Там, где прячется юность

— 1 —

Вот и ещё одна осень. Заканчивается бабье лето. Октябрь… Ветер гонит вихрем опавшую листву, солнце хитрым лучом манит за горизонт, скрывая свой истинный, холодный нрав. На аллеях парков и скверов дымят костры. Воздух пропитан лёгкой осенней влагой и тишиной. Всё вокруг замерло в ожидании чего-то нового, до сих пор неизведанного. Даже люди становятся в этот момент совсем другие, какие-то более задумчивые и благосклонные. Почему-то именно в эту пору душа наполняется избытком тоски по родным местам, куда он, Борис, когда-то приезжал отдохнуть и развеяться, встречался с теми, кто был для него бесконечно близок и дорог; куда вот уже двадцать лет не показывал носа, оставив там своих до боли родных и близких ему людей, зная то, что встреча с некоторыми уже никогда не состоится. Но воспоминания о светлых добрых днях, проведённых в тех местах, мысли о неповторимости тех ушедших мгновений, не давали ему покоя, нагоняя слезу.
— Неужели невозможно вернуть всё это?.. — думал он. — Вот и сейчас, когда я сижу в салоне несущегося по пыльной дороге автобуса, я отчётливо понимаю, что мой дальний город детства уже не встретит меня так, как встречал раньше, не подмигнёт светофором мне вослед, не вдохнёт в мою истосковавшуюся душу тот запах юности — нескончаемое и бесшабашное чувство вечной свободы и беспечности. Но всё же я снова еду туда, в те места, пройдясь по которым, смогу мысленно перенестись в прошлое, такое необитаемое, как дальний берег той маленькой речушки, в которой когда-то купался, удил рыбу. Тот берег, по которому ходил босиком, сбивая о камни ноги; берег, где жёг вечерами костры, пёк картошку, ощущая всю прелесть местного колорита.
Борис переключил свои мысли на другие.
— Боже, как душно, этот автобус сведёт меня с ума, когда же будет остановка? — думалось ему, и от этой мысли у него сосало где-то под ложечкой. Спина и ноги медленно затекали, несносно хотелось пить. Он посмотрел в окно на несущиеся мимо деревья, кусты и овраги, усыпанные пёстрой опавшей листвой.
— Надо же, октябрь, а так тепло, красиво и мягко вокруг, будто сама природа знает о том, что я еду в родные места! Вот и Андросовка, значит я на полпути, ещё немного, и всё повторится! Юность снова вернётся ко мне, чтобы увидеть, каким я стал, ведь мы не встречались с ней с тех самых пор, как она покинула меня, — снова подумал он, заметив, что автобус въехал в небольшой посёлок и, сбавив скорость, остановился на автостанции. Двигатель заглох, в салоне сразу стало тихо, все пассажиры заёрзали, а водитель неохотно объявил:
— Стоянка десять минут!
— Ему наверно тоже хочется скорее покинуть этот душный тесный салон, чтобы открыть бутылочку прохладного пива, сесть на огромные валуны где-нибудь на берегу вместе со мной, послушать, как прекрасна местная тишина, вдохнуть этот ароматный воздух Поволжья, увидеть всплески волны и игру молодых мальков у самого берега, но он не может этого сделать, и от этого хмурится, завидуя мне, — подумалось Борису, — кстати сейчас действительно не мешало бы выпить бутылочку пива, — и он начал пробираться сквозь тесный проход душного салона автобуса на волю.
Пиво оказалось тёплым и не удовлетворило его, но он удивился местному сервису. Для такого убогого местечка, здесь было довольно-таки неплохо, чистенько и уютно.
Неподалёку от киоска, где Борис покупал пиво, стояла женщина с тележкой в руках, на которой стояла сумка из пропилена, с какими ездят торгаши на базар. Она была открыта и издавала по всей округе аппетитный запах. Это были пирожки с капустой или с картошкой, такие большие и румяные, какие пекут хозяюшки в деревнях. Под самогоночку — самое то!..
Борису вдруг нестерпимо захотелось съесть содержимое сумки, и он поспешно направился в её сторону. Тут же налетело пол автобуса, ехавших с ним попутчиков, кто с детишками, кто парами, а кто просто сам по себе, и от тёткиных пирожков буквально за пять минут ничего не осталось.
Мужики перекурили возле автобуса. Не спеша все снова вошли в душный салон, и он моментально наполнился ароматом. Водитель закрыл дверь. Сам он почему-то был без пирожков, оглядел с прищуром салон, высматривая, все ли на месте, потом уселся за руль. Двигатель снова грозно зарычал, и автобус плавно и медленно тронулся. Зашуршали пакеты, довольные пассажиры, мирно сидя на своих местах, ели и запивали, кто чем.
Борис сидел и думал о бедном голодном водителе, которому не досталось тёткиных домашних пирожков. Почему-то вдруг стало его жалко, и хотелось встать, подойти к нему и тихо предложить свой последний оставшийся, но потом Борис подумал, что водитель видимо просто не собирался их покупать у тётки, а уж если и захотел, то непременно купил бы. Лицо его было строгим и решительным, с глубокими морщинами у глаз, а сам он, такой бывалый, гордый и непоколебимый, с крепкими натруженными руками, в кожаной потёртой кепке «восьмиклинке», внушал некую уверенность в своём нелёгком труде.
Борис мысленно рассмеялся над собой, но внешне старался не подать вида. Отвернувшись в окно, он всё-таки не сдержал улыбку. Ему было хорошо и необычайно спокойно на душе, впервые за много лет. Именно так, как бывало раньше, давным-давно…
Сидя в кресле автобуса, глядя вдаль сквозь пыльное стекло, он постепенно уносился всё дальше и дальше, придорожные столбы аккуратно отсчитывали положенные километры, и с каждым из них желание Бориса добраться до места нарастало всё сильнее и сильнее. Незаметно для себя он задремал.

— 2 —

Снилось что-то приятное, наверно Борис даже улыбался во сне, но в самую сладкую секунду автобус качнуло, и он машинально открыл глаза.
Справа от него вдалеке виднелись реакторы атомной электростанции, внешне похожие на горбы верблюдов, утопающие в сизой осенней туманной дымке. Перед ними отчётливо были видны поля с высоковольтными столбами и кое-где неубранными подсолнухами, такими сухими и съёженными. Невольно создавалось впечатление, как будто они росли явно не по своей воле и не в своей полосе, а где-то в далёкой засушливой пустыне. Они мечтали вырасти, но так и не дождавшись своей зрелости, сгорели под палящими лучами солнца. Всё говорило о том, что они подъезжали. Вот и знакомые «солончаки». Так он называл горы с белеющими меловыми породами.
— Надо же, они всё ещё стоят, — подумал Борис, — первый раз я увидел их, когда мне было десять или от силы одиннадцать лет, вот так же, проезжая мимо, глядя в окно. Они создавали для меня ощущение какого-то иного далёкого сказочного мира. Мы тогда ехали в эти края вместе с матерью. Ничего не изменилось…
Автобус замедлил ход и запетлял на поворотах, то вправо, то влево. Вскоре Борис увидел до боли знакомую надпись про город химиков, энергетиков и строителей — тот самый город, долгожданный и зовущий во снах и наяву. Даже лозунг всё тот же, что и тогда, двадцать лет назад, за все эти годы ни разу не реставрированный. Вот она, эта долгожданная минута встречи со своей юностью!
— Ну, здравствуй, рыжеголовая моя! Как же я ждал тебя! А говорят, что тебя невозможно вернуть! Враньё! Я-то знаю, как это сделать, — подумал Борис.
Почему-то слёзы навернулись, и он отвернулся к окну, вытирая их рукой. Автобус медленно въехал в город, но покатил почему-то не в сторону вокзала, а совсем в другом направлении. Борис занервничал. Сидя в кресле, он стал вертеть головой в разные стороны, не понимая, куда они едут. В этот момент автобус сделал свой последний поворот и оказался на широкой привокзальной площади, совсем не на том месте, куда подъезжал раньше. Из окна отчётливо было видно новое высокое серое здание замысловатой современной формы с надписью: «Вокзал». Двигатель заглох, дверь автобуса открылась, и все пассажиры, шурша своей поклажей, начали выгружаться. На улице многих из них уже встречали люди с радостными улыбками на лицах. Начались объятия и поцелуи, но на лице Бориса почему-то не было радости. Он вышел на воздух, огляделся вокруг и никак не мог сообразить, куда его привезли.
— А где же обшарпанное деревянное здание старого вокзала с выбитыми кое-где стёклами? Помнится, от него до троллейбуса нужно было ещё минут десять топать пешком мимо пустыря, на котором стояли старые, поросшие со всех сторон сорняком, кабины грузовиков и разный прочий хлам, — подумал Борис.
Вместо этого он стоял на широкой просторной людной площади, а из динамика громкоговорителя до него доносился голос диспетчера вокзала, оповещающий о следующем рейсе и вежливо приглашающий пассажиров на посадку.
Борис ухмыльнулся и хотел тронуться в сторону остановки, но взгляд его машинально перевёлся на продавщицу мороженого. Она стояла возле самых дверей вокзала. На ней поверх старенькой зелёной осенней куртки был надет передник, на голове серый невзрачный старческий берет, хотя сама она была ещё вполне молодая. Пряди волос вылезли из-под головного убора, и ветер трепал их в разные стороны, но продавщица не обращала на это внимания. Она со скучающим видом молча курила, ей было грустно оттого, что лето кончилось, и её никем не востребованный товар не приносил сейчас должной прибыли. Борис начал пристально вглядываться в черты её крайне знакомого лица.
— Неужели это…
— Куда едем? — перебил его мысли чей-то бойкий молодой голос за спиной. Борис оглянулся и увидел шустрого паренька в короткой спортивной куртке, штанах и высоких, небрежно завязанных кроссовках. Он крутил в руке брелок с ключами от машины. Неподалёку стояла старенькая, видавшая виды «девятка» со светящимися «шашечками» и оранжевым гребешком на крыше.
— Нет-нет, спасибо, — неуверенно и немного распевно ответил таксисту Борис, отводя свой пристальный взор от продавщицы мороженого.
— Да я недорого возьму, у меня частный извоз! — всё так же бойко и заманчиво продолжал торговаться паренёк.
— Ладно, поехали, — сдался, вздохнув, Борис и медленно сел в машину. Он всё ещё силился разглядеть ту самую продавщицу, так здорово напоминавшую ему одного человека, но бойкий паренёк резво дал газу, и вокзал остался позади.
— Показалось, — подумал Борис и успокоился.
Паренёк оказался на редкость услужливым, шустрым малым. В свои двадцать два года, он не по-детски рассуждал, довольно уверенно водил машину, знал все местные новости и сам город с его злачными местами.
Борис решил устроить себе маленькую экскурсию по былым местам, а потом остановиться в какой-нибудь гостинице. Так и сделал.
Целых два с половиной часа катались они по местным улочкам и переулкам. Многое изменилось, и Борис не всегда узнавал, тот или иной район, в котором они находились, но умелые ловкие руки таксиста снова вывозили на знакомые улицы, и Борису становилось комфортно и спокойно на душе.
Наконец «девятка» с оранжевым гребешком на крыше остановилась возле девятиэтажной гостиницы. Борис расплатился с водителем и вышел из машины.
— Спасибо, Женя! Хороший ты парень! — сказал на прощанье Борис и приветливо улыбнулся довольному таксисту.
— И тебе спасибо, «командир»! Телефон я тебе оставил, если понадоблюсь, вызывай! Всё будет в лучшем виде! — бойко отрапортовал в ответ паренёк.
Он был рад, что удачно подзаработал на очередном клиенте и не хотел терять его из виду, оставив на всякий случай номер своего мобильного телефона.
— Ладно, будь здоров! — дружески поднял руку вверх Борис.
«Девятка» отозвалась коротким резким сигналом и сорвалась с места, поднимая с обочины рыжую опавшую листву.

— 3 —

В холле гостиницы было тихо и безлюдно. Приглушённый мягкий розовый свет витиеватых бра нестандартного дизайна создавал обстановку уюта и тепла. Где-то в углу негромко работал маленький телевизор, стоящий на подставке, приделанной к стене и овитой для интерьера какими-то замысловатыми, яркими листьями. На ресепшн сидела молоденькая девушка с длинными, ниже плеч, каштановыми волосами, смуглой кожей, аккуратной маленькой грудкой, скрытой под белой блузкой. Её тонкие девичьи губки были чуть подкрашены, а длинные ресницы выгнуты, как у лани.
Она увидела вошедшего Бориса и мило улыбнулась ему профессиональной улыбкой, какой улыбаются каждому вновь прибывшему клиенту.
— Добрый день!
— Здравствуйте! — ответил Борис, — я хотел бы снять номер дней на пять. Есть свободные одноместные?
— Конечно, сколько угодно! Сейчас ведь не сезон, летом гораздо сложнее! — всё так же улыбчиво ответила девушка. Она вежливо протянула Борису ключи от номера.
В гостинице и правда, было тихо и малолюдно. Это очень понравилось Борису, уставшему от шумных городов, от толп людей, вечно спешащих неизвестно куда, от непрерывно грохочущих потоков автотранспорта. Здесь, в провинции, царила ровная, спокойная и размеренная жизнь. Ни тебе шума, ни тебе суеты, всё вокруг такое сонное, как будто постоянное воскресенье. Замечательно!
Он принял душ, переоделся, освежил лицо приятным одеколоном и решил перекусить где-нибудь в уютном местечке. Выйдя на улицу, вдохнув свежий октябрьский воздух, Борис направился в неизвестность. Ему было всё равно, куда идти. За столь долгое отсутствие многое в городке изменилось.
Он шагал по улицам, глядя по сторонам с удивлением, останавливаясь и разглядывая с огромным вниманием всё, что его привлекало. Очень хотелось попасть туда, где когда-то были лесопосадки, там мальчишкой он с друзьями детства сидел у костра. Пекли картошку в золе, пели песни, засиживаясь порой до самого утра. Но он никак не мог отыскать ту самую знакомую лесопосадку, зато увидел много нового. Возле одного из перекрёстков его окликнул старческий мужской голос с одесским акцентом:
— Молодой человек!
Борис обернулся и увидел старого еврея в очках с толстыми линзами и палочкой в руке. Он пытался перейти через дорогу, но у него что-то не получалось…
— Молодой человек, я таки к Вам обращаюсь! — продолжал спокойно и внятно еврей, — Вы не могли бы мне помочь? Эти машины!.. — он вздохнул, — они же совершенно не останавливаются, чтобы пропустить пешеходов, так не стоять же мне для них целый день!
Он хитро посмотрел на Бориса многозначительным взглядом, как бы предлагая подумать над его просьбой и непременно согласиться, и Борис узнал в его лице старого еврея-художника по фамилии Этельзон. Он сильно постарел, но узнать его всё же было возможно. Когда-то брат матери Бориса, его родной дядя, тоже занимался живописью. Он жил в этом городке вместе со своей супругой. Борис часто приезжал на каникулы в гости, и дядя водил его по всем в городе художественным мастерским, выставкам и музеям, представлял своего родного племянника незнакомым Борису людям, и те мило улыбались, трепали его за рыжие вихры, показывали свои картины, выпивали с дядей в уютных тихих мастерских, пропитанных пылью и запахами краски и растворителей.
Одним из таких знакомых дяди был Марк Маркович Этельзон. Это был замечательный художник. Борис сразу же вспомнил его мастерскую, сплошь заставленную картинами и всевозможными эскизами, посреди мастерской стоял большой мольберт с какой-то незаконченной картиной. Марк Маркович время от времени подходил к нему и что-то добавлял тонким мазком кисти. Потом отходил назад и внимательно всматривался в детали будущей картины, свесив голову на бок. Все его картины были чётко выписаны, видны были все нюансы, как будто это были не картины, а цветные фотографии, заправленные в деревянные резные рамы. Борис быстро подошёл к еврею, взял его под руку и начал переводить через дорогу.
— Благодарю Вас, мой юный друг! — обратился еврей к Борису, — старому и мудрому еврею уже давно пора умирать, но он всё ещё хочет пожить, видимо, ещё не всё сделано для бессмертия! Ха-ха-ха! — он медленно и негромко рассмеялся, не спеша переходя через дорогу.
— Простите, не знаю Вашего имени, мой юный друг, чтобы отблагодарить за столь благородный поступок! Весьма и весьма признателен! Нынешняя молодёжь, знаете ли, не способна на такие поступки, а Вы, я вижу, старше их и воспитаны в несколько иной манере, извольте заметить! — продолжал он уже на другой стороне улице, глядя в лицо Бориса.
— Меня зовут Борис, а Вы — Марк Маркович Этельзон?.. — с неуверенностью уточнил для себя Борис, боясь ошибиться.
— А Вы таки меня знаете… — кивая головой, медленно и распевно ответил еврей, — кто же раньше не знал Этельзона? — продолжал он. — А скажите, мой милый юный друг, Вы тоже художник? Когда обучались, у кого? Или может быть…
Этельзон любопытно склонил голову к плечу и посмотрел на Бориса.
— Нет, я не художник, мой дядя был художником, а я в детстве приезжал к нему в гости, тогда он меня с Вами и познакомил. Его фамилия Ракитин. Юрий Ракитин…
Этельзон внимательно смотрел на Бориса, разглядывая опытным взглядом художника все его черты лица, улыбка и любопытство спали с губ старого мастера живописи и портрета. Он ворошил сейчас в своей памяти все те годы своей молодости, когда был знаком с художником Юрием Ракитиным. Всё отчётливо вспомнилось, как будто это было вчера.
— Боже мой… боже мой!.. — тихим еле слышным голосом плавно произнёс Этельзон, — Юра Ракитин… это надо же… А Вы — его племянник. «Батя» — кажется так Вы называли Вашего дядюшку? Боже мой… боже мой…
Вы не были здесь, если мне не изменяет моя старческая память лет пятнадцать?
— Двадцать! — ответил Борис.
— Двадцать, да-да, конечно двадцать… — качая головой, плавно вторил ему Этельзон. — Как летит время, подумать только, а я Вас начинаю вспоминать!
Вы были такой рыженький, вихрастый непоседа, да-да-да!.. Но позвольте спросить, куда же девались Ваши роскошные рыжие пряди волос? — в его лице снова блеснула задорная искорка доброты и мудрости.
Он начал распрямляться, сутулость куда-то медленно исчезала, в голосе зазвучала уверенность, он радовался, что встретил знакомого человека, и не просто знакомого, а племянника своего друга, который только что оживил молодые годы старого еврея-художника.
Борис немного смутился, а Этельзон похлопал его дружески по плечу.
— Да, мой друг!.. Годы летят, как птицы, и мы не молодеем! А что, мы с Вами так и будем стоять здесь, возле перекрёстка? Я не задерживаю Вас? Нет?
— Нет, Марк Маркович, что Вы! Я только что приехал, захотелось прогуляться по городу, посмотреть, что у вас тут новенького, а заодно где-нибудь перекусить!
Этельзон очень обрадовался такому повороту событий и оживился, будто он вовсе только что не просил Бориса перевести его через дорогу.
— Знаете, Борис, здесь за углом, неподалёку есть одно замечательное уютное кафе, где мы могли бы тихо посидеть за чашкой кофе, поговорить о многом, но мы этого не сделаем. Я бы хотел, если Вы не будете против, предложить Вам свою компанию у себя дома. Нет ничего приятнее общения с друзьями в тихой домашней обстановке. Как Вы на это смотрите? Не хочу показаться Вам чересчур навязчивым, — предложил своим тихим спокойным голосом Этельзон.
Он внушал своим тоном и манерой общения какое-то необъяснимое доверие к себе и абсолютное спокойствие. Казалось, что обидеть такого человека — всё равно, что обидеть ребёнка. И Борис согласился пойти в гости к старому еврею.
— Тогда вперёд, мой юный друг! — важно и отчётливо произнёс тот, взяв под руку Бориса и махнув палочкой по направлению прямо.
Они шли медленно. Низкорослый Этельзон что-то рассказывал про город, держа под руку Бориса, немного прильнув к нему своей головой, такой довольный, что общение с интеллигентным человеком вновь вернуло ему частичку былой молодости.
— Спешу заметить, Борис, что Вы никогда прежде не бывали у меня дома, а ведь там, уверяю Вас, есть масса интересного! — важничал Этельзон.
Борис действительно никогда не был в гостях у старого художника, поэтому, войдя в комнату, он раскрыл рот от удивления.

— 4 —

Квартира старого мастера живописи представляла собой удивительную сокровищницу старины. Чего тут только не было! И напольные часы с резными украшениями из красного дерева и длинным маятником, которые каждый час били низким басом, и бронзовые статуэтки, и конечно же картины. В любом уголке, куда ни загляни, их висело нескончаемое множество. Маленькие и большие, в разных окладах, — они превращали квартиру в маленький музей. Борис разглядывал всё подряд, боясь пропустить даже самое малозначимое. Ему казалось, что в квартире Этельзона ненужных вещей просто не существует, здесь каждый предмет имел своё место и своё назначение.
В комнату вошёл Марк Маркович, держа в руках непочатую бутылку настоящей немецкой смородиновой водки «Baren Siegel». Он улыбался дружеской, приветливой улыбкой, и вся квартира тут же наполнилась теплом и светом его бескорыстной души.
— Ну-с, молодой человек, предлагаю выпить за встречу! У меня, знаете ли, есть прекрасная водка! — и он покрутил в руке бутылкой.
Этельзон оказался на редкость удивительным человеком. Он знал столько интересных вещей! Слушать его можно было бесконечно.
— Ну, а что же я всё о себе, да о себе? Вы-то как, Борис? — спросил Этельзон, прервав свой рассказ.
— Я по-разному, — сказал Борис, — был женат, развелся. Есть сын, который живёт со своей матерью. Потом познакомился с одной порядочной женщиной, сын у неё постарше моего. Жили очень хорошо, я водителем-дальнобойщиком работал, приличные деньги зарабатывал. Через три с половиной года решили с ней расписаться. Она к тому времени забеременела от меня, ждали дочку. Однажды я в рейс ушёл на три недели, а когда вернулся, соседи сообщили, что она вместе с сыном погибла, под грузовик попали. Водитель неопытный был, молодой совсем, на улице зима, гололёд… Не справился с управлением. Осудили его, а я суда не хотел, мне тогда вообще ничего не нужно было, лишь бы их живыми и здоровыми видеть. Одним словом — запил я, крепко запил. Тоска меня лютая взяла: мать старая уже, да и батя, то есть дядька мой, тоже «еле-еле душа в теле». Не рисует уже давно, ходит только к соседу в шахматишки перекинуться. Потом я пить бросил, решил уехать из города, не мог я больше там находиться. Каждый уголок о жене с ребёнком напоминал. Собрал вещи и укатил на север работать по контракту. Потом телеграмму получил, что «батя» помер, приехал на похороны, побыл немного в родных стенах и опять на север. Здоровье сильно угробил там, язва разыгралась, пришлось домой возвращаться. Теперь с матерью живу, свою квартиру продал, ни к чему она мне, Марк Маркович! Вот такие дела. Я и сюда-то приехал от тоски, тянет душу куда-то, а куда и сам не знаю! Душа, как дитя малое!.. Праздника просит! — закончил свой рассказ Борис.
— Мальчик мой, не отчаивайтесь, я всё понимаю, жизнь очень сурово обошлась с Вами, но поверьте мне, жизнь — это всё же удивительная штука! Жаль, что она даётся Богом единожды. Если бы у меня было две жизни, то уж вторую я бы не променял ни на что!
Он немного подумал и добавил:
— Ну, разве что на картины и свою Софочку! Поверьте мне, у Вас всё должно наладиться, это Вам старый мудрый еврей говорит!
Он лукаво улыбнулся и наклонил голову к левому плечу.
— Спасибо на добром слове, Марк Маркович! Вы уж извините, что я Вам тут плачусь! — сказал Борис.
— И правильно, голубчик Вы мой! Каждый человек должен высказывать кому-то свои душевные переживания. Кому же Вам высказаться в этом городе, как не Этельзону? Он всегда умел понимать и сочувствовать людям! — успокоил он Бориса. — А может ещё по рюмочке? — он указал на недопитую бутылку немецкой смородиновой водки.
— Нет-нет! Достаточно! — остановил его Борис.
Время летело так быстро, что мужчины не заметили, как за окном стало совсем темно.
— Марк Маркович! Мне пора идти, засиделся я у Вас, — сказал Борис.
— Я всё понял, старый еврей утомил Вас своей болтовнёй. С тех пор, как скончалась моя жена Софочка, я остался совсем один, бросил писать картины, а мастерская перешла в руки художника Яковлева. Вы должны его знать, Боря! — разочарованно сказал Марк Маркович. В голосе его мелькнула нота сожаления.
— Ничего не поделаешь, такова жизнь, — продолжал он, — мы стареем, нужно освобождать дорогу молодым. Взгляните на этот портрет!
И он подвёл Бориса к одной из картин, висящих в зале. На ней была изображена пышногрудая женщина в бардовом декольтированном платье. Выразительные чёрные брови подчёркивали её спокойное лицо, лёгкий румянец на щеках, пухленькие губки, не нуждающиеся в помаде, бархатная кожа. Портрет был выписан без малейшего недостатка, обрамлён старой широкой резной рамой.
— Это она!.. Моя любимая Софочка! — с гордостью и тоской сказал Марк Маркович, — её портреты писали известные мастера живописи, а этот сделан удивительным одесским художником ещё до войны. Мы долгое время жили в Одессе, там и сейчас у меня много родственников.
— Марк Маркович, а почему бы Вам не поехать к ним, ведь Вы же здесь совсем один? — спросил Борис.
— Ну, что Вы, они совсем старые, а старики должны всегда держаться молодых! — ответил Этельзон, — быть может, останетесь у меня? К чему эта гостиница? — он вопросительно посмотрел на Бориса.
— Что Вы, Марк Маркович, неудобно, я уж лучше в гостинице!
— Я Вас умоляю, — распевно молвил Марк Маркович, — у Этельзона ничего не бывает неудобно! Оставайтесь, мой юный друг, завтра я отведу Вас в свою мастерскую! Точнее в мастерскую Яковлева, надеюсь, Вы не забыли туда дорогу?
— Спасибо, не забыл, но я лучше в гостинице, — настаивал Борис.
— Ну, что с вами, молодыми, поделать! — улыбнулся Этельзон, — рад был провести время с таким замечательным молодым человеком! Не забывайте старого еврея, заходите непременно!
Дверь хлопнула, Борис вышел на улицу и взглянул на часы. Было без четверти двенадцать. Он сунул руки в карманы и пошагал в сторону гостиницы. На улице было довольно прохладно, изо рта шёл пар. Борис шёл по пустынным улицам и думал, какой удивительный человек — этот самый Этельзон!
Странно, почему он раньше почти не общался с ним? Даже когда приезжал вместе с «батей» сюда, чтобы проведать его старых друзей, они всё время приходили не к Этельзону, а к Яковлеву, у которого в то время не было своей мастерской, и тот вынужден был работать дома под вечное грубое ворчание недовольной жены. Бывали они и ещё у двух художников. Один из них был не только художником, но и скульптором. Жаль, фамилия вылетела из головы, а звали его так же, как и «батю», Юрием.
Потом он повесился, оставив коротенькую записку: «Инструмент передайте Яковлеву», и больше ничего.
Юрий был очень душевным человеком, всегда делал замечания тому, кто ругался при детях матом, пил в меру, но последнее время из-за регулярных ссор с женой, брал из дома маленькую сумку, вешал её на плечо и уходил куда-то далеко. Он мог бродить повсюду несколько дней, находя отдушину в посторонних незнакомых компаниях. В те моменты в его голове, по-видимому, всё-всё перемешивалось: лица, квартиры, похожие на притоны, женщины, улицы… всё, что могло перемешаться. Он возвращался домой грязным, небритым и измождённым. После таких походов жена на время смолкала, давая ему три-четыре дня на то, чтобы он смог прийти в себя, потом ссоры и крики возобновлялись, а через некоторое время Юрий уходил снова. В один из таких дней он был найден повесившимся в своей мастерской, расположенной в сыром подвале какого-то смрадного общежития. Мастерскую часто затопляло водой из-за прорыва канализации, поэтому потолки её были облупившимися, и издавали неприятный запах. Инструмент Юрия был передан художнику Яковлеву, как и положено, всё же остальное тихонько разошлось по рукам других художников, да и не только.
Борис вспоминал на ходу эту печальную историю с Юрием, и незаметно для себя натолкнулся на маленький круглосуточный павильон, где продавались вина на разлив. Было зябко, и он заглянул внутрь.
В пустом павильоне кроме полусонного продавца никого не было. Он вяло протянул Борису заказанные им сто граммов бренди «Протос» четырёхлетней выдержки и маленькую шоколадку «Кофе со сливками». Борис выпил, мысленно поминая вспомнившегося ему Юрия, и вышел на улицу.
Тепло медленно растекалось по организму. До горящих огней гостиницы оставалось рукой подать. Вскоре Борис лежал в мягкой гостиничной постели, глаза слипались, мысли в голове постепенно смешивались. Наконец он уснул.

— 5 —

Яркие утренние лучи солнца, пробивающиеся сквозь прозрачную занавеску гостиничного окна, не давали спать. Они манили на улицу своим обманчивым осенним теплом, и Борис открыл глаза. Очень хотелось есть.
Он быстро привёл себя в порядок, оделся, спустился в холл, зашёл в пустой зал гостиничного ресторана, заказал лёгкий завтрак и стал думать, куда он сегодня отправится. Мыслей не было, видимо он ещё не до конца проснулся.
Борис переключил своё внимание на стайку воробьёв за окном, так яростно деливших найденную корку белого хлеба и подумал:
— Осень! Птицам стало голодно, ишь чего вытворяют!
Он смотрел, как один из всей стаи, самый отчаянный, немного потрёпанный воробей не выпускал из клюва корку, а трое других безжалостно его атаковали, стараясь вырвать найденную им добычу.
Вскоре им это удалось, один из атаковавших вырвал её из клюва того самого, потрёпанного, и дал ходу. Вся стайка устремилась за ним. Борис усмехнулся.
В этот момент принесли завтрак, он быстро перекусил и, оставив деньги на столе, вытер губы салфеткой и вышел из гостиницы на улицу.
Ветер дунул лёгким потоком в лицо и грудь. Борис съёжился, застегнул свою куртку на молнию, приподнял воротник, закурил и, сунув руки в карманы, отправился в мастерскую к художнику Яковлеву. Найти её было несложно, но Борис всё же немного заблудился. Всё-таки многое в городке изменилось за столько лет, из-за этого он и запутался в лабиринтах узких провинциальных улиц.
Дверь в мастерскую была приоткрыта. Она была всё такой же обшарпанной, покрашенной какой-то дешёвой голубой краской. Борис прошёл внутрь помещения. Длинный узкий слабо освещённый коридор привёл его в аудиторию. Борис робко постучал и услышал громкий недовольный голос, доносившийся изнутри:
— Входите, открыто!
Это был голос художника Яковлева. Борис открыл дверь и робко вошёл внутрь. Знакомый запах краски, лаков и растворителей пахнул прямо в лицо.
— Можно?
Сергей Яковлев, так звали нынешнего владельца мастерской Этельзона, был человеком сложным, постоянно чем-то занят, а может, просто создавал видимость. В кругу художников о нём отзывались по-разному, как о художнике, и как о человеке, зная все его нескрываемые достоинства и недостатки.
Покойный «батя» отзывался о нём неплохо. Было время, когда Сергей здорово пил, потом закодировался, после чего стал работать с какой-то невероятной яростью, постоянно брал всевозможные заказы, даже порой несвязанные с живописью, такие например, как изготовление зеркального шара для танцевального зала Дворца культуры или изготовление какой-нибудь неординарной декорации для самодеятельного театрального коллектива. В своё время Сергей много лет проработал в театре декоратором и художником-оформителем, и потому считал себя полным и, пожалуй, единственным в городе достойным профессионалом в этой области. Как и всех остальных художников, Сергея мучила постоянная нехватка средств к существованию, но он был гордый. Никогда не брал и не давал денег взаймы, мог всегда высказать всё, что думает о человеке в глаза, а иногда говорил загадками, дескать, догадайся сам, на то тебе и голова, а не кочан капусты. В этом и заключалась вся его сложность характера по мнению многих. А скорее просто его индивидуальность. Вот и сейчас он стоял, склонившись над какой-то сложной работой, такой сосредоточенный и важный. Пристально всматриваясь в детали, он, не обращая внимания на вошедшего посетителя, и даже не глядя в его сторону, сказал:
— Заказать что-нибудь хотели?
— Здравствуйте, Сергей! — робко поздоровался Борис.
— Здрасьте! — всё так же, не глядя на посетителя, отозвался Сергей.
Ему совершенно не хотелось отвлекаться от своего дела, поэтому он неохотно разогнулся и посмотрел в сторону Бориса. Вдруг в его глазах блеснула некая искорка, выражение лица переменилось от серьёзного к игривому, и он бодро начал:
— О! Какие люди! Приветствую! Снова погостить приехал? Или… Проходи, располагайся!
Борис был немного ошеломлён таким внезапным приёмом Яковлева. Невольно создавалось впечатление, что тот ждал его приезда и был полностью готов к их встрече.
— Вообще-то да, погостить! — смущенно ответил Борис.
— Ясно… ясно… Ты проходи, присаживайся, можешь пока мои картины посмотреть, а мне тут кое-какую халтурку доделать надо, — сказал Сергей и снова склонился над своей работой. На столе дымил паяльник.
Борис медленно ходил по пыльной мастерской и разглядывал висящие на стенах картины. Здесь было много разного инвентаря, всяческие наваленные беспорядочно кучей — наброски, кисти всевозможных размеров, баночки с растворителями. На полу в разных углах грудились рамы, некоторые были сломаны; пустые бутылки из-под пива и водки, а кое-где в железных банках из-под консервов лежали старые пожелтевшие окурки папирос.
Внимание Бориса привлёк старый мольберт с неоконченной картиной, тщательно прикрытой от общего глаза серой материей, похожей на холстину. Этот старый мольберт чем-то напоминал мольберт Этельзона, который Борис когда-то видел.
— А может быть, они все между собой похожи? — подумал Борис.
Сергей, продолжая работать, разговаривал с Борисом, не глядя в его сторону. Он выспрашивал о личной жизни, о том, как идут дела, но Борису почему-то не очень хотелось откровенничать с Сергеем, ведь это же не Марк Маркович, общение с которым вселяет в любого человека спокойствие, доверие и какую-то неописуемую расположенность. Наверно оттого, что Этельзон был человеком понимающим и не безучастным к людям. Поэтому Борис отвечал Сергею сухо, простыми стандартными фразами, а тот только кивал головой, уткнувшись по уши в свою работу, и повторял:
— Ясно… Ясно…
Сергей почему-то даже не спрашивал про покойного «батю». Странно, ведь они когда-то дружили, и «батя» частенько с ним встречался, выпивал и даже делился творческими мыслями. Борису захотелось самому рассказать Сергею о том, что больше нет в живых того человека, с которым дружил Яковлев. Но он почему-то умолчал.
Общение становилось пресным и однобоким, и Борис уже хотел было уйти, но в коридоре мастерской вдруг раздались шаги и стук деревянной трости. Дверь в мастерскую распахнулась, на пороге появился Этельзон. Он приветливо улыбался, и от этого на душе Бориса стало спокойнее, уходить немного расхотелось, он тоже улыбнулся.
— Вот Вы где прячетесь! — с лукавым взглядом, обращённым к Борису, сказал Этельзон, — он-таки опередил старого еврея! Я же говорю, что за молодыми сегодня не угнаться, поэтому мы, старики, вынуждены им уступить дорогу и пожертвовать всем своим нажитым ради общего блага! Он посмотрел на Сергея многозначным взглядом и продолжил:
— А я решил заглянуть к Серёженьке, сообщить, так сказать, радостную весть, а вы, ребята, как всегда, опередили меня!
— Ты, Маркович, подолгу дорогу переходишь! Ха-ха-ха! — не глядя в сторону Этельзона, язвительно пошутил Яковлев, и тоненько засмеялся. Его седая узкая бородка, точь-в-точь, как у «железного» Феликса, затряслась, а маленькие колючие поросячьи глазки ехидно прищурились. Этельзон сразу стих, а Борису крайне не понравилась эта гнусная шутка.
Все художники прекрасно знали, что старенький беззащитный Этельзон боялся вездесущих быстрых потоков уличного транспорта. Он подолгу мог стоять на перекрёстках в ожидании чьей-либо помощи, чтобы перейти дорогу. Так зачем же было это подчёркивать, тем более в присутствии гостя?
— Ну, вот!.. Вроде бы и всё! — наконец-то оторвался от своего занятия Сергей и снисходительно подал руку Этельзону, тот вежливо поклонился и подал в ответ свою.
— Извините, водкой не угощаю, сами понимаете, — продолжал Сергей, — я тут вообще-то уходить собирался, мне ещё в одно место срочно заскочить надо!
Он вдруг стал собираться, торопливо и нервно вытирая испачканные руки тряпкой, пропитанной ацетоном.
— А ты, Маркович, по делу зашёл или… — попутно, как бы вскользь, с барской интонацией в голосе спросил Яковлев Этельзона. Но тот видимо ещё не пришёл в себя от высказанной шуточки, и с виноватым взглядом, опустив голову и чуть потупив взгляд сказал:
— Да-да, конечно, мы всё понимаем, правда, Боренька? Нам пора, — он тут же повернулся к двери, поправив свои очки, и молча вышел в коридор.
Борис, не попрощавшись, быстро последовал за ним. Они медленно пошли по длинному узкому слабо освещённому коридору к выходу из мастерской, голос Яковлева догнал их уже в самых дверях:
— Ты заходи, Борис! — крикнул он через весь проход, — да, совсем забыл тебе сказать: подружка-то твоя, Инесса, спилась совсем! У вокзала мороженым и пирожками торгует. Надо же, а ведь когда-то хорошей врачихой была, да и баба ничего себе, симпатичная! Говорят, давала хорошо! — он снова тоненько ехидно засмеялся своим скрипучим противным смехом, и его бородка опять затряслась, а поросячьи, колючие глазки прищурились.
У Бориса в душе ярко сверкнула молния ненависти, освещая весь узкий путь коридора мастерской, так, что Этельзон наверно чуть не ослеп. Ему неимоверно захотелось вернуться обратно и набить морду Яковлеву, но, глядя в многозначительное лицо старого Этельзона, которому было ужасно стыдно за поведение коллеги, Борис, не повернув головы, и не проронив ни слова, вышел на улицу.
Теперь его сомнения по поводу продавщицы мороженого подтвердились. Это действительно была она, Инесса. Борис не узнал её в таком обличье, ему помнилась ухоженная дамочка, лет сорока, с модной причёской и тонкими длинными пальчиками с маникюром, ножками в подтянутых чулочках и туфлях на тонкой высокой шпильке. Она действительно работала в то время врачом, и довольно неплохим. Инесса хорошо знала «батю», даже помогала ему совершенно бесплатно: делала уколы, когда тот серьёзно был болен, добывала какие-то дорогостоящие лекарства. Она была бескорыстным, отзывчивым человеком, самостоятельно воспитывала шестнадцатилетнего сына.
Как и любой одинокой женщине, ей тоже хотелось своего женского счастья, которое почему-то не наступало. Были, конечно, и мужчины, ведь ни один «способный» мужик не прошёл бы мимо такой женщины! В своё время пытался приударить за ней и Борис, чувствуя её в меру разбитной нрав. Попытки, увы, оказались безуспешными, но зато они стали просто хорошими знакомыми, общались на разные темы, даже пили шампанское в кругу художников. Инесса только с виду казалась доступной всем и каждому, но шлюхой она никогда не была.
— Надо же, что время вытворяет с людьми! — подумал Борис.
Его мысли прервал голос Этельзона.
— Боренька, голубчик! Я вынужден попросить прощения за поведение моего коллеги, право не знаю, что на него нашло. Это всё наша прескверная нищенская жизнь, да и не жизнь, а скорее существование. Кому мы, художники, сейчас нужны? Трудишься годами над какой-нибудь картиной, в надежде, что твои мысли и чувства будут оценены по достоинству, а потом вдруг оказывается, что все труды абсолютно напрасны. Многие из нас не могут это воспринимать спокойно, спиваются, уходят из жизни, наложив на себя руки. Вы понимаете, о ком я говорю? — жалобно произнёс Марк Маркович.
— Да, понимаю… Вы не должны извиняться, Марк Маркович! Представляете, Сергей даже не спросил про «батю», а ведь они с ним дружили. Мне так хотелось ему рассказать о его смерти, не знаю, что удержало меня, — ответил Борис.
— Мальчик мой! — вздыхая, молвил Этельзон, — время — хитрая штука! Как сказал один поэт:
«Время — принадлежность сатаны,
Вечность — принадлежность Бога!»
Время многое и многих меняет, и с этим ничего нельзя поделать! В то время, когда Ваш дядя общался с Яковлевым, Сергей был несколько другим, иным человеком, хотя слухи о его каверзах уже тогда ходили среди художников. Ваш дядюшка, Юрий Ракитин, был, пожалуй, одним единственным, кто считал, что говорить плохо о человеке можно лишь тогда, когда имеются твёрдые факты и основания, а лучше не говорить плохо вообще ни о ком. Поэтому, когда в творческих кругах речь заходила о Яковлеве, Юра всегда старался сменить тему, либо просто уходил. Я не хотел вчера говорить об этом, но ведь я лишился своей мастерской не по собственной воле!
И старенький Этельзон поведал Борису историю о том, каким образом его мастерская оказалась в руках художника Яковлева.
Когда у Марка Этельзона умерла жена, бедный еврей так тяжело переживал эту потерю, что на полтора года бросил посещать свою мастерскую.
Тогда в городке было много художников, и каждый из них пытался, как говорится, искать себя в чём-то, находясь в длительном творческом поиске. Разумеется, каждому из них хотелось иметь отдельную мастерскую, которые были на счету Комитета по культуре и искусству, и выделялись эти мастерские вовсе не каждому. Стоило только по какой-либо причине освободиться одной из них, как её тут же занимал кто-то другой, по решению Комитета разумеется. Недовольные художники судачили в своих узких кругах, если вдруг мастерская случайно доставалась какому-то малоизвестному автору, благодаря блату и подношениям, а даровитые профессионалы опять оставались с носом.
Ситуацией с мастерской Этельзона воспользовался Яковлев, у которого в то время не было своего укромного уголка для работы. Многие видели, что Сергей зачастил в Комитет, а через некоторое время Этельзона культурно отодвинули в сторону, вежливо указав на дверь и предложив отдать мастерскую в пользование молодым даровитым кандидатам. При этом не сказали, кому именно. Этельзону ничего не оставалось, как попросту смириться с этим. Он тоже знал о частых визитах Яковлева в Комитет, поэтому нисколько не удивился, увидев его в роли нынешнего владельца.
Тот же в свою очередь, чтобы не вводить в подозрение старого еврея, и не вызвать всеобщий резонанс в художественной среде, предложил Этельзону свою посильную помощь по перевозке картин из мастерской в квартиру художника. Из всего, что находилось в мастерской и наживалось Этельзоном годами, одни только картины и были перевезены, причём некоторые из них пропали каким-то образом при транспортировке, а некоторые были испорчены и требовали восстановления. Это были одни из лучших работ старого мастера. Что касается всего остального, то это осталось в мастерской. Сергей убедил несчастного еврея в том, что у Этельзона маленькая квартира, и один только мольберт займёт целых полкомнаты. Яковлев уговорил Этельзона не забирать мольберт, мотивируя тем, что старый еврей может приходить в любое время в мастерскую, творить, сколько угодно. Этельзон поддался на эту авантюру и согласился. Но почему-то с тех пор, как только Этельзон пытался посетить мастерскую, у Сергея всегда находились какие-то неотложные дела, и бедный старик Этельзон, бегло окинув взглядом помещение, всё ли на месте, вынужден был покидать аудиторию. Вскоре он и вовсе перестал ходить туда, махнув на всё рукой.
В этот раз у него был особый предлог явиться в свои родные апартаменты — это приезд Бориса. Но хитрый Яковлев сразу же всё понял, и культурно выдворил обоих прочь, при этом, успев ужалить и того, и другого.
Борис выслушал историю Марка Марковича до конца, у него не было слов. Перед глазами стоял мольберт художника Марка Марковича Этельзона.
— Они совсем не похожи друг на друга! — задумчиво произнёс Борис вслух.
— Кто? — не понял его Этельзон.
— Мольберты! — тяжело вздохнул Борис.
Этельзон снова ничего не понял, недоуменно пожав плечами.
— Да бог с ними, — он обнял Бориса за плечо, — Вы только посмотрите, мой юный друг, какая красота кругом! Осень! Пора художников и поэтов! — он повёл рукой, устремляясь ввысь. Они подошли к берегу реки и присели на огромные холодные, заглаженные волнами камни. Взоры обоих уносились вдаль. Они сидели и молчали, вдыхая полной грудью прохладный влажный воздух октября, слушая всплески волн, наблюдая за движением редких перьевых облаков, медленно уплывавших в сизую дымку осеннего горизонта. Беззаботные мальки играли у самого берега. На душе становилось легче. Глядя в туманную неизвестность, Этельзон вдруг сосредоточенно произнёс:
«Там, где полночи сладость,
Красок ярких рассвет, —
Похоронена радость
Детства прожитых лет.
Ветер, солнце и море,
Даже суетный день
В безутешное горе
Душу прячут, как в тень.
Только ливни и грозы
Пронеслись сквозь года
Запорошенной прозой,
Да в немые уста.
Злая память смеётся,
Глядя сверху на нас,
Зная, что не вернётся
Божьей милостью час,
В коем полночи сладость
И лучистый рассвет,
Да беспечная радость
Детства прожитых лет…»
Борис был ошеломлён, он вдруг почувствовал, что эти стихи были написаны именно про него. И возможно автор, писавший когда-то эти строки, чувствовал то же самое, что и он.
— Марк Маркович! Вы пишите стихи? — спросил Борис, пытаясь узнать имя автора.
— Что Вы, мой юный друг! Я даже картины теперь не пишу, не говоря уж о поэзии. Это не я, а один молодой, на мой взгляд, талантливый автор. Вы его не знаете!
Они снова замолчали.
— Марк Маркович! А пойдёмте в то самое кафе, о котором Вы вчера говорили, туда, где можно попить кофе и поговорить! — предложил Борис.
Этельзон посмотрел своим лукавым взглядом на Бориса и согласился. Он поднялся, отряхнул брюки, взял под руку Бориса, и они медленно зашагали по осеннему городку, разгребая ногами опавшие листья. Их силуэты медленно таяли в сизой октябрьской дымке.

— 6 —

Ночью Борису спалось плохо. Он то и дело открывал глаза, слыша, как сквозь щели окна дует ветер, и просится пустить его внутрь. Из какого-то дальнего номера доносились голоса и звуки музыки. Их едва можно было разобрать, они сливались с шумом уличного ветра. Борис встал с постели, подошёл к окну и раздвинул занавески. Из его номера отчётливо был виден дальний берег реки, с деревянными домиками, кустарниками сирени и ветхими мостками. Тусклые фонари смотрели на воду, освещая тёмные волны. Где-то вдалеке на тихой улочке падала листва, разлетаясь в разные стороны, а золотистый купол маленькой белой церквушки был тускло освещён мерцанием луны и редких звёзд, широко разбросанных по всему небу. Борис открыл форточку и закурил. Смелый ветер, воспользовавшись удобным случаем, пронырнул по груди и ногам в его тёплую комнату, раздувая занавески, захватив с собой одинокий сухой жёлтый лист. Он медленно опустился на ковровую дорожку, кружась и танцуя ночной осенний вальс.
Борис глядел в окно и думал о разном. В голове переплетались лица, улицы и разговоры. Всплывал образ старенького беззащитного Этельзона, его лукавые добрые глаза, наполненные светом детской радости и тоской одиночества. Вспоминался ехидный тонкий скрипучий смех Яковлева, его противная седая трясущаяся бородка и прищуренные поросячьи глазки. На какое-то мгновение ему даже показалось, что тот стоит сзади, и нервно вытирая руки своей тряпкой, пропитанной ацетоном, ждёт, когда кто-нибудь посмотрит на него.
Борис резко повернул голову в сторону двери, ему послышался какой-то стук. Он выглянул наружу, огляделся по сторонам. В пустом узком ночном коридоре, застеленном красной ковровой дорожкой, горел тусклый свет, освещая белый напольный цветочный горшок с высокой пышной пальмой, стоящий в левом крыле. На пороге никого не было. Борис щёлкнул замком, закрыл форточку и снова улёгся в постель. Голоса и музыка, доносившиеся из дальнего номера, стихли. Борис закрыл глаза и задремал. Под утро неожиданно приснилась мать. Она стояла посреди просторной полупустой комнаты в красивом пёстром платье. Её седые локоны волос, ровно зачёсанные назад, скреплялись сзади костяным гребешком. В руках она держала большой румяный пирог и ласково улыбаясь, тихо произнесла:
— Боренька, сынок, а я тебе твой любимый пирожок испекла! С капустой!
Борис вздрогнул и открыл глаза. Лучи солнечного света пробивались в комнату, через них была видна витающая по воздуху лёгкая еле заметная пыльца.
Он, зевая, прошёл в ванную комнату, умылся, затем надел чистую белую рубашку, надраил туфли, накинул куртку и вышел на улицу. Ветер стих, но воздух был прохладным. Обманчивое октябрьское солнце улыбалось свысока, раскидывая яркие последние лучи. Борис направился в сторону маленькой белой церквушки с позолоченными куполами, которые этой ночью освещались тусклым мерцанием луны и редких звёзд, разбросанных по всему небу.
В храме было тихо, перед иконами горели свечи, их ровный мерный свет отражался в ликах образов и позолоте крестов. Неподалёку от Бориса стояла молодая женщина в чёрном платке. Она смотрела на образ распятого Иисуса Христа, крестилась, и что-то тихо шептала, обращаясь к нему.
Борис купил у пожилой тётушки, служительницы церкви, несколько свечей, спросил у неё, где ставят за здравие, а где за упокой. Та любезно указала, и Борис, неторопливо подходя к иконам, расставил свечи, покрестился, и вышел. На улице он снова повернулся к храму, посмотрел на образ Иисуса Христа, висящий над входом, ещё раз перекрестился, отдал низкий поклон и удалился. На душе стало мирно, спокойно и тепло. Он шёл по улицам без единой мысли в голове, глядя вокруг на жёлто-красные деревья и кусты, опадающую листву, радостную детвору, вприпрыжку бегающую по скверу с охапками кленовых листьев.
На скамейках сидели молодые мамаши с детскими колясками. Одни качали их, трепетно заглядывая внутрь, другие что-то читали, вытянув ноги вперёд. Неподалёку от них пенсионеры играли в шахматы, собрав вокруг себя кучку любопытных зевак. Был обычный приятный осенний день. Борис прошёлся по скверу и оказался на другой улице. Там было более людно, повсюду стояли торговые лотки и киоски, нижние этажи жилых домов занимали модные салоны и магазины с зеркальными стёклами, витражами, наружными, яркими пёстрыми вывесками и разными иностранными надписями. Возле одного из магазинов четыре молоденьких девчушки, наряженные в тон галерее, танцевали, держа в руках пушистые матерчатые шары. Танец их чем-то напоминал занятия аэробикой, девчушки радостно улыбались в такт музыке, у них довольно неплохо получалось. Прохожие то и дело останавливались, чтобы полюбоваться, и это их ещё больше раззадоривало.
Вся улица была похожа не то на длинную яркую разноцветную ярмарку, не то на цирковое представление. Всеобщее оживление и красочная пестрота немного вскружили голову. Борис увидел павильон с синими огнями и нарисованным весёлым толстяком, держащим огромную пивную кружку в руке, из которой вытекала пена. Он уверенно направился к нему. Подойдя ближе, он разглядел название: «Пивной бар «Барин». Чуть ниже мелкими буквами: «Всегда только свежее живое пиво». Борис зашёл внутрь, колокольчик, висящий над дверью, приветливо и радостно звякнул.
Бар был небольшим, с довольно увлекательным интерьером. По углам стояли стойки в виде пивных бочонков, с тугими медными кольцами вокруг, искусственно состаренные умелым мастером, слева был расположен прилавок, доверху забитый всякими декоративными бутылками, статуэтками пивной тематики и красивыми вьющимися листьями, напоминающими листья холла гостиницы, в которой остановился Борис. Молодой бармен в ярко-белой рубашке и чёрной жилетке протирал рифлёные, увесистые стеклянные кружки. За одной стойкой стояли два парня. Они неторопливо смаковали пенным напитком, закусывая душистыми крупными ярко-красными варёными раками, нагоняющими слюну и аппетит. Борису понравилась эта незатейливая уютная обстановка, он заказал себе кружочку пива и порцию раков. Бармен шустро обслужил его, и Борис расположился за соседней стойкой в углу напротив. Раки были горячие и издавали такой аромат, что Борис не мог удержаться. Он опрокинул пол кружки свежего ядрёного пива, и принялся за раков. Сок брызнул, и Борис ощутил во рту сладковатый вкус нежного мяса. Это было райское наслаждение!
Чей-то уверенный картавый голос, обращавшийся к бармену, донёсся из-за приоткрытой двери служебного помещения:
— Витя, два бочонка поставишь в угол, через час ещё пять привезут, а вон то, бутылочное, надо уместить на верхней полке!
— Хорошо, Александр Петрович! — услужливо ответил бармен.
Из служебного помещения вышел невысокого роста, коренастый, упитанный человек с бритой головой, пухлым носом картошкой, пивным животиком, весь одетый по фирме. Чёрная с рисунком рубаха на нём была расстёгнута на три пуговицы, а на шее была широкая золотая цепь «Бисмарк» с большим увесистым православным крестом. Он подошёл к бармену, что-то неслышно сказал ему на ухо, показывая пухлым пальцем в сторону служебной двери, и, отсчитав в руках несколько крупных купюр, отдал их бармену.
— Понял, Александр Петрович! Всё сделаем! — так же услужливо сказал в ответ молоденький бармен. Александр Петрович дружески хлопнул его по плечу, и хотел, было выйти, но, бросив машинально взгляд в зал павильона, он вдруг сосредоточился на Борисе, державшем кружку с пивом.
— Ха-ха! Борис! — радостно с улыбкой воскликнул толстяк. В его картавом голосе было что-то до боли знакомое и родное. Борис оторвался от пива, глядя на толстяка, но никак не мог узнать, кто же был перед ним. Радостный толстяк шустро вышел в зал павильона, раскинул руки в стороны и подошёл к Борису.
— Борис, ты?! Ты меня не узнаёшь?!
В лице его было действительно что-то очень знакомое! Вот этот нос картошкой, картавый голос, кто же это, кто? Борис замер в недоумении.
— Я же Санька! — продолжал радостный толстяк, — ну, «Лыська» я, помнишь? «Лыська»! Я же среди наших пацанов самый младший был, вы меня с собой никуда брать не хотели, а я бегал за вами и просился:
«Ребята! Возьмите меня!» Вспомнил?..
В памяти Бориса моментально всплыли годы, когда им было лет по пятнадцать- шестнадцать, и они всей местной ватагой бегали на речку, жгли костры, пекли картошку, воровали огурцы с совхозных полей, тайком покуривали, стянув отцовские папиросы! Господи! Весело-то как было! Борька тогда был заводилой. И был среди ребят один самый маленький, шустрый и преданный, как хозяйский пёс, картавый мальчуган, вечно коротко и неровно подстриженный, с носом-картошкой. Все звали его «Лыськой», но тот нисколько не обижался этому прозвищу, а был горд за то, что Борис часто разрешал ему идти вместе со всеми, заступался за него, если вдруг кто-нибудь из ребят даст тому подзатыльник. Он был верным и преданным «ординарцем» Бориса.
— Боже мой! «Лыська»! Как же я мог забыть про тебя? А ты не забыл, и даже сразу узнал! С ума сойти! — подумал Борис.
Он заулыбался, протянул руку толстяку и радостно произнёс:
— Здравствуй, Саня! Дружище, неужели это ты? Я тебя и не узнал, прости!
Толстяк сразу обмяк и ещё больше расплылся в улыбке.
— Я это, я! Что, изменился, да? А я ведь тебя сразу узнал! Смотрю, Борис стоит, пиво наше пьёт! Меня как током ударило! Столько лет ведь прошло! Пойдём, покурим! — он дружески обнял Бориса, еле дотягиваясь до его плеча.
Они вышли на улицу. Толстяк достал из кармана пачку «Парламента».
— Угощайся! — дружески протянул он сигареты Борису, радуясь встрече, продолжая вспоминать:
— А помнишь, как вы меня курить заставляли, а я кашлял, слёзы и сопли градом катились, но я всё равно курил! Так мне с вами хотелось вместе в компании быть! Ха-ха-ха! — он рассмеялся, вспоминая те далёкие годы, — Ну, рассказывай, к нам-то каким ветром? Надолго? Батя-то как поживает? Помню, ты уедешь, а мне без тебя грустно сразу делается. Я всё к «бате» твоему бегал и спрашивал, когда ты снова приедешь.
— Нет больше «бати», Саня! Умер он.
Толстяк сразу изменился в лице.
— Извини, я не знал…
— Ничего…
— Слушай, Борис, а что мы тут с тобой стоим? Давай пузырёк возьмём, махнём по нашим местам! Правда, от наших мест почти ничего не осталось, но всё-таки! Вспомним молодость!.. — предложил толстяк.
— Саня, ты так вовремя мне встретился! Я ведь и сам мечтал по всем местам пройтись, только здесь всё изменилось, одному уж не найти ничего! — ответил утвердительно Борис.
— Ну и здорово! — радостно воскликнул толстяк, — Пошли! Он подвёл Бориса к большому чёрному тонированному джипу, стоящему у обочины напротив бара.
— Да! Круто! — удивился Борис, — Даже не знаю, как теперь тебя и звать-то, Александр Петрович!
— Да брось ты, Борис! Какой я тебе Петрович? Я же «Лыська»! Ха-ха-ха! — он похлопал себя по гладко выбритой голове, — Держу фасон! — он снова улыбнулся. — Бизнес у меня, точнее не у меня, а у жены, двое детишек у нас, обе девки.
— Ну, ты, Санёк, ювелир, однако! — засмеялся Борис.
— А то! — гордо поддакнул Саня. И они опять дружно рассмеялись.
Борису не верилось в такую удачную встречу. Он сидел на переднем сиденье шикарного джипа, уносящего его в годы лихой юности, где они когда-то вместе с «Лыськой» куролесили порой до самого утра. Машина остановилась у какого-то супермаркета и толстяк сказал с гордостью:
— Мой магазин! Ты посиди, я кое-чего наберу на закусь!
Он ушёл, оставив Бориса одного в машине.
«Лыська» не заставил себя долго ждать. Он открыл заднюю дверцу, и плюхнул на сиденье доверху набитый пакет со всевозможными деликатесами, двумя бутылками коньяка, бутылкой водки, несколькими бутылками пива и минералки, потом важно уселся за руль с внушительным видом ни в чём не нуждающегося, уверенного в себе человека, и они покатили по городу.
Всю дорогу толстяк не закрывал рта. Он взахлёб рассказывал Борису про то, как изменился городишко, что их любимую лесопосадку давно пустили под грейдер, а территорию отвели под какое-то строительство элитных коттеджей. Он с женой уже застолбил себе участок. Рассказывал, как воевал в Чечне вместе с одним земляком по имени Минька, которому оторвало ногу, и его комиссовали на родину.
— Ну, а другие ребята из нашей юношеской «гвардии» где? — поинтересовался Борис, с любопытством глядя в тонированное окно автомобиля.
— Да кто где! — ответил Саня, — я и сам толком не знаю, изредка на улицах встречаются. Знаю, что Вася дурачком стал после перенесённого менингита, из дома совсем не выходит, Лёха спился, видать в отца пошёл. Ты же знаешь, как у него отец пьянствовал, от водки и загнулся, царство ему небесное! Да, забыл совсем, врага-то нашего заклятого, молдаванина, зарезали! Туда ему и дорога! Фамилия у него ещё была такая стрёмная! — силился вспомнить Саня.
— Командарь! — подсказал Борис. Он отлично помнил этого гада — молдаванина с обезьяньим лицом и оттопыренной нижней губой, который жестоко бил их по одиночке, бил просто так, ни за что.
— Во! Точно! Командарь, …ать его! — выругался Саня.
— Да ладно, Сань, давно это было, плюнь и забудь! — сказал Борис.
— Ага, забудь! Эта сука мне два зуба выбил однажды. Попадись он мне сейчас, так я и моя братва ему бы всю задницу на британский флаг разорвали!
А ты говоришь, забудь! Такое, брат, не забывается! Мы в Чечне таким уродам гранаты в штаны совали без кольца! А кольцо в рот! Ха-ха-ха!
— Да что ты, Сань, ей богу, раздухарился-то? — успокаивал его Борис.
— Контуженный я, Борис! Клинит меня иногда малёха! — ответил толстяк, — после войны приехал, гляжу, все сытые ходят, девок наших мнут. А кому я такой нужен? Зло меня взяло, подался в бандюки, крутился в этой каше, пока срок не словил, отсидел от звонка до звонка. Как вышел, смотрю, а уж все мои пацаны, кто в живых к этому времени остался, деловыми стали, конкретно в бизнесе, ну и меня тоже на тему посадили, пивом торгую по всему городу, пару супермаркетов раскручиваю. Потом с одной тёлкой познакомился, бывшая жена «комерса» одного залётного. Тот «ласты склеил» много лет назад, а я весь его бизнес и свой в придачу на неё записал, так лучше. Кинуть меня — у неё кишка тонка, а мне спокойней, если «мусора» возьмут, я — пустой! Ха-ха-ха! Ну, вроде приехали! — сказал толстяк.
Они остановились у большого двухэтажного коттеджа с высоким забором, за которым громко басисто лаяла кавказская овчарка. Толстяк нажал на кнопку пульта, ворота медленно отворились, и они въехали на территорию. Площадка перед домом и все прилегающие дорожки были выложены шикарной уличной плиткой, декоративные фонарики освещали каждый уголок огромного двора, газон был засеян импортной травой, до сих пор ярко-зелёной, ровной, мягкой и пушистой, как ковёр. Дворник поливал её каждый день особым тёплым раствором. В глубине стояла резная беседка из морёного дерева, подле неё была оборудована площадка для шашлыка, а чуть дальше у самого забора высились молодые сосны. Между двумя из них качался пустой гамак. Красота и тишина вокруг сливались с потоками мягкого осеннего воздуха, хотелось зевнуть и, завалившись на шикарный газон, уснуть мертвецким сном. Радостная собака огромных размеров, узнав машину хозяина, приветливо завиляла хвостом, и медленно флегматично подалась к джипу.
— Это моя Ляма! — с доброй интонацией заботливого хозяина произнёс толстяк,
— Ну, а это — мои владения — продолжал он, — маловат, конечно, домик, но жить можно! — подмигнул Борису, — ничего, скоро на том месте, где наша лихая лесопосадка была, отгрохают массивчик, вот там будет попросторнее! Выходи, не бойся, собака не укусит! Когда машина моя во дворе, она знает, что кругом все свои! — сказал он с уверенностью.
Борис вышел из машины, псина неторопливо обнюхала его, а, увидев хозяина, и вовсе потеряла интерес к гостю. Она завиляла размашисто хвостом, подошла к Саньке и уткнулась огромной башкой к нему в ноги.
— Ты моя девочка! Лямочка моя! Сейчас я тебе что-то дам! — он открыл заднюю дверцу джипа и вытащил из пакета огромный кулёк сосисок.
— Любит их до дрожи! — глядя на Бориса, рассказывал толстяк. — Я в магазине у себя продавщицам велю их от шкурки очищать, а вечером приезжаю, забираю для коровушки своей! — он кивнул на собаку. Та поняла, что речь идёт о ней, увидела заветный кулёк и стала лениво подпрыгивать в ожидании заветного лакомства. Толстяк высыпал ей в огромную миску, стоящую у будки, весь кулёк, и та с чавканьем принялась за дело. Через минуту миска опустела.
— Сань, а мы вроде хотели по нашим местам пройтись, а сами…
— Да ладно, Борис, какие места?.. Вот места! — и он развёл руками вокруг.
— Да, места у тебя, правда, хорошие!
— Не то слово, братан! — обрадовался толстяк, — ну, пошли в дом, чего нам тут мёрзнуть? У меня там и сауна, и бильярд, да и вообще, можешь жить здесь, сколько угодно, наверху пять комнат, плюс спортзал с тренажёрами, внизу ещё четыре вместе с гостиной, а нас с женой всего двое, да девки мои, вот и всё. Найдём и тебе самое лучшее место! Ты сюда надолго? Остановился-то где?..
— В гостинице, да мне скоро уезжать, дня через два, я ненадолго!
— Ну и поживёшь у меня, на хрена тебе этот клоповник?
— Да нет, Сань, спасибо, я…
— О бабках не беспокойся, — перебил его толстяк, — дам тебе, сколько надо, моя домработница придёт, всё уберёт, накормит тебя, пока я с делами кручусь, а ты ходи, дыши воздухом! Вечерком в баньку, а, Борис? — он весело подмигнул.
— Нет, Сань, не могу! Спасибо, конечно, но не могу!
Борис не смел сказать толстяку о том, что тот привык к роскоши, и не понимал никакой другой жизни с проблемами, заботами, голодом и нищетой. Для него ведь все люди вокруг казались такими же богатыми и беспроблемными, быть может оттого, что вокруг него были именно такие, как и он сам. И если бы не давнее общее юношеское прошлое, Саня прошёл бы мимо него, как мимо пустого места, даже не глянув в его сторону. Они сидели в доме у толстяка, пили коньяк, ничего не подразумевающий, раскрасневшийся от градуса Саня рассказывал Борису анекдоты, громко хохотал, а Борис только скромно улыбался в ответ.
— Борюсик! А может, ты тёлку хочешь? — спросил пьяный Саня и икнул, — я всё сделаю! Ты ваще! Мужик! Что надо! — отрывками договорил он свою фразу.
— Нет, Сань, успокойся, ничего не надо! — успокаивал его Борис.
Он не налегал на спиртное и дорогие угощения. Почему-то вспоминался в этот момент старенький Этельзон, который был так рад приходу гостя в своё убогое скромное жилище, что с гордостью открыл бутылку припасённой для особого торжества смородиновой водки. Они выпивали с ним красиво, никуда не спеша, разговаривая о разном, интересующем их обоих. Им было хорошо и спокойно на душе.
Борис вдруг почувствовал, что нестерпимо хочет вернуться в свою гостиницу. А может, придти к Этельзону домой? Или присесть на огромные прибрежные камни, лишь бы только поскорее покинуть этот чужой ему дом, выйти за пределы высокого забора и оказаться на свободе. На «своей» свободе!
И он оказался на ней, но только поздно вечером, когда ворота распахнулись, и во двор въехал ещё один джип, таких же внушительных размеров, что и машина «Лыськи».
За рулём сидела жена Сани. Она с двумя дочерьми вошла в дом, и Саня, пошатываясь, раскинув руки в стороны, улыбаясь кривой пьяной улыбкой, двинулся к ней навстречу. Он попытался рассказать жене про своего друга, но его язык сильно заплетался, речь была несвязанной и невнятной. Недовольная фифочка-жена ничего не поняла, недружелюбно окинув взглядом Бориса. Она поднялась по лестнице наверх, хлопнув дверью. Борис обнял пьяного толстяка, который уже слабо понимал, что происходит, и вышел из дома. Нажав на кнопку, он отворил калитку и оказался на дороге, ведущей к шоссе.
Борис долго стоял с поднятой рукой, пытаясь поймать машину, но все ехали мимо, не останавливаясь. Тогда он пошёл по обочине пешком. Минут этак через двадцать возле него притормозила старенькая, видавшая виды «девятка».
— Тебе куда? — бойко спросил паренёк, и Борис, взглянув на него, узнал того самого таксиста, подвозившего его в гостиницу в день приезда.
— Привет, Женя! — сказал Борис, глядя в лицо парня, — Не узнал?
— О! Привет, Борис! — узнал его таксист, — ты откуда так поздно, и в таком опасном районе? Здесь тачку поймать трудно! Садись! — он указал на переднее сиденье.
Борис покорно сел. На заднем сиденье он увидел пьяненькую молодую девицу в мини-юбке и чулках с ажурными резиночками. Девушка медленно попивала из жестяной банки какой-то дешёвый коктейль, не обращая никакого внимания на Бориса. Машина резво сорвалась с места, и буквально через несколько минут они уже были у входа в гостиницу.
— Спасибо тебе, Женя! Не знаю, что бы я без тебя делал! — сказал Борис, — вот, возьми! — он протянул пареньку деньги. Тот улыбнулся в ответ, взял деньги и сказал:
— Город у нас маленький, всё, как на ладони!
И, наклонившись к Борису, тихо шепнул ему на ухо:
— Хочешь, «распишем» эту на двоих? У неё всё равно «бабок» нет! — он усмехнулся, зная, что дело окажется верным и абсолютно беспроигрышным.
— Нет, спасибо! — усмехнулся в ответ Борис, — cпать охота, пока!
— Ну, как знаешь, «командир»! — пожал плечами паренёк, не понимая, как можно отказываться от такого заманчивого предложения.
Борис вышел из машины. Взвизгнув колёсами, «девятка» унеслась прочь.
Он медленно поднялся в номер, открыл дверь и рухнул на кровать в одежде, даже не сняв ботинок.
— Ну и денёк! — подумал он, засыпая.

— 7 —

Пасмурное хмурое утро встречало Бориса недружелюбными холодными тучами и промозглым ветром, пытающимся проникнуть внутрь его комнаты. Просыпаться совсем не хотелось, но пришлось. Борис поднялся с кровати, зевнул и медленно подошёл к зеркалу, висящему в коридоре. Посмотрев на свой жалкий помятый вид, он равнодушно махнул рукой.
В этот момент в коридоре гостиницы послышались шаги и стук палочки. Стало ясно, что это старик Этельзон. Через секунду в дверь постучали. Борису ужасно хотелось спать, но он был рад, что старый еврей-художник не забыл о нём, и поэтому пошёл открывать.
На пороге действительно стоял Марк Маркович с пакетом в одной руке и неизменной палочкой в другой. Он почему-то не улыбался, глядя на сонного Бориса, а смотрел пристально и озабоченно. Борис подумал о том, сколько километров исходила палочка старого мастера, сжатая старческими ладонями, наверное, очень много. Она разделяла с ним радости и невзгоды, видела разных людей, всевозможные двери различных выставок, музеев и мастерских. Наверно сотни интересных разговоров прошло мимо неё!
Углубляясь в свои мысли, Борис подумал ещё о том, что когда-нибудь она потеряет своего хозяина, кому же тогда она достанется? Быть может, новому владельцу, не менее немощному, чем старенький Этельзон, а быть может, её просто выбросят за ненадобностью, как старый хлам. Когда-то и он, Борис, тоже станет стар, будет бродить по улицам с палочкой, стоя подолгу на разных перекрёстках, боясь перейти через дорогу, в надежде на то, что кто-нибудь переведёт и его, как когда-то Борис переводил старенького еврея с необычной фамилией Этельзон.
— Здравствуйте, Борис! — оборвал летающую по комнате мысль Бориса голос Марка Марковича, — Вы позволите мне войти?
— Доброе утро, Марк Маркович! Пожалуйста, проходите! Извините ради бога, задумался! — промямлил Борис и впустил Этельзона.
Тот затворил за собой дверь и сказал:
— По-моему, мой юный друг, для Вас оно не совсем доброе! — он всё так же без улыбки пристально посмотрел на Бориса и добавил:
— Впрочем, и для меня тоже! Чёрт возьми, я совершенно не сомкнул глаз в эту ночь! Мне почему-то показалось, что с Вами что-то случилось, и я, едва дождавшись утра, немедленно отправился к Вам в гостиницу. И знаете, Борис, со мной в вестибюле произошла оказия, я назвал не ту фамилию!
Он мягко постучал себя ладонью по лбу:
— Я совершенно забыл, что Вы носите фамилию по матери, пытался доказать молоденькой барышне за стойкой, что Ракитин остановился именно здесь, но та оказалась права. Лишь только позже я понял, что истинная фамилия моего юного друга мне неведома, но я таки нашёл Вас по имени! Кстати, эта милая барышня за стойкой весьма красива! Я бы непременно написал с неё портрет, будь я в силе, поверьте моему глазу!
Он наконец-то улыбнулся, и хотя его улыбка немного походила на жалкую гримасу, Борису стало легче на душе, и он снова зевнул.
— У Вас какие-то неприятности, Борис? — продолжал Этельзон.
— Нет-нет, всё в порядке, Марк Маркович, просто не выспался. Вчера встретил друга детства, посидели немного! — ответил Борис.
— Ну, это меняет дело! — оживился Этельзон, — сейчас мы будем Вас «лечить»!
Он раскрыл принесённый пакет и стал выкладывать из него бутылку водки и какую-то снедь.
— Марк Маркович! Зачем Вы тратите деньги? Не удобно же! — с виноватым видом процедил Борис. Ему действительно было неудобно перед Этельзоном.
— Я же, кажется, говорил, что у Этельзона не бывает неудобно! — с гордостью на лице произнёс старый еврей. Видимо ему было очень приятно, что содержимое пакета пришлось вовремя и к месту, он открыл банки с огурцами и шпротами, достал из серванта тарелки, положил на одну из них нарезанный хлеб, потом раскупорил бутылку с водкой и разлил её по рюмкам.
— Выпьем! — он поднял свою рюмку, стоя возле стола, повернувшись лицом к полураздетому Борису, и не произнеся больше ни слова, по-молодецки вдруг опрокинул всю стопку до дна, крякнул, закусил маринованным огурчиком и с облегчением выдохнул. Борис, немного ошеломлённый такой быстротой действий Этельзона, последовал его примеру.
— Да! Это конечно не «Baren Siegel», но пить можно! — засмеялся Этельзон, и Борис почувствовал в его голосе и словах некую фальшь, видимо старый еврей не хотел называть истинную причину своего внезапного прихода. Тот сразу же понял, что он распознан и поспешил сдаться:
— Мальчик мой, Вы, правы! Старый еврей пришёл не для того, чтобы распивать водку, хотя и это сейчас к месту, старый еврей пришёл к Вам прощаться! Я же знаю, что завтра Вы уедете, а я снова останусь один!
Он нахмурил брови и пристально посмотрел в окно.
— В этом городке в межсезонье никто из приезжих больше, чем на неделю не задерживается! — печально вздохнул Этельзон и как всегда оказался прав. Борис действительно собирался уезжать именно завтра. Этельзон внимательно глянул на Бориса и произнёс с выражением строки:
«И вновь томит и мучает меня
Давешний призрак сей тоски и ночи,
Когда неспешно по холмам звеня,
Луна в свой сумрак укатиться хочет.

Ей дела нет до радости людской,
До сладострастных песен и разлуки,
Она таит миров иных покой,
Даря влюблённым отреченья муки…

Я, как она… свободен и ничей,
Подобно рыцарю в доспехах грозных,
Что о любовь сломал уж сто мечей
И от боёв устал её несносных…»
— Господи! Ну откуда он всё знает? — подумал Борис, -Почему мне так хорошо и спокойно с этим человеком? Как бы мне хотелось взять его с собой! Неважно куда, лишь бы слышать этот баюкающий голос, видеть ту самую, настоящую и милую, полную доброты и света улыбку, ощущать теплоту всей его души, тихо шагая по улицам, держа старика под руку!
Этельзон замолчал, не дочитав до конца, по щекам его вдруг покатились слёзы.
— Борис, мальчик мой! Вы приезжайте ко мне, прошу Вас! Если конечно это возможно… Мне будет Вас не хватать! Я всё понимаю, кому нужен старый и больной еврей? Но мне с Вами было так хорошо и спокойно, как когда-то давно, когда была жива моя Софочка! Я вновь почувствовал себя молодым, сильным и нужным! А теперь я понимаю, что моя юность, которая до сих пор была жива во мне, о существовании которой я не знал, постепенно умирает. Ведь свидеться с ней заново возможно лишь один раз, и только нам решать, насколько длинной может оказаться эта встреча! Моя встреча уже состоялась!
Он замолчал. Борис пристально глядел на него, внимая каждому слову. Он не знал, что сказать в ответ, и поэтому только смотрел и глубоко дышал носом.
Этельзон перевёл дух и налил снова водку в рюмки.
— Марк Маркович! Да что Вы такое говорите!.. — попытался начать Борис, но мудрый Этельзон перебил его:
— Не надо, мой юный друг, не утешайте меня! Пройдёт немного времени, и Вы поймёте, как сейчас прав Этельзон! Старый мудрый еврей ещё не выжил из ума и прекрасно знает, что говорит! Давайте выпьем!
Он снова выпил залпом, не чокаясь. Было похоже на поминки, а не на добрые задушевные посиделки в доме Этельзона.
— За сим позвольте откланяться, — выдохнув, сказал старик, — удачной дороги! А мне нужно идти, что-то нездоровится, наверно погода испортится!
Он подошёл к двери. Ошеломлённый, ничего не понимающий Борис последовал за ним и хотел что-то сказать в ответ, но Этельзон подал ему руку:
— Всего хорошего, мой мальчик! И помните мои слова!
Дверь хлопнула, и Борис услышал звуки удаляющихся по коридору шагов и знакомый стук палочки. Ему хотелось выбежать и догнать бедного старика, но он подошёл снова к столу, выпил водки и, раздвинув занавески, уставился в окно, провожая взглядом уходящего Этельзона. Он следил за каждым его шагом до тех пор, пока его фигура не смешалась в толпе прохожих. По щекам Бориса катились слёзы.
Утром следующего дня был дождь. Опавшая листва мокла, приобретая сочность красок, но всё равно эти краски были печальными. Борис не спеша упаковал вещи, проверил, всё ли на месте, набрал телефонный номер, и через десять минут у подъезда гостиницы стояла старенькая, видавшая виды «девятка». Знакомое лицо водителя было таким же улыбчивым и беззаботным на вид.
Борис расплатился, попрощался с персоналом, вышел из гостиницы и сел в машину. Неунывающий таксист Женя поздоровался с ним, спросил, как дела, и быстро домчал до вокзала, рассказывая по дороге какие-то смешные и развлекательные истории. Борис не слушал его, он молча смотрел по сторонам, в надежде увидеть где-нибудь силуэт старого еврея.
Затем он открыл дверь, вышел из машины и сказал таксисту:
— Спасибо, Женя! А всё-таки она ещё жива, только прячется где-то! Иначе бы она не плакала вместе с дождём!
— Кто?.. — недоумённо спросил таксист.
Борис хлопнул дверью и направился к зданию вокзала.
— Кто жива-то?.. Кто прячется?.. — крикнул вдогонку ничего не понимающий таксист.
Борис повернулся к нему и крикнул в ответ:
— Юность!..
Он поднял руку высоко вверх и зашагал к вокзалу. Дождь мочил его голову и плечи, но он шёл медленно, принимая на себя горькие холодные слёзы осени. Таксист снова ничего не понял, пожал плечами и уехал.
Место, где стояла продавщица мороженого, оказалось пустым. Борис так и не поговорил с ней, наверно всё же он ошибся, и это была не Инесса, подумалось ему. Он купил билет и подошёл к выходу, осматривая пристальным взглядом привокзальную площадь, в надежде увидеть Марка Марковича. На какой-то миг ему показалось, что тот поспешным шагом ковыляет сейчас в сторону вокзала, не обращая внимания на дождь. Но его не было…
В громкоговоритель раздался уверенный монотонный голос, приглашающий на посадку. Вскоре Борис сидел в салоне автобуса, мчащегося по мокрому шоссе, и смотрел в окно, по которому хлестали крупные капли осеннего дождя. Они растекались по стеклу в разные стороны, будто ветви всевозможных путей, по которым Борису ещё предстояло пройти. Всё дальше и дальше удалялись реакторы атомной электростанции, внешне похожие на горбы мокрых верблюдов. Cкрылась из виду табличка про город химиков, энергетиков и строителей. Придорожные столбы, не взирая на проливной дождь, мерно отсчитывали свои положенные километры.
Борису почему-то совершенно не хотелось наблюдать за попутчиками, мирно сидящими рядом, не возникало желания посочувствовать унылому водителю, ведущему автобус, желающему поскорее добраться до финиша.
Он сидел молча, уткнувшись в окно, наблюдая, как уныло корчатся под дождём облысевшие деревья. Они махали голыми ветками вслед убегающему автобусу.
В голове всплывали строки стихотворения, которое прочитал Этельзон, сидя на огромных холодных, заглаженных волнами камнях, когда они вышли из душной мастерской художника Яковлева. Их взоры уносились вдаль, они вдыхали в тот момент полной грудью прохладный влажный воздух октября, наблюдая за движением редких перьевых облаков, медленно уплывающих в сизую дымку осеннего горизонта. И глядя в туманную неизвестность, на душе обоих становилось легче.

Ноябрь, 2009