Детям и невинным всё едино

Гери закрыл за собой глухую деревянную дверь, прошёл по комнате и зажёг лампадку.

Зажёг лампадку, сел на циновки и обхватил голову руками. Обхватил голову руками и зарыдал.

А там, за деревянными стенами хижины, всё бились о песок ночные волны, и маленький Гери, свернувшись калачиком, спал на своих циновках, и спал, и лампадка давно погасла, и уже восходила над морем заря, и убаюкивали в предрассветной тишине рассеянные гудки проезжавших вдали поездов.

И Гери снился пузырь с портвейном, красным портвейном, -- и песок, красный, красный песок, и Гери, и его дрожащие руки, и другие руки, и двигающаяся спина, и песчинки на спине, и стоны, стоны, и потом ещё стоны, и Гери растерянно смотрит куда-то, и Гери стряхивает с волос песок, и надевает штаны, и штаны все в песке, и песок сыпется отовсюду, струистый, сыпучий, красный, -- и ракушки, и ещё ракушки, господи, на песке лежали ракушки, всегда, всегда Гери хотел знать, кто живёт в песке зарытых ракушках, и Гери, совсем маленький, ещё даже не умеющий плавать, сам зарывает ракушки в песок, надеясь, что там кто-нибудь поселится в этих ракушках, в этом песке, ещё чистом, ещё ласковым, ещё не омытым красным.

И Гери казалось, казалось, что было когда-то детство, и кто-то жил в этих ракушках -- жил в них!  -- и даже если детство с его беззаботным морским берегом ушло, то всё равно оставалось в песке что-то чистое, что-то непорочное, господи боже, боже, всё равно же было, было что-то невинное -- было! --  доброе, хорошее, масляные зверушки, ракушковые зверушки, они были там, с ним, всегда, в песке, в ракушках, были, -- и смотрели на Гери, -- и не бросали они, зверушки, своего доброго Гери, потому что обмудок Гери с его вечно лохматой головой и пачкой дешёвых сигарет в заднем кармане всё равно был, был, господи!, тем доверчивым мальчиком Гери, ходившим и проверявшим своих зверушек, и зарывающим ракушки в доверчивый песок, Гери, который сейчас одной ногой вышел из ракушечного своего детства на чистом морском берегу, ведь всё же одной ногой Гери там, где всегда светло, где всегда солнце и песок, где добрые, хорошие, милые зверушки, ждут, ждут своего старину Гери -- и, боже, этот же самый Гери прямо сейчас стоит, стоит другой ногой в зябком, в порочном, в гнетущем новом страшном большом и несуразном мире, увязая, пропадая, задыхаясь спёртым воздухом его, вся его порока чернь душит Гери, взялись уже за шею когтистою рукою, всё сильнее сжимает... --  но всё равно!, господи, господи, всё равно же другой ногой он там, он с ними, верно ведь?, ещё не всё, ещё не всё, он же там ещё, там, ведь так? ведь ещё он там, там, не может быть другого, нет, пожалуйста, он там, он там, правда ведь, ещё не всё, ещё не всё, господи, господи, господи боже, боже всемилостливый...


Всё.


Лёгкий ветерок заметает на песке следы навеки теперь покинувших свои ракушки зверушек. В мягком свете луны неслышно растворяются их обездоленные тени.


Всё.


Теперь ничего непорочного не осталось вовсе; схлопнулась в детство калитка  с погребальным перезвоном. Схлопнулась в одночасье, бесповоротно, раз и навсегда.


Всё.


Ветер треплет о стены прибрежной печалью. Треплет. Треплет. Треплет.


И


Заблестели блики солнца на водной глади.

Водная гладь засверкала беспечными солнечными бликами.

Волны шумно и весело забили в берег.

Берег радостно отозвался шумом волн.

Первыми лучами солнца несмело высыхали слёзы.

А потом, –- потом Кришна, высокий, бородатый, с пухлым добродушным рюкзаком за спиной и сам синий как само небо, бесшумно войдя в хижину Гери, положил на циновки тарелку с дымящимися оладьями, добрым взглядом посмотрел на мальчика,-- и вышел из хижины, и спустя полчаса ехал в товарном вагоне Юго-Восточного экспресса, и радовался ранним лучам утреннего солнца, и наигрывал на флейте беспечно-пронизывающее рондо.

И потом ещё муравей залез в лежавшую на столе у Гери забытую ракушку, и сделал там крохотную хатёнку для себя и своих родичей.

И потом, уже в самом конце, Гери медленно поднялся, продрал глаза, посмотрел на ракушку, на вереницу муравьёв, на беззаботные вайшнавские миниатюры под потолком, на славную, хорошую тарелку с оладьями  -- и робко улыбнулся наполнявшему комнату всепрощающему утреннему солнцу...