Эх, жизнь! Часть 3

                Глава 3

Антонович вновь сделал театральную паузу и принялся разминать пальцами беломорину, потом дунул в папиросную гильзу и, лихо, заломив её как шляпу, закурил. Жара усиливалась. Чудилось, что  вызревшая трава под палящими лучами солнца теперь не шуршала от дуновения ветерка, а звенела. Летний звенящий зной. Но, все равно, в тени китайки было относительно свежо, даже летали редкие комары. Правда, они уже не кусались, видно, им было уже не до жиру, быть бы живым.

 – Вот что сейчас за гадость делают – папиросы?! Ни крепости в них нет, ни аромата! Опилки суки закатывают в бумагу! На пачку папирос коробок спичек тратишь. Вот то ли дело была  ишимская махорка! Один кто-нибудь закурит, а сто человек уже слюни пускают. Один дух с ума сводил. Как пыхнешь бывало – пробирала до самой задницы! Раньше все было лучше: и карамель вкуснее, и бабы моложе, – Антонович вопросительно посмотрел на меня, оценю ли его шутку? Я засмеялся. Конечно, если сравнивать тогдашних женщин, даже девушек, времен Великой  Отечественной и сегодняшних, ровесниц Антоныча, то «жизнь» и впрямь дала нездоровый крен: ссутулилась, обеззубела, обзавелась шаркающей походкой и, хотя наполнилась житейской мудростью, но впала в старческий маразм.  Продолжение своего рассказа он начал, было, улыбаясь, в шутливой форме:

 – Раньше и срока давали, не скупясь: «червонец» был, нечто вроде внушения, постановки на вид, «четвертак» уже за определенные заслуги – анекдот нужно было какой рассказать про Сталина или частушку спеть. А мне дали десять лет даже не лагерей, а поселения – подарок судьбы, будто по жопе крапивой стеганули. Спасибо, видно, капитану Разбредеву – не пришили диверсанта!

Наверное, недели две мы на пересылке сидели, прямо при станции, на каком-то железнодорожном складе: солдаты-инвалиды, вроде меня, кто без руки, кто без ноги, попавшие в плен. Гражданский люд, те, что в оккупированных  немцами районах трудились на врага дюже рьяно. А что им делать-то оставалось, если наши при отступлении бросили на произвол судьбы стариков со старухами и баб с детишками? Попы, коих ещё не успели за Можай  загнать, староверы. Короче, «веселая» у нас компашка собралась – человек двести: и мужики, и бабы. Вот так и сидели, бабы в одном углу, мужики в другом. Бетонный пол, каменные стены и две буржуйки, больше для отчетности, нежели чем для тепла. Разве ими такую площадь протопишь, чуть ли не с гектар? Обзавелся я сразу дружками-приятелями, ну и те помогли мне и тушенкой и с консервами,  – Антонович криво, как-то зло улыбнулся,  –  мой вещь мешок изрядно облегчился. Я-то добрый! Ешьте люди на здоровье, авось и вы меня чем-нибудь угостите! Ладно! Прицепили-таки наши две теплушки к паровозу – поехали! Проезжали в день, наверное, километров по пятьдесят, бывало, что сутками стояли в каком-нибудь тупике. Что поделаешь – война! С востока день и ночь шли спецэшелоны: танки,  пушки, самоходки… А мы-то кто? Человеческий мусор, непотребный элемент! Ну и кормили нас соответствующе нашему званию: сечка-кирза на воде сваренная, да, мне думается, никто её и не варил-то, а так заливали кипятком прямо из паровоза, уж дюже она шлаком угольным воняла, одна ржавая селедка на день и полбуханки хлеба, как будто из грязи испеченного: черный, как деготь, тяжелый.  Охранять-то нас особенно не охраняли, мы же не зеки-уголовники: беги, если хочешь! Дали «десять поселения», а получишь «четвертак» лагерей, а то и вовсе к стенке приставят. Да и куда ты побежишь без документов? Кругом патруль! Конвой у нас был милосердный: и по нужде отпускал, и за кипятком. Видят, что паровоз отцепили – пускали народ ноги размять, у кого они есть. Ни один не убежал! Крестьяне местные на станциях приторговывали всякой всячиной: огурцами солеными, капустой, салом, картошкой, пирожками с гороховой начинкой. А что делать-то? В колхозах тогда и вовсе денег не видели, за «палочки» люди работали. Эх, жизнь!

Гляжу, друзья мои, приятели, видят, что у меня продукты кончились, как-то потихоньку от меня отбились, разбились на группировки по два по три человека, разбрелись по углам, раскрыли свои баулы и сидят, жрут потихоньку. И консервы у них откуда-то появились и сухари, у бабок на станциях картошку вареную в мундире покупают. А мне, хоть бы какая-нибудь падла сказала: «Степа, иди, поешь с нами, ты же нас кормил всех!».  Ладно, гниды, спасибо за науку, впредь умнее буду!

Один только Немой от меня не отходит. Он, правда, из моего запаса ничего и не ел. Звали его Яков, а у нас все – Немой, Немой! Он из староверов был – кузнец, и в какой-то там престольный праздник работать отказался, вот его и определили на поселение: набраться ума-разума и укрепиться в вере. Мужик был – я супротив его – червяк! Под два метра ростом, в плечах косая сажень, кулак размером с пивную кружку, а страшен – боже избавь такому ночью присниться: бородища по грудь, сам весь черный, как цыган. Морда что ни на есть самая разбойничья, а смирен был как теленок. Ещё когда на пересылке, было, два мужика драку затеяли, так он взял их обоих за шивороты, одного в одну руку, другого в другую, поднял на вытянутые руки и по углам раскидал, как котят!  Он так ни «бе» ни «ме» сказать не мог, а вот «Туля», значит, «Тула» хорошо выговаривал. Это он так меня звал! А ещё называл меня: «Па!», что значит «Степа»! Если я чего-нибудь хорошо сделаю, то показывал мне большой палец: «Туля! Во!», дескать, молодец! Слышать-то он не слышал, а по губам хорошо понимал. Вот он меня угощал, то кусок лепешки отломит, то рыбку даст вяленую, то горсть орехов – мясо-то он вообще не ел.

Провел я ревизию в своем мешочке, осталось у меня две банки тушенки на самый черный день – и все, дальше одно барахло. А тут картошку вареную продают, прежние дружки мои, уже затарились, сидят по углам, жуют. А у меня денег, хоть бы одна копейка, где завалялась. 
 – Яков,  – говорю, – давай чего-нибудь из моих вещей загоним. На хрена мне три пары нижнего белья, если я ни сегодня-завтра сдохну от этой «кирзы»! Голодуем мы, братец ты мой!

Стал я свои тряпки перебирать, глядь, рукавички её, моей голубушки. «Вот, – думаю, – дурень! Человек старался, покупал их, а я даже не примерил! Сунул руку в одну, как по мне сшиты, сунул во вторую, что, за черт, что-то зашуршало и вся рукавица чем-то забита. Я так отвернулся от всех и потихонечку тяну руку-то из рукавицы на свет, может, думаю, письмецо какое! Какое там письмо?! Целая пачка денег, резиночкой от женских волос перевязана! Она видно, спасительница моя, все, что у неё самой было мне в рукавичку положила, и отдала её в самый последний момент, чтобы я не обнаружил. Я бы нипочем не взял! Ну а теперь чего уж, назад уже не воротишь. Ладно! 

Сам я на свою каталку прыгнул, подъезжаю к дверям, подозвал к себе торговку. Вот цены были! Двадцать рублей стоила одна картошка средней величины, тридцать рублей огурец соленый, двести пятьдесят буханка пшеничного хлеба, а килограмм мяса стоил – пятьсот рублей. Сало, правда, немного подешевле, за триста пятьдесят можно было сторговаться, –  Антонович засмеялся, – а колхозник за трудодни зарабатывал десять тысяч… в год. На двадцать килограмм мяса. Ох, а я тогда злой был на этих сук, что меня от своей компании отшили! Купил себе и сала, и картошки, и огурцов, и ещё бутылку свекольной самогонки.

Сели мы с Яковым, сидим пируем: немой картошку с огурцами трескает, а я самогонкой с салом угощаюсь. А самогонка противна, тухла и не выговорить как! Глоток сделаешь – все нутро переворачивает! Видно, гнали, суки, на продажу не пойми из чего, и настаивали для крепости  на курьяке. Но я виду не подаю! Ножичек у меня был, из полотна для пилки по металлу, вроде перочинного – острый как бритва! Я себе кусочек сальца отрезаю, тоньше газетного листа, на корочку хлеба его, из бутылочки глоток сделаю, причмокну, дескать, вкусно, спасу нет. Сижу, на морде умиление изображаю – барствую. Так дразню, я этих крыс. Они мне: «Степа, откуда же у тебя деньги-то взялись?!» А я уже пьяный в дымину! Что ты хочешь с голодухи-то? Говорю: «Гадаю. Бабка у меня была ведьма, и мне кое-чего от неё передалось. Вот погадал одной бабе, рассказал ей, кто её сынки, и на каких фронтах воюют – и все в «десятку». Вот она меня и угостила и салом, и самогонкой! Хотите, и вам погадаю, кто из вас домой воротится, а кого, как крысу, ещё на этапе зарежут? Позолотите ручку – все поведаю!» Да, если бы не немой Яков меня бы ещё тогда с поезда бы выкинули! Забижал я народ сильно. Так ведь они меня, суки, первые обидели! Я человек незлопамятный, но спуску никому не дам. Я люблю справедливость! «Правильно, – говорю, –  что вас, крыс таких, на севера гонят. Нечего вам промеж честных людей делать!» Они мне: «И тебя тоже правильно?!» И меня тоже правильно. Не убил того немца шестеренкой – подлец я! Этот немец, может, теперь три деревни русских сожжет с детьми и с бабами? Моя вина! Я тому попустительствовал!

Антонович замолчал, а я вдруг воочию увидел и этот «телячий» вагон, и голодную толпу несчастного народа. И сквозь аромат звенящего летнего зноя, услышал запах немытых тел и терпкий, липкий, как грязь,  гнетущий дух неволи. Явственно представились мне и тупики, и перегоны, и запорошенные снегом сортировочные станции, и паровозные гудки, и спецэшелоны с танками, летящие на Запад. Нищая, голодная и озлобленная Россия! Вот она, как потревоженный рогатиной, озлобленный медведь, встала на дыбы, налились её озерные голубые глаза кровью, приподнялась во всю свою исполинскую мощь, и пошла крушить и своих и чужих, и правых и виноватых, и не было во всем мире силы способной противостоять ей! 

Антонович будто понял мое настроение:
 – Вот на хрена меня было ссылать?! Дайте мне пулемет и несколько ящиков с патронами и пистолет с одним, чтобы потом самому застрелиться. Я бы любую переправу прикрыл! Меня, как смертника и приковывать не надо: куда я без ног убегу?! Видел церковь в Стоянове? Говорят, на колокольне и по сей день скоба в стенке осталась – немцы своего смертника оставили. Шнапса ему, пулемет и патроны! Наши, когда наступали на деревню – он всё поле ими «засадил»! Вот и меня могли бы также. Ох, понавалял бы я сук! Всё бы припомнил гадам: и руки оторванные, и ноги отрезанные! Мою жизнь за щепоткой водки вот так не расскажешь! Если её прописать, да кино по ней снять – люди бы в десять ручьев рыдали. Наш народ любит истории жалостливые:

«По приютам я с детства скитался,
Не имея родного угла.
Ах, зачем я на свет появился?
Ах, зачем меня мать родила?» – в полголоса запел Антонович и засмеялся. – А ещё у нас на поселении бабы пели под сырец вот такую песню, про гулящую бабенку:

«Пускай твоя жена конфеты кушает,
Бока широкие себе растит.
Быть может, Бог один меня послушает,
Быть может, Бог один меня простит». 

– Эх, жизнь! Яков хороший был мужик, но вот шуток он не понимал: я самогонку пью, матерюсь, а он уши затыкает, сначала себе на глаза, а потом в вагоне на потолок показывает, дескать, Бог всё видит. А я ему на эшелоны с танками показываю – вот наш бог – Сталин! Теперь немцам так влупят, что жопа по шву разойдется, до самого Берлина будут лететь, пердеть и радоваться! Немой указательные пальцы ко лбу приставит и мычит: «Нет, это дьявол!» «А Гитлер тогда кто ж?!» – спрашиваю. «Тоже, –  отвечает, – дьявол! Это они промеж себя сговорились, чтобы больше народа погубить».  Иной раз так разозлю его, что он зубами скрипит, аж искры летят, и рад бы придушить меня, как котенка, да вера не позволяет. Один раз…  – Антонович тряхнул головой и засмеялся, как-то по-детски, весело и задорно:

– Читал рассказ «Муму»? Так вот и мой Яков тоже себе где-то кобелька нашел на станции. Я его за продуктами послал, а он мне песика за пазухой несет! Хороший, кобелек был, чуть побольше кошки, ушки торчат, на ушах даже что-то вроде кисточек, мордочка острая, как у лисы. А умен был! Все команды знал: и лежать, и сидеть, и ползи, через голову сальто делал. И окрас у него был необыкновенный. Сам рыжий, уши черные, а на лапках белые чулочки. Сразу видно, что кобелек-то был непростой, а благородных кровей, то ли от цирка от какого отбился, то ли на этапе от семьи некогда зажиточной отстал, или сами ссыльные бросили на милость добрых людей. И бросишь, коли самому жрать нечего. Всю дорогу я с этой собачонкой игрался и немого донимал. Бывало, сядем есть, а песик тут как тут около нас вертится. Немой мне показывает, дескать, обмокни ему корочку хлеба в тушеночный жир и дай песику, а я рожу суровую скрою: «Как бы не так! Сами живем, как собаки, не сегодня-завтра друг друга грызть начнем за кусок чернухи. Вот начнутся леса непролазные, я его выброшу из вагона. Пусть идет на охоту: он будет на мышей охотиться, а лисы и волки на него».

У немого от этих слов аж слезы на глазах: «Нет,  – мычит, – отдай ему мою долю. Лучше я есть не буду! Нельзя божью тварь обижать,  – и показывает мне на песика и на небо. Тут я «оттаю» сменю гнев на милость, поцелую песика в нос и положу ему в сечку целых положки тушенки. Яков мой от счастья светится: «Во! – показывает мне большой палец,  – Во! Туля!»

Нескоро сказка сказывается, а быстро деньги кончаются. Пошли «севера» за окном края, войной нетронутые и дома крепкие, и баньки рубленые по берегам речек, и с харчем стало повольнее: хлебушек белый на станциях у торговок появился, рыбка вяленая, да копченая, а денешек-то тю-тю.

Задумал я своей голубке письмишко написать, вспомнил про пакет капитана Разбредева. Достал его, вскрыл и чуть в обморок не упал, а там, братец ты мой, две ученические  тетрадки в косую линейку, три карандаша и четыре пачки денег: прямо в банковской упаковке четвертаками – десять тысяч! Вот люди какие были?! – Антонович всхлипнул и зашмыгал носом. –  Скажи, кто я ему, и кто он мне, чтобы так в дорогу снарядить? Может, ему эти деньги за геройство дали или на лечение, не знаю, а он их мне отдал, чувствовал, верно, что долго не протянет! Эх, братец ты мой, я за свою жизнь столько человеческой подлости повидал, что иной раз мне думается, что гаже и подлее человека нет в природе твари-то. А вот вспомню госпиталь: капитана Разбредева,   Зинаиду Аркадьевну, Кириллыча – и вроде бы как солнце из-за туч выглядывает – вот Люди, так это из всех людей – Люди, над всеми людьми – Люди! Вот с кого пример-то надо брать, у кого человечности учиться! Написал я в тот день им обоим письма, писал и слезами от благодарности заливался. Пошел Яков  на какой-то станции за продуктами и опустил их в ящик. Ни ответа, ни привета. Ем, сплю, с кобельком играюсь…


Продолжение следует…
Следующая часть http://www.proza.ru/2013/08/08/1883
Предыдущая часть http://www.proza.ru/2013/07/09/1226
Начало http://www.proza.ru/2013/07/04/1834

 Рисунки тульского художника - моего друга - Олега Вязникова.