Патрон

Краткое содержание: Девочка-журналистка, прозванная в редакции Бемби, прозвала своего Шефа – Патрон, и им обоим эти клички очень подходили. Она никогда не оставалась с ним наедине, но однажды им довелось вместе переночевать в заброшенном доме…

* * *
Патрон.
Это она его так назвала – на первой же своей планёрке в его редакции. С тех пор его почти никто по-другому и не звал.
Он бы никогда не признался, как ему нравится это прозвище. Хозяин. Патрон. Крупнокалиберный. С бронебойной пулей.
Бемби.
Это он её так прозвал. За её глаза – тёплые, карие, с загнутыми кверху длиннющими ресницами. И вообще она была похожа на оленёнка – длинноногая и тонкая. Блондинка с косой, доходившей прямо до аккуратной маленькой задницы.
Он бы уже давно проверил, натуральная ли она блондинка. Ещё три месяца назад, когда впервые увидел её у дверей своего кабинета – она нервно сжимала в руках папку со своим портфолио и свеженьким дипломом выпускницы журфака.
Трахнуть её не составило бы труда. А если б и составило – тем лучше. Что может быть круче такой охоты?
Тем более, что охотиться за бабой ему давно не доводилось – все укладывались сами.
Но бабой она не была.
Он вообще готов был поклясться, что она ещё целочка, – такой ненормальной, несовременной чистотой от неё веяло. Даже не чистотой – стерильностью.
Умри-но-не-давай-поцелуя-без-любви.
«Доместос» – ни грязи, ни микробов даже под водой!
Каждый вечер после работы её, впрочем, встречал хмырь на чёрном «лексусе» – её жених. «Свадьба осенью», – сообщила она, смущённо потупившись, когда он небрежно спросил.
Про хмыря он всё выяснил сразу, пробив по своим каналам. По описаниям – умный, серьёзный и целеустремлённый. Отучился в Штатах. Стартовый капитал получил от папаши. Попробовал бы, как он, с нуля начинать, без денег, связей и образования!
Хмырь, небось, ревновал, когда она задерживалась в редакции на вечерних планёрках. Вернее, он нарочно её задерживал. Она единственная изо всех его журналюг осмеливалась с ним спорить. И у неё, само собой, была на всё диаметрально противоположная с ним точка зрения. Что она понимала в жизни, эта наивная пигалица!
Но спорила.
Глядя на него – на него! – с каким-то странным сочувствием, когда он рьяно доказывал ей обратное, потому что всегда стремился оставить последнее слово за собой.
С сочувствием. И с жалостью!
Это прямо умиляло.
И раздражало – неимоверно.
Он вообще не помнил, чтоб его кто-нибудь так раздражал.
И притягивал.
И писать она, чёрт побери, умела, да ещё как! Журфак здесь был абсолютно ни при чём – с таким умением рождаются, он это знал по опыту.
Он отдал ей рубрику «Нравы», сделав еженедельной, и теперь каждый день в редакцию тянулись толпы посетителей, от которых его тоже передёргивало. Какие-то старушенции в допотопных шляпках, деды с орденскими колодками на потёртых пиджаках, измотанные женщины с сопливыми отпрысками на руках… Прям Некрасов какой-то!
С каждым она подолгу сидела на редакционной кухне, подливая им кофе, взирая на них с сочувствием, суя им одноразовые платки, кивая в такт их скорбным повествованиям, записывая их на диктофон и обещая во всём, во всём разобраться.
И разбиралась.
Сперва выходила её статья, от которой ком вставал в горле – даже у него! Потом – бабах! – шквал звонков в редакцию, от которых раскалялся телефон. Потом она начинала бегать по инстанциям и кабинетам. Потом, сияя глазищами, оповещала всех на планёрке, что Марь Иванне наконец поставили телефон, Степана Петровича определили в Дом ветеранов, а для Люсеньки собрано двести тысяч рублей на срочную операцию.
Чёрт, да он сам был вынужден отвести в собственном бюджете отдельную статью для этих Люсенек!
Потом её находила новая Марь Ивана и новая Люсенька, и всё начиналось сначала…
Тираж его газеты поднялся, что компенсировало непредвиденные расходы. Он прослыл меценатом и спонсором, что тоже было не лишним для имиджа. Но о том, чтоб самому спокойно попить кофе на редакционной кухне, и речи уже не было.
Благо всегда под рукой оказывалась Лизка, которая этот кофе приносила ему в кабинет, стоило только стукнуть ей в аську.
Лизка официально числилась его замом, фактически являясь выпускающим редактором, завхозом, корректором, секретаршей и мальчиком для битья. Они знали друг друга уже с десяток лет, и за это время Лизка прочно обзавелась мужем и тремя детьми, а он – поочерёдно – тремя жёнами, с последней из которых с год как развёлся.
Кстати!
– Машина готова? – спросил он, не утруждаясь приветствиями.
– Доброе утро, начальник, – весело пропела Лизка. – Готова, Армен подогнал.
– Я сам поведу. Скажи Армену – свободен до понедельника. И это.. Бемби скажи – со мной поедет. Она с какими-то чиновниками хотела в Хабаре встретиться, вот пусть берёт все материалы, и вперёд. Чего ты там сопишь?
– А ты вчера хотя бы предупредить не мог? У них сегодня с Ваней годовщина знакомства, они собирались…
– Пусть теперь со мной собирается. Всё.
Отбой.
С Ва-аней!
Обломится Ваня.

* * *

– Вы это нарочно устроили? Эту поездку?
– С чего ты взяла? Отказалась бы.
– Но мне нужно! То есть это для Поли нужно, и вы знали, что нужно, что я не откажусь…
– Нужно, вот и едешь. В чём проблема?
Молчание.
– А, значит, нет проблем. Отлично.
– Есть! Мы с Ваней сегодня на два дня собирались на Амут уехать, у нас…
– Годовщина знакомства. Ничего, переживёт. Ты девчонку спасаешь, вот и спасай. Вторую годовщину на Амуте отметите.
– У нас три года сегодня. Три года знакомства.
– Ни…чего себе. А вместе вы хоть раз спали или всё за ручки держитесь?
Молчание.
– Или вы как раз сегодня собирались… годовщину отметить?
Он и сам не понимал, с чего так взъярился.
– Бемби! Я спросил!
– Я слышала. Если у вас такого не было, это не значит, что ни у кого не бывает. И вообще, я не хочу с вами обсуждать свою личную жизнь.
Он покрутил головой.
– Ну ладно, ты малахольная, а Ваня твой?
– Ваня меня уважает.
– Да у него просто не стоит!
Молчание.
– Ладно, хрен с вами, это ваше дело.
– Вот именно.
Он чуть опустил стекло «круизёра» и закурил, не спрашивая разрешения. Переживёт.
Уважает её Ваня, видали!
Импотент ***в.
Он разозлился так, что аж ладони на руле взмокли. И сигарета не помогала.
Бемби притихла сзади, затаилась, вжавшись в угол сиденья. Точно как оленёнок под кустом.
– Ты почему пошла в журналистику? – резко спросил он вдруг.
– У меня плохо получается?
Вот что он просто ненавидел, так это когда задавали дурацкий вопрос вместо чёткого и ясного ответа.
– Я спросил, – он хмуро глянул на неё в зеркало.
Глаза опущены, видна только светлая макушка.
– Я хочу помогать людям. И я это могу. Это вы мне дали такую возможность, спасибо… Вам, наверное, смешно это слышать?
Обхохочешься, да.
– Это не смешно. Скорее грустно.
– Почему?
– Потому что это противоречит твоей натуре.
– Помощь людям?
– Вся вот эта возня и беготня ради какой-нибудь Поли или Оли. Ты ж каждый раз над собой такое усилие делаешь, дурёха. Писала бы «джинсу», зашибала бабки и не парилась так, как сейчас.
– Это… так заметно?
Голос её испуганно дрогнул.
– Представь себе.
– Это только вы заметили… или другие тоже? Мне бы не хотелось…
Трогательно, аж до слёз.
– Успокойся уже, Бемби, это только я такой глазастый. Бросать тебе надо эту ***ню, а то выгоришь вся.
Она даже передёрнулась от грубого слова, цаца. Ресницы гневно взметнулись.
– Это не… это не…
– Не ***ня? – ехидно подсказал он, слегка развеселившись.
– Это не ваше дело! – отчеканила она. – У вас есть претензии к моей работе?
– Нет. Ты мне даже тираж подняла своими душепищательными историями, Бемби.
– Мне не нравится, когда вы меня так называете!
– Потому и называю, – усмехнулся он, подкручивая регулятор аудиосистемы. Эту песню своего совкового детства он любил:
– Двести лет кукушка мне жить накуковала,
Что меня обрадует, знала наперёд.
Но двести лет, кукушечка, ах, как же это мало!
Hакукуй один хотя бы, но бедовый год!
Чтоб смеяться над бедой, а от счастья мучиться,
Чтобы козырем судьбу по хребту хлестнуть,
Чтобы – пан или пропал, а дальше – как получится,
И ещё, ещё, ещё, ещё чего-нибудь!
Он даже подпел, совсем развеселившись.
– А это вот – в вашей натуре, да? – подала она голос. – Вы сами никогда не выгорите. Вам это нравится, да?
– Что нравится? – он заинтересованно повернулся к ней, облокотившись на спинку сиденья.
На пустынной трассе не было других машин, осенняя тайга летела навстречу, в приоткрытое окно бил дымный ветер, – октябрьские торфяные пожары только-только притухли, – а эта девчонка сзади таращила взволнованные глаза…
Хорошо было, в общем.
– Драться. Вы любите драться. А если с вами никто не дерётся, вы сами ввязываетесь.
Он довольно рассмеялся:
– Угадала, Бемби.
– А я не люблю этого, – торопливо продолжала она.
– А Ваня твой любит? – прищурился он насмешливо.
– При чём тут… – запальчиво начала она и вдруг вскрикнула, в ужасе уставившись мимо него в ветровое стекло.
Невесть откуда взявшись, из-за поворота прямо им в лоб мчался тяжело груженный брёвнами лесовоз.
Это было как в ночном кошмаре – он изо всех сил выворачивал руль, а тот не слушался. Не срабатывал. Не понимал. ****утая японская автоматика!
Лесовоз просвистел, кажется, в миллиметре от «круизёра». Автоматика наконец сработала, и теперь джип повело, понесло прочь с дороги, на обочину – в овраг, затянутый первым ноябрьским ледком.
Он только и успел, что страшно выматериться и заорать во всю глотку:
– Держись!
Машина накренилась, заваливаясь на бок. Удар. Хруст стёкол. Свет в салоне погас. И, наконец, как апофеоз, сработали подушки безопасности. Вторая часть Марлезонского балета, ****ь!
Когда всё стихло, он тревожно окликнул её, но ответа не услышал.
Перестав дышать, он кое-как просунул руку назад, между сиденьями, нащупал безвольно обмякшее тело и потряс:
– Эй! Бемби! Чего молчишь?!
– Меня Лена зовут, – невнятно отозвалась она, и он сперва вздохнул облегчённо, а потом рассвирепел. Нашла время воспитывать, воспитательница!
– Сиди там, не дёргайся, я тебя сейчас вытащу! М-мэри Поппинс…
Кое-как отцепив ремень безопасности и справившись с грёбаными подушками, он распахнув сперва одну, потом другую перекорёженную дверцу. Подхватил девушку под мышки и выволок её из машины. Бесцеремонно ощупал, с нажимом проведя ладонями по маленькой крепкой груди и узким бёдрам. Она возмущённо ахнула и отпихнула его руки:
– Я в порядке!
– Ну надо же было убедиться, – как ни в чём не бывало, откликнулся он. – Голова не кружится? Не тошнит?
– Пока вы меня не лапали, не тошнило. – отрезала она.
Ишь ты, оленёнок-то кусается!
Он только хмыкнул, невесть с чего, как дурак, приходя в хорошее настроение. Точно, дурак. Джип лежит колесами набок, как детская игрушечная машинка, сами они чуть не разбились, а мобильник… Он потряс развалившийся в кармане на части «Самсунг» и пробурчал себе под нос:
– ****ь, хотел же «Нокию» взять… У тебя сотовый работает?
– Я его отключила... а батарейка села, – неохотно откликнулась она.
– Это ещё что за фокусы – отключила...? – изумился он, но тут его злорадно осенило. – Небось чтоб Ванятка не названивал? Что, приревновал Ванятка?
Темнота быстро сгущалась, и даже в этой темноте он увидел, как сердито блеснули её глаза, но она смолчала и лишь отвернулась.
Ладно, всё это весело, но что делать-то теперь?
Трасса была совершенно пустынной в обе стороны. Ночевать в машине невозможно. Торчать на обочине в ожидании, что кто-то проедет и подберёт их? Ночью здесь будет хорошо так ниже нуля…
Он огляделся. Невдалеке от дороги под лиственницами чернело какое-то небольшое строение, явно нежилое, да и кому тут жить, в глухой-то тайге! Скорее всего, заброшенная времянка, оставшаяся от строителей, тянувших здесь ЛЭП не так давно.
– Та-ак, – он деловито дёрнул девушку за руку. – Завязывай дуться, Буратино, нас ждут удивительные приключения…
– Ещё более удивительные? – пробормотала она, стуча зубами.
– Угу. Ночёвка во-он в той избушке на курьих ножках. Дойдёшь или донести?
Как и следовало ожидать, она мгновенно припустилась впереди него.
Резвый оленёнок. Кусачий. И… прехорошенький.
Он почувствовал, как руки покрываются мурашками. И не от ночного холода. От предвкушения.
Во времянке было чистенько, и даже не воняло ничем эдаким. Кроме стойкого запаха гари, но это опять же после пожаров на торфянике. И в самодельной печурке были аккуратно сложены дрова, а под них подоткнут коробок спичек.
– Дай вам Бог здоровья, мужики, – пробормотал он благодарно в адрес неизвестных строителей и повернулся к девушке. – Согреемся, переночуем. Утром, когда рассветёт, выйдем на трассу, кто-нибудь да подберёт. Сейчас там можно дуба дать запросто.
Она только молча кивнула и стянула на груди полы куртёшки, зябко ёжась.
Он скинул с плеч свою куртку, оставшись в рубахе, и закутал её, не слушая невнятного протестующего бормотания:
– Молчи давай. Скоро прогреется этот… курятник.
Он почти что упирался головой в прокопчённый потолок избушки. Ну ничего, зато прогреется быстро.
Он поворошил кучу тряпья на топчане в углу. Тряпьё было волглым, но вроде бы не слишком грязным, по крайней мере, мыши и бурундуки оттуда не побежали.
Наконец он подкинул в печку ещё дров, приоткрыв заслонку. Несколько часов тепло продержится. Ну и можно будет ещё согреться… согреться по-другому.
Он коротко выдохнул, искоса глянув на девушку, съёжившуюся под двумя куртками. Светлые волосы мерцали в сполохах огня из печурки, глаза были блаженно прикрыты.
Как-то раз во время обеда он подцепил на столе в кухне яркую Лизкину книжонку в бумажной обложке, пока сама Лизка разливала всем кофе и чай, и с выражением прочитал вслух:
– Я полюбил вас, Дженнифер, с первой минуты, едва только увидел…
Лизка тогда так и подскочила и, покраснев до ушей, поспешно выхватила у него книжонку под общий хохот.
Так вот, свою новую журналистку он захотел с первой минуты, едва только увидел.
Понятно, что любой мужик, у которого что-то шевелится в штанах, захочет хорошенькую девчонку, но он все эти три месяца частенько лежал без сна в своей холостяцкой берлоге, представляя, как её длинные ноги крепко обхватывают его бёдра, как она запрокидывает голову, открывая гибкую белую шею, и стонет, стонет срывающимся ломким голосом. Как она мотает головой в такт его толчкам, кончая под ним, а её светлые волосы веером рассыпаются по подушке…
В общем, он задолбался дрочить на неё, как прыщавый школьник.
И вот сейчас, похоже, приближалась сбыча мечт.
Он вдруг обнаружил, что крепко сжимает кулаки.
Только не спугнуть сразу, а то оленёнок просто ринется в тайгу, ломая себе ноги.
– Бемби… – мягко сказал он, чувствуя, как скулы аж сводит от напряжения. – Иди ляг к стенке. Куртку свою сперва только подстели, а моей укроемся. Там вроде бы чисто, я проверил.
Она машинально кивнула и направилась было к топчану, но вдруг замерла. Как зверёк, попавший в полосу света от фар на ночной дороге.
– К стенке?.. А вы что, собираетесь… собираетесь… тоже здесь лечь?!
– А ты чего, хочешь, чтоб я на полу лёг? – осведомился он, подпустив в голос эдакого оскорблённого удивления. – Чтоб я к утру примёрз? Ты мне что, не доверяешь?
Он бы никогда не доверил себе даже старуху Шапокляк.
– Что вы, конечно, конечно, доверяю… – растерянно забормотала она, послушно снимая сначала его куртку, потом расстёгивая «молнию» своей куртёшки и аккуратно расстилая её на топчане.
Дурочка, Господи Боже, ну какая же наивная маленькая дурочка…
Слава тебе, Господи, что такая…
– Это просто как-то неудобно… я… ну… я не привыкла с кем-то спать… я даже с мамой никогда в одной постели… и с сестрой… это же… это такое личное… – продолжала невнятно бормотать она и вдруг осеклась, видимо, ожидая его вполне резонного язвительного вопроса про Ванятку.
Ему хотелось изумлённо съязвить, да.
Потому что он реально охерел.
Этот джентльмен Ванятка что, от пояса деревянный?!
Или просто даун какой-то?
Нет, в жопу Ванятку! Не спугни её раньше времени, чёртов ты идиот, а то всё испортишь…
– Неудобно в почтовый ящик… эм… это самое делать – высоко и узко! – проворчал он в ответ. – Да, у меня тут коньяк, дагестанский, но ничего. На, выпей чуток, быстрее согреешься. Давай, давай!
Он глотнул из маленькой фляжке первым, тихо радуясь, что оставил коньяк в кармане после похода к Шаман-камню с альпинистами на прошлой неделе, – всякий такой экстрим он любил, да и репортаж получился отменный. Коньяк согрел нутро, а в голове сразу приятно зашумело.
Он сунул фляжку ей под нос, к самым губам.
– Пей, говорю. Ты, конечно, у нас трезвенница и язвенница, но это же просто лекарство. Тебе что, воспаления лёгких хочется?
Она растерянно покачала головой, сделала большой глоток, едва не поперхнувшись, и зажмурилась. Помахала узкой ладонью перед лицом.
– Что, торкнуло? – осведомился он снисходительно и опять приложился к фляжке. – Тяпни ещё разок – быстрее заснёшь. Ну, давай, за нас, красивых!
Когда он закрутил и спрятал фляжку, девушка уже осоловело клевала носом.
– У-у, эк тебя повело-о… – довольно ухмыльнулся он. – Давай ложись уже. И подвинься, я большой.
Ошеломлённо моргая, она пододвинулась к самой стене, вжавшись в неё лопатками.
Улёгшись поудобнее, он мягко, но решительно пристроил её голову к себе на плечо.
– Стенка-то холодная, – лениво пояснил он в ответ на её возмущённый ропот. – А так теплее. Спи давай, Бемби.
Он натянул куртку повыше, укутывая её, и даже выдавил из себя сонный зевок. И наконец ровно задышал, притаившись, как охотник в засаде.
У него съезжала крыша от ощущения её тёплого тела рядом с собой. Он чувствовал, как она, поначалу напряжённая, будто каменная, понемногу расслаблялась, согреваясь и успокаиваясь. Она ещё немного повозилась, заставляя его отчаянно стискивать зубы. И наконец её дыхание стало непритворно ровным и глубоким.
Очень осторожно приподнявшись на локте, он поглядел на неё. Ресницы полосками чернели на щеках, волосы светлым веером рассыпались по импровизированной постели. Как в его лихорадочных полуснах.
Сейчас он сделает эти сны явью.
Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…
Затаив дыхание, он отвернул куртку с её плеч и сбросил на пол. Ему было нестерпимо жарко, а сердце громыхало так, что было прямо удивительно, как она этого не слышит.
На ней была блузка рубашечного покроя, а под нею маленький топик. Лифчиков она не любила, – он это заметил сразу, а, облапав её недавно, убедился окончательно. Отлично, меньше хлопот.
Едва касаясь, он одну за другой расстегнул все десять пуговок на блузке и распахнул её. Чуть касаясь, обвел пальцами маленькую упругую грудь, ещё и ещё раз, пока с её полураскрытых губ не сорвался еле слышный стон, а соски заметно напряглись под его рукой. Наклонившись, он взял один из них в рот и стал осторожно будоражить языком, напрягая ещё сильнее. Отстранившись, подул на мокрую ткань и снова жадно пососал.
Девушка опять слабо застонала, ресницы её чуть дрогнули, но она так и не проснулась.
Он осторожно потянул вниз сначала «молнию» её полосатой ворсистой юбочки-разлетайки, а потом и саму юбку, скидывая на пол, туда, где уже валялась куртка.
Сюрприз – на ней были не колготки, а, – к его удивлению, – чулки, тёмные и плотные.
Тем лучше для него, тем хуже для неё…. какое хуже! Для неё – ещё лучше.
Теперь он посасывал и нежно теребил её грудь, одновременно поглаживая её промежность под шёлком трусиков и с ликованием чувствуя, как набухают, увлажняясь, самые тайные складки её тела под его умелыми пальцами. Голова её мотнулась по топчану из стороны в сторону, с губ сорвался полувсхлип-полустон, протяжный, жалобный и… страстный.
Того, что творилось у него в штанах, он пока предпочитал не замечать. Потом. Сначала – она.
Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться хоть чуток.
Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей.
Любимая цитата их школьной русички.
Девушка в его объятиях непроизвольно раздвинула колени, открываясь ему ещё больше, и так же непроизвольно выгнулась, прижимаясь к нему.
Он беззвучно выругался и снова приник губами к её груди сквозь намокший топик. Пальцы его тем временем уверенно нащупали под столь же намокшими трусиками точку, от прикосновения к которой она вздрагивала, словно от удара током, и начал ритмично нажимать на неё. Стоны её стали громче, а пальцы рефлекторно вцепились ему в волосы.
– Господи… – забормотала она, опять мотнув головой и вся подаваясь навстречу его руке. – Что… что?
Сцепив зубы так, что аж челюсти заныли, он ещё раз надавил на сокровенную точку, и её стон перешёл в отрывистый крик.
Она обхватила его за плечи, содрогаясь всем телом, и он крепко её держал, пока её глаза не распахнулись, затуманенные и изумлённые. Он продолжал стискивать её в объятиях, следя за тем, как изумление постепенно сменяется неверием, потом – пониманием, а потом – ужасом.
Он этого ждал, и, когда она судорожно рванулась, удержал её.
– Как… как вы… – пролепетала она, сверкая глазами.
– Как я что? – поинтересовался он тихо. – Как я посмел? Или как я это сделал?
Она рванулась ещё раз, но куда там.
Он чувствовал, как она вся дрожит в его руках, прямо-таки вибрирует.
Сжав пальцами её подбородок, он заставил её взглянуть себе в глаза.
– Я не насилую женщин, знаешь, – проговорил он спокойно. – Только по согласию. Так что тебе нечего бояться.
– Я не согласна, – прошептала она, одолевая дрожь. – Так что отпустите меня.
– Отпущу, если ты не сорвёшься отсюда, как заяц, и не кинешься в тайгу в одних трусиках, – усмехнулся он.
Из глаз её брызнули слёзы, и она крепко зажмурилась.
– Ш-ш-ш… – прошептал он ласково. – Тише, девочка… Это я виноват. Прости. Не смог удержаться. Я ведь тебя люблю.
Огромные глаза снова широко распахнулись.
– Вы врёте! Вы просто… вы просто… – она дёрнулась, задев его, попыталась отпрянуть и снова в ужасе зажмурилась.
– Я бы на твоём месте меньше шевелился… – с трудом процедил он, тоже прикрывая глаза. – Пожалуйста. Очень прошу.
– Отпустите меня, – всхлипнула она. – Я вам доверяла, а вы…
– А я не сделал тебе ничего… кроме хорошего, – отозвался он наконец и коснулся губами яростно пульсировавшей жилки на её тёплой шее.
Она снова рванулась – и снова безуспешно.
– Ты же понимаешь, что если бы я просто тебя хотел, то давно бы уже поимел, – продолжал он спокойно, хотя и внутри, и снаружи всё так и заходилось. – Я тебя люблю, Бемби.
По её щекам градом сыпались слёзы, и он собирал их губами, чувствуя на языке соль и горечь.
– Я хочу, чтоб ты была моей, – он слышал, как вздрагивает его собственный голос. – Только моей. Здесь. Сейчас. Навсегда.
– Перестаньте! – простонала она сквозь слёзы. – Может, вы меня и любите…– она не заметила, к счастью, его невольной усмешки, – но я-то вас не люблю! Я люблю другого!
Диалог прямо как из Лизкиных романов – в прошлом году на день рождения он подарил ей целый чемодан этих дурацких книжонок, и Лизка прямо прыгала от счастья.
Бабьё!
Красивые слова, красивые жесты…
Я полюбил вас, Дженнифер, с первой минуты, едва только увидел…
– Послушай меня, Бемби, – он опять сжал пальцами её подбородок. – Выслушай, а потом я уйду и буду ночевать в машине. Обещаю.
Она прерывисто вздохнула, уставившись на него, как завороженная.
– Ответь мне, только не ври. Я тебе неинтересен? Ты ко мне равнодушна? Ты меня не уважаешь? Когда я смотрю на тебя, разве не ты замираешь и отводишь глазки? Вот эти вот прекрасные глазки? И это не ты сейчас кончила у меня в руках?
Даже в полутьме было видно, как багрово она покраснела.
– Но это не… это же не любовь! – выпалила она отчаянно. – Я люблю….
– По-моему, я попросил тебя не врать, – резко перебил он. – А ты хочешь мне заявить, что любишь своего… – Он хотел сказать: «Ванятку», но решил не рисковать, называя его имя, – своего жениха?
Прикусив губу, она молчала.
Честная девочка.
Во всех смыслах честная.
Да на ней и жениться можно! – мелькнула шальная мысль.
– Выйдешь за меня? – он встряхнул её за плечи. – Я серьёзно!
– Да вы с ума сошли, – в ужасе пролепетала она. – Что вы такое говорите?! Как мы можем жить вместе – мы же такие…
Мы такие разные, но всё-таки мы вместе – автор этого рекламного слогана не зря огрёб кучу бабок, застревает в памяти намертво.
– А ты никогда не слышала о том, что только противоположности притягиваются? – прищурился он. – Инь-янь, плюс-минус… Инь-янь – это гармония, а инь-инь – это только… имя для панды!
Она растерянно моргнула, и тогда он властно раскрыл губами её нежные, влажные, припухшие губы.
И они чуть дрогнули, отвечая. И сердце его тоже торжествующе дрогнуло.
– Я тебя люблю, люблю, люблю, – горячечно зашептал он прямо в эти сладкие губы, с трудом от них отрываясь. – Я тебе весь мир подарю! Всё, что ты захочешь! Бемби…
Она тяжело дышала, прикрыв глаза, и тогда он снова заскользило ладонями по её напрягшейся груди, острым соскам, теплому влажному животу – ниже, ниже…
Да она же вся полыхает…
Он отнял ладонь и сам чуть не застонал.
– Так мне уйти? – прошептал он. Она молчала, опять закусив губы и закрыв глаза. – Давай, Бемби, скажи! Уйти? – Он приподнялся на руках, медленно отстраняясь. – Скажи!.. Молчишь? Ладно. Молчание – знак согласия. Всё, я ухожу. Прости.
– Нет! – она вдруг обхватила его за плечи, отчаянно всхлипнув. – Нет, нет, нет!
Облегчённо, торжествующе, ликующе ткнувшись лбом в её влажный лоб, он снова нашёл её губы. Поспешно освобождая её и себя от остатков одежды, он думал только о том, что опять победил. Опять выиграл. Завоевал.
Чтоб смеяться над бедой, а от счастья мучиться,
Чтобы козырем судьбу по хребту хлестнуть,
Чтобы – пан или пропал, а дальше – как получится,
И ещё, ещё, ещё, ещё чего-нибудь!

* * *

Три месяца спустя она стояла в его кабинете с застывшим суровым лицом. Таким же застывшим, как февральский лёд, смёрзшийся снаружи на подоконнике.
– А я ведь вам говорила, – губы её еле шевелились, тоже как будто заледенелые. – Я вас предупреждала, что я не смогу, что мы… слишком разные, что я… не понимаю вас. Совсем, совсем. Я себя с вами чувствую такой ничтожной… И вы не понимаете меня, и… вы не любите меня, и никогда не любили! Вы заставили меня поверить, что… – она сглотнула, горло её дёрнулось. – В свою любовь, в мою. Но это не любовь. Это просто похоть! И… вы даже не знаете совсем, что это такое – любовь!
Он молчал, невидяще и немо глядя в монитор своего компьютера, боясь, что если раскроет рот или пошевелится, то...
– Хорошо… хорошо, что мы не поженились, – захлёбываясь, продолжала она, не дождавшись его ответа. – И что про нас никто не знает, тоже хорошо… Как будто ничего не было… Нет, было, было, но это наваждение какое-то… Вы как будто опоили меня, а сейчас я проснулась. Вы мне обещали весь мир… Но мне не нужен такой мир! Он слишком… тёмный и страшный. Как вы.
Бемби!
– Хватит! Вали к Ванятке! Он у тебя, наверно, светлый и правильный? – Он оскалился. – Примет?
Она промолчала, нервно вертя в руках связку ключей от его квартиры.
– Я б не принял, – Он издевательски ухмыльнулся. – Продала однажды, продашь и дважды. Хотя… ты теперь ценная штучка, многому научилась…
Она стремительно шагнула вперёд, и он тоже резко поднялся.
– Ударишь? – Он смотрел в её карие глаза, ставшие сейчас совершенно чёрными на белом, как мел, лице. – Ну, бей. Что, кишка тонка?
Он крепко стиснул её хрупкое запястье:
– Ударишь – руку сломаю, Бе-емби. А плюнешь в морду – губы разобью. Веришь?
Глаза её расширились ещё больше, и она только кивнула.
– Ну и дура, – выдохнул он, отпуская её руку.
Что-то брякнуло. Ключи.
– Пришла отдать, так отдавай! – гаркнул он. – Чего ждёшь?!
Её бледные губы задрожали.
– Не могу отцепить, – пробормотала она, беспомощно покрутив кистью. – Вот…
Чёртова связка зацепилась за серебряное ажурное колечко на её безымянном пальце – намертво.
– Это знак, – тяжело усмехнулся он, снова опускаясь в кресло у стола. – Не уйти тебе, Бемби.
Яростно сверкнув глазами, она сорвала кольцо и швырнула ему на стол вместе с ключами:
– На память!
– Стой! – властно распорядился он, и она замерла на пороге. – Заявление об уходе написала?
Она ошарашенно покачала головой.
– Тогда чего ты здесь истеришь? Иди в бухгалтерию, пиши. Я им сейчас позвоню, чтоб дали тебе расчёт. Всё, свободна!
Последнее слово, как всегда, было за ним.
Но когда дверь плотно закрылась, он враз обмяк в кресле. Под левую ключицу будто нож вошёл с размаху.
…вы же не знаете совсем, что это такое – любовь…
Он подержал в руке телефонную трубку, не понимая, зачем её взял.
Ах, да. Бухгалтерия.
– Ирина Михайловна, сейчас к вам Соловьёва придёт. Она увольняется. Дайте ей расчёт и подъёмные за два месяца вперёд. Приказ Лизавета Сергеевна напишет. Трудовую выдайте и всё, что нужно. Заявление она пускай у вас оставит, я потом подпишу.
Отбой.
Отбой.
Конец.
…мне не нужен такой мир! Он слишком… тёмный и страшный. Как вы…
Кое-как поднявшись, он открыл дверцу маленького холодильника, достал бутылку с коньяком. Теперь не с дагестанским – с армянским.
Налил хрустальный фужер до половины и осушил одним глотком.
Вот так…
Он прислушался к себе – чуть отпустило. По крайней мере, хоть можно было дышать.
Так. Запереть дверь, допить бутылку. Отключить телефоны. Упасть прямо здесь на диване. И побыстрее, а то ещё Лизка…
А, ч-чёрт, не успел!
Явилась – не запылилась. Зелёные глазищи пылают от гнева, рыжие кудри дыбом. Жалко, костюмчик голубой, а не жёлтый, а то был бы прямо полный светофор.
Вот эта по морде врежет, не раздумывая. Не побоится.
Он сел обратно в кресло, поставив коньяк и локти на стол.
– Чего припёрлась? Я не звал.
– Что за дела, начальник? – Лизка воинственно подбоченилась. – Почему у меня лучший журналист увольняется в день сдачи номера, а я ничего знать не знаю?!
– Ты прямо как на киче – что за дела-а, нача-альник? – передразнил он хмуро. – Незаменимых у нас нет, как известно. Дашь объявление, проведёшь творческий конкурс, наберёшь новых гениев. Всё, иди уже, номер сдавай.
Держась за угол стола, Лизка внимательно всматривалась ему в лицо, бледнея с каждой секундой. Что она там такое высмотрела, спрашивается?!
– Саша… – проговорила она осипшим голосом. – Ты что… с ней спал? С этой девочкой?!
– Какая ты пошлая, Лизка, – он набулькал себе ещё коньяка – на этот раз полный фужер. Рука дрогнула, коньяк пролился на стол. – Спросила бы – у вас был роман? Книжек тебе понакупил тематических, просвещаю тебя, а ты…
– Так это из-за тебя она бросила Ваньку в ноябре?! – Лизка продолжала таращиться на него, как на привидение.
…это наваждение какое-то… Вы как будто опоили меня, а сейчас я проснулась…
– В ноябре бросила Ваньку из-за меня, в феврале бросила меня из-за Ваньки, всё честно, – криво усмехнулся он. – Кстати, если ты Ваньку жалеешь, то не стоит – она возвращается к нему, заметь, уже обученная. Мною. Да Ванька благодарить меня должен… Эй!
Лизка выхватила у него фужер, и он понял – сейчас плеснёт в лицо. Но она рывком поднесла фужер к губам и залпом выпила коньяк. Задохнувшись, помотала головой.
– Какая гадость, Саша… – простонала она непонятно о чём. – Как ты мог?!
– Тебя что, техническая сторона интересует? – огрызнулся он, еле ворочая языком.
– Как ты мог такое сделать? С ней, с собой?.. Это ж всё ты, ты, ты, козёл озабоченный, девчонка на двадцать лет тебя младше!
– Иди в жопу, Лизка, – пробормотал он, закрывая глаза и откидываясь на спинку кресла. – На пятнадцать. И не надо из меня педофила делать, она совершеннолетняя.
– Зачесалось в одном месте?! Вот теперь сиди, чеши!
– И почешу, – вяло отозвался он. – Прям щас вот возьму… и почешу…
Коньяк вышиб из головы все связные мысли, малость притушив бушевавший там пожар, но боль не ушла. Она просто притаилась. Как после наркоза.
– Лизка… – проговорил он, не открывая глаз. – Я, наверно, уеду куда-нибудь… на месяц. Справишься одна… со всем хозяйством?
– Куда ж я денусь с подводной лодки, чёртов ты баран… – Её маленькие крепкие ладони легли ему сзади на плечи. – Ты когда последний раз в отпуске был? Пять лет назад? Езжай вон… в Таиланд, что ли. Развейся.
– Ты не вейся, чёрный ворон... над моею… головой… – прошептал он, на миг утыкаясь щекой в теплую ладонь на своём плече. – ****ь, ну почему самые лучшие бабы – чужие?!
– Ищи свою, начальник, какие твои годы, – легко отозвалась она, отнимая руки. Хлопнула дверца холодильника. Он приоткрыл глаза – конечно, Лизка проворно резала извлечённые из холодильника колбасу, сыр и сало. – Закусывай давай, алкоголик. Учти, наблюёшь на ковёр, я убирать не буду!
– Будешь, как миленькая… – пробурчал он. – Куда ты денешься…
– Ну-ну, нравится мне твоя наивность, начальник… – подойдя обратно к креслу, она вдруг опустилась на корточки у его ног. – Саша…
– Что, крыша поехала, алкоголичка? – хмыкнул он, растерянно глядя в её тревожные зелёные глаза. – Чего ты?
– Саша… Ты же не будешь им… мстить?
– Иди на ***, – отрезал он, отворачиваясь от этого тревожного взгляда.
– Саш… Ты же можешь, я знаю. Не делай этого, а то… Я тогда тоже уйду.
– Иди на ***, говорю, номер сдавай! – он шваркнул кулаком по столу так, что вся Лизкина сервировка подпрыгнула. – Хватит тут выёбываться!
– То в жопу, то на ***… – Вздохнув, она легко поднялась и повернулась к двери. – Ты уж определись… Кстати, новых журналистов наберу – исключительно мужского пола!
– Попробуй только, убью! – рявкнул он, но дверь за ней уже захлопнулась.
Вот змеюка подколодная, чума рыжая!
Он поймал себя на том, что невольно улыбается.
– А ну, вернись! – крикнул он в закрытую дверь, из-за которой тут же высунулась взъерошенная Лизкина голова.
– Что-то забыл, начальник? – ехидно осведомилась Лизка.
– Да. Забыл. Собери-ка мне всех на кухне, надо поговорить. И... Бемби тоже пусть подойдёт, если не удрала ещё.
– Нет, не удрала, вещи собирает. Может, лучше не надо, а, Саш? – спросила Лизка и, осторожно подбирая слова, продолжила: – У тебя внутри всё-таки пол-литра коньяка... куда там речи толкать, да и...
– Ты мне нотации читать будешь или слушать и повиноваться? – вкрадчиво осведомился он, подымаясь из-за стола.
– Хорошо, – тяжело вздохнула Лизка, – слушаю и повинуюсь, белый господин... Минут за десять всех соберу, но не говори потом, что я тебя не предупреждала!
Она скрылась за дверью, и вскоре по редакции понеслось: «Мой поросёночек, бросай работу, Патрон всех вызывает. Да не на ковёр, на кухню. Да знаю я, что сдача номера, ты мне это говоришь?! Врач сказал в морг – значит, в морг!»
Уже через десять минут все сотрудники сидели за круглым столом на кухне, оживлённо галдя. От вопросов Лизка отмахивалась – мол, начальник придёт и сам скажет, что надо, – встревоженно поглядывая на Бемби. Та сидела возле двери, так и не сбросив с плеч песцовой шубки, которую Ваня (или не Ваня?!) подарил ещё тогда, в прошлом ноябре.
Патрон вошёл, как всегда, стремительно – собранный и серьёзный, словно это не он только что вылакал бутылку дорогого армянского напитка. Начал сразу, без предисловий.
– Я уезжаю в отпуск, на пару недель, может, на месяц. Вместо меня остаётся Лиз... Елизавета Сергеевна. С правом подписи, и всё такое. А сейчас... сейчас давайте выпьем.
Он небрежно водрузил на стол новую бутылку с коньяком.
Все на пару секунд зависли, а потом загудели восторженно и изумлённо.
– Начальник... сдача номера... середина рабочего дня... – пискнула было Лизка, но мгновенно прикусила язык под его тяжёлым взглядом и молча выдала каждому по пластиковому стаканчику из неприкосновенных своих запасов.
– Ну что… давайте выпьем, – повторил он и криво усмехнулся, на секунду прикрыв глаза. За столом вдруг повисла напряжённая тишина. – Выпьем за любовь! Потому что мужчина живёт по-настоящему только тогда, когда его любят. Когда ему хочется взять весь мир и положить к ногам любимой женщины… – Подчинённые ошалело запереглядывались. Бемби уставилась в пол, вертя в руках карандаш. – Но когда этот мужчина и этот мир женщине на хер не нужны, получается, что и жить ему незачем. Да, Лена?! – В голосе его лязгнул металл.
Карандаш в её тонких пальцах переломился. Она вскочила со стула, глянула на него полными слёз глазами и вылетела в коридор. Лизка, – одними губами, но так, чтобы он понял, прошептала «идиот», – и бросилась за девчонкой.
«Ничего, она утешит, найдёт нужные слова, всегда находила», – устало подумал он, выходя следом и оставляя подчинённых шептаться и делиться догадками.
В типографию сегодня номер уйдёт позже, но это ничего, это не критично. Да всё не критично. Пошло оно…
Чувствуя себя выпотрошенным, он тяжело опустился в кресло в своём кабинете.
Так. Отлично. Таиланд обождёт, хер с ним, с Таиландом, чего он там не видел. Надо снять другую хату. В эту даже он не вернётся. Пусть Армен его барахло вывезет.
Значит, снимет другую хату. Отлежится там с недельку. Побухает. Подумает.
Подумает, как можно достать Ванятку.
По всем фронтам.
Насколько же хорошо Лизка его знает, стерва…
Да, Ванятку он достанет.
Бемби ещё пожалеет.
Ох, как она пожалеет!
Его никто никогда так не бросал.
Ищи свою… Где она, эта своя?!
…вы же не знаете совсем, что это такое – любовь…
Подумаешь…
Любо-овь!
Замигало окошечко аськи. Лизка, конечно… Чего ей ещё?
«Апостол Павел, первое послание коринфянам».
Что это за нах..?
Он недоумённо моргнул, завороженно уставившись в монитор
«…Любовь долготерпит, милосердствует, не завидует, не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит. Любовь никогда не перестает; хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится…»
Упрямо опустив голову, он закусил губы и одним движением отключил компьютер.

Рука на плече. Печать на крыле.
В казарме проблем – банный день.
Промокла тетрадь.
Я знаю, зачем иду по земле.
Мне будет легко улетать.
Без трех минут – бал восковых фигур.
Без четверти – смерть.
С семи драных шкур – шерсти клок.
Как хочется жить? Не меньше, чем спеть.
Свяжи мою нить в узелок.
Холодный апрель. Горячие сны.
И вирусы новых нот в крови.
И каждая цель ближайшей войны
Смеется и ждет любви.
Наш лечащий врач согреет солнечный шприц.
И иглы лучей опять найдут нашу кровь, нашу кровь.
Не надо, не плачь. Сиди и смотри,
Как горлом идет любовь.
Лови ее ртом. Стаканы тесны.
Торпедный аккорд – до дна.
Рекламный плакат последней весны
Качает квадрат окна.
Дырявый висок. Слепая орда.
Пойми, никогда не поздно снимать броню.
Целуя кусок трофейного льда
Я молча иду к огню.
Мы – выродки крыс. Мы – пасынки птиц.
И каждый на треть – патрон.
Лежи и смотри, как ядерный принц
Несет свою плеть на трон.
Не плачь, не жалей. Кого нам жалеть?
Ведь ты, как и я, сирота.
Ну, что ты? Смелей! Нам нужно лететь!
А ну от винта! Все от винта!

Песни: Вячеслав Малежик, Александр Башлачев