раскрыла рот, желая что-то сказать, но не успела, дед перебил.
— Когда привезут-то? — сухо и отрывисто спросил он. В его грубом прокуренном голосе блеснуло лезвие неприязни к тому, кого должны были привезти с минуты на минуту.
— В двенадцать, сказали, Егорушка! — безропотно проскрипела бабка Марья. Старик молча посмотрел на часы, которые хоть и отставали на пять минут, но уверенно показывали без четверти час, пробормотал что-то невнятное и, опираясь всем телом на клюку, погрузил себя в мысли, никому неведомые.
В дверь отрывисто позвонили. Лизавета открыла, и двое здоровенных парней внесли гроб с телом, установив его на две табуретки, стоящих на месте передвинутого в угол комнаты стола.
— Распишитесь, — сказал один из здоровяков, и сунул Лизавете какие-то бумаги. Та хотела, было подписать, но голос подошедшей к гробу Марьи помешал Лизавете это сделать.
— Подождите, — проскрипела старуха, — а это ведь не наш… это ведь не Аркаша!
Все с изумлением посмотрели на Марью.
— Доченька, глянь-ка, да ведь это же не он, — пристально вглядываясь в черты лица покойника, снова объявила Марья. Лизавета подошла к гробу.
Перед ней лежал мужчина со спокойным мягким восковым лицом, закрытыми глазами и разглаженными морщинами на лбу. Веки были серо-голубого цвета, немного похожие на пасмурное вечернее небо. Волосы, аккуратно зачёсанные влево, не напоминали вихрастые непокорные пряди, которые Аркадий часто поправлял на ветру. Губы были немного припухшие, нижняя челюсть чуть косила. Это был совершенно другой человек, ничуть не похожий на Аркадия. Лизавета остолбенела.
— Ребята, это не наш… — еле вымолвила она.
Парни с недоумением посмотрели друг на друга, пожав плечами.
— То есть как это не ваш? — всё же молвил один из них.
— Не наш это, не наш, наш совсем другой, — в два голоса уверенно затараторили женщины, — и волосы не те, и глаза, и губы, этот моложе, да и посимпатичнее будет!
Обескураженные парни в конец запутались, ничего не понимая, они стали сверять документы.
— Вы Стригина? — спросил Лизавету тот, который держал в руках бумаги и просил расписаться.
— Да.
Он снова посмотрел в свои записи.
— Елизавета Егоровна?
— Да… Егоровна, — волнуясь, отвечала Лизавета.
— 053/71, — сказал, бубня себе под нос парень, сверяя бумаги, затем полез куда-то вовнутрь костюма покойника и достал оттуда картонную бирку с таким же номером, написанным шариковой ручкой.
— Вот! Что вы нам голову морочите, ваш это!.. — и он отдал бирку с номерком Лизавете.
— Егорушка, ну ты-то что сидишь, поди, глянь, ну не наш же это, — обращаясь к старику, не унималась Марья, в глазах её проступили слёзы.
Егор медленно привстал с дивана, опираясь на клюку, и не подходя к гробу, вытянув немного вперёд шею, суровым взглядом внимательно посмотрел на покойника. Потом снова сел на диван. Все четверо смотрели на Егора с ожиданием, не зная, какой «вердикт» он вынесет. На секунду в комнате воцарилась тишина. Егор вздохнул и тихо произнёс:
— Он это…
Оживлённые парни засуетились, о чём-то говоря между собой, сунули ошеломлённой Лизавете на подпись бумаги, и как только та поставила в них свою закорючку, быстро уехали.
Лизавета ещё раз посмотрела в лицо лежащего перед ней в гробу человека.
Это был Аркадий. Теперь она постепенно узнавала его черты, только сейчас он был моложе и красивее, чем несколько дней назад, в момент последней встречи, стоя в коридоре. Он лежал со спокойным, ровным лицом, освободившись от этого мира, и был где-то далеко-далеко.
На кладбище Егор не ездил, он остался дома, сидел на диване с непонятным выражением лица и думал о чём-то своём, никому неведомом.
Поздним вечером того же дня, когда в квартире Стригиных закончились поминки, и уставшая, осунувшаяся Лизавета мыла в кухне посуду, а Марья, сидя на стуле, не спеша, вытирала и складывала её стопками, ковыляя, вошёл Егор с помятым желтоватым вскрытым конвертом в руках. Он положил его на стол и посмотрел на дочь. Та взглянула на него и спросила:
— Что это, папа?
— Тебе. Прочитай! — сухо ответил Егор и, ковыляя, вышел из кухни.
Лизавета вытерла руки о передник, взяла со стола конверт и всё поняла. Это было письмо Насти, написанное с Байкала и адресованное родителям.
Ночь прошла незаметно. Утреннее весеннее солнце протягивало «руки» своих лучей сквозь оконные стёкла, где-то громко чирикали птицы, сквозь щели доносились запахи свежего прохладного воздуха. Стрижи продолжали налётами таскать в гнёзда жучков и червячков для своих желторотиков.
Жизнь продолжалась!..

Октябрь, 2009