Режиссер

   На генеральной репетиции все играли в костюмах, Тим был в штанах и куртке серого цвета, которые были ему впору, а вот бутафорские картонные рога давили, потому что шапку сделали не по размеру, и еще картон прошили изнутри, и он царапал голову, давала себя знать и боль в лодыжке, но Тим терпел, лихорадочно соображая, что задумал Куницын, и говорил невпопад, а Семен Борисович нервно вскакивал и поправлял его:
— Эй, Тим, соберись, ну же, внимательней!
Ребята старались изо все сил, чтобы проявить себя.
Без запинок, они выдавали свои реплики, и даже Митяй, который играл разбойника, и Савва, который играл злого тролля, не говоря уже о Виточке, которая внешне блистала.
Но теперь Тим разглядел, насколько плохо она играла.
И дело было не в том, что она фальшивила, — просто вся ее внешняя красота, как только она открывала рот и говорила невпопад, моментально расползалась, как бумажное платье под дождем.
Она наобум топала ногой, размахивала руками, деланно улыбалась, а самое смешное, сама она этого вовсе не замечала.
Парикмахер был ей подстать, эти двое были просто созданы друг для друга.
Но Тиму было теперь все равно, он освободился, а еще ему было совершенно «фиолетово», как он сам выглядит, и как он играет, и это было так заметно, что режиссер переполошился, и сразу после репетиции подскочил к нему, по-приятельски, положил ему руку на плечо и обратился, с самым доверительным тоном.
— Идем, выпьем по чаю, разговор есть.
— Ага, сейчас, только переоденусь.
— Да, здесь же все свои.
Тим кивнул и снял шапку с рогами.
Он хотел было улизнуть, а потом передумал и остался, но мысли его были далеко.
А режиссер совершенно по-своему воспринял его взгляд, и, улыбаясь, вдруг сказал:
— Забудь о ней, парень, она не стоит тебя, спесивая пустышка, ноль, и больше никто, а вот другая… тут стоит присмотреться, верь мне, я кое-что повидал на своем веку, — дохнул он на него мятой, перебирая курчавый волос на подбородке, и Тим, который сперва опешил от такого предисловия, вдруг поймал себя на странной мысли, что ему очень хочется его побрить.
— Да, по-моему, брат, ты и сам прозрел, так мне ка-ажется, — будто издалека улыбнулся Семен Борисович, — или я ошибаюсь? Забудь! Пустая, напыщенная, спесивая чушка, чисто, брат, полено, хоть и крашеное, — и больше ничего.
— Она же красивая, — тихо произнес Тим, — а про себя подумал: «Какого… ты ко мне прицепился?»
Он высвободил плечо из-под руки режиссера, когда они поднимались по лестнице, ему надоело изгибаться, в угоду этому коротышке.
— Знаешь, — продолжил режиссер, когда они устроились возле круглого железного стола, на изогнутых ножках, —  сейчас это такой попс, мода, детей в артисты отдавать… кино, театр. Они думают, что за деньги можно купить талант, можно купить призвание, или вдохновение. Глупыши с пустыми глазами, они наколотили себе бабло на золоченые туалеты и думают, что и детки у них золотые, солнечные, и солнце будет играть им музыку за их деньги.
— Да, но …
— Но я собственно не об этом. Тебе надо собраться, — он отхлебнул из чашки и поморщился. — И это «Американо»? — оглянулся он на буфетчицу. — Да уж, — окинул он унылым взглядом обстановку, — здесь мало что изменилось со времен первоначального накопления.
Он вновь взглянул на Тима, одарив его приторной улыбкой.
— Хочешь? — протянул он ему «Орбит».
И Тим закинул в рот драже, и мятный вкус обдал ему небо.
— А откуда Вы…
— Да уж догадался. Вы ж прозрачные еще, дети…— хихикнул тот вдруг. — Всегда ясные и веселые. А я, как Распутин, с прививкой дао в крови.
— Чего-чего?
— Это я так, к слову.
Он наклонился через стол и похлопал Тима по руке своей влажной пухлой ладонью, и Тим невольно подался назад, испытав чувство брезгливости.
— Как я тебе завидую, если бы ты знал?!
— Да уж…
Тим на секунду задумался.
Семен Борисович заметил, как потемнело его лицо, но истолковал это на свой лад.
— Эх, как я тебя понимаю… но сегодня забудь об этом. Стань, как штык, мужчина — это оружие. Стань беспощаден! Перестань быть недотепой, безвольным слюнтяем! Играй смело, открыто, откройся, доверься мне, миру… В тебе есть сила, но твой джинн спит, понимаешь? Разбуди его и отпусти на свободу, чтобы он служил тебе.
— Джинн?
Тимофей смотрел на него, как на полоумного, он с трудом успевал за ходом его мысли.
— Ну да, джинн, понимаешь…джин и тоник ха-ха-ха! В каждом человеке живет его сила, как в той сказке про Алладина, но не каждый способен ее открыть, и живет такой человек в страхе и трепете, собирая изо льда слово «вечность», как наш герой Кай, или Юрка Куницын, который, наверняка, будет собирать слово вечность из золотых монет на свой унитаз, но так никогда и не увидит, что там за горизонтом, так и не поднимется над собой, не выйдет за границы программы, которую ему навязали родители и общество. А вот ты, кажется, на это способен, как сам думаешь, а?
— Не знаю, — протянул вяло Тим.
Он чувствовал, что жар у него усилился и искал повод, чтобы отвязаться от режиссера.
Но того уже понесло.
— Они думают! — воскликнул Семен Борисович с пафосом, обращаясь к виртуальным «они».
— Они думают, — повторил он, — что мы кретины. Но мы не кретины,  — мы художники, мы творцы! И только мы способны разбить скорлупу своего эго и выйти за грани «я»!
Посетители буфета, в большинстве своем работники театра, начали оборачиваться и оглядывать их с недоумением. Сказанное было сильно даже для них.
А Тим взглянул на режиссера и подумал: « Зачем он мне это говорит? К чему мне эти нотации. Нашелся, еще один учитель жизни…И почему именно мне, — разве я его друг, приятель?»
— Да все ложь, — обронил вдруг Тим невпопад, — Вы, взрослые, все говорите, говорите, но все не о том, а о главном даже не заикаетесь, боитесь.
 Неужели вот так и придется всю жизнь лгать и не говорить, что хочешь, и всегда прятать то, что живет в тебе… Вы-то сами, верите в то, что говорите? Вы что здесь подрабатываете бесплатно, благотворительностью занимаетесь? Говорите о высоком, а думаете небось только об одном, сколько срубите по итогу, разве не так!?
Тим отвернулся и стал смотреть в окно; он так и не притронулся к чаю.
Повисла неловкая пауза.
— Да, милый, ты прав, благотворительностью занимаюсь, продаю свой талант за гроши, понимаешь, и вот здесь, — повел он рукой вокруг, — да, все ложь, все суета, ты прав, завидую…увы, увы, понимаешь? — режиссер проникновенно заглядывал ему в глаза, а ведь я тоже хочу, чтобы джинн был свободен, понимаешь? А теперь здесь, за тридцать серебряников, да, малый, ты прав, но …
Но Тим уже не слушал его, ему надоела эта навязчивая откровенность.
На его счастье, к ним подскочила радостная и запыхавшаяся Нина Ивановна.
— Ах, вот вы где, а я вас везде искала!
— Нас?! — удивился Тим.
— Ну, Семена Борисовича, — исправилась она и покраснела.
— Значит, сделай все так, как договорились? — бросил ему режиссер напоследок.
— Хорошо, — кивнул Тим, и впервые ему вдруг по-настоящему стало страшно и весело.