Голем женского пола

Моего знакомого Голема* зовут Наталья Владимировна Васильева. Имя для Голема самое подходящее.
 Действительно, можно ли представить себе что-то более стандартное, безличное, стертое? Я даже не уверен, что правильно ее называю: может быть, она Наталья Васильевна Владимирова? (Или Екатерина Андреевна Петрова? Или Татьяна Петровна Иванова, Андреева, Михайлова?..) Словом, такое имя почти равноценно отсутствию имени.
Опытных каббалистов, несомненно, заинтересует то, что Голема я встретил в 1999 году и притом в самой обыденной обстановке.
Как-то по незначительному делу зашел я к директору 4-й неполной средней школы, что на улице Коммунистов. Директор была занята, я сел в приемной. Огляделся.
Бедненькая комнатка, совсем маленькая; простые школьные столы и стулья. Ни факсов, ни дорогих телефонных аппаратов: стоит допотопный белый телефон с вращающимся диском – старенький, но чистенький, аккуратный. Светленькие занавеси: видимо, недавно выстиранные и выглаженные. В углу – деревянная ваза с букетом сухих цветов: неярких, но, как и все здесь, симпатичных, приглядных.
Дверь в кабинет директора была приоткрыта, явственно доносился ребячий говор: можно было разобрать не только отдельные слова, но и целые фразы. Я прислушался – и был немало удивлен: оказывается, дети повествовали о том, что делали на уроке труда – каких-то котов и мышей – каждый, конечно, хвастал своим котом; слышались звонкие голоса, смех. А хозяйки будто и нет. Вот так директор!
Я-то привык к чинной солидной тишине приемных; к тому, что начальник уж если занят, то важным делом: читает и подписывает бумаги, что-нибудь с кем-нибудь обсуждает, согласовывает, утверждает. А тут!
Иногда в кабинет, небрежно постучавшись и не ожидая разрешения, заходили учителя. В приемную впорхнула стайка небольших девочек; повертев головами и не найдя секретаря, они сообщили единственному находившемуся здесь взрослому – мне:
- Мы позвоним…
Я улыбнулся. Девочки тоже мило улыбнулись, сгрудились вокруг стола, одна что-то защебетала в трубку. Чувствовали они себя очень непринужденно: дело для них было явно привычное. Преподаватели, входя, здоровались с девочками: никто и не подумал сделать им замечание.
И лица у здешних педагогов были какие-то мягкие, домашние; многие улыбались. Ну совершенно не похоже на классическое российское «образовательное учреждение»: скорее уж на семью. И, конечно, мне эта обстановка очень понравилась.
Но больше всего мне понравилась сама Наталья Владимировна. Она вдруг вышла из кабинета и начала извиняться:
- Как же так, а я и не знаю, что меня кто-то ждет! Да вы бы зашли – у нас сегодня секретарь болеет: все прямо так проходят без спросу, мне и не пришло в голову!
Она была действительно смущена тем, что совершенно незнакомому человеку пришлось подождать ее десять минут.
Мы прошли в кабинет. Тут зазвенел звонок, хозяйка стала выпроваживать гостей: суетливо, как-то очень по-женски, подталкивая каждого ладонью в спину. Они шумно прощались, улыбались.
Наталья Владимировна прикрыла дверь, села, все еще будто стесняясь меня, смущаясь. Мягкое женское лицо, незапоминающееся, но простое, доброе; волосы по-учительски собраны на затылке; одета простенько, неброско. Кабинетик крошечный. И весь стол завален теми самыми котами: глиняными, раскрашенными гуашью, величиной с брелок для ключей.
И манера разговаривать – предупредительная, мягкая, скромная – была вовсе не директорская. Когда понадобилось что-то узнать, она легко встала, сама побежала куда-то, быстро вернулась.
Я знал, что школа у нее сложная: рядом Державинский лицей, куда уходят лучшие ученики; к тому же девятилетка, к тому же Зарека – непростой район: конечно, как говорят учителя, «контингент трудный». И я подумал: «Вот настоящая скромная труженица! Как она любит детей! Какая у нее атмосфера в школе. Это тебе не какая-нибудь барынька в директорском кресле!»
Прощался я с большим уважением и симпатией; Наталья Владимировна напоследок подарила мне самого большого кота: голубого, с синим галстуком-бабочкой и белой манишкой, с толстым клетчатым бело-голубым хвостом.
А спустя полгода Наталью Владимировну Васильеву взяли в комитет по образованию города, на должность одного из замов. И вскоре мне снова пришлось с ней столкнуться.
Я в то время подвизался в Карельском союзе защиты детей; интересовали меня, главным образом, детдомовцы. Статистика по ним ужасающая: вскоре после выпуска большинство или спивается, или кончает с собой; кого-то сажают, кто-то становится бомжем. Обычны для них совершенно безумные поступки, вроде, например, такого: восемнадцатилетний парень – выпускник – продал свою квартиру, купил роскошный японский мотоцикл с коляской. Ездить на нем он не ездил – не умел, и на бензин денег не хватило. Какое-то время ночевал в коляске. Потом мотоцикл украли.
И вот я подал в комитет такой проект: оценивать работу детских домов исходя из того, как складываются судьбы их выпускников. Если дети явно не готовы к самостоятельной жизни, администрацию детского дома нужно увольнять. Все это было у меня подробно, в том числе и научно, обосновано: я заручился поддержкой и подписями известных правозащитников, академиков, педагогов-практиков.
Бумагу направил в комитет официально, по почте. Позвонил, мне сказали, что обращаться нужно к Наталье Владимировне Васильевой. Я, конечно, обрадовался: такой хороший человек! Уж она-то поможет этим бедным детям.
Звоню ей. В трубке – совершенно незнакомый голос: жесткий, холодный, какой-то механический, четко отделяющий друг от друга слова – будто говорит не человек, а машина.
- Простите, мне бы Наталью Владимировну…
- Это я с вами говорю! – отчеканил незнакомый голос. – По какому вопросу?
Я удивился, но вопрос изложил.
- Согласно распоряжению главы администрации обращения граждан, общественных и иных организаций рассматриваются в течение месяца. Ваше обращение поступило второго октября. Пока месяц не прошел.
- О-о, ну, пожалуйста… Так я к вам потом зайду?
- Будьте добры, заранее предупредите о дне и часе вашего визита: у комитета много работы.
- Хорошо.
Я положил трубку, продолжая удивляться: не только голос, тон, но и стиль, синтаксис, лексика, манера разговора – все было совсем не похоже на прежнюю Наталью Владимировну.
Но когда я к ней зашел, я был не то что поражен – потрясен! Передо мной сидел другой человек! Не выражение лица только изменилось – изменилось, уж не знаю каким образом, само лицо. Исчезли мягкие линии; овал превратился в прямоугольник: прямая линия подбородка, втянутые щеки, резкие скулы. Нос заострился. Деловая короткая стрижка. Костюм деловой дамы: жакет, длинная узкая юбка. И глаза – как у мороженой рыбы.
Кто это?! Боже мой, если б не табличка на двери, никогда бы мне не пришло в голову, что эта типичная российская чиновница и та, скромная простая учительница, - одно и то же лицо!
Она говорила:
- Ваше предложение рассмотрено в комитете по образованию города. Принимать его в настоящее время считаем нецелесообразным. Вот резолюция председателя комитета…
- Но, Наталья Владимировна, ведь дети гибнут…
- Извините! Такова социально-экономическая ситуация в стране. Необходимо проводить работу по всем направлениям, а не перекладывать всю ответственность на администрации детских домов.
- Но непосредственно с детьми работают они…
- Точка зрения комитета вам понятна? Комитет с вами не согласен! Что еще вы хотели?
- В таком случае, я вынужден буду обратиться лично к главе администрации, в министерство, в горсовет, наконец. Вам все равно придется заниматься этим делом…
- И сколько это будет продолжаться?! – нервно вскрикнула она. – У комитета есть другие дела!
- Какие – «другие дела»? Разве заниматься детьми – не ваше дело?
- Это мы прекрасно знаем! Комитет постоянно работает над решением проблем, в том числе учреждений интернатного типа, - работает в плановом порядке…
Я вышел от нее в полном недоумении. Что с ней стало?
И только на улице меня осенило: ведь это не человек, а Голем! Господи, как же я сразу не догадался! Голем не имеет собственного лица, а потому может быть – вернее, казаться – каким угодно: в зависимости от ситуации.
Когда она работала в неполной средней школе, маленькой, незаметной, бедненькой, со слабыми учениками, никогда не побеждавшими в олимпиадах, статус которой среди других школ был самый низкий, а значит таким был и статус директора – тогда она казалась скромной, мягкой.
Но вот она стала вторым лицом в образовании города – и совершенно преобразилась.
Но значит ли это, что тогда она была доброй и скромной, а теперь стала надменной и жесткой? Да как же это может быть?! Она сама по себе – никакая. Не может человек меняться в зависимости от того, какую должность занимает – если это человек. А вот Голем – может!
Только он не из глины, а из плоти и крови: биологически живой Голем! Так вот оно что!
Ведь нож, которым режут огурцы, помидоры, хлеб, не называют добрым. И если тем же ножом зарезать человека, нож нельзя будет назвать злым. Он сам по себе никакой: это вещь, неодушевленный предмет.
Если в пустой сосуд налить благоухающую амбру, то станет ли сам сосуд от этого возвышенным, благородным, прекрасным? А если в него помочиться – станет ли он вульгарным, грубым, отвратительным?
Нет. Он – сам по себе – как был, так и остается ПУСТЫМ. Пустое место может быть чем угодно заполнено, но само по себе оно от этого не меняется.
Я вдруг вспомнил, что Бердяев в «Самопознании» писал о внезапном появлении в послереволюционной России нового антропологического типа: прежние добродушные мягкие русские лица вдруг, очень быстро, сменились жесткими, агрессивно-напористыми – новым «милитаризованным типом». Но даже этому гениальному человеку не пришло в голову, что это были лица тех же – нет, не людей – а големов! Тех же самых! Потому что откуда было взяться другим?
Россия на 80 или 90% населена големами.
Вот почему здесь никогда ничего нельзя изменить. Потому что големы мгновенно приспосабливаются к чему угодно – «перестраиваются» – оставаясь все теми же: неживыми, внутренне пустыми. Оставаясь никем.
Здесь не за что ухватиться! Этот народ – как гигантский кусок сырого теста: его можно бесконечно топтать, мять – и ему не больно, ему не становится хуже – но это значит, что он все еще остается сырым. Из него так ничего и не выпеклось. И любые реформы вязнут в этой глинообразной массе.
Для дела, для подлинных изменений нужны настоящие люди: самостоятельные существа с самостоятельными поступками, со своим лицом – нужно, чтобы в обществе был КТО-ТО понятный, определенный. А если нет никого, если это пустыня, заселенная безликими големами, автоматически выполняющими любые приказы своих хозяев? Что можно тут сделать?
И самое интересное: тот, кто на самом верху – Главный Хозяин, Великий Рулевой – тоже Голем!
Возьмите сто восковых фигур, отлично сделанных, неотличимо схожих с людьми; свяжите их тонкими-тонкими прозрачными лесочками, а потом дерните одну из них. Все куклы начнут двигаться: одна откроет рот, будто говорит что-то; другая поднимет руку, та - ногу; четвертая сядет, пятая встанет, шестая пойдет куда-то.
И это будет так похоже на настоящую жизнь, на настоящее человеческое общество.
Почти так же, как похожа на него Россия.

*Голем (иврит) – каббалистический термин. Буквально: эмбрион, нечто бесформенное, несовершенное, непросветленное, непробужденное, еще не ставшее чем-то определенным, не готовое или не приступившее к выполнению своего предназначения – своего рода «кусок сырого теста», сгусток материи, еще не организованный Духом, не ставший частью Творения.
В средние века возникла легенда о Големе – глиняном человеке: с помощью каббалистических заклинаний его можно оживить, он становится похож на человека, то есть приобретает способность двигаться, говорить, - однако это только видимость жизни, так как Голем ничего не может делать самостоятельно, он всегда выполняет чьи-то приказы. Голем остается вещью, но вещью, имеющей внешнее сходство с человеком.
Голем может взбунтоваться, но в этом случае он способен только разрушать.