Нужна ли подозрительность?

               

Следует напомнить, что мы жили в стране, где подозрительность чуть меньшей была, чем в Германии, где каждого встречали улыбкой, по-дружески пожимая руку, и тут же звонили в гестапо. У нас не было гестапо, но у нас была организация ни по численности, ни по методам работы не уступающая ему. Это было МГБ (министерство государственной безопасности). Люди возвращались в страну отовсюду. Что и кто знал о них? И не в безвоздушном пространстве они проживали, а среди врагов Советского Союза, да ни день, ни два, а более двух с половиной лет. Что они делали? Не заразились ли они вражескими идеями?  А может, их завербовали немцы?  И, правду говоря, все это могло иметь и имело место. Разобраться было нужно.
Мы выполняли свою работу. Органы госбезопасности - свою. Они имели свои методы для проверки, и проверяли а вот проверить нужно было большую массу людей…

                ЧТО ДВИЖЕТ  ПРЕДАТЕЛЕМ?

Вопрос с внешнего вида простой, но не легко решаемый. Это сегодня просто купить всё: женщину, политика, военного, ученого. Государственная идея только на бумаге и в лозунгах.
Родину разорвали на куски, нас о том не спрашивая. Захотел один Первый секретарь ЦК и передал Крым Украине. Живущих в Крыму не спросили, а желают ли они этого? Ну, откуда у меня, русского человека, украинский патриотизм появится, да еще при полном игнорировании моего права на пользование языком, подаренным мне предками моими? Я воспитанный на старых, давних традициях, совестью своею не торгую, поэтому, даже не любя украинскую власть, чувствуя неприязнь к государственному образованию, названному Украиной, не могу я изменить сущность свою. Поэтому говорю я: «Пусть живет и развивается этот народ. Пусть дарует Господь разум и спокойствие народу этому, впавшему в истерию националистического угара. Такое рано или поздно проходит. Правда, потери велики бывают. Мне жаль этот народ, самый близкий мне по языку, культуре и вере».
Нас до войны учили беззаветной преданности Родине, мы с молоком матери впитали ее. Отсюда, полагаю, немцам искать предателей перед войной в России было делом сложным. Недаром начальник генерального штаба германских вооруженных сил Гальдер сказал перед тем, как ввести в действие директиву № 21: «Ступая на территорию России, мы были в положении человека, впервые открывающего дверь в темную незнакомую комнату».
 Хорошей шпионской агентуры немцам создать на территории Советского Союза не удалось. Значит, расчет был, в основном, на тех, кто предложит свои услуги уже в период оккупации. Наиболее подходящими для этого были обиженные советской властью, уголовники, а также те, у кого трусость была важной чертой характера, а желание власти подпитывало ее. И такие находились, к тому же в немалом количестве. Расскажу о них, не меняя фамилий. Некоторых я знал лично и мог догадываться о побудительных мотивах предательства. О некоторых я слышал, с ними никогда не соприкасаясь.
Скажем, керченские врачи Зеленкевич и Петров, которые по своему желанию пошли служить в созданную немцами городскую управу, какими чувствами руководствовались, принимая такое решение? Желание власти? Или трусость? Власть и трусость, как часто они ходили и ходят рядом! Предательство в крови, иль так, от страха предают, за деньги? Клеймо предателя, а это – не пустяк, повсюду следуют незримой, тяжкой тенью.
Я не называю изменниками Родины тех, кто попал в плен, поскольку в каждом конкретном случае нужно знать обстоятельства, приведшие к этому. Официально пребывание в плену Советским правительством было названо преступлением. Военнослужащий Красной Армии, чтобы не попасть в плен, должен был покончить с собой. Я не собираюсь комментировать мысли Сталина по этому вопросу. Просто я не согласен с этим.
Ведь и я совершил преступление, пребывая временно на оккупированной врагом территории. И неважно, в каком возрасте я в это время находился. Помню заданный мне вопрос в студенческой канцелярии Воронежского мединститута: «Чем вы занимались на оккупированной территории?» Я ответил с вызовом: «Взрывал эшелоны с военными грузами!» Женщина  неопределенного возраста оторопела, услышав мой ответ, у нее от изумления рот широко открылся. Потом, внимательно рассматривая меня, словно инфузорию, под лупой, она сказала: «Такого быть не могло! Вам ведь в начале войны только двенадцать лет было!» На что я, стараясь не раздражать женщину, сказал: «Вот видите, вы и сами догадались!»
Она оставила меня в покое, занявшись моими документами.
           Оставим возраст до 14 лет в покое, поскольку только в исключительных случаях из них можно было сделать что-то путное в планах рейха. Остановим внимание на том возрасте, в котором можно стать изменником, но при определенных условиях.
Размахин Иван Данилович, возраст 28 лет. Его родители, хоть и редко, но бывали в гостях у нас. Они еще, кажется, были и родственниками нашими по мужской линии. Дедушка Даня и бабушка Матрена были славными русскими людьми, перешагнувшими рубеж старости, но сохранившими память и светлый разум. По говору их без раздумий можно было отнести к курянам. Так оно и было на самом деле. Звезд с неба старики прежде не хватали, прожили жизнь, хоть и не сыто, но достойно, надеясь также достойно принять и конец ее. Сын их Иван, рослый, светловолосый, симпатичный мужчина приходил вместе с родителями, но задерживался ненадолго, ссылаясь на занятость. Сдается, ему было скучно находиться между вспоминавшими старое, может, и дорогое сердцу, но бесполезное для молодости. Мне он, откровенно признаться, нравился независимым характером. Превосходя меня значительно по возрасту,  Иван покровительственно похлопывал меня по плечу или так, походя, взъерошивал мои непокорные волосы. Лучше бы он этого не делал, а еще лучше, если при этом он еще бы и молчал. Разговор его был откровенно пустым, не заслуживающим ни малейшего внимания. Он что-то говорил быстро-быстро, а я отключался и молчал. Видя, что отклика нет, он умолкал. Пребывание его у нас было показательным представлением человека, испытывающего страдания от скуки безмерной. Признаться, это ему здорово удавалось. Я вполне сочувствовал ему, потому что в разговорах старших ничего интригующего не слышалось. Размахин Иван считал себя талантливым в искусстве передачи характеров людских. Он не кончал ГИТИС. Но, считая себя творческой натурой, подвизался в коллективе заводской самодеятельности при «Клубе моряков и промкооперации». Активностью он обладал невероятной, без его вмешательства и личного участия не проходила ни одна постановка, ни одно торжественное собрание. Он был сценаристом, режиссером, художником-декоратором и актером всех жанров. Он выработал свой особенный стиль поведения: ходил, подчеркнуто неторопливо, развернув плечи и высоко задрав голову, словно что-то высматривал в небесах. Женщины засматривались на него. Длинные, хорошо уложенные волосы, красиво очерченные губы, раздвоенный подбородок. Я уже и не знаю, как ему удалось уклониться от военной мобилизации? Но твердо знаю, что он не осаждал дверей военкомата, требуя для себя немедленной отправки на фронт. Когда немцы появились в Керчи, Размахин как будто растворился, о нем ни слуху, ни духу, чего-то выжидал. Когда немцы бежали из города, спасаясь от наших десантников, с ними в неведомое бежал и Размахин. Вновь появился он в июле 1942 года. Теперь он достаточно хорошо владел немецким языком и выдавал себя за «фольксдейча», одного из потомков немецких колонистов, поселившихся в России во времена императрицы Екатерины Великой. Для этого ему пришлось отказаться от родства с матерью и отцом. Покажи он их немцам, те сразу б пресекли все его притязания на немецкое происхождение, уж слишком ясным было прибытие стариков вовсе не из «Фатерлянда», а из глухих селений России. Размахин организовал актерскую труппу и играл роль не последней скрипки в Керченском драматическом театре. Репертуар был невелик, направление – антисоветское. Иван Размахин исчез из города в 1943 году в июле месяце. У него был какой-то нюх на опасные события, которые могли угрожать ему. Я узнал уже после развала страны, что он не пострадал от Советской власти и находился на заслуженном отдыхе, который полагается актерам, всю жизнь свою служившим Мельпомене.
    Я твердо уверен, что «измена» Размахина Ивана не стала источником великих и трагических потрясений, могущих хоть чем-то повлиять на исход войны.
    Были люди в то время и малые, незаметные в советское время, но оставившие во время оккупации города немцами заметный кровавый след.
Читая зарубежную литературу, я удивлялся тому, что должность городского палача подолгу оставалась вакантной, приходилось при необходимости приглашать его из других мест. Но то было в средние века, когда палач орудовал ловко топором и веревкой, что поделать, времена были суровы, а характеры – железные. Откуда брались палачи на тех территориях и из тех людей, обращение к которым начиналось со слова «товарищ»?
Дементеев Константин Андреевич проживал в прекрасной квартире второго этажа дома, расположенного в глубине двора, до революции принадлежавшего его, благословенной памяти, ушедшему в мир иной родителю. Рядом располагались квартиры двух его младших братьев Владимира и Виктора. Квартиры выходили на длинный деревянный балкон, поддерживаемый снизу деревянными колоннами. Деревянная же лестница с перилами по бокам, достаточно крутая, соединяла балкон с ограниченной площадью двора. Все, что располагалось ниже, большую часть дня находилось в тени. Солнце почти никогда не заглядывало в окна квартир первого этажа. Только зайчики, пускаемые детьми круглыми туалетными зеркальцами, могли поплясать на стенах и потолке, приводя в восторг тех, кто едва научился ходить. Они всплескивали пухлыми ручонками, пытаясь поймать быстро прыгающее яркое диво. Зато в квартирах Дементеевых солнца было хоть отбавляй. Оно первым делом проникало сквозь щели деревянных ставней, предлагая хозяевам просыпаться. Взрослые поговаривали, что старший, Дементеев Костя, был до революции офицером, младшие – кадетами. Всех троих простила советская власть, хотя никто не говорил про грехи их перед нею. Теперь все трое работали советскими служащими. На каких предприятиях, я не знал. Знал только, что старший служил бухгалтером. Его чаще других и видели во дворе, когда он уходил на работу и возвращался с нее. Одевался он так, как одевалось большинство советских служащих, летом  – костюм из неотбеленного полотна, на голове соломенная шляпа, в руках кожаный портфель. Что он носил в остальное время, я запамятовал. Было кое-какое отличие от нас, плебеев по происхождению. Хотя Дементеевы были ровными в обращении с остальными жителями двора, но не пускали они никого не только в души, но и в глубь квартир своих. Открытых ненависти и презрения в глазах их не читалось, но что-то было в них такое, что не располагало к откровенности.
    Однажды мне все же довелось побывать в квартире среднего брата Дементеева Владимира Андреевича. Я уже и не помню, что велено было мне передать, но кто-то из взрослых послал меня туда, оторвав от серьезных занятий по сооружению летательного аппарата из клепок разбитой бочки. Я взлетел на второй этаж, не касаясь руками перил. Потом, подойдя к двери, постучал костяшками кулака. Из-за двери послышался грудной женский голос: «Входите, дверь открыта!»
Я вошел, робко сунувши свое тело сквозь щель двери, и остановился у самого порога. Дальнейшему продвижению мешала чистая голубая дорожка. Я понимал, что своими босыми пыльными ногами я на ней оставлю неизгладимые следы. Впрочем, дальше пройти мне и не предлагали. На меня, как на неведомое насекомое, смотрела аккуратная среднего роста голубоглазая блондинка с вьющимися на висках волосами. На ней был шелковый халат бирюзового цвета, подпоясанный шелковым же толстым шнуром с кистями на концах. Из рукавов выглядывали пухлые руки с длинными розовыми пальцами. Эта женщина была из другого мира. Из глубокой прорези груди выглядывала белая-белая кожа. От женщины приятно пахло духами. Невольно я сравнил с нею свою мать, полную, в грубом платье, с подвязанным фартуком, в коричневой вязаной  кофте с засученными рукавами и в косынке, плотно охватывающей лоб и прячущей непокорные густые черные волосы, расчесанные на пробор. От матери моей всегда исходил слабый запах не духов, а той пищи, которую она ставила на стол.
     Я переступал с ноги на ногу, забыв о том, что мне приказали сказать. Мне было стыдно за себя: босой, в трусах, тощий, загорелый, с какими-то серыми разводами на животе, которые и загар не мог спрятать. За спиной у женщины была прохладная полутемнота, позволяющая видеть контуры невиданной мною прежде мебели.
Женщина спросила: «Ты чей, мальчик?»
Сам вопрос удивил меня. Все, во дворе живущие, знали друг друга не только в лицо, но и  какая пища была у каждого на столе.
Откуда мне было догадаться, что мир, из которого я поднялся к ней, был женщине практически незнаком, она с ним никогда не смешивалась, и никогда впредь не могла раствориться в нем.
Сбивчиво передав, что мне было поручено сказать, я повернулся к женщине спиной и вылетел наружу, забыв сказать простые русские слова: «До свиданья!» Впрочем, о чем говорить, перед этим я также забыл сказать – «Здравствуйте!»
С облегчением, словно я свалил с себя тяжкую ношу, спускался я с решетчатых деревянных высот на грешную землю, выстланную серым булыжником.
Я не забыл облик той женщины, хотя больше встретиться с ней мне не привелось. Вскоре из этого двора мы переехали в другой, находившийся вблизи широкого мола, этот во всех отношениях стал ближе мне, поскольку он был полностью пролетарским. Во двор Дементеевых теперь я приходил редко, только для того, чтобы повидать двоюродных братьев – Мелиховых. Взрослые меня тогда не интересовали, хотя и находились в поле зрения моего. Что же касается самих Дементеевых, то они напомнили о себе, когда далеко на западной границе Союза вовсю забушевала война. Владимира и Виктора Андреевичей призвали на службу, а вот старший Константин Андреевич куда-то исчез. Через две недели во двор Дементеевых пожаловали сотрудники НКВД, в поисках следов исчезнувшего. Мы терялись в догадках: что случилось? Неужели такой человек мог стать шпионом? Иные причины исчезновения нами почему-то не рассматривались. Ну, почему бы не представить самое простое: не захотел служить Константин Андреевич чуждому ему строю, тем более отдавать за него жизнь свою!
Еще несколько раз наведывались во двор люди в зеленой форме, но Дементеев-старший как в воду канул. Родных и близких исчезнувшего не трогали.
Вернулся довоенный бухгалтер, когда в город вошли немцы, облаченный в новенькую форму офицера полиции, теперь он назывался – господин полицмейстер.
Причина предательства этого человека очевидна – им руководила месть, он ничего не забыл, ни того, как его под расстрел определили и многое иное, о чем мы тогда не знали.
Теперь это  был грозный слуга «Нового порядка», теперь он мог казнить и миловать! О деяниях его в этом обличье, я ничего не знаю – слишком велики были полномочия полицмейстера, да и захватывали они промежуток более двух лет! Не знаю, остался ли кто в живых, имевших несчастье попасть к нему тогда на беседу.
Описывая в книге «Керчь 1935-1945 гг.» я упомянул о Ваське Лисавецком как о молодом человеке, свернувшем с пути, которым должен идти человек, еще твердо не ставшем на ноги свои. Сейчас мене хотелось бы познакомить читателя с иной версией предательства обществу, которому Васька был верен на словах и даже носил пионерский галстук в подтверждение этого. Почему именно версия?  Ответ прост: когда Лисавецкий совершал преступления, он со мной не советовался. Я знал его с возраста 14 лет, видел, что одной из черт его характера была жестокость по отношению к животным. Он не просто убивал крыс, он их в клетке поливал керосином и поджигал, а перочинным ножичком убивал неоперившихся воробьиных птенцов. На этом и была основана версия насилия над понравившейся ему женщиной. Это своего рода миф. Такой же миф, как миф о 28 панфиловцах. Если все до одного погибли, тогда кто слышал последние слова комиссара? Он мог соответствовать действительности, а мог быть и совсем иным. Итак, моя версия-миф:
Причиной поведения человека, определяемого термином – измена Родине или предательство, может быть любовная страсть.
В пору ту я еще ничего не знал о гормонах, какие могут мужчину толкнуть на всякие безрассудства. Терять голову из-за женщины, значит – переживать особый вид помешательства, называемый любовью. Я понимаю тот случай, когда есть рассудок и его на какой-то период времени утрачивают. Но «Лисе», как мы все на нашей улице звали Ваську Лисавецкого, терять-то было нечего, ибо рассудка у него не было. Он сидел то ли на шее, то ли на голове у своей мамаши, души в единственном чаде не чаявшей. Так что,  когда у него гормоны заиграли, голова была пустей пустого. Просто все материалы биологические природа вложила в рост мальчишки, а голове – не досталось. Стал он олицетворением «каланчи» или, как о таких люди говорят: «Дядь, а дядь, достань воробушка!» Мать спохватилась, когда стала по плечо сыну доставать, а ведь женщина она была крупная и крепкая, только, как такого поучить?  А учить надо было, когда он чуть повыше колен ее поднялся. Что теперь могла сделать женщина, на фронт мужа отправившая, с сыном непутевым поделать? Только и осталось, что стать свидетельницей страсти «сопляка» к замужней женщине.
От страсти ошалел, куда деваться? Нет опыта, да и контроля нет, ей тридцать пять, ему – семнадцать беспутно пролетевших лет! Влюбился Васька  в женщину, которой уже пять лет прошло, как перевалило за тридцать. Женщина осталась одна, мужа на фронт послали. Была она смазливой на личико, светленькой, аккуратной, моложе своих лет казалась. К ней и стал похаживать мальчишка, которому только-только семнадцать сравнялось. Что там между ними было, того не знаю.  Может, он любви наглотался и ошалел от нее? Но оставил «Лиса» женщину, когда у той муж вернулся, правда, хворый и покалеченный немного, но живой. Теперь заманчивая цель для Васьки оказалась малодоступной. Вот и надел парень черную шинель со светло-коричневыми отворотами да обшлагами. С плеча винтовка свисала, на рукаве красовалась повязка с надписью – «Polizei». Каким-то манером удалось Ваське мужа той женщины в Багеровский ров отправить. Сделать это в то время было не труднее, чем с моста в воду плюнуть! Теперь можно было видеть рядом с долговязым, длинношеим молоденьким полицейским  молодую женщину в шубке меховой и длинной черной суконной юбке. Теперь Васька совсем о матери позабыл, теперь любовь и кормить нужно, и поить, и одевать, и подарки дарить! Бабенка жадной на золото оказалась. Да где ж то золото взять? Сами немцы за ним охотились. Прослышал Васька, что у цыган всегда золото есть. Пришел к «цыганскому барону», и средь белого дня не из винтовки выпалил, а длинным немецким штыком заколол. Немцы цыган, как и евреев, не терпели. Цыганы тоже подлежали уничтожению, только время их еще не пришло. Не учел «Лиса», что немцы рабы строгого порядка, «оrdnung» прежде всего! Лисавецкий тот немецкий орднунг нарушил и жизнью своей молодой за то и поплатился.
Степана Квитко преследовал страх, а не угрызения совести. Страх просто так не отодвинуть в сторону, он имеет физическую основу – боязнь потерять жизнь. Колени дрожат, сердце так громко колотится, что удивительно, как этого не слышат другие, находящиеся рядом. А с совестью можно и договориться или успокоить ее хотя бы тем, что не он единственный собирается сбежать. Разве до этого не было случаев дезертирства? Да сколько угодно. Сформированная в Крыму по территориальному признаку, 51-я армия оказалась не верхом совершенства. Вчерашние мирные труженики за короткий срок не стали настоящими воинами; плохо вооруженные, не обстрелянные, они отступали, не вступая в соприкосновение с неприятелем. Продвигаясь вглубь Крыма, армия без боя редела. Степан сбежал бы еще раньше, не дожидаясь прихода сюда, к берегу деревушки с татарским названием Эльтиген. Значительно удобнее было это сделать в районе Багерово. Оттуда по прямой до дома километров двенадцать было, не больше. Он уже хотел навострить лыжи, но тут их роту встретил заградотряд, состоящий из полутора десятков вооруженных автоматами командиров, самый младший на петлицах шпалу имел. Вот этот заградотряд и направил отступающих сюда, окружным путем, минуя город и его пригороды. Если бы не существовала водная преграда Керченского пролива, можно было бы топать и дальше. Так бы Квитко, наверное, и поступил... Идти день за днем, то медленно, то быстро, он уже привык. К вечеру немного ныли уставшие ноги, но к утру он становился вновь свеж, как огурчик. Да и возраст не велик, только в июне тридцать стукнуло. Воды Степан не боялся.  Преодолеть неширокий пролив в мирное время трудности не представляло. Но теперь шла война, переправа большой массы людей была сопряжена с огромным риском. Степан не знал, что мыслям его имеется материальное подтверждение. В сотне метров от косы Средней над водой возвышался фальшборт и трубы парохода «Рот-фронт». Его потопили немецкие воздушные асы, хотя не могли не видеть, что пассажирами этого старенького судна были только мирные люди: дети и женщины, почти все они погибли. Об этом хорошо знало армейское руководство. Вот почему и место переправы было избрано вдали от города, не случайным было и время ночное. В дневное время красноармейцы рассредоточивались, накрывались шинелями, так они становились сверху похожими на овец, отары которых, согнанные из районов Керченского полуострова,  без присмотра бродили в степи вдоль берега. Они никому сейчас не были нужны.
Ночь над проливом черна, как пролитая черная тушь, в трех шагах не рассмотреть. А там, слева, где городу Керчи быть, сполохи огня видны и ухает тяжко что-то. Как будто гроза идет, хотя погода к грозе никак не располагает, как-никак, а 10 ноября 1941 года. С пригорка вниз, к берегу, красноармейцы группами и в одиночку спускаются. Там их «тюлькин флот» ждет, чтоб переправить на другой берег. Спешить нужно. Бывает и так, прилетит «фокевульф», подвесит на парашюте осветительную ракету. Медленно спускается она к земле, ослепительным мертвым светом все вокруг освещая. При свете такой «лампочки» и обстрел идет, и бомбометание.
Степан Квитко нутром чувствует: «Время его настало! Другого случая не подвернется. Немца не победить, вон уже под Москвой да Ленинградом стоит он, день-два и падут «советы»! Смотри, как расшагались немцы, только четыре месяца с начала войны прошло, а они уже под Керчью! Здесь, на этом берегу, все знакомо ему, ночью с закрытыми глазами к дому доберется. А на той стороне, кто глаза ему закроет? Куркули кубанские?  Нет, пора!»
Бросил по пути винтовку и шинель в яму, отделился, словно по нужде, да, пригибаясь, перебежками домой направился. По темноте и пришел. Ни на кого не напоролся! Клава ахнула, увидев его входящего. Чай поставила, угостила, чем Бог послал, и в постельку рядом с собой. Утром Степан  яму под полом вырыл, досками прикрыл. Днем в яме, ночью – в постель. Шесть дней до прихода немцев, шесть после прихода прошло. Чем долее тянулось время, тем беспокойнее становились для Квитко ночи. Чего только за долгую осеннюю ночь не передумаешь! Каких только воспоминаний не перелопатишь! Что в жизни было хорошего?
Страх за жизнь, безысходность, нужда были предательства причиной, а не советскому правительству вражда, К тому ж  забыл, что русский он мужчина!
Труд, труд, по выходным – вино и пиво. Одно пятно светлое, яркое – любовь. Эх, хороша была девкою Клава! Она и сейчас еще ничего! А если ее нарядить как следует? Одно плохо – Бог детей не дал им. Хотя на войне это и к лучшему. Куда сейчас с детьми деться? Вдвоем и то туго! Все, что можно съесть, съедено. Того, что осталось, и на завтрак не хватит. Да и топливо на исходе. Лежишь под одеялом, как медведь в берлоге, выбраться наружу нельзя. Да что там выбраться, когда руки выпростать наружу не хочется – холодом тут же обжигает. Нет, что-то делать надо! Думай, не думай – сто рублей не деньги! А их, этих денег, с изображением Ленина, как раз и нет. Остались рубль да трояк, что на них купишь? Клава говорит, что и на полкило конины, продаваемой татарами, не хватит. Как крысу, в тупик загнали!
Зло переполняло душу. Клава повернулась спиной к нему, бретелька ночной рубашки сползла на плече. Он подумал: «Дрыхнет, баба, что с ней станется? Ей только мужика давай! А что может мужик на таких харчах?» Постепенно усталость одолела Степана, но, уже засыпая, он решил утром вылазку в город сделать, оглядеться, что к чему.
22 ноября 1941 года встретило Степана неласково. Дул норд-ост, выметая из щелей меж булыжника мостовой мелкие твердые, как дробинки, снежинки, больно бил по щекам. Улицы города пустынны, словно вымерла Керчь. Не торопясь, выбрался Степан на улицу Ленина. Справа и слева стояли выгоревшие дотла двухэтажные здания, в которых до войны располагались магазины. Степан не знал, что здания подожгли перед входом в город немцев по приказу городских властей, чтобы врагу товаров и продовольствия не досталось. Правда, народ наш смелый тащил из горящих зданий все, что можно было тащить. Только тогда прекращалась «работа», когда вниз, на первые этажи, горящие балки не стали падать. Степан подошел к рекламной вращающейся тумбе. Прежде на ней, помимо заявлений, расклеивали театральные и цирковые афиши. Сейчас она рябила от наклеенных листовок германских оккупационных властей. Самым важным для Степана был тот, в котором в трехдневный срок предлагалось пройти регистрацию в городской управе. А с чем идти? Паспорта нет, военного билета нет. Есть только трудовая книжка, единственный документ  от советского времени. И тут ему в глаза бросилось объявление о приглашении на работу в городскую полицию. Заныло сердце, стуком отозвалось в голове и повели ноги Степана, не по зову сердца, а от безысходности.
Пути прихода на службу в полицию были разными, а вот правила дальнейшего поведения были едиными – служить верой-правдою германскому рейху. И, чтобы у полицая не возникло желания стать второй раз на путь измены, их использовали при проведении карательных операций против мирного населения, иными словами – следовало повязать кровью! Совершив казнь, убийство, насилие, полицейский не мог рассчитывать на прощение советской власти при ее возвращении. Полицейских местное население открыто ненавидело, и об этом те хорошо знали. Это рождало гнев у отщепенцев. Все остальное зависело от врожденных свойств характера. Выпив спиртное, с полицейских спадали последние покровы человечности, обнажая звериную сущность. Вот почему полицейские  во много раз превосходили в лютости тех, кому служили. Я видел их не раз «за работой», когда они избивали коваными прикладами винтовок задержанного, даже когда тот не оказывал никакого сопротивления. При этом рядом не находились немцы, следовательно, экзекуцию полицейские проводили по собственной инициативе, «отводя душу» на том, к кому еще совсем недавно обращались со словом «товарищ».