2. 047 Эдгар Аллан По

Эдгар Аллан По
(1809—1849 гг.)


Ужели всё — и сон и бденье —
Лишь сновиденье в сновиденьи?

Вряд ли короче и поэтичнее выразишь мысль, даже не мысль — печаль о тщете бытия, неуловимого и волшебного, хотя бы потому, что оно непонятно как рождает такие пленительные строки. Ну, разве что еще сухим и безжалостным — «суета сует».

Благороднейший и несчастнейший из всех великих поэтов мира Эдгар Аллан По родился в семье актеров 19 января 1809 г. в Бостоне. Видимо, ему суждено было нести наказание за «проклятую» профессию родителей, Дэвида По и Элизабет Арнольд, умерших один за другим от чахотки, когда ребенку не исполнилось и трех лет. Через две недели после кончины Элизабет в Ричмондском театре, где в последний раз выступала она, случился пожар, в котором погибло семьдесят три человека. Граждане почли за долг взять на воспитание оставшихся сирот. Чета Алланов, приютившая на время Эдгара после смерти матери, тоже оставила его у себя.

У преуспевающего купца Джона Аллана и его жены Френсис своих детей не было, и они привязались к мальчику. Френсис до конца дней своих относилась к Эдгару как к собственному сыну и не жалела для него ничего, а Джон, далеко не бедный человек, привык расходовать деньги только на условиях беспрекословного подчинения его воле. На неоднократные просьбы жены усыновить Эдгара Джон не реагировал. От опекуна у По второе имя — Аллан.

С пяти лет Эдгар с большим прилежанием учился в школе. Не по годам развитый, он изъяснялся несколько книжным языком, отличался исключительной уверенностью в своих силах и совершенным бесстрашием.

В 1815 г. Алланы переехали в Англию, где мальчика отдали учиться в престижный пансион. Там он получил хорошую физическую закалку и полюбил английскую поэзию.

Через пять лет семья вернулась в Ричмонд. Эдгар продолжил обучение, написал свои первые стихи и пережил первую любовь к тридцатилетней матери своего друга — Джейн Крег Стенард. Романтически-возвышенная любовь закончилась трагически: Джейн умерла, и Эдгара с той поры стали часто мучить кошмары.

В 1826 г. По поступил в только что открывшийся Виргинский университет, изучал латынь, греческий, французский, испанский и итальянский языки. Друзья любили его за возвышенный склад ума, физическую красоту и опрятность, поражались его блестящим успехам в изучении классических дисциплин.

Опекун расчетливо выделял минимум средств, чтобы студент учился, а не искал развлечений. Эдгар находился в окружении вполне обеспеченных сокурсников, считавших и его наследником одного из богатейших людей штата. По стал, как и они, жить на широкую ногу, брал в кредит одежду и обувь, увлекся карточной игрой, познал вкус вина. Одна из попоек закончилась дракой, в которой он получил черепно-мозговую травму. Она всю жизнь давала знать о себе нервными припадками.

Понятно, что при такой жизни По наделал кучу долгов. Узнав об этом, опекун было возместил ту часть их, за которую нес ответственность по закону, но потом в гневе лишил подопечного пансиона. Эдгар оказался в отчаянном положении, т.к. невозврат долгов сулил ему тюремное заключение. Не в силах вернуть долги, По вынужден был покинуть университет и вообще пределы штата, поскольку против него возбудили судебное преследование.

Он уехал в Бостон, где опубликовал на собственный счет анонимный сборник «Тамерлан и другие стихотворения», не имевший успеха. Полтора года служил в составе артиллерийской батареи, потом поселился у тетки по отцовской линии Марии Клемм, относившейся к нему как к сыну. У Марии была девятилетняя дочь Вирджиния, с которой Эдгар очень подружился. Девочка страдала семейной болезнью по женской линии — задержкой в развитии: умственно она так никогда и не преодолела 13-летний возраст. Этим же страдала и родная сестра По. В Нью-Йорке писатель выпустил второй сборник стихов «Аль Аарааф. Тамерлан и мелкие стихотворения», также оставшийся незамеченным.

Замытарившись вконец, По записался добровольцем в армию Соединенных Штатов, а затем стал слушателем военной академии в Вест-Пойнте. Этим поступком он расположил к себе Аллана (Френсис к тому времени умерла, и Эдгар очень тяжело пережил это), но ненадолго. Тяготы армейской жизни нагоняли на нервического и в принципе не расположенного к воинской службе Эдгара тоску и уныние.

В Вест-Пойнте он явственно ощутил первые признаки ухудшения здоровья — у него с детства было слабое сердце и мало энергии. Стал понемногу прикладываться к рюмочке, что только расшатывало его и без того ослабленные нервы.

В состоянии нервного истощения через полгода он решил покинуть академию и целиком отдаться литературе. На это требовалось разрешение Аллана. Тот был против — опекун женился на женщине, от которой у него уже были внебрачные дети, и ему вполне хватало новой семьи.

Тогда поэт сознательно нарушил устав, с недюжинной изобретательностью ухитрившись совершить почти все возможные дисциплинарные проступки. Военный трибунал признал его виновным, и кадета уволили из армии. С опекуном они больше не помирились, Аллан, умерший через три года, даже не упомянул своего воспитанника в завещании.

В Нью-Йорке По опубликовал третью книгу «Стихотворений», а в филадельфийском журнале «Сатердей курьер» анонимно напечатал первые рассказы в бурлескной манере. Рассказ «Рукопись, найденная в бутылке» занял первое место на литературном конкурсе. За 10 долларов в неделю По занимался литературной поденщиной.

К Эдгару переехала Мария Клемм с тринадцатилетней Вирджинией. Через полгода По предложил своей кузине руку и сердце. Поскольку невеста была несовершеннолетней, их венчали тайком. Это было больше похоже на обручение. Через год чета По официально зарегистрировали свой брак.

Несколько лет полной лишений и изматывающей работы жизни, постоянная смена мест работы и городов не сделали По богатым и известным. Он по-прежнему влачил нищенское существование. В каждом новом журнале с его приходом росло число подписчиков, но гонорары оставались прежними. Однако По не захотел искать заработка вне литературной деятельности и стал таким образом первым профессиональным писателем США.

Шесть лет Эдгар провел в Филадельфии, где у него вышло самое большое прижизненное издание — двухтомник «Гротески и арабески», а также множество литературно-критических статей. За рассказ «Золотой жук» он получил литературную премию.

Мировую известность принесла По новеллистическая трилогия: «Убийства на улице Морг», «Тайна Мари Роже» и «Похищенное письмо» — положившая начало детективному жанру в мировой литературе. А стихотворение «Ворон» в одноименном сборнике сделало По знаменитым. Поэт выступал с чтением своих стихов, опубликовал ряд статей о философии творчества и о литераторах. Это был период наивысшего творческого взлета писателя.

Однако то, что он знаменит, в те годы в США ничего не значило — журналы, для которых он писал, сидели на мели, гонорары задерживали, а то и вовсе не выплачивали. Поэт из-за денег, уже не имея сил, ездил с лекциями по городам.

Счастье было недолгим — в 1847 г. от туберкулеза умерла Вирджиния. Для По жена-ребенок была больше, чем собственная жизнь. Он впал в тоску, депрессию, запил, стал употреблять наркотики. Ад одиночества привел его на грань безумия, едва не закончившегося самоубийством — спасли друзья. В это время вышла последняя прижизненная книга поэта «Эврика», оставившая читателей безучастными.

После смерти Вирджинии писателя все меньше тревожила мирская слава. Он не спал по ночам, не мог подолгу оставаться один. Стал судорожно искать новую спутницу жизни, которая могла бы примирить его с жизнью. Одна отказала, узнав, что он пьет, другая — Сара Шелтон, вдова, в которую По был влюблен еще в юности, дала согласие.

Незадолго до бракосочетания поэт по каким-то делам приехал в Балтимор. И там, по всей видимости, попал в руки шайки «охотников за голосами» для предстоящих выборов в конгресс и законодательное собрание штата.

«Сторонников» за два-три дня до голосования сгоняли в специальные места — «курятники», — где держали, одурманенных спиртным и наркотиками, до начала выборов. Затем каждого заставляли голосовать по нескольку раз.

В день выборов По в невменяемом состоянии был случайно обнаружен неподалеку от места голосования в одной из таверн. Друзья доставили его в госпиталь Вашингтонского колледжа в Балтиморе, где он четверо суток боролся со смертью, которая пришла 7 октября 1849 г.

Последними его словами были: «Господи, спаси мою бедную душу».

Эдгар По оказал неизгладимое влияние на творчество писателей всех стран, а в России прежде всего на Ф.М. Достоевского и А.А. Блока.

Первый перевод на русский язык рассказа «Золотой жук» был опубликован в 1847 г. Среди переводов стоит отметить К. Бальмонта, В. Брюсова, К. Чуковского, М. Зенкевича, З. Александрову, В. Неделина, В. Рогова, С. Маркиша и др.




P.S. Несколько поэтических шедевров Эдгара По.

ВОРОН

Как-то в полночь, в час угрюмый, утомившись от раздумий,
Задремал я над страницей фолианта одного,
И очнулся вдруг от звука, будто кто-то вдруг застукал,
Будто глухо так затукал в двери дома моего.
«Гость,— сказал я,— там стучится в двери дома моего,
            Гость — и больше ничего».

Ах, я вспоминаю ясно, был тогда декабрь ненастный,
И от каждой вспышки красной тень скользила на ковер.
Ждал я дня из мрачной дали, тщетно ждал, чтоб книги дали
Облегченье от печали по утраченной Линор,
По святой, что там, в Эдеме ангелы зовут Линор,—
            Безыменной здесь с тех пор.

Шелковый тревожный шорох в пурпурных портьерах, шторах
Полонил, наполнил смутным ужасом меня всего,
И, чтоб сердцу легче стало, встав, я повторил устало:
«Это гость лишь запоздалый у порога моего,
Гость какой-то запоздалый у порога моего,
            Гость-и больше ничего».

И, оправясь от испуга, гостя встретил я, как друга.
«Извините, сэр иль леди,— я приветствовал его,—
Задремал я здесь от скуки, и так тихи были звуки,
Так неслышны ваши стуки в двери дома моего,
Что я вас едва услышал»,— дверь открыл я: никого,
            Тьма — и больше ничего.

Тьмой полночной окруженный, так стоял я, погруженный
В грезы, что еще не снились никому до этих пор;
Тщетно ждал я так, однако тьма мне не давала знака,
Слово лишь одно из мрака донеслось ко мне: «Линор!»
Это я шепнул, и эхо прошептало мне: «Линор!»
            Прошептало, как укор.

В скорби жгучей о потере я захлопнул плотно двери
И услышал стук такой же, но отчетливей того.
«Это тот же стук недавний,—я сказал,— в окно за ставней,
Ветер воет неспроста в ней у окошка моего,
Это ветер стукнул ставней у окошка моего,—
            Ветер — больше ничего».

Только приоткрыл я ставни — вышел Ворон стародавний,
Шумно оправляя траур оперенья своего;
Без поклона, важно, гордо, выступил он чинно, твердо;
С видом леди или лорда у порога моего,
Над дверьми на бюст Паллады у порога моего
            Сел — и больше ничего.

И, очнувшись от печали, улыбнулся я вначале,
Видя важность черной птицы, чопорный ее задор,
Я сказал: «Твой вид задорен, твой хохол облезлый черен,
О зловещий древний Ворон, там, где мрак Плутон простер,
Как ты гордо назывался там, где мрак Плутон простер?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore».

Выкрик птицы неуклюжей на меня повеял стужей,
Хоть ответ ее без смысла, невпопад, был явный вздор;
Ведь должны все согласиться, вряд ли может так случиться,
Чтобы в полночь села птица, вылетевши из-за штор,
Вдруг на бюст над дверью села, вылетевши из-за штор,
            Птица с кличкой «Nevermore».

Ворон же сидел на бюсте, словно этим словом грусти
Душу всю свою излил он навсегда в ночной простор.
Он сидел, свой клюв сомкнувши, ни пером не шелохнувши,
И шепнул я вдруг вздохнувши: «Как друзья с недавних пор,
Завтра он меня покинет, как надежды с этих пор».
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

При ответе столь удачном вздрогнул я в затишьи мрачном,
И сказал я: «Несомненно, затвердил он с давних пор,
Перенял он это слово от хозяина такого,
Кто под гнетом рока злого слышал, словно приговор,
Похоронный звон надежды и свой смертный приговор
            Слышал в этом «nevermore».

И с улыбкой, как вначале, я, очнувшись от печали,
Кресло к Ворону подвинул, глядя на него в упор,
Сел на бархате лиловом в размышлении суровом,
Что хотел сказать тем словом Ворон, вещий с давних пор,
Что пророчил мне угрюмо Ворон, вещий с давних пор,
            Хриплым карком: «Nevermore».

Так, в полудремоте краткой, размышляя над загадкой,
Чувствуя, как Ворон в сердце мне вонзал горящий взор,
Тусклой люстрой освещенный, головою утомленной
Я хотел склониться, сонный, на подушку на узор,
Ах, она здесь не склонится на подушку на узор
            Никогда, о, nevermore!

Мне казалось, что незримо заструились клубы дыма
И ступили серафимы в фимиаме на ковер.
Я воскликнул: «О несчастный, это Бог от муки страстной
Шлет непентес-исцеленье от любви твоей к Линор!
Пей непентес, пей забвенье и забудь свою Линор!»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Дьявол ли тебя направил, буря ль из подземных нор
Занесла тебя под крышу, где я древний Ужас слышу,
Мне скажи, дано ль мне свыше там, у Галаадских гор,
Обрести бальзам от муки, там, у Галаадских гор?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

Я воскликнул: «Ворон вещий! Птица ты иль дух зловещий!
Если только бог над нами свод небесный распростер,
Мне скажи: душа, что бремя скорби здесь несет со всеми,
Там обнимет ли, в Эдеме, лучезарную Линор —
Ту святую, что в Эдеме ангелы зовут Линор?»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

«Это знак, чтоб ты оставил дом мой, птица или дьявол! —
Я, вскочив, воскликнул: — С бурей уносись в ночной простор,
Не оставив здесь, однако, черного пера, как знака
Лжи, что ты принес из мрака! С бюста траурный убор
Скинь и клюв твой вынь из сердца! Прочь лети в ночной
простор!»
            Каркнул Ворон: «Nevermore!»

И сидит, сидит над дверью Ворон, оправляя перья,
С бюста бледного Паллады не слетает с этих пор;
Он глядит в недвижном взлете, словно демон тьмы в дремоте,
И под люстрой, в позолоте, на полу, он тень простер,
И душой из этой тени не взлечу я с этих пор.
            Никогда, о, nevermore!

Перевод М. Зенкевича



УЛЯЛЮМ

Небеса были пепельно-пенны,
Листья были осенние стылы,
Листья были усталые стылы,
И октябрь в этот год отреченный
Наступил бесконечно унылый.
Было смутно; темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы.-
Путь в Уировой чаще священной
Вел к Оберовым духам могилы.

Мрачно брел я в тени великанов —
Кипарисов с душою моей.
Мрачно брел я с Психеей моей,
Были дни, когда Горе, нагрянув,
Залило меня лавой своей,
Ледовитою лавой своей.
Были взрывы промерзших вулканов,
Было пламя в глубинах морей-
Нарастающий грохот вулканов,
Пробужденье промерзших морей.

Пепел слов угасал постепенно,
Мысли были осенние стылы,
Наша память усталая стыла.
Мы забыли, что год-отреченный,
Мы забыли, что месяц — унылый
(Что за ночь-Ночь Ночей! — наступила,
Мы забыли,— темны и смятенны
Стали чащи, озера, могилы),
Мы забыли о чаще священной,
Не заметили духов могилы.

И когда эта ночь понемногу
Пригасила огни в небесах,—
Огоньки и огни в небесах,—
Озарил странным светом дорогу
Серп о двух исполинских рогах.
Серп навис в темном небе двурого,—
Дивный призрак, развеявший страх,—
Серп Астарты, сияя двурого,
Прогоняя сомненья и страх.

И сказал я: «Светлей, чем Селена,
Милосердней Астарта встает,
В царстве вздохов Астарта цветет
И слезам, как Сезам сокровенный,
Отворяет врата,— не сотрет
Их и червь.- О, Астарта, блаженно
Не на землю меня поведет-
Сквозь созвездие Льва поведет,
В те пределы, где пепельно-пенна,
Лета-вечным забвеньем-течет,
Сквозь созвездие Льва вдохновенно,
Милосердно меня поведет!»

Но перстом погрозила Психея:
«Я не верю огню в небесах!
Нет, не верю огню в небесах!
Он все ближе. Беги же скорее!»
Одолели сомненья и страх.
Побледнела душа, и за нею
Крылья скорбно поникли во прах,
Ужаснулась, и крылья за нею
Безнадежно упали во прах,—
Тихо-тихо упали во прах.

Я ответил: «Тревога напрасна!
В небесах — ослепительный свет!
Окунемся в спасительный свет!
Прорицанье Сивиллы пристрастно,
И прекрасен Астарты рассвет!
Полный новой Надежды рассвет!
Он сверкает раздольно и властно,
Он не призрак летучий, о нет!
Он дарует раздольно и властно
Свет Надежды. Не бойся! О нет,
Это благословенный рассвет!»

Так сказал я, проникнуть не смея
В невеселую даль ее дум
И догадок, догадок и дум.
Но тропа прервалась и, темнея,
Склеп возник. Я и вещий мой ум,
Я (не веря) и вещий мой ум —
Мы воскликнули разом: «Психея!
Кто тут спит?!»-Я и вещий мой ум...
«Улялюм,— подсказала Психея,—
Улялюм! Ты забыл Улялюм!»

Сердце в пепел упало и пену
И, как листья, устало застыло,
Как осенние листья, застыло.
Год назад год пошел отреченный!
В октябре бесконечно уныло
Я стоял здесь у края могилы!
Я кричал здесь у края могилы!
Ночь Ночей над землей наступила-
Ах! зачем — и забыв — не забыл я:
Тою ночью темны, вдохновенны
Стали чащи, озера, могилы
И звучали над чащей священной
Завывания духов могилы!

Мы, стеная,— она, я — вскричали:
«Ах, возможно ль, что духи могил —
Милосердные духи могил —
Отвлеченьем от нашей печали
И несчастья, что склеп затаил,—
Страшной тайны, что склеп затаил,—
К нам на небо Астарту призвали
Из созвездия адских светил —
Из греховной, губительной дали,
С небосвода подземных светил?»

Перевод В. Топорова



КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА

1

Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье-наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем, о забвеньи говорят.

II

Слышишь к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи
И блестят,
Из волны певучих звуков на луну они глядят.
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят,
И роняют светлый взгляд
На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов,
Возвещаемых согласьем золотых колоколов!

III

Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг,—
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит:
Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас-тотчас вплоть до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает, как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!

IV

Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон.
Звук железный возвещает о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный,
Этот возглас отдаленный,
Похоронный тяжкий звон,
Точно стон,
Скорбный, гневный,
И плачевный,
Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном:
Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,
Кто-то черный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом
И протяжно возвещает о покое гробовом.

Перевод К. Бальмонта



ЭЛЬДОРАДО

Между гор и долин
Едет рыцарь один,
Никого ему в мире не надо.
Он все едет вперед,
Он все песню поет,
Он замыслил найти Эльдорадо.

Но в скитаньях — один
Дожил он до седин,
И погасла былая отрада.
Ездил рыцарь везде,
Но не встретил нигде,
Не нашел он нигде Эльдорадо.

И когда он устал,
Пред скитальцем предстал
Странный призрак — и шепчет: «Что надо?»
Тотчас рыцарь ему:
«Расскажи, не пойму,
Укажи, где страна Эльдорадо?»

И ответила Тень:
«Где рождается день,
Лунных Гор где чуть зрима громада.
Через ад, через рай,
Все вперед поезжай,
Если хочешь найти Эльдорадо!»

Перевод К. Бальмонта



АННАБЕЛЬ ЛИ

Это было давно, это было давно,
В королевстве приморской земли:
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми
В королевстве приморской земли.
Но любили мы больше, чем любят в любви,—
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,
В королевстве приморской земли,—
С неба ветер повеял холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать
Серафимы в раю не могли,—
Оттого и случилось (как ведомо всем
В королевстве приморской земли),—
Ветер ночью повеял холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней
Тех, что старости бремя несли,—
Тех, что мудростью нас превзошли,—
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы,
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.

И всетда луч луны навевает мне сны
О пленительной Аннабель-Ли:
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной — с невестой — с любовью моей-
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.

Перевод К. Бальмонта



СНОВИДЕНЬЕ В СНОВИДЕНЬИ

Печально лоб целую твой,
Но прежде чем прощусь с тобой,
Поведаю тебе одной…
Да, ты не зря твердила мне
Что жизнь моя течет во сне,
Но, если нет надежды боле,
То — ясным днем иль при луне
Она ушла — не все равно ли,
Во сне ушла иль не во сне?
Все, что несут нам сон и бденье,
Лишь сновиденье в сновиденьи.
… Стою на берегу морском,
У ног — прибоя вечный гром,
И бережно держу в руках
Песчинок золотистый прах,
А он сквозь пальцы, как струя,
Стекает в море бытия-
И горько, горько плачу я!
О Боже! Что ж моя рука
Не может удержать песка?
О Боже! Где мне силы взять
Хоть бы песчинку удержать?
Ужели все — и сон, и бденье
Лишь сновиденье в сновиденьи?

(Перевод М. Квятковской)