Димыч глава 2

              В тот момент, когда я «появился» - то есть  «у меня появилось Я» или « с момента, когда я начал помнить себя» - Димыч уже присутствовал.
       В смысле - рядом. Со мной.
       И познакомились мы явно раньше, чем это было осознано мною.
       Познакомились  при так и невыясненных обстоятельствах.
       Теперь уже и не выяснить. Поздно.  Да и не у кого...  Да и ни к чему, пожалуй.
       Главное, тогда это было здорово — ты только «появляешься» на свете, а у тебя уже есть друг.
       Без друга ведь человеку вообще нельзя.
       В детстве — особенно, а мальчишке — ну совсем никак.
       Мне повезло.
       Мы тогда вместе (но он чуть позже) переступали пятилетний рубеж наших жизней.

              *          *         *         *         *
 
              Димыч был страшно худющим, белобрысо-грязно-патлатым и категорически неприкаянным.
       Он был на три месяца моложе меня и  до поступления в школу жил в нашем поселке у своей бабки.
       В малюсеньком деревянном  домике  с соломенной крышей и стенами, обмазанными давно забывшей побелку глиной. 
       Бабка держала в столь же незатейливой  архитектуры крохотном сарайчике корову, дававшую самое вкусное на нашей улице молоко и раз в год исправно телившуюся.
       Телёнок на первые месяцы жизни во избежание всякого рода болезней и прочих неприятностей  из холодного сарая изымался и помещался в чуть более тёплый дом, где вообще-то и без него развернуться было решительно негде.
       Внутренности домика начинались  узкими, неотапливаемыми  тёмными сенцами, три четверти которых  занимал (отнимал) развалившийся  древний шкаф, набитый никогда не достававшимся  дремучим барахлом. 
       Скрипучая дверь, распухшая от старости и наслоений утеплителя приоткрывала низенький проём в   крохотную  проходную  кухню-«телятник».
       Сие пространство кухней можно было назвать с огромной натяжкой даже в отсутствии там телёнка.
       Это была грязная комната размером метра четыре на полтора, являвшая собой нечто среднее между «варильней» и складом.
       Слева в углу была дровяная печь, справа в углу у окна – квадратный дощатый стол.
       Все плоскости  – пол, стол и пара табуреток – были заставлены  банками с молоком, из-под молока и под молоко, кастрюлями-чугунками с варевом для коровы и телёнка, ингредиентами для варева, сырыми дровами, грязными тряпками, помойными и поильными вёдрами и чем-то ещё, не помню; но тоже грязным.
       Непостижимым образом среди этой антисанитарии Димычева бабка умудрялась содержать в идеальной чистоте  банки с парным молоком, накрытые  свеже постиранной марлей.
       Мы брали молоко у неё. До сих пор помню, как виртуозно она переливала молоко из банки в бидон, не пролив ни единой капельки.
       За кухней располагалась  мизерная  «жилая комната», где впритирку друг к другу были впихнуты  расползшийся ветхий  диван, покосившийся полированный гардероб и облезший стол, наполовину занятый сломанным телевизором.
       Здесь всё  было покрыто пылью, «обвязано» паутиной и пропитано неухоженностью.
       Здесь  всегда было душно, и Димыч внутри никогда надолго  не задерживался.
       Только ночевал. И то, пока был совсем маленьким.
       Хорошо жилось в доме, пожалуй, только телятам.
       Они, вдобавок к теплу от печки, получали ещё такие  ласку и заботу от  бабки, о которых Димыч  даже и не мечтал.
       Он в принципе не был избалован  не только бабкиным, но и материнским вниманием.
       Его мать работала где-то в городе и показывалась в деревне у сына много реже ясного солнышка ненастной осенью.
       Бабка же всецело была занята коровой и телятами.
       То выпасом, то дойкой, то развозом молока по клиентам, жившим в разных пунктах нашей железнодорожной ветки.
       А Димыч был предоставлен сам себе и самостоятельному, по крайней мере без родительского воспитания и направления, изучению жизни во всех её разнообразнейших проявлениях.

                *          *            *           *          *
 
                Основными инструментами, использовавшимися  Димычем  в деле познания мира,   являлись  то ли данные ему природой от рождения, то ли привитые обстоятельствами  детства три преобладавших  маниакально-непрерывных стремления.
        Можно сказать — три главенствующих порока.
        Причём, так и не отставших  от него впоследствии - ни в нашей совместной подростково-юношеской, ни в его отдельной  взрослой жизни.
        Первой в списке пороков шла еда.
        Вернее — страсть к ней.
        Димыч был вечно голодным и никогда, ни при каких обстоятельствах  не отказывался ни от какого угощения,  даже, как это ни удивительно – от молока.
        Его с видимым удовольствием и непременными вздохами по поводу  Димычевой худобы подкармливали ( предполагая, что основное питание он всё-таки получает дома) матери всех его  друзей и дружков, все соседи, к коим Димыч как бы случайно забегал по преимущественно надуманным надобностям, и, мне кажется,  многие незнакомые, но просто добрые и сердобольные люди.
        Куда девалось скормленное, и почему оно не шло впрок — вопрос, оставшийся без ответа.
        Только в районе Димычева сорокалетия, когда он из-за пневмонии бросил курить, у него появился круглый животик.
        Остальные части тела, впрочем, изменений не претерпели — щёки оставались впалыми, шея тонкой, а ноги...
        Ноги — отдельная тема. 
        Самая важная. Можно сказать даже — фатальная. О них — чуть позже...

                *           *            *            *            *

                Вторым его пороком было неуёмное любопытство.
        То, что оно не порок, Димыча не касалось.
        Он в этом правиле был исключением.
        Любопытство его состояло из двух  совершенно непропорциональных частей: крохотной положительной, называемой  в обиходе любознательностью, и  абсолютно  деструктивной, характеризуемой в народе выражением «искать на свою задницу приключений».
        Димыч не очень преуспел в жизни в плане накопления полезных знаний (хотя в последние свои годы он много читал, слушал и смотрел), зато его успехи в деле «поискать приключений» и, что прискорбнее, объёмы найденных и освоенных даже не при-, а злоключений были поистине чемпионскими.
        По крайней мере,  среди  моих близких и дальних знакомых Димыч во все времена безоговорочно, с огромным отрывом лидировал в данной дисциплине.

                *           *           *             *             *

                Ну и третьим, так сказать, инструментом  было неугомонное стремление Димыча ко всякого рода порочным взрослым удовольствиям.
        Он начал курить лет с 7-ми, попробовал алкогольные напитки лет в 10, распробовал годам к 12-ти, а где-то с 14-ти, пожалуй, употреблял весьма регулярно.
        Уже в самом раннем детстве  Димыч открывал  мне «тайны» про умалчиваемые взрослыми свойства  табака и алкоголя;  про коноплю и про мак; про секс вообще, про триппер и сифилис в частности; про мошеннические и аферистические схемы с деньгами и имуществом (в детских, конечно, масштабах, но всё же); про изготовление всякого рода взрывных и стреляющих устройств и много-много чего ещё.
        Из того же репертуара.
        Кажется, не было ни одной криминальной или просто порочной темы, каковой Димыч  не изведал бы лично с присущей ему в таковых случаях тщательностью и дотошностью.
        И каждый из нашей компании был во что-то из этого втянут.
        Абсолютно добровольно.