Освобождение

Вениамин Додин
ОСВОБОЖДЕНИЕ

 

…В середине сентября 1939 года по сговору с Гитлером сталинская армия и войска НКВД ворвались в Львовскую, Станиславскую и Тернопольскую области Восточной Польши – в Западную Украину. Начались массовые аресты и повальные расстрелы украинских интеллигентов, священнослужителей, крестьян, рабочих – геноцид нации. Народ ответил глухим сопротивлением. Советские власти приступили к тотальной депортации украинского населения в восточные и северные районы СССР – на смерть.
Тогда народ Украины взял в руки оружие. Начались кровопролитные бои с оккупантами. Перед украинскими повстанцами остро встала проблема: что делать с многочисленными ранеными бойцами? Как быть с множеством мальчишек и девчат, «самостійно» искавших встреч с энкаведистскими солдатами и безжалостно расстреливаемых оккупантами?
И тогда, в январе 1940 года, группа врачей из Львова и Станислава, получив предварительное добро Бандеры, ушла в горные леса на станиславщину. И там, у родного хутора  доктора Милены Костарив, за Болиховым, в глухих верховьях Свичи, развернули в старых землянках настоящий но тайный полевой лазарет.
Годы советской, потом гитлеровской и снова советской оккупации прошли у врачей этого лазарета в неимоверно тяжёлом труде. Все десять лет – с 1940 по 1950 годы состав медиков почти не менялся, почти, потому что одиннадцать из них погибли в боях, когда им пришлось взять в руки оружие и на дальних подступах к лазарету насмерть встать рядом с бойцами УПА.
В феврале 1950 года их обнаружили. Территория лазарета была окружена. Обслуга и его младший медицинский персонал зверски убиты вместе со всеми ранеными и больными. Каратели из войск НКВД не пощадили даже детей – раненых и больных, которыми были забиты две из восьми землянок лесной лечебницы. Арестованы были врачи Грицко Пивень, Евген Поливняк, Соломон Ливницкий, Сидор Маланюк, Залман Фишзон, Микола Гуцало, Стефан Мазарук и Милена Костарив. На всём их крестном пути – от свичских верховий, через Львовскую, Харьковскую и Московскую Сухановскую тюрьмы – до изолятора в Свободном* на Востоке у Благовещенска медиков зверски, садистски избивали. Их и убили бы давно, «не возясь» с «бандеровскими бандитами», но… не перевелись ещё добрые  л ю д и   на белом свете.
Предупреждённый профессором Эйхгорном, на защиту арестованных врачей встал Сергей Сергеевич Юдин. Словно эстафету здравого смысла во всей этой вакханалии злобной бессмыслицы принял после смерти великого этого хирурга Леон Абгарович Орбели. Вместе с ним начали войну за спасение спасителей – украинских врачей – Георгий Нестерович Сперанский и Вишневский Александр Александрович.
Только после смерти в 1954 году академика Юдина нам удалось заставить следователей МВД «перестать лгать и внести в следственные дела украинских врачей запись: «врачи». Озлобление апологетов системы было так велико, что схваченных в феврале 1950 года медиков они запретили именовать врачами, а только «членами бандеровской банды». И квалифицировали их роль в украинском освободительном движении как «карательную и палаческую»**.
Почему-то особую ненависть у гебистов  во все годы «следствия» вызывали Залман Фишзон и Соломон Львович Ливнинский, ко всем «грехам» которого чекисты добавили и вовсе непростительную «вину» этого великолепного полевого хирурга – он оказался не только земляком, но даже одногодком и, самое страшное, другом детства «Самого» вождя Украинского национального движения Евгена Коновальца.
Перед кончиною своей в декабре 1954 года мама успела рассказать навестившему её в Басманной больнице Вишневскому – тогда главному хирургу Советской армии – о своём многолетнем коллеге Григории Дмитриевиче Пивне. Молодым врачом её же Петербургского приватного госпиталя Розенберга он прибыл на Русско-Японскую войну. И там стал великолепным хирургом и другом Николая Ниловича Бурденко.
Снова они встретились в Галиции во время  Первой мировой войны – тогда доктор Пивень был главным хирургом госпиталя при 12-й Сибирской бригаде. Наконец, почти рядом работали они в тифозных лазаретах на Волыни – это уже на Гражданской…
В Манчжурии, в осаждённом Порт-Артуре начинали свои карьеры Евгений Поливняк и Микола Гуцало. Именно рассказ мамы, который я не сумею передать в подробностях – он был аттестацией медика о медиках; именно её рассказ-исповедь за несколько дней до смерти 4 декабря 1954 года глубоко задел очень осторожного и никогда до того с властями не конфликтовавшего «благополучного» академика Вишневского. За время нашего с ним краткого знакомства я увидел его, сперва удручённого тяжким маминым состоянием, – всё же она почиталась его учителем в мастерстве полевой хирургии и постоянно была предметом подражания и любви искренней, чего Александр Александрович никогда не скрывал. А теперь вот умирает она, друг, Великий Врач, Магистр ордена хирургов…
Рассказ о её коллегах – «бандеровских бандитах» – выслушал он настороженно-внимательно, в конце даже с возмущением из-за непризнания их подвига – врачебного, только врачебного! Но моё сообщение об их положении вот в эти самые дни содрало с него никак не идущую к нему маску «возмущённого» обывателя. Перед нами с мамой предстал, поднявшись во весь рост, оскорблённый случившимся «по его ведомству», как-никак, всё же Главный хирург самой-самой армии! От имени которой – а как иначе? – какая-то следовательско-судейская шпана творит «немыслимый произвол»!
Ждать, сложа руки, «благоприятных разрешений» я не хотел. Вспомнив любезное приглашение на нежданном фуршете заместителя председателя Верховного суда Аксёнова*: «не чинясь, обращаться к нему в любое время», я побывал у него. Выслушав меня, он посоветовал обратиться напрямую к Руденко, – всё же Генеральный прокурор страны, последняя инстанция – выше нет. «Тем более память у него «прокурорская», и ваше имя забыть он не должен – ведь именно он, лично, опротестовал ваше дело и направил его нам. Попытайтесь. Ну, а приём у него организуем… Только сомневаюсь я в его содействии, в смелость его. Но попытайтесь, чтобы потом не терзаться самому». 
Где-то в конце февраля 1955 года я был – «по моей просьбе» – приглашён к Руденко. Роман Андреевич встретил меня у «предбанника», проводил к креслу.  Поздравил ещё раз с реабилитацией. Посетовал, что из-за занятости («не вы же один тогда выходили в мир!») не смог быть в Верховном суде на «приветствовании вас после всего»… Поинтересовался даже моими  «жизненными планами и ходом учёбы» (а вот об учёбе откуда ему знать?). И сходу, не переставая «валять Ваньку», попросил по-дружески:
 «Вы бы, Вениамин Залманович, умерили накал демонстрации своих симпатий к бандеровцам. В ваших хотя бы обращениях к нам, в генпрокуратуру. В них много мест сомнительнейших, если не сказать, политически непростительных. Например, слова о непричастности их к террору, к убийствам своих людей. Те-то одиннадцать, оружие в руки взяли, с ним были убиты! Но и они вами квалифицируются также медиками, врачами. Так? А в действительности, по фактам, не врачи они, а бандиты, террористы, кровь на них! Не из ран спасённых ими больных, а ими убитых. Так? Так!.. Не-т!...Но всё равно, какой же нам с вами резон гадать: брали или не брали оружие в руки остальные захваченные нашими войсками врачи этого бандитского госпиталя, случайно или специально оказавшиеся на этот случай без оружия? Или – не пойман – не вор?»
Да, Генеральный ничего не сделает не только для оправдания украинских врачей, но даже для придания следствию подобия объективности. И апелляция к нему Вишневского – если она состоялась – оказалась пустым номером. Но вот же именно Вишневский со Сперанским принудили Руденко заставить следователей назвать врачей врачами!
– Роман Андреевич! Всё же вы нашли возможным восстановить справедливость и формулировку следствия вместо «члены бандеровской банды» назвать их «врачи. Врачи они, Роман Андреевич! Врачи!
– Согласен, справедливость восстановлена, на то мы – прокуратура. Но что за этим шагом следует? А то, что теперь по вашему ходатайству  в а ш и х  подопечных будут судить не просто как членов бандеровской банды, а как врачей-убийц. Этого вы добивались? Или совсем недавние события с оклеветанными советскими врачами ничему вас не научили? Понимаете теперь, Вениамин Залманович, насколько осторожным нужно быть, начиная войну с профессиональными юристами из-за сомнительных принципов, и того хуже - сомнительными, пусть просто непрофессиональными методами. Вы мне можете и даже имеете право не поверить – вами это право выстрадано… Но вам никогда не приходило в голову за годы вашей войны по поводу врачей-бендеровцев: почему, с какой стати, вот уже  скоро пять лет эти  в а ш и «украинские врачи» не только не осуждены и сидят себе спокойненько, но даже обвинительного заключения не получают? Вопреки, между прочим, нашим советским законам. Подумайте хорошенько над этим. А на дорожку «секрет»: всё же почему в а ш и  врачи, которым после заслуженной петли сгнить бы давно в безвестной могиле, живут себе, пусть в неуюте тюрьмы, но живут? И при всём моём уважении к вашим усилиям спасти их (пока что неизвестно от чего и зачем) – неужто вам в голову не приходило: защитников и ходатаев за них довольно, кроме вас. Букет-то какой – Юдин покойный, Сперанский с Орбели, Вишневский – силища! Даже тень самого Бурденко!
А ведь это все и мои врачи, Вениамин Залманович, лечащие меня в «кремлёвке», что уж никаким секретом не является. Конечно, и серьёзно совершенно: вы и мама ваша, с биографиями вашими – и для этой медицинской силы авторитет. Вот и пользуйтесь им, но осторожно: оружие это не так острое, как взрывоопасное, приводящее часто к решениям импульсивным, в нашем с вами случае – чреватым… Позволю себе напомнить вам: и моя биография худо-бедно авторитетна для моих врачей, пусть даже несравненно менее авторитетна, чем собственные их биографии. Так поверьте, что и мы что-то делаем – все вместе, чтобы быстро закончить дело, не допустив нового «Дела врачей». А на «молоке» этом мы все, ой, как обожглись! Я тоже. Потому после Нюрнберга негоже мне залезать по следам предшественников в новое болото  совершенно скандального обстоятельства.
Да, и  в а ш и  врачи-бандеровцы эскулапов долг исполнили до конца и с честью. Тому тьма свидетельств. Но точно установлено – всё теми же свидетелями их героизма и профессионального мастерства, теми же, Вениамин Залманович, что за десять лет оружие в руки врачи тоже брали. Небезуспешно, к сожалению. Недавно совсем, помнится, 5 июля предыдущего года вышло у нас Постановление Совета министров СССР – оно ликвидировало некоторые ограничения в правовом положении и даже реабилитации спецпоселенцев. Но не распространяется оно на украинских националистов, хотя явочным порядком какая-то часть на родину уже вернулась. И все они – возвратившиеся и ещё собирающиеся вернуться – в прямом участии в вооружённой борьбе с нашей армией не обвинялись. Потому и попали в разряд спецпоселенцев. А  в а ш и  доказательно обвиняются. Так как же их реабилитировать, позвольте вас спросить, на фоне их ни в чём неповинных земляков, репрессированных для их же, получается, пользы, чтобы не были вовлечены в братоубийственную войну. Освободить, извиниться перед ними и выпустить «к месту совершения преступления», которое, - место, - кровоточит по сегодня?
Негоже мне, прокурору, давать вам советы на тему: как обойти прокуратуру. Но…Попробуйте попытаться облегчить их положение в том же Свободном, по возможности через администрацию места содержания. Люди везде есть. Их только найти нужно – «нужных в нужное время, в нужном месте». И удачи вам!
Да, да! Удачи мне, удачи!.. Несомненно… – лихорадочно соображаю, что же мне делать дальше. И никак не отлепляюсь от самой фигуры Руденко, ласковым котом вышагивающим туда-сюда по огромному кабинету, – несомненно. Генпрокурор и софист, и иезуит, и маккиавелист разом. Да! Конечно: софист и ****ь! Неспроста известный спец по кадрам Иосиф Виссарионович именно Руденко избрал на роль советского Маккиавели для Нюрнбергского «суда народов», где одно чудовище обвинило другое в чудовищных преступлениях перед вконец одураченным «человечеством». Теперь этот жирный и сытый кот играл со мною, как с мышью, благоволя явно «не по службе», а по каким-то совершенно непонятным мне мотивам, которые я соотнести к устроенному для меня Аксёновым «красному уголку» никак не решался. Не тою фигурою был Руденко, чтобы «благоволить» бывшему зэку из-за не очень понятных судейских игр даже самого «верховного суда».
Тут что-то совсем другое. Но не до гаданий сейчас: послышалось мне плохо скрытое торжество в намёке собеседника, что, мол, не без вашей помощи мы здесь, в Москве, узнали о  в а ш и х  украинских врачах. А так бы и не узнали, и всё происходило бы «где-то там», где можно бы попробовать, «попытаться облегчить их положение»… по возможности через администрацию мест содержания. Я могу, а он не может, генпрокурор-праведник – воплощение справедливости и девственной чистоты помыслов…
…«Вот, Вениамин Залманович, как я рекомендовал бы мыслить. Но только по совету профессионалов. Только! Как раз сейчас, параллельно  в а ш е м у (!) расследованию-защите идёт следствие по групповому побегу ещё в мае 1954 года из  в а ш е г о  «Озёрного» лагеря загодя организованного тоже бандитского формирования. И этой преступной группой, Вениамин Залманович, руководят наряду с националистами-прибалтами бандеровские последыши. И действует банда соответственно, в том же ключе, что и  в а ш и  врачи из бандеровских отрядов. Не вам не понимать, что эти её действия накладывают тень на всё дело врачей-бандеровцев. Закон аналогий!
… Вот оно что! Вот почему генеральный… иезуит СССР шагает-вышагивает этаким котом-котофеичем по просторному своему логову! Ему, видите ли, уже известно о побеге из моего Озерлага. Давно ли известно? Мне – недавно совсем – в августе 1954, за несколько дней до нашей с Ниночкой* свадьбы. В те дни к Толе Клещенко** приехал из Братска его старый, ещё по Ленинграду 30-х годов друг Игорь Михельсон. Посадили его задолго до Толи. Вроде бы идти им по разным «владимиркам» ГУЛАГа, да судьба свела их в Атке, за Магаданом. И в 1948 году возвратила одним этапом на «материк», в Братск Озерлага, на нашу мостовую колонну. После освобождения в 1950 году работал он у Столяревского*** техником. И в первый отпуск отправился к Толе в Удерейское Приангарье, где мы с Клещенко загорали в ссылке. Игорь и рассказал нам о большом побеге из Усть-Кутского изолятора, большом, не так по количеству беглецов – были побеги и посерьёзней – до полутора сотен зэков, но необычном по числу убитых вертухаев. Естественно, подробности побега и число погибших из обслуги изолятора и лагпункта начальство Озерлага держало в секрете. Естественно также, что в убитых числились зэки, но не вертухаи. Тем не менее, через несколько дней всем всё стало известно: вольным пришлось дать более или менее точную информацию: «банда»-то ушла и пока «с концами». Ищут, но всё может быть, и все должны оставаться бдительными. Михельсон* рассказал и о предшествовавшем побегу восстании на «008»- й Спецколонне.
Но о восстании мы с Анатолием узнали несколькими неделями раньше. ЧП на «008» наделало шуму. Отголоски его дошли и до руководства «Спецсвязи» Красноярского края. Потом и до Аркаши Тычкина**, который нам всё пересказал. Когда он в своём рассказе проговорился об участии в восстании эстонцев, латышей и западных украинцев, я попросил его выяснить участь моих друзей по Мостовой колонне 1949-1951 годов – эстонцев Павла Нирка, Харри Тоотса и латыша Гунара Эльма. Незадолго до моего освобождения из ссылки – примерно в двадцатых числах сентября – Аркадий сообщил: по объявленному розыску ищут 24-х бежавших из Усть-Кута «бандитов». И в списке – Нирк, Тоотс, Ээльма… «Да ещё там поляки есть промеж беглецов, – добавил Тычкин. – Вот почитай сам».
И я прочёл: Козел Мирослав, Фишер Шимек – мои товарищи по Безымянке… Друзья покойного Франтишека Каунитца, члены подпольной организации чешских патриотов… Вот где и когда проявляется характер этих недюжинных людей! После откровений Франтишека все они очень ярко запечатлелись в сознании моём. Но воспринимались ирреально. Теперь, выпав из небытия далёких воспоминаний Каунитца, вновь прочтённые на крылечке моего таёжного Ишимбинского домика, они – эти чешские офицеры времён Большой войны - обрели плоть и стали близки мне до потрясения.
Несомненно, главным в этом всплеске моих эмоций было осознание необходимости тотчас по приезде в Москву включить всю «Задне-Ходовскую» когорту в мои гроссбухи Поиска. И не потому даже, что она из «туманов» далёких лет вышла на путь сопротивления сталинизму – сопротивления вооружённого и потому бескомпромиссного. Но из-за открывшихся вдруг реалий её существования, которые и могут только одни оправдать надежды всех тех, кто вот уже куда как более десяти лет ждёт известий от ушедших однажды в бой друзьях своих, своих близких – отцов и сыновей, любимых и единственных. Я очень надеялся на Москву, хорошо осознавая истинную суть понятия «Москва».

                ***

2 мая 1942 года в Задне Ходове под Марианскими Лазнями (Чехословакия), руководителями патриотического движения перед находившимися в подполье её участниками – офицерами армии и полиции – были поставлены задачи объединения с украинским освободительным движением и организаторами в СССР частей армии Владислава Андерса. Отряд Франтишека Барабаша должен был на территориях Юго-Восточной Польши, Восточной Словакии и Западной Украины встретиться с полевыми руководителями Украинской повстанческой армии (УПА).
Это организация после ликвидации ею в конце 1941 года остатков разгромленной немцами красной армии и функционеров НКВД на Украине развернула весной 1942 года боевые действия против немецких оккупантов и их институций. УПА. Бендеры к этому времени перешла уже от тактики локальных боевых действий против тех и других к организации на Украине широкого национально-освободительного движения. Группам чешских офицеров из отряда Барабаша предстояло выйти на глубоко законспирированных руководителей УПА на местах и разработать совместную с украинцами и поляками стратегию борьбы. Отряд Индржиха Жишьки должен был, перейдя германо-советский фронт, достичь районов компактного проживания польских граждан в СССР, среди которых были чехи и словаки, выйти на функционеров регистрационно-вербовочных центров Армии Андерса, наконец, предположительно, в Ашхабаде, где находился один из основных КПП, встретиться с польским офицером Мишелем Фишзоном.
Цель этого отряда – организовать чешские группы добровольцев и переправить их каналами Армии Андерса за пределы СССР для создания Чехословацкого освободительного корпуса. Уже 28 мая первая группа отряда Жишьки в составе Янека Чёрного, Йосифа Майстера, Тоника Прашека и Людвига Пискора без особых происшествий и без потерь добралась до Омска – сборного пункта всех четырёх групп отряда. Через несколько дней к ней присоединилась вторая группа – сам Инджих Жишька, Мирослав Козел, Шимек Фишер и Франтишек Каутниц, вышедшая в путь прежде группы Янека Чёрного. В ней при переходе фронта погибли братья Прохазки, Карел и Гавел. Оба они из Брно.
3 июня подошла и третья группа – Натан Мазовецкий, Йосиф Лейб и Фердинанд Земек. Эти все добрались без происшествий. Как выяснилось, никто из дошедших до Омска, как, впрочем, и те, кто планировал операцию и посылал людей в такую ответственную и сложную экспедицию, не знали сложившегося в Омске положения: Омская область после августовской 1941 года депортации на Восток советских немцев превратилась из глухой сибирской провинции в один из районов их ссылки, а сам город Омск – в центр полицейского надзора над ними.
Это обстоятельство ещё больше усугубилось в связи с эвакуацией в Омск и область военных предприятий из оставленных советами и оккупированных немцами регионов СССР.
Уже тотчас после трагического перехода его группы через фронт, Жишька убедился в том, что он и его подчинённые оказались в совершенно иной ситуации, чем это предполагалось в момент их ухода из Задне-Ходова. Спасение операции и людей было потому и в том, что сами советские власти ещё не овладели новыми обстоятельствами, вызванными продолжавшимся и в 1942 году «оборонительными» отходами на Восток частей Красной армии, бегством населения, эвакуацией. Видимо, в этих сложнейших условиях и при «пустых» явках в Кинеле и Кунгуре, которые просто не существовали – в том и в другом случае отсутствовали сами дома!
Жишька принял решение: на Омскую явку не выходить, а найти под Омском адрес тётки офицера УПА Михаила Шабанова. Его отец, русский солдат, потеряв в 1915 году в Галиции ногу, выйдя из госпиталя, остался в будущей Чехословакии, там женился. От отца - семейным преданием – Михаил Шабанов знал место в Сибири, где был когда-то отцовский и дедов дом, знал и о сестре отца, которую тот оставил с родителями и младшими братьями… 28 лет тому назад. Тем не менее, Жишька решился. Фортуна ему на этот раз покровительствовала: он сам разыскал и село, и дом, и тётку Михаила Шабанова. Встретила она Индржиха гостеприимно – он же привет принёс от когда-то пропавшего брата её, от племянника! Когда же узнала, что Жишька не один, наотрез отказалась принять столько народа в её, хоть и по-сибирски большом, но открытом всем соседям доме: «они, соседи, тотчас вас обнаружат и примут за беглых немцев-ссыльных, которыми НКВД насмерть напугала – и пугает постоянно – всех жителей области». Индржиха это не смутило. Он уговорил тётку приютить на два-три дня Козела, Фишера и Каунитца – все они были ранены и серьёзно измотаны долгим преследованием после гибели товарищей. Сам же с остальными членами групп Жишька двинулся дальше.
Хотя село казалось безлюдным, а чехи вели себя предельно осторожно, соседи их обнаружили очень быстро. Всё произошло так, как предполагала тётка Шабанова: они решили, что в доме прячутся немцы и тотчас выдали всех чехов. Не знаю (или не помню), –  планировали ли они свои возможные действия или спасительная мысль пришла им в последний момент, но у них хватило ума, чтобы не только не сопротивляться, но и не делать попыток бежать. Оружие они оставили в тайниках ещё по дороге в село, закопав его под останками спиленной на дрова тригонометрической вышки. Тётка Шабанова была предупреждена, что имеет дело с поляками, которых повсюду было полно после «освобождения» советской армией в 1939 году Восточной Польши. Милиция, явившаяся в село, также не сомневалась в польском происхождении арестованных: у них в полном порядке были и польские документы и бумаги, с которыми поляков направляли в Донбасс, на шахты, в декабре 1939 года.
И по времени они все оказались в настоящем, хотя чуть запоздалом потоке беженцев-эвакуированных из того же Донецкого Бассейна. Пребывание в доме тётки Шабанова вопросов также не вызвало. Но в действия милиции вмешалась контрразведка – её оперативникам показалось странным, что все эти поляки почему-то не сменили свои польские паспорта на советские, а именно в Донбассе властями проводилась весьма жёсткая кампания «осовечивания» поляков. В результате Козел, Фишер и Каунитц оказались в Омской тюрьме. До того, что они чехи, и, главное, до того, что они перешли фронт из оккупированной немцами страны с неизвестной чекистам целью, местные контрразведчики не додумались.
Из-за толчеи в тюремной технологии принимавшие их тюремщики не обратили внимания и на полузатянувшиеся раны у всех троих этих «поляков»: такое могло быть со всеми беглецами из тогда, в 1939 году, воюющей Польши и после бегства-эвакуации из Донбасса под самолётными обстрелами эшелонов…. Словом, чешские профессионалы – разведчики и контрразведчики – сработали по-штатному, а политики… Как всегда срабатывают все без исключения политики везде и всюду.  Индржиху же и его товарищам, в том числе оказавшимся за решёткой, оставалось лишь гадать: куда делись ещё четверо их друзей, так и не пришедших в Омск.
Пробыв в Омской тюрьме около месяца, группа Козела была сперва перевезена на Урал, в Челябинскую пересыльную тюрьму, а оттуда, включенная в один из плановых этапов, на Безымянку. По прибытии на место в один из районов  Особого строительства НКВД СССР Безымянлага, расположенного восточнее города Куйбышева (Самара) на Волге, им было объявлено, что «до выяснения всех обстоятельств» они «задерживаются». И с продлением меры пресечения – содержанием под стражей - «до особого распоряжения» направляются на работу в качестве интернированных (!?).
Так они и остались вместе со мною на одном из лагерных пунктов огромной военной стройки, обрабатывающей тогда группу авиационных заводов. Стройки, где заключённые погибали десятками тысяч. Метод непрерывного пополнения умиравших рабочих, применённый и к этой группе чехов, экономил время у поставщиков РАБсилы: не нужно было ни следственных действий, ни допросов, ни суда. Мёртвых заменяли ещё живыми кандидатами в мертвецы «в административном порядке», которым даже пожаловаться на беззаконие было некому и незачем.
Тем временем отряд Жишьки, снова разбившись на группы, двинулся в Туркмению. Одной из групп во главе с Натаном Мазовецки удалось без происшествий добраться до Ашхабада. Они разыскали КПП Армии Андерса и пошли сходу на контакт с Фишзоном – комендантом этого Контрольно-пропускного пункта. Они не могли знать, что советская контрразведка к этому времени особенно заинтересовалась личностью Мишеля Фишзона и плотно его «опекала». Он перестал осторожничать и почти в открытую «перекрещивал» обращавшихся к нему советских евреев (и не евреев – тоже) в польское гражданство. Для чего выписывал им сотни и сотни польских документов, по которым «вновь обращённые» автоматически, на законном основании, уходили через его же КПП, а там через Иран, за рубеж – в Армию ли Андерса или просто в Большой мир... 
… По одной из многочисленных, тем не менее, в принципе невероятных случайностей, мы с Мишелем Фишзоном оказались в 1949 году на «Мостовом» лагерном пункте Заярского отделения лагерей по строившейся тогда трассе железной дороги Тайшет-Заярск-Лена. «Схватив» за уже известную нам особую активность на Ашхабадском КПП Польской Армии «свои» 25 лет каторжных работ, он и оказался вместе со мною на том берегу Ангары, в Братске, в так называемом  «Озёрном лагере МВД №7», образованном на базе Ангарлага приказом МВД СССР от 7 декабря 1948 года.
Художник по природному таланту, этот польский офицер еврейской национальности был рождён для должности коменданта такого замечательного КПП в Ашхабаде – замечательного в смысле возможностей, времени. А также по результатам народно-освободительного комендантствования на нём Мишеля Фишзона. Что, как было сказано, и оценено было «пострадавшей» советской стороной четвертьвековыми каторжными работами для героя. В своё время – лет сорок назад – я рассказал об этом человеке и делах его во время войны в своих воспоминаниях «Путешествиях вверх по Красной реке».
Здесь только сообщу: Фишзон отлично помнил день и обстоятельства встречи с ним чешских офицеров. Встречи, но без разговора – говорить с ними он уже не мог. «Понимаешь», – сказал мне Фишзон, – «чекисты «висели» на мне соплями, воняли в уши. Их и в тот день было полно в моём предбаннике у кабинета. И когда твои орлы ввалились ко мне мимо насторожившихся вертухаев-топтунов, - как в одном из эпизодов с детьми лейтенанта Шмидта в романе Ильфа с Петровым, - оставалось только, подмигнув ребятам, приказать выкинуть их из КПП. Что и было сделано тотчас. Если они те, кем представились, разберутся и слиняют. «Ребята» разобрались и как будто слиняли, но «хвост» чекисты им всё же «пришили».
В тот же вечер на встрече с ещё двумя чехами отряда их всех попытались схватить. Однако «выкинутые» из КПП Мазовецки и Иосиф Лейб, уже побывавшие в переделке на КПП, были предельно насторожены и собраны. И сумели уйти, применив оружие и ранив двоих нападавших. Не ожидавшие такого оборота событий и спокойно встретившие товарищей Земек и Чёрный были схвачены. Тотчас же, в присутствии высшего польского офицера был допрошен чекистами и Фишзон. Его не могли не «расспросить» о двух явившихся в тот день к нему на КПП «неизвестных», при задержании не только оказавших сопротивление сотрудниками контрразведки СССР, но и пытавшихся их убить. И скрывшихся. И потому Фишзон, - тогда объект дипломатической неприкосновенности, - не стал «залупаться» и дал согласие на очную ставку с двумя их товарищами, в связи с которыми обвинить его никак не могут. Чтобы узнать о них что-либо, раз в дело встряли чекисты, и он к происшествию всё же неким образом причастен.
– Ну, – рассказывал Фишзон, – что я их выкинул вон, так это не впервой было, шло ко мне людей день и ночь навалом! Кого-то когда-нибудь надо было выкидывать! А эти ребята, Земек и Чёрный оказались мужиками, что надо! Они заявили следователям – при мне заявили, - что это вы, мол, виноваты, советские власти и сотрудники НКВД, что без этих маклеров-уголовников никак не могут! Они же крутятся возле ВАШЕГО КПП, те, которые и с нас вымогали деньги за «содействие»! И потом в нас же стреляли – а без них никуда у вас не попасть! Даже домой, в Польшу. И в Армию. Даже на ваше КПП не протолкнёшься!
– Понимаешь, они в этом эпизоде подсказали мне, как себя вести. Во как! Потом на меня их не «повесили», когда меня арестовали. Конечно, и я на них не повис. Не знаю, что с ними потом сталось. Но я точно ими был спасён и отделался «четвертаком». А если бы… Тогда мне за чешских шпионов твоих – стенка… Профессионалы! Ничего не скажешь.
С Фишзоном мы расстались летом 1951 года, когда меня этапировали в Красноярскую тюрьму. На ссылку. Больше его не встречал и впоследствии ничего о нём не узнал.
С Козелом, Фишером и Каунитцем мы были в одном лагпункте 4-го района Безымлага до ноября 1943 года, когда нас с Франтой Каунитцем после отказа бригады «разгружать» Бакинский «этап», и после шумка с карателями отправили в Арктику, в штрафняк ЗЕМЛЯ БУНГЕ, на шахту острова Котельный Новосибирского архипелага.
По прибытию на Безымянку Франту как ещё довольно сильного, не приморенного зэка, направили к нам, в бригаду кессонщиков. Мы сдружились с ним, вместе прошли путь на Северо-Восток России, вместе на острове работали в шахте, помогая выжить друг другу и тем, кому было хуже нас. Уже там, на Котельном, он сознался мне, что не поляк он, а чех. И рассказал о своей и его друзьях одиссее, начавшейся в Задне Ходове в Судетах, и для него частью закончившейся в селе под Омском. Франтишек Каунитц погиб в октябре 1944 года в завале. Откопать его нам не разрешили – «план надо выполнять», – сказали…Лежит он в ледяной могиле. Куда медведи за ним не проберутся и при страшном суде…
До начала войны Франтишек Каунитц жил в Праге, по улице Над Водеводем. У него тогда живы были родители – в Чешских Будейовицах и две младших сестры – Мария и Ирджина, незадолго до немецкой оккупации вышедших в Праге замуж…

По иному сложились судьбы Мирослава Козела и Шимека Фишера. В 1949 году оба они были этапированы через Тайшет в тот самый вновь организованный Озёрный №7 лагерь, на «Спецколонну» №008 у посёлка Чекановский Иркутской области, недалеко от Братска. Там в режиме строгой изоляции содержались латыши, эстонцы, литовцы и западные украинцы. Теперь и оба «поляка» - Фишер и Козел вместе с прибалтами и «захидныками» работали на рихтовке путей только что проложенной в тайге железной дороги Тайшет-Братск-Лена. В конце лета 1953 года Козела и Фишера этапом из пятидесяти украинцев, эстонцев и латышей отогнали в самый Северо-Восточный конец трассы на штрафной лагпункт в пяти километрах от посёлка Усть-Кут на реке Лена.
После смерти Сталина и убийства Берии во многих районах СССР начались лагерные бунты, переросшие в восстания заключённых, требовавших прежде всего человеческих условий жизни и работы. Но спровоцировала их куцая послесталинская амнистия. Она освободила армию уголовников, обещала возвращение на родину миллионам депортированных украинцев, прибалтов и других народов. Но совершенно не затронула ещё большее количество – нескольких ещё оставшихся в живых миллионов политических заключённых, основная масса которых продолжала гнить вот в таких «именных» закрытых режимных лагерях-тюрьмах.
Эхо восстаний в Воркуте и Норильске лета 1953 года, на Колыме в апреле и в Караганде в мае 1954 докатилось до Озёрного лагеря. Тогда заключённые «Спецколонны» №008 захватили вахту, «сняли» часовых на всех вышках, обезоружили охранный батальон, освободили всех своих товарищей на этой колонне и попытались обезоружить конвой колонны №001, где содержался высший командный состав Советской армии, прошедшей с боями всю Вторую мировую войну.  По плану эстонского руководителя восстания колонны 008 Херальда Танта эти офицеры должны были профессионально возглавить и развернуть общее восстание Озёрного лагеря и перенести его на примагистральные районы страны. Высший комсостав сдрейфил! Насмерть перепуганный таким оборотом событий Иркутский обком компартии и руководство областного МВД бросило на подавление «контрреволюционного мятежа уголовных преступников-рецидивистов» все три полка Заярской конвойной дивизии МВД. После восьми суток немыслимо ожесточённых боёв, массовых облав и прочёсывания тайги и прилегавших к Братску посёлков и зон, восстание удалось локализовать.
В скалах Пьяного острова на Ангаре солдаты окружили последнюю группу восставших. Они сдаваться отказались, несколько раз пытались вырваться с боями. Наконец, в ночь с 11 на 12 мая 1954 года под начавшейся грозой с ливнем осаждённая группа эстонцев и украинцев до сегодня неизвестной численностью скрытно на плотиках ушла в воду, в полукилометре от острова захватила и выбросила в реку команду охранного катера, караулившего их ниже по течению, и ушла вниз по Ангаре к Пьяным порогам…
Подавлением «мятежа» командовал сам начальник Озёрного лагеря Евстигнеев. Тот, что приказывал охране лагерных пунктов отрубать руки у убитых беглецов и выставлять их на стендах перед вахтами, чтобы выгоняемые на работы заключённые видели, что их ждёт, если и они задумают бежать. Всё это видел собственными глазами и я сам на Мостовой колонне в 1949-1951гг.*
Трупы убитых солдатами заключённых – около четырёхсот человек – частью были сброшены в Ангару, частью зарыты в тайге у штрафного лагпункта разъезда Вихоревка (у Братска). Неизвестно, куда делись раненые – их было много больше, но по нашим поздним разысканиям ни один не был помещён в лазареты Мостоколонны и других известных нам зон. Следственная комиссия, которая начала было добираться до истины, успела установить, что все «раненые добивались, по заявлению командования лагеря, якобы… из сострадания»! Комиссия эта была тут же в январе 1959 года разогнана, а её председатель Иван Павлович Алексахин – он же руководитель комиссии ЦК КПСС по реабилитации – был от дел «освобождён».
Пуще всего палачи боялись правды  о ЧП вокруг «Спецколонны» №008. Потому спешно рассовали-спрятали оставшихся в живых заключённых этого лагерного пункта по изоляторам дальних примагистральных зон. Но тех, кто по оперативным сводкам был «заводилой мятежа» – их набралось 18 человек – эстонцев, латышей и украинцев Евстигнеев приказал отогнать и поместить в штрафной изолятор того самого штрафного же лагерного пункта около Усть-Кута, где тянули лямки зэков Козел, Фишер и те «захидныки» и прибалты, которые после первых сведений о восстаниях за пределами Озёрного лагеря изолировали в немыслимо «глухом» конце огромной трассы.
Начальник лагеря собрал сюда участников и свидетелей восстания и спрятал их около Усть-Кута от мира и закона (если предположить, что «где-то» он, закон, всё же существовал), но не для расследования и поисков виновных. Все запертые в этом изоляторе заключённые были виновны уже в том, что могли свидетельствовать о преступлениях самого Евстигнеева. Они знали причины восстания – зверское, не имевшее аналогов обращение с заключёнными охраны и надзора, особенно изощрённо издевавшимися над выходцами из Прибалтики и Западной Украины. Они собственными глазами видели действия конвойников – офицеров и солдат - при подавлении восстания, когда безоружных людей живыми сжигали армейскими огнемётами, а в траншеи скидывали ещё живых, ещё кричащих о своей боли людей…
Евстигнеев задумал уничтожить этих 18 человек ещё и потому, что могло всплыть очень важное для следствия и суда – суда и следствия, руководствующихся Законом, но не «мнением начальства» – обстоятельство: с первой до последней минуты восстания участники его не только не пустили в дело захваченное ими огнестрельное оружие, они даже не ранили ни одного солдата. До безумия озлобленные своими мучителями, идущие на смерть за призрак свободы, лучше других осведомленные, что только силой могут они расчистить путь на волю, все они без исключения выполнили приказ-напутствие СОВЕСТИ ВОССТАВШИХ Херальда Танта, школьного учителя из Таллина: «Помните! среди нас нет убийц!». Они и не убили никого… Потому, несомненно, так расчётливо и жестоко убивали их и товарищей их. И теперь, здесь, около таёжного Усть-Кута на Лене попытаются убить их самих…

Я не хочу домысливать мотивов действий Мирослава Козела, Шимека Фишера, Ивана Свиденко, Леонарда Кирта и Гуннара Ээльма, последовавших через сутки по прибытии ночного этапа  с обречёнными прибалтами и украинцами в изолятор их лагпункта. По всей вероятности, это был акт человеческой солидарности людей предельно честных и ответственных за своё решение, когда собственная жизнь оценивается только как субстанция спасения жизни другого человека.
Не прошло и суток, как Фишер установил: в изолятор заперли людей, которых ждёт мучительная смерть.

Замыкание сети трансформатора отключило освещение зоны – изнутри и снаружи. Вызванные на вахту электриками Ээльма, Фишер и Свиденко тотчас же обезоружили конвойных. А когда один из них попытался бежать – закололи их. Оставив на вахте Козела и Кирта, они прошли к изолятору, ворота в ограду которого были охраной его открыты по телефонному звонку Свиденко. Уничтожили охрану тюрьмы в тюрьме – трёх конвойных-надзирателей, завладев их оружием. Затем Кирт, Фишер и Ээльма в предутреннем тумане бесшумно «взяли» все вышки вокруг зоны… Вот где пригодилась выучка офицеров чешской и эстонской армий, мастерство разведчика советской армии Ивана Свиденко, имитировавшего разводящего.

…Через четверть часа после начала операции все восемнадцать смертников оказались вне зоны. С ними были Свиденко, Фишер, Козел, Ээльма, Кирт и… ещё один заключённый штрафной колонны – униатский епископ Конон Бей, семидесятилетний мученик ГУЛАГа, отсидевший до этого воистину светлого дня своей свободы 26 лет и, было забытый уже на родине… Он доживал лагерный век дневальным в бригаде электриков. Ему нельзя было не сказать ни о прибывшем этапе, где были и его земляки, западные украинцы, ни о плане их спасения…
Чудом  восставший для украинцев из небытия, он был для них святым!
Старый, больной человек попросил одного: вывести его на свободу в тайгу.  И там дать ему одному спокойно умереть. Мог ли кто-нибудь из этих мужественных людей отказать САМОМУ епископу Конону Бею…

Дело сделано: смертники на свободе. Цена ей – восемь трупов. Что ж. На войне, как на войне. А на войне, - в бою, - не до христианских пасторалей милейшего учителя Танта…Ибо война для них продолжалась, не ими замысленная, не ими начатая. А раз так, они и действовали теперь, как полагалось  по законам войны действовать автономному преследуемому воинскому подразделению. Тому же отряду Армейской разведки. Только у неё есть тыл, куда при удаче есть надежда вернуться. Им возвращаться некуда – мосты сожжены напрочь. И будущее их с этой минуты непроглядно. Взрослые люди, они понимали, что их ожидает, если беспощадная и ВСЕГДА БЕСЖАЛОСТНАЯ СИЛА, которая через считанные часы будет поднята против них, настигнет горстку смельчаков.
Но не эти мрачные мысли доминировали, не они определяли настроение пятёрки. Фишер, Козел, Ээльма, Свиденко и Кирт понимали, как важно, - возвратив к жизни приговорённых к уничтожению руководителей и активных участников восстания, - суметь теперь ЖИВЫМИ свидетелям ещё одного преступления режима выбраться из Усть-Кутского капкана в Большой Мир. А там рассказать успеть хотя бы одной России, какую опасность для всех людей на земле продолжает нести ещё живой, ещё действующий, ещё смердящий и всё ещё убивающий всё живое сталинский труп. И с ним живые ещё, мёртвой хваткой вцепившиеся в живое тело народов его неугомонные заплечные и подручные евстигнеевы… Имя им легион…

Никого больше с собою не пригласили. Опасаясь, конечно же, ранней огласки, провокаторов, без которых любое дело не обходится, и непременных в таких случаях, - бесценное время уносящих, - собраний на тему: кто с нами, а кто остаётся.
И подвергать смертельной опасности лишних, ни в чём неповинных людей они тоже не хотели. Потому спящие в короткую северную ночь намотавшиеся на лесобиржах зэки узнали о случившемся светлым утром, когда спохватившееся начальство оцепили охранным батальоном сонную зону.
К вечеру все они – около шестисот человек – переброшены были на новую колонну в район Новочунки, что километрах в ста двадцати от Тайшета…

                *      *     *


Возглавившие отряд беглецов Козел, Шимек и Тоотс обрубили чалки у одной из барж с лесом, притянули её к плоту, посадили под навесами из брёвен всех освобождённых и вместе с Киртом, Свиденко и Ээльма вытолкнули посудину на речную стремнину. Почти сутки, до следующей ночи, шли-летели они вниз. А когда стемнело, прибились к правому, противоположному берегу, высадились все, снова вытолкали баржу на большую воду. На стремнину. А сами пошли теперь вверх по течению Лены, углубившись в тайгу километров на десять. Продовольствия, захваченного на складе лагпункта и на кухне, должно было хватить суток на десять-двенадцать. Оружие – пять автоматов, две винтовки и четыре пистолета с надёжным боезапасом гарантировало: в тайге они от голода не погибнут. И рыбаков хватало – прибалтов.
И ещё все знали точно: в руки врага они не попадут. Не дадутся. Наверное, именно это их решение позволило им уверенно, продумывая каждый шаг, двигаться к Югу. Только это направление позволяло им быстро, до начала зимы, вырваться из беспредела северной тайги, чтобы донести до людей Большого Мира правду о случившемся в Озёрном лагере. Любой ценой донести. Даже ценой собственной жизни. Они уже дорого заплатили за эту возможность. Но знают точно: враг может заплатить дороже…

Немудрёная хитрость с баржей удалась. Снесённая стремительным течением ещё километров на семьдесят вниз, она через пару суток исчезла, разбившись об один из множества каменных шиверов и развалившись. Обломки пропавшей с Усть-Кутской лесобиржи в ночь побега баржи, обнаруженные патрульным самолётом на дне и по речным плёсам в ста-ста двадцати километрах ниже по течение Лены, смешала все планы преследователей. Развернувшие поиск именно к обжитым местам области, – к селу Братск с его мостостроительным и путевым городкам и посёлкам и далее – к Транссибу вдоль железной дороги Усть-Кут – Братск – Тайшет, - они теперь бросились в Ленское понизовье, на Север. Конечно же, оповестив и подняв все подразделения сыска, охраны и первые отделы многочисленных геологоразведочных  экспедиций Иркутской области.
Она огромна, эта область. Вряд ли беглецы доберутся до её границ. Тем не менее, органы МВД и госбезопасности выставили заставы на всех путях, по которым будут пробиваться исчезнувшие куда-то зэки. То, что будут именно пробиваться, – сомнений у властей не было: «порукой» тому захваченное беглецами оружие и первые пока восемь трупов. А исчезновение беглецов… Это было неприятнейшим фактом! С ним приходилось считаться и пока что скрывать от Центра – хвалиться нечем было. Тем более, если бежавшие сумеют добраться туда, где их услышат…


Беглецы шли тайгою, строго соблюдая все воинские установления при движении разведки на необжитой вражеской территории. Должное отдадим мастерству их! Никем не замеченный, за неполных три месяца отряд прошёл почти шестьсот километров, оставив позади, на противоположной стороне Лены, посёлки Сурово и Жигалово, а потом стороною обойдя Качуг. И здесь повернул на Восток. Перед движением к Байкалу решено было отдохнуть. Удивительно, но меньше всех ожидал отдыха епископ*. В тайге он помолодел, будто не давил на него груз семидесяти лет, четвертьвековой гнёт неволи, пережитый им голод. Вместе со всеми он безропотно проходил буреломы и мочажины почти непроходимого леса. Никогда не жалуясь на усталость и неустройство бивачного быта, он ещё находил силы подбодрить молодых, помочь в делах хозяйственных. Первым он поднимался по знаку командира. Первым выходил на тропу или в чащобу и шёл по ней, пока не звучала тихая команда: «Привал!». 
После двухдневного отдыха отряд через перевалы Байкальского хребта двинулся на Восток, к озеру-морю. Путь был сложен даже для людей тренированных. Тем не менее, выработавшаяся привычка трёхмесячного перехода помогла преодолеть горные кряжи. И через неделю отряд вышел к устью речки Голоустной** на берег Байкала. Отойдя километров на пятнадцать к вершине потока, остановились. Устроили стоянку. Охотой запаслись провизией. Снова отдохнули. В преддверии выхода к заселённым местам разбились на четыре группы и разными путями пошли к Иркутску. В этом городе часто бывал служивший под Новосибирском Иван Свиденко. Он не сомневался, что там можно будет на время пересидеть возможную погоню. Тем более что она явно потеряла беглецов – никто их за всё время пути не потревожил. И не пролетал над ними ни один самолёт. А самолёты всегда посылались на поиски значительно меньших групп беглецов, тем более, если в побег уходили через кровь…

Километрах в десяти от Усть-Ордынска группа Танта неожиданно была остановлена подвижным милицейским патрулём – осадили, велели выйти из машины. Потребовали документы. Пришлось пустить в ход ножи – стрелять было категорически запрещено! В стычке были убиты два патрульных милиционера. Третий, тяжелораненый, застрелил Арнольда Лиепу и тяжело ранил Кирке. Нирк добил патрульного. Погрузили в машину Кирка и труп Лиепы. И на скорости ушли с места схватки. В пути Яан Кирк скончался. Оставшись втроём, группа Танта похоронила своих товарищей, увела машину ближе к трассе, вывела её из строя и, рассредоточившись, снова двинулась к цели, переживая каждый по-своему трагедию у Усть-Ордынска. Более всего озабоченная и смертью товарищей, и новым убийством, которое совершили, защищая не только себя, но дело, ради которого вступили в войну, объявленную им всесильным режимом.
Сам Херальд Тант руку на милицейский патруль не поднимал. Он был готов согласиться, что заповедь: «не убий!» никоим образом не может соотноситься с только что пережитым им и его товарищами столкновением с патрулём. Она для тех, кто задумал недоброе. Сам задумал и сам готов совершить святотатство. Он не сомневался, этот эстонский интеллигент в Бог знает каком поколении, что именно убийство и есть самый страшный, непростительный грех. Но как же отнестись к тому, что только этой ночью произошло в лесу, по дороге к Усть-Ордынску? А прежде, в Усть Куте? Это невероятно! Нелепо! Непростительно!
Кроме того, о происшествии на дороге станет известно властям. Преследователям. И все погибшие мерзавцы превратятся в пострадавших. Невероятно!!!

Самое невероятное: по моим позднейшим разысканиям происшествие с милицейским патрулём не вышло за пределы Бурятии, а Усть-Ордынск находится в составе этой автономии. Всё отложилось в Улан-Уде. Иркутск ничего о нападении неизвестных (или неизвестного) не узнал. Это позволило группе Танта и трём остальным группам добраться до Иркутска. За три месяца пути все они обросли нечесаными патлами и бородами. Собственный брадобрей привёл их во вполне приличный «вольный» вид. Обветренные в пути лица приобрели нормальный цвет и более не походили на принадлежавшие покойникам. Но одежду необходимо было сменить. Всё что висело на них было ошмётками одежды…Тем более, что наступала зима.
В Иркутске они все вместе не сходились. Встречались только командиры групп – Тант, Козел, Шимек и Тоотс.
Шимек Фишер был всеми выдвинут в командиры отряда. Иван Свиденко исполнял роль разведчика. Он и взялся подыскать «обмундирование». Его стараниями все беглецы были устроены с жильём. В поисках одежды Свиденко «вышел» случайно на своего земляка, завхоза геологоразведочной экспедиции. Работала она в Якутии, недалеко от Алдана. В Иркутске были её базы и представительство – своего рода вербовочные пункты. Как раз в это время огромные массы ссыльных, высланных и поселенных навечно, были амнистией освобождены, большей частью места ссылки и поселений уже покидали. Сотни экспедиций остались без рабочих и служащих. Вербовщики из кожи лезли вон, заманивая в геологоразведку кого угодно, лишь бы человек соглашался ехать в партии и отряды. И никого, конечно, ещё и из-за обвальной ломки системы МВД – а именно в её составе находились тогда геологоразведчики – никого больше не интересовали ни документы вербуемых, ни сама их личность со всею тёмною или светлою её историей. Лучше всех это понимал Свиденко, хорошо знакомый с «советской действительностью». Он и предложил командирам этот неожиданный вариант решения всех проблем, ставших перед членами отряда. Надо отдать им справедливость: все они – Козел, Фишер, Тоотс и Тант сразу согласились предложить этот вариант своим товарищам.
Большинство поняло его спасительный характер: никто в сегодняшней обстановке искать их на востоке в недрах Якутии не будет – «они же именно европейцы – что же им делать в этой каторжной дыре?!» Кроме того, сам факт работы в геологоразведке позволит им как-то легализоваться, получить какие-то настоящие документы, конечно, не на их настоящие имена. Обвыкнуться на воле…Всё равно, двигаться теперь к «дому» немыслимо даже с хорошей ксивой: ни на миг нельзя отключаться, забывать, что на них «висят» ВОССТАНИЕ, ПОБЕГ и покойники в Усть-Куте, и вот здесь ещё, в Усть-Ордынске. И их днём и ночью судорожно ищут!
Только время поможет им выкрутиться из сложнейшей ситуации, в которую их загнали трагические обстоятельства. Решено было: Якутия! Все с этим согласились. Перед самым отъездом, когда уже и билеты и сопроводительные документы были готовы, между эстонцами произошёл разговор-объяснение. Кем-то из старших была обронена фраза: «Можем ли мы изменить форму сопротивления властям, если они будут продолжать преследование? А ведь будут, до конца… До конца ли нашей жизни, до конца ли нашего пути на волю… Так что же нам – и дальше защищаться оружием, и к монбланам навороченных советской властью трупов подбрасывать новые – врагов или собственные свои? Что молчите, люди?». Ответил Тоотс, офицер: «Иногда стоит и помолчать. Торопиться-то нам некуда и незачем. Это советская власть торопится нас схватить и уничтожить. Или вы все думаете, что она ищет нас днём и ночью, чтобы успокоив, поговорить по душам, разобраться в том, что произошло?
С самого начала, не с той ночи, когда мы в Усть-Куте ожидали смерти, а поляки вырвали нас на свет Божий, нет, не с той ночи. А с тех ночей, когда врывались в наши дома и уводили из них навсегда, не спрашивая на то нашего согласия. Или с тех, когда в подвалах «Внутренней» пытали, истязали, а потом убивали наших стариков. Когда советы ворвались по-бандитски в нашу Эстонскую землю, с чего они начали? С бессчётных убийств нас, эстонцев, не сделавших никогда никому ничего дурного. Они схватили, бросили за решётки и за проволоку, вывезли арестантскими поездами больше трети народа нашей страны. К сотням тысяч расстрелянных дома прибавились десятки тысяч погибших на долгом пути в Воркуту, Норильск, в лагеря Сибири и Колымы.
А там, впереди, бойня ГУЛАГа с его вечным, до смерти, голодом, муками непосильного каторжного труда, постоянным холодом Севера, его вечной мерзлотой, в которую по команде из Кремля палачи уложили – не потратив на то ни единой пули – половину эстонских граждан. Смерти без конца, без счёта…».
Тоотс помолчал, посмотрел в лица молча слушавших его «поляков», латышей, эстонцев, украинцев, сказал:
– Против эстонского народа, против народов Латвии и Литвы началась в 1939 году и продолжается до сегодняшнего дня беспощадная, безжалостная тотальная война на истребление. Началась и идёт при активной поддержке народов СССР. При молчаливом попустительстве Объединённых наций. Что прикажете делать моему народу – нашим народам? Что делать в условиях открытого, откровенного произвола? Принять «правила» игры палачей? Добровольно ползти под их топоры, да при этом не задеть никого из них?! Нет! Этого не будет! Здесь собрались люди, которые решились, наконец, защищаться. Они приняли правила игры в этой войне. А на войне, как известно, как на войне…
Я сказал всё. И до конца буду с теми, кто согласен со мною.
– На войне как на войне, – сказал Алекс Лиепа, латыш. – Это точно! Не знаю, гордиться ли мне, рождённому маленьким народом, что именно ему выпала доля защиты большевистской власти в её младенчестве, когда все другие – малые и огромные народы бросили её подыхать в собственной её мерзости? Наверное, гордиться нечем, если младенец превратился в чудище-упыря. И вместо молока матери сосёт теперь её кровь. Но я имею право на гордость хотя бы потому, что этот маленький мой народ сумел доказать самому себе, конечно, в первую очередь, что умеет, не сильно моргая, смотреть в лицо смерти. Я не политик, не учёный, как наш товарищ Тант. Я латвийский офицер. Сын офицера. Отец не стал «латышским стрелком». Он хотел оставаться только латышом. За это его убили советы на второй день их разбоя у нас дома. Тогда я уже сутки был в решётках, и защитить его не смог. Теперь я свободен, спасибо полякам. И эту свободу я буду защищать сам. С вашей помощью, конечно. Палачи живого меня не возьмут – я так решил. Мёртвого они имеют шанс меня взять. Я знаю, видел в Братске и раньше, что они делают с беглецами. Они будут рвать собаками, потом убьют. Потом отрубят кисти рук. Привезут их на то место, откуда мы ушли, и развесят их «на стендах наглядной агитации», чтобы зэки знали точно, что с ними будет, когда они захотят воли… Вы всю эту агитацию за советскую власть видели…. Ни у кого из мёртвых врагов я рук не отрублю. Отрублю, не задумываясь, у живых, если они попробуют отобрать мою или вашу свободу. В конце концов они должны знать, что имеют дело с людьми – не со скотом…

Всё было готово к отъезду в Якутию. До бесконечности пробивной Свиденко раздобыл почти на всех настоящие справки об освобождении из лагерей по амнистии 1953 года, которые «видом на жительство не служат и при утере не возобновляются». Такие справки выдавались малосрочникам-уголовникам. Для большинства этой публики справки были не просто ни к чему – «они мазали их перед каждым ментом», пятнали, а добыть опытному вору чистую ксиву – раз плюнуть. Потому справками торговали в открытую – за «вольную» тряпку в основном. К тому же, если даже и были на части справок фотографии «с уголком» – не во всех таёжных углах наличествовали фотографы – они лепились слева, в нижнем пустом углу листа и печатью не заверялись.
Он же, Свиденко, приодел всех в горную спецуру – брезентовые куртки и шкеры, обул в валенки, «прикрыл» малахаями на «собачке». Под куртками поддеты были у всех новенькие телогрейки аж «первого срока»! Для пущего маскарада выдал наперёд на всю «бригаду» несколько двуручных пил и лучков в мешковине. К варнацким бородищам вкруг обветренных лиц всё это имущество будто отроду прикипело. Ехать им всем в Якутию – веселиться! Тем более, Транссибирская магистраль и все бесчисленные влившиеся в неё дороги – железные, автомобильные, гужевые – теперь размноженные зимниками из тысячевёрстных таёжных урманов, – забиты-заполнены были нескончаемым потоком освобождённых из лагерей Гигантской Тюрьмы, какою тогда была Сибирь Бескрайняя.
Сотни тысяч вчерашних зэков приступом брали вокзалы, врывались в пассажирские поезда, захватывали вагоны. Не было силы, способной хоть на миг сдержать и приостановить стремительное бегство-наступление одних – на Запад, в Европейскую Россию, других – на Восток, в Забайкалье, в Приморье. Разъярённые толпы вчерашних уголовников рыскали в «полосе отчуждения» тысячекилометровых «плечей» Транссиба в поисках вольной одежды, денег, водки, жратвы и баб. Взламывали и растаскивали содержимое магазинов, складов и больниц с аптеками (эти за «марафетом»). Тут же сдирали с фраеров и мужиков новую одежду, кидая им «сменку»-тряпьё, тут же жрали, давясь, пили и кололись, тут же драли баб. И, от сытости обалдев, бандами ходили по вокзалам в поисках лягавых – мочить!
Не то, чтобы где-то при вокзале или, того страшнее, в стремительно идущем поезде спросить «уполномоченному оперчекистского отдела» чей-ничей документик! Где там! Появиться вблизи «полосы отчуждения» было страшно! Узнав, учуяв только, – разорвали б в клочья, как рвали на части живьём конвойников в Чите и Улан-Уде, жгли живыми железнодорожную милицию в Тайшете, в Канске, в Ачинске и Югре, варили в асфальтовых котлах конвойных «вагонзаков» у станции «Красноярск-Сортировочная»…
В этом людском потоке уйти можно было куда угодно. Он сам собою выносил в обжитые или вовсе родные места…
Родные места…
Гунар рассказывал мне:
«Родные места из головы не выходили. Особенно, когда мы увидели это страшное по первости движение народа к дому. Как всякое движение, оно увлекало, заставляло сердце работать по-молодому, думать! Я ведь одним из первых согласился с Якутским вариантом. Понимал – возвратиться домой невозможно – ждут чекисты. Где им ещё нас ждать?! А если не домой, в Латвию, куда? Жить крысой в подполье, ждать команды: «выходи!». Зачем тогда побег? Зачем смерть товарищей? Мы же с Арнольдом из одного городка, в одной школе учились, вместе в армию шли. Его гибель – это моей половина жизни. Зачем всё это? Якутия… Конечно, чтобы отсидеться – самое место. Но до каких пор будем отсиживаться? Ждать, чтобы ещё один усач копыта откинул и через эту радость длиною в тридцать лет вот так вот «Идти на волю»! С этой шоблой уголовной! Нет, Вениамин. Негоже так. Если уж мы на воле после всего, что произошло – волей этой надо жить. Мы её - прибалты и украинцы наши – с 1939 года не видели. Пятнадцать лет, Веня! Пятнадцать лет! Да, висит теперь на нас груз неподъёмный – у б и е н н ы е,  как выражается досточтимый епископ Конон. И за Якутск схватились мы искренне. Мнился он нам единственным выходом из мерзости жизни.
 Но человек впечатлителен: по первости поняли мы все – время «опускаться» в Якутию, как в погреб – спрятаться, пересидеть, пережить… Было. И не стыдно мне ничуть за наше первое решение. Ведь и время само – сами события на Транссибе с этой «воровской» амнистией – из-за которой и бунт мы подняли на 008-й – события подсказали – Якутия. Но вот мы изготовились, обулись-оделись милостью того вербовщика из геологоразведки, фантазировали счастливо, как ехать будем до Невера, а потом по зимнику… Куда? Зачем? Мы ведь толком с хохлами нашими не поговорили, не спросили у них – хотят ли после полутора десятков каторжных лет снова в тайгу? Посчитали, что хотят. Мол, люди интеллигентные, тихие, самое место в якутской тиши, в могиле якутской…
Нехорошо получилось. Решил с ними переговорить откровенно – то, что увидел тут, в Иркутске на вокзале, душу мою перевернуло напрочь! Конечно, люди они дисциплинированные… лагерем да тюрьмами – «куда все, туда и мы!» А куда все-то?! Словом, в последний момент перерешили – и тоже единогласно – вот тебе результаты советской дрессировки. Тем более вспомнили: когда бланки договоров заполняли у уполномоченного геологоразведки, увидали Стефан Выговник и Шимек Фишер в его конторке на стене объявленьице милицейское о нашем розыске. Без фотографий, правда…
Решили так. Разбиваемся на группы по пять-семь человек – произвольно – кто с кем хочет. И группами выбираемся туда, куда есть желание. Группа выбирает старшего. Только он и старшие других групп выбирают маршруты… Понимаешь, Вениамин, мы сделали так, чтобы ни у кого не возникали подозрения в неверности нашему братству – оно ведь и по судьбе, и по крови – по тяжкой крови. Потому никто из других групп не знает ни маршрута, ни цели моей группы. Ясно тебе?».

Гунар Ээльма вопрошающе поглядел на меня. Мы сидели с ним в нашей комнате Разгуляевской коммуналки. На столе, накрытом Ниной, была её любимая сибирская снедь. Бутылки стояли какие-то, к которым никто так и не притронулся. А надо было бы выпить с Гунаром, хотя бы по поводу недавнего совсем приезда Нины в Москву. И за нашу с ним встречу после разлуки на Мостовой, когда он плакал, провожая меня в Тайшет, на этап, в абсолютную неизвестность – в ссылку отправят или добавят червонец по-новой, как добавляли тогда каждому второму? В последний момент, когда конвой уже принял нас, идущих всё же в ссылку, я крикнул Гунару, обернувшись:
– Нет Бога, кроме Бога, Ээльма! Потому нет места на Земле, кроме Новобасманной, сорок три/один! Удачи тебе, друг!
– Удачи, Додд!
И вот теперь Гунар у меня. На свободе. Но есть ли удача?
– Есть, Веня. Есть. Хотя бы в том, что мы сами определяем свои действия. Сами планируем свою жизнь. Жизнь, Венечка, жизнь. Ты подумай, вот уже восемь месяцев с 28 мая прошло – а мы на свободе. Выжили, пережили шок побега, определились. Конечно, после затеянной  Берией ли, другими ли подонками вакханалии послесталинской  «амнистии» и вселенского погрома на Транссибе, учинённого урками, нас вряд ли активно ищут. Мы мучились из-за убитых ментов в Усть-Ордынске, а там, в Иркутске, только за четыре месяца нашего похода из тайги блатные убили сотни! И всё это списано, как списаны миллионы в ГУЛАГе. Короче, мы, Веня, решили двигаться на свои родные пепелища. Всё же Сталина нет. И даже если дело его живёт, какие-то перемены уже идут. Придут они и на земли Балтии. Вот мы и движемся в родную сторонку. Подробности тебя не интересуют, конечно?
Он с наигранным сарказмом посмотрел мне в глаза.
– Не интересуют, Гунар. Меня ведь всегда интересовали вещи приземлённые. Например, как у вас с «витаминами»? Не густо?
– Не густо.
– Тогда нечего пока трепаться, давай быстренько сообразим, что нужно, и мы с Ниной съездим на рынок – ночью наговоримся.
Мы накупили сала, каких-то «домашних» колбас, прихватили латвийского же колбасного сыра, набрали, не торгуясь с замёрзшими южанами, сухофруктов, чего-то ещё «очень нужного» по определению Нины. Ночной разговор со мной у Гунара не получился: до утра он проговорил с папой и бабушкой. Моя Великая Женщина и тут выказала своё величие – сошла на Разгуляй и выпотрошила свой «великий» счёт, который тут же вколотила в великолепных сухих лещей и в появившуюся в магазинах воблу. Отец – некогда человек  могучей гунаровской конституции – освободил свой гардероб от «уже ненужных» костюмов и напоследок подарил Гунару свои любимые карманные часы «Омега», подаренные ему ещё в заводской больнице после трагедии в Каменском самим Альфредом Нобиле, хозяином Днепровских заводов и добрым человеком, счастливо направившим дооктябрьскую судьбу отца.
Рано утром мы сели за стол. И тут самым подробным образом договорились о моих действиях, которые должны быть не только способом подробно и точно передать Миру о событиях мая 1954 года на «спецколонне» 008 и вокруг них, о причине восстания и готовившейся расправе над его участниками, но и о судьбе этих людей, противопоставивших себя узаконенному бандитизму государственной системы. Подробности того, что случилось в Братске, было кому и куда передать. В конце концов, можно было сделать это и через Аксёнова, и через Руденко, и через Витю Стукалина.* И, чем чёрт не шутит, через Шелепина с Семичастным**. Причём самым естественным, законным с их позиций способом: подробным заявлением  на их – всех перечисленных – имя! Ведь мои заявления с просьбой провести расследования «по фактам нарушения с о в е т с к о й   законности, направленные адресатам через официальные инстанции – через Верховный Суд, через Генпрокуратуру, райком и Центральный комитет комсомола – будут везде зафиксированы, зарегистрированы и уж, безусловно, – «до дыр» – прочтены сонмом клерков-чиновников. И пусть тогда кто-либо обвинит меня «в распространении клеветы на советский государственный строй» и апелляцию «к западным средствам» и «подрывным центрам»!
Как раз к этому времени  только ещё напуганный смертью главного пахана Мир лубянок и ГУЛАГа, сохранивший свои позиции, несмотря на расправу армии над его верхушкой, начал раскалываться надвое. – На тех, кто напрямую был причастен к массовым актам геноцида над собственным народом, кто отдавал приказы уничтожать везде и повсюду и кто сам, собственными своими руками расстреливал его, топил в бесчисленных реках баржами и пароходами, морил голодом в тысячах зон смерти, убивал холодом на бескрайних равнинах Арктики.  Эти уничтожали свидетелей своих преступлений, втягивая в неподсудные убийства своих подчинённых, надеясь в месиве кровавой поруки затеряться в констатации факта: «все убивали, но веря в правое дело партии»!
Определённая часть сталинистов, которую в прямых убийствах и геноциде обвинить было трудно, рванулась в праведники! Используя юридическое образование и связи в мире судебной системы, она начала тихо переползать из следственного аппарата МВД и Госбезопасности, из военных и войск  МВД трибуналов в скромные районные следственные органы милиции. Самые опытные и предусмотрительные из самых отпетых «тихих» палачей –  председатели и члены «выездных сессий», на совести которых массовые расстрелы зэков первого года войны, председатели и члены военных трибуналов, отправившие на тот свет большее количество офицеров и солдат советской армии в 1939- 1946  годах, чем это сделали гитлеровские палачи на оккупированных немцами территориях – эти «перелились» в бесчисленные  коллегии защитников, расплодившиеся в связи с некоторым сокращением «коллегий палачей».
Уютнее других устроились  наименее заметные но самые активные убийцы – институт секретарей военных трибуналов. В отличие от девочек-секретарей «простых» районных, областных и даже выездных сессий судов, ничего не решавших, в лучшем случае фиксировавших распоряжение судей, самих получавших команды собственных боссов или партийного кодла, - секретари военных трибуналов правили бал. Они и только они определяли ход «процесса» – пусть  двухминутного. Они, и только они сочиняли на ходу сценарий и мотивировку приговора, лучше других зная, каким они должны быть чтобы удовлетворить страшный ГОСЗАКАЗ. Люди грамотные на фоне удушающей всеобщей правовой неграмотности, всегда юристы только с высшим образованием, - постоянно чуя затылком дыхание претендента на свой шкурооберегающий пост, - они великолепно справлялись с возложенной на них задачей. И систематическими массовыми расстрелами фронтовиков (тем более, после выхода «в свет» изуверского приказа Сталина «Ни шагу назад!») гнали солдат в бой! При этом, не тревожа жировавших председателей и членов своих трибуналов, в последний раз корпевших над делами и приговорами ещё в годы мирной выучки.
Эти секретари обернулись после расстрелов 1953 года своих именитых коллег и шефов в каре Московского военного округа на набережной Горького… защитничками сирых и несчастных. Стали востребуемыми и даже известными юристами-адвокатами. И где-то в середине 60-х годов перешли в сами себе присвоенную ипостась Защитников Народа! Немецкого, еврейского. Русского даже…Записывая в свои биографии и в рекламные проспекты в совершенно уже безопасное время: «Еврейский защитник!», соответственно, защитник немецкий, русский и т.д.
Я очень рассчитывал на этих кровавых шлюх: они, пока ещё оглядывающиеся на прошлые художества свои,  без дураков отрабатывали мои просьбы, как некогда установления самого гуманного в мире правительства. Они умело строили свой храм на крови.
Рисковал я, конечно, зная, что уповать на даже сугубо прагматическую порядочность их было крайне опасно.

Перед уходом от меня, уже зная о моих планах «популяризации» происшествия на «Спецколонне» 008 и акции в изоляторе Усть-Кута, Ээльма побывал со мной у одного из таких «защитников». Александр Львович Рубин очень внимательно выслушал рассказ Гунара, представившегося родственником покойного московского адвоката. Составил черновик обращения его в Прокуратуру СССР, и некоторые абзацы моего обращения к поминавшимся «товарищам». Он уже занимался рядом начатых нами дел по искам к ГУЛАГу, благополучно перемогавшемуся тут же, рядом с офисом Александра Львовича, в огромном доме по Большой Бронной улице и пока что с отделами, «гостящими» в новой гостинице «Пекин» на площади Маяковского и занимающими в этом храме китайско-советской дружбы более половины огромных площадей. Кстати, ГУЛАГ перемогся благополучно, пережив и свои жертвы, и основателей своих с функционерами-палачами. И ПО СЕЙ ДЕНЬ живёт себе, поживает безбедно в предвкушении грядущих событий, всё по тем же Большой Бронной и площади Маяковского…

6 февраля Гунар ушёл. Уехал неизвестно куда. Я его не спросил, он мне не сказал бы о этом. Тут уж не пресловутая лагерная этика работала – тут жизнь его и товарищей зависела от каждого слова. А я осведомленностью своей не имел права подвергать опасности чудом оказавшихся на свободе гордых и смелых людей. Я знал, потребуется моя помощь – Гунар появится. Пока же у меня есть возможность часть тягот этой «Балтийской» общины взять на себя. Но теперь меня беспокоили дела товарищей Гунара – украинцев, выделившихся в собственную общину и обретающихся где-то, неизвестно где в поисках выхода всё из того же тупика мыслей о настигающей погоне и ожидавшем на родине капкане.
Подробности их одиссеи в голове моей переплетались с постоянными, назойливо настигающими меня мыслями о маминых коллегах – врачах украинского госпиталя. Впервые я узнал о них из рассказа мамы. Её, такой неожиданно-счастливый приезд ко мне на Удерею*, её появление в моей жизни после четверти века разлуки внесло в спокойное течение жизни моей у Вечного ключа в домике на Ишимбе столько внезапной радости, что, казалось бы, должно было наполнить наши с нею дни и ночи только неспешным созерцанием друг друга, ничем и никем теперь не омрачаемым разговором Матери с отнятым у неё четверть века назад тогда пятилетним сыном. Но не тем человеком была мама, чтобы на себя тратить минуты вдохновенной Энергии, ниспосланной ей Её Богом.
Постоянно распоряжаясь жизнями, а значит, судьбами людей, что вот уже ко дню нашей  с Нею встречи в Удерее полвека в полном сознании или в беспамятстве по ранению доверялись Ей, ложась на Её операционные столы ненавистных Ей пяти войн,  Она, как это и положено медику, принимала на Себя всю ответственность перед Создателем за их нетленные души. Принятие ответственности на Себя осталось за Нею. Крушащая всё человеческое в человеке всесильная сталинщина ничего с Нею сделать не могла. Она бессильной оказалась всею бесовскою своею силою перед Целительным Духом Мамы.
Однако… Однако, так и рвалась наружу постоянно глодавшая меня мысль: но я-то в чём виноват, столько лет ожидая взгляда маминых глаз, голоса её, прикосновения её рук? Чем провинился я перед нею – Создателем и спасителем моим? Годы прошли, прежде чем снизошло откровение познания её земной миссии. Но как же тяжело нести его!
Вот и на Ишимбе… Не о себе – о заточённых в изоляторе «Свободного» – кощунство какое имя это! – украинских врачей, коллегах её завела она разговор, устало приткнувшись к подушке на постели моей перед раскалённой каменкой, отогреваясь после трёхсуточного путешествия на Тычкинских Сивках-Бурках по остуженной пятидесятиградусным морозом и укутанной саваном снегов зимней горной тайге. Передав со всеми подробностями перипетии судеб врачей Бандеровского лесного госпиталя, о чём узнала она от Орбели, Сперанского и Вишневского, мама сказала мне: «Помочь им в нашей Богом проклятой стране могут только Мужчины. Настоящие Мужчины, способные на действие»… Она не разъяснила своей мысли. Только загадала загадку. Через три недели после этого разговора, когда мы возвратились с нею из «лыжной прогулки» к Анне Васильевне Тимиревой** в Енисейск, мама вновь вернулась к судьбе украинских врачей:
- Преступную власть невозможно винить в совершении преступлений: вина осознаётся только самим виновным. И в приличных обществах главным гарантом – властью. Но большевистская власть бессовестна. Потому вина – на нас, Беночка. Мы виноваты, что такие хирурги – Пивень Грыгор, Женя Поливняк и их товарищи – лишены возможности спасать. Только мы. Я тебя не виню, сын, лично. Нет. Но, кажется мне, ты выбрал когда-то и вынес в себе некую линию поведения… позволяющую мне переоценить собственные решения. Нет, ты не подумай, что твоя мама недовольна тобою. Я могу гордиться вами, дети мои. Но теперь я точно знаю, я уверена: ошиблась, поддавшись обстоятельствам и не продумав всё до конца, обидела и Сашу Кутепова***, и папу твоего отказом бросить всё… И уйти из этого сатанинского вертепа. Только ведь кто-нибудь должен был остаться: не могу, до сегодня не могу видеть замученных болью глаз беспомощных.
- Мама, не потому ли судьба развела нас всех на такие расстояния друг от друга, чтобы этих глаз не видеть?
До сих пор не могу определиться: эта моя жестокость зимней ишимбинской ночью – что она – месть за муки мои, вынесенные в младенчестве моём за некие «грехи» предков моих? Или тяжесть собственной вины перед мамой за четвертьвековую её казнь, - когда ничем не мог ей помочь, – пытался я переложить на неё?..
И вот Гунар ушёл, и я остался с проблемами своими-не своими один на один. Теперь слова уже мёртвой мамы приобретали совершенно новый и отчётливо определённый  смысл. И будто прочтя мысли мои, отец сказал мне за вечерним субботним столом:
- Ты не торопишься посвящать меня во все свои дела. Что ж, причина  вполне уважительная. Но не вмешиваясь в них, полагаю, сын, что украинских врачей никто, кроме вас, не спасёт (!). Я даже уверен, что именно это может оказаться главным делом твоих друзей. Может статься, единственно важным в их теперешней ситуации «между лагерем и домом». Вы можете помочь украинцам выбраться из ямы и самим спастись от неё. Я ведь не слеп и вижу, как тебя и вот этого твоего Ээльма затягивает капкан сомнений. Не надо сомневаться, сынок. Надо действовать. И тогда обстоятельства отступят.
Отец был прав и неправ: сидеть, сложа руки, преступно, но ведь и сами пресловутые обстоятельства казались и в определённом смысле были непреодолимыми. Вот товарищи мои бежали из Озёрного лагеря. Ушли от преследователей. И стали свободными хотя бы в выборе судьбы. И что? Достигли ли они желанной цели, ради которой вырвались – через смерти – на волю? Эстонцы, латыши, украинцы – о какой родине могут они мечтать теперь, когда там, в разорённом и пустом доме их ожидают враги, арест, суд, смерть? Куда деться, к чему или к кому приткнуться чехам? Тут они чужаки, «граждане иностранного государства», превращённые судьбою в «злейших врагов советского народа». Дома в Чехословакии? Да ничего их там не ждёт, кроме тюрьмы и той же самой смерти – родиной чехов управляют из Дома на Новой Площади, из вертепа на Лубянке.
Вообще, судьбы близких нам чехов, оказавшихся в СССР, а потом ещё и в ГУЛАГе смешали все наши семейные планы и внесли в нашу жизнь массу почти неразрешимых ситуаций. Примером тому судьба моего родича Олджиха Мацека и его друзей. Отец Олджиха – Вацлав Мацек служил в начале века вместе с моим дядей Яковом Додиным в Австро-Венгерском уланском полку. После службы они съехались, и Яков женился на сестре  Вацлава Ганне (Хане). Потому и воевать в Первую мировую бойню они пошли вместе. Все три года дрались с русскими в Галиции. В 1926 году Яков с семьёй вернулся в Россию. И в семье Вацлава знали московский адрес Ханы и Якова с сыновьями. Его и разыскали в самом начале 1955 года – за две недели до прихода к нам Гунара Ээльма – сын Вацлава Мацека Олджих с тремя своими друзьями Зденеков Флидлером, Иосифом Птахой и Индржихом Войводой. И Хана, к тому времени оставшаяся одинокой и больной, тотчас известила меня, отца и бабушку о нашедшемся её племяннике с товарищами. Конечно, всех четверых мы забрали, устроили. Оказалось, что они освободились из лагерей и теперь приехали в Москву, чтобы в посольстве Чехословакии оформить свой отъезд на родину.
Осенью 1942 года, в Праге, инженер-рефрижераторщик Олджих Мацек был мобилизован германскими военными властями для обслуживания вагонов-холодильников. 24  апреля 1945 года его эшелон с холодильниками был захвачен восточнее Берлина  частями Советской армии. Мацек попал в лагерь военнопленных в Польше. Вместе с ним из его команды в этом лагере близ Лодзи содержались ещё 23 гражданина Чехословакии и около сорока датчан, также работавших на железнодорожных холодильных установках. В августе 1945 года всех чехов отделили от остальных заключённых и этапировали в СССР, на Урал, в Челябинскую пересыльную тюрьму. Там всех опросили, обвинили в «прямом пособничестве» гитлеровским войскам и украинским националистам-бандеровцам, отобрали вещи, рассадили по одиночкам. Спустя полмесяца 14 чехов, среди которых оказался и Мацек, были отправлены в Восточную Сибирь – в Тайшетскую пересылку (Иркутская область), а затем – на Дальний Восток, в транзитный лагерь «Бухта Ванино» в Татарском проливе.
Там, до весны они работали на строительстве железной дороги Комсомольск-на-Амуре – Советская Гавань (Ванино). А в самом начале навигации 1946 года восьмерых чехов, в том числе Мацека, пароходом, вместе с пришедшими этапом после них шестнадцатью датчанами из лагеря в Лодзи, вместе с тысячами других заключённых переправили морем в Магадан – в пересылку бухты Нагаева на Колыме. Шестеро из четырнадцати чехов, прибывших с Мацеком в Ванино – Ян Пшивара из Устья-над-Лабем, Зденек Крочек, Антон Лукач, Олджих Янковски, Иосиф Пшиходил из Кромержиша и Богуслав Штефанек из Прибрама умерли в Ванинском лагере от истощения. Выжившие в этой мясорубке и прибывшие в Магадан чехи были разогнаны по приискам Колымы. Мацек с пятью товарищами попал в район Билибино на Чукотке. Это были Густав Ротте из Пльзеня, Ионичек Гусс из Баньска Быстрица, Отто Крыж из Марианских Лазней (Мариенбада), Зденек Флидлер из Карловых Вар (Карлсбада) и Карел Догнал из Праги. Туда же, на Чукотку загнали восьмерых датчан. Через год Мацека этапировали в посёлок Атка. Около трёх лет он о своих оставшихся около Билибино товарищах ничего не знал. Только зимой на 1950 год к нему в Атку, где работал механиком, неожиданно прибыл Густав Ротте. Однако почти двухмесячный этап по зимней тундре и тайге добил его совершенно: он превратился в обмороженный скелет – лицо, кисти рук, ноги до колен поразила гангрена… Через два дня он умер, успев рассказать Мацеку о трагедии ещё троих своих товарищей-чехов – Тоничека Гусса, Отто Крыжа и Карела Догнала, погибших на Чукотке у Билибино от голода и холода…
Уже после смерти Сталина и убийства Берии Мацек узнал, что к весне того же 1953 года Зденек Флидлер был ещё живым, но стал инвалидом – у него были обморожены и ампутированы пальцы и ступни ног. Находился он тогда на одном из лагпунктов Северо-Западного Управления  УСВИТЛа – Управления Северо-Восточного Колымского лагеря. В 1954 году Олджих Мацек и Зденек Флидлер встретились. Встретились они и со своими товарищами Иосифом Птахой и Индржихом Войводой, с которыми расстались ещё в Челябинской пересыльной тюрьме  в 1945 году. Птах и Войвода пережили всё то, что и их друзья и земляки на Колыме. Но только в Казахстане, в Карагандинском Степном лагере.
В мае 1954 года там началось восстание заключённых, потребовавших только ч е л о в е ч е с к и х  условий жизни и работы на страшных медных рудниках и заводах, где они десятками тысяч погибали от болезней и голода. Из семи этапированных в Степлаг чехов в живых к началу восстания осталось пятеро – двое погибли ещё в Челябинске. Когда из-за восстания остановилась часть работ на строительстве новых предприятий, министр Металлургхимстроя Давид Райзер потребовал от правительства «направить в Степлаг танки». 26 июня 1954 года эти танки вломились в толпы безоружных заключённых, находившихся в закрытых и полностью блокированных войсками МВД зонах. В тот день вместе с заключёнными других национальностей были раздавлены танками Влад (Вацлав) Прохазка, Никола Штепа и Антоний Зигмунд.
… В шестидесятых годах я пытался разыскать их могилы. Мне настойчиво внушали: эти ваши чехи на третьем лаготделении 26 июня не находились, они за сутки до начала «наведения порядка и дисциплины» были переведены в изолятор 5-го отделения Степного лагеря, где и «оказались мёртвыми по неизвестной причине»…

…Все документы Олджиха и его товарищей об освобождении и «следовании к избранному месту жительства, гор. Прага» были в порядке. Предстояло оформить визы в посольстве. Мы с моим отцом, который вместе с мамой только что освободился после четвертьвекового знакомства с основами советской демократии, не советовали им торопиться. Мы знали о многочисленных печальных результатах попыток граждан социалистических стран, до того репрессированных в СССР, и благополучно доживших до освобождения, обращаться за выездом домой в свои посольства. После таких обращений исчезли наши знакомые мадьяры и немцы. Исчезли товарищи наших родственников – албанские врачи…
Удивительно, но пройдя все круги советского тюремно-лагерного ада, на собственной шкуре испытав великую силу «славянского единства» в сталинско-хрущёвской его интерпретации, потеряв, наконец, собственных своих товарищей в бездне ГУЛАГа, наши чехи (КАК И ВСЕ ЕВРОПЕЙЦЫ!!!) так и не смогли до конца понять: где и в какое время они теперь находятся. Они мыслили логикой только европейцев: их официально освободили, им выдали документы, им обязаны предоставить з а к о н н у ю  возможность возвратиться домой, на родину – в Чехословакию! Они никак не могли взять в толк, что никакой родины у них нет, а есть территория, подконтрольная Центральной группе войск в Германии, в свою очередь подчинённой министру бороны СССР. Тоже ведомству не самостоятельному, а находящемуся в подчинении компартии страны-победительницы. Они даже обиделись на моего старика-отца, предупредившего, что сама попытка войти сейчас в посольство, пусть самое-пресамое советское, равносильна самоубийству…
В январе 1955 года работники посольства Чехословакии в Москве по-родственному, с цветами и новой инвалидной коляской для Зденека Флидлера проводили в поезд Москва- Прага на Киевском вокзале всех наших гостей. Хана, сопровождавшая своего, теперь уже единственного родича, Зденека Мацека до купе, рассказывала, плача от умиления, как сам консул перецеловал возвращающихся домой «блудных своих сыновей»…
Только весной 1958 года в командировке на Колыме уже из ЦНИИОМТП я узнал от … «представленного» мне… моего Зденека Мацека, ссыльнопоселенца, что их всех четверых, ещё не успевших остыть от жара иудина поцелуя господина чешского консула, чешские чекисты (или гестаповцы – точно не знаю названия) замели тотчас после пересечения поездом границы у Чопа. И через сутки «вагонзаком» при воинском эшелоне переправили обратно в СССР. Через три дня они загорали уже в Лефортово. Всем было предъявлено одно и то же обвинение: попытка вывоза за рубеж для передачи вражеским спецслужбам «документов и фотоматериалов о контрреволюционном мятеже в Степном лагере». Потом их отправили через ту же Ванинскую пересылку на Колыму. 
После возвращения в Москву из командировки в Магадан в 1958 году я бросился к юристам. Многие из них весьма активно начали нам помогать в вызволении этих несчастных людей. Но все попытки с лета того же 1958 года связаться с ними, а позднее разыскать их следы, были напрасными. Как, впрочем, обнаружить там же «затерявшихся» датчан, заключённых других национальностей. ГУЛАГ оставался ГУЛАГом. В дни встречи у нас с Гунаром Ээльма, в дни и ночи обдумывания судеб украинских врачей и Озерлаговских беглецов я этих «чешских подробностей» ещё не знал. Но уверен был: чехи домой не попали!


                * * *

Вечер 16 августа. Мы уже спать собрались, но в дверь постучали. Я не сообразил сразу, что вошедший в комнату бородатый Голиаф поразительно похож на Ивана Сейду, моего бригадника. Я распрощался с ним четыре года назад у шлагбаума вахты на Мостовой колонне в Братске…
Ночь пролетела в воспоминаниях. После завтрака я отправился на работу, оставив Ивана на попечение папы и бабушки. Вечером мы снова уселись за накрытый стол. Заметив, что отец одевается для прогулки, Сейда спросил его: «Или вы, тату, беседы нашей сторонитеся? Батьку своёго я семнадцать рокив не бачыв. Не знаю, жив ли старый. Сделайте таку милость для мене – украсьте нашу беседу, пожалуйста!
Отцу приятно было общение с моими друзьями, в каждом из которых он обнаруживал личность, по большей части незаурядную, никак не похожую на привычное своё окружение по возвращении в Москву. Особенно дорого для него было их внимание к нему, отнюдь не только из вежливости. Другое дело, каждый из моих друзей, наученный мгновенно оценивать Собеседника, понимал, при встрече с отцом моим, что перед ним человек неординарный. Для того, чтобы это увидеть Ивану Сейде, например, с его семиклассным образованием, потребовались мгновения. Левонтинам и щедровицким, людям, перегруженным образованием и проработавшим с отцом до ареста годы, годы эти оказались недостаточны. Мой адрес Ивану сообщил Гунар.  И Гунар передал ему всё, что узнал от меня об украинских врачах.
– Действительно, мама ваша сказала ТАКОЕ, что помочь им, вызволить их можем только мы?
– Не совсем так, Иван. Она сказала: помочь им могут только мужчины, настоящие мужчины.
– Так. И она кого-то из тех врачей знала?
– Да. Грыгора Пивеня, Евгена Поливняка, Костарив Милену. Костарив и Поливняк есть на их общей с мамой порт-артуровской фотографии 1904 года. Она здесь, у нас, можешь посмотреть. – Я достал фотографию. Иван долго её разглядывал. Спросил об остальных медиках, на ней изображённых, поинтересовался их судьбами. Я рассказал ему всё, что знал. Неожиданно он задал новый вопрос:
– А мама ваша работала в Гвардейских лазаретах в Галичине? А потом в Гражданскую вашу – у Кременца на Волыни?
– Да! Тебе-то такая старина откуда известна? я вроде об этом особо не распространялся.
– Люди рассказывали. Дома ещё. Помнили её люди… Дома… Вы можете ручаться, что врачи – в Свободном?
– Нет. Сейчас не могу. В феврале, мае и июле мог – занимался  передачами. Для контроля – каждому по сидору. Приняли все…
– Зачем сами-то? Вам светиться никак нельзя!
– Не сам. И бациллу им передавали по поручению менонитской общины. Сопроводиловку из Курска мне от самого Тилле* смастерили. Всё чисто. Но прошёл уже месяц. И за это время всё могло случиться. Теперь вы объявились. Можно навести справки.
– У вас, Гунар говорил, вроде, свой защитник завёлся? Его можно поспросить?
– Он обязан это делать. С ним я и отвозил все передачи. Только и его я зря не беспокоил и зря не подставлял. Ждал вас. Теперь вы здесь и ждать больше нельзя – и так заждались. Они все уже старики глубокие, Иван. И если вы решаетесь – ждать нечего. Времени у них не остаётся – жизнь их идёт к концу. Там, если память не изменяет, доктор Костарив самая молодая. Но в 1904 году она уже была хирургом, дипломированным. Значит, ей тогда было не меньше 25 лет. Так? Значит, теперь – все семьдесят пять. Ясно? Остальные – ещё старше. Да годы в тюрьмах. Медлить нельзя, Иван.
– Точно, нельзя. Юриста вашего беспокоить – самое время. Варианты мы просчитали. Кичмана на Свободном нам не расколоть. Это не наше ШИЗО в Усть-Куте. Даже если из Свободного выдернут их под другую крышу – так может случиться – крыша та будет ничуть Свободнинской не слабже. Даже крепче может оказаться. Потому остаётся одна возможность – снять их на этапе. И то, если не в Весёлом, а в вагонзаке. В Весёлом – конвоя рота, а если полный эшелон, то и батальон. В ней за теплушками со сто глаз глядят. На гоп-стоп их не возьмёшь, потому, как без гвалта дела там не сделать, по ходу парохода людей не выдернуть. Тем более, стариков. Если и уходили с такого этапа люди молодые и сильные, то или общим хипежем, на рывок или, кто серьёзный – спод вагона, на ходу…
 Потом в Весёлом – конвой периодический, настороженный из-за новизны, злой на всех со страху. Ему беглецы в каждом вагоне мерещатся, в котором на ходу зэков он не видит – они взаперти в вагоне, и там сами себе хозяева, не конвой. Потом, к Весёлому не подойти и на стоянке, у его конвоя права и инструкция: застрели каждого, кто близко сунулся, а стрелков таких в эшелоне полста, что по ходу, что на стоянке. Потому мы, Вениамин, решили снять их с вагонзака. Для того нужно своего человека заиметь на Свободном, если они ещё там. Да, в самом кичмане, чтобы точно знать, когда и куда их дёрнут. Без такого глаза вся затея – дитячи цацки. Ладно, Веня. Вы подумайте, а я через пару деньков наведаюсь…
– Твой Сейда дело говорит. Не представляю только, сколько времени потребуется, чтобы внедрить своего человека в закрытую тюрьму-изолятор в Свободном? Если только кто-то из уголовного мира… – отец внимательно посмотрел на меня – у тебя никаких связей не осталось?
– Ну и память! Ты о Куранове?
– Да, и о нём тоже. Он же, как всякий когда-то деятельный старик, места себе не находит от безделья. Сколько ему примерно?
– Лет, наверное, восемьдесят – восемьдесят пять… Правда, старик. Попробовать? Как же не хочется одалживаться у него, страшно!
– Но ведь и положение врачей ваших куда как страшнее! Иначе я бы первый запретил тебе этот вариант. Решай!..
Дня через три я вышел из электрички в Снегирях. Девочка лет пятнадцати подошла. Спросила – не дачу ли я приехал снимать?
– Да, хочу поглядеть, прицениться…
– Чего прицениваться-то, высшего класса дачка, с прудиком.
– Если только с прудиком… Веди… Тебя Настасией звать?
– Да. Пойдёмте.
Мы зашли на зелёную, без асфальта улочку. Прошли мимо стены плюща, вошли в калиточку под аркой из дикого винограда. В глубине участка, перед домом, стоял дядя Гриша Куранов. Он шагнул навстречу, обнял, повёл в закрытую веранду. Там столик был накрыт…
– Говорил я с человеком. Он обещался помочь. Тоже, между прочим, вариант с вагонзаком одобрил. Но сославшись на оторванность в последние годы от практики, высказал он одну дельную мысль: понаблюдать за рыскающими по трассам вагонзаками, цепляяемых к пассажирским поездам. Наколоть одного-двух проверяющих их. Ну, и одного или обоих взять ли или так с ними по-доброму переговорить, по-умному. Чтобы знать оредную их повадку при проверках. Иначе без большой крови не получится. А почнёте мочку, сказал, загубите дело. Какой шумок на телячьем этапе – их конвой сам разбирается. И если побег массовый, тогда только власть подключат. С вагонзаком всё серьёзнее. Тут если любое ЧП, сразу трассу и область поднимают, мало ли кого в заковском вагоне везут-прячут. Потому надо делать всё технически, сказал. Никого, береги Бог, не беспокоя.
Всё это я рассказываю снова появившемуся у меня Ивану Сейде. Чувствую, что он смущён моей встречей с дядей Гришей. Сейда тоже из тех, кто с «ворьём» дел не имеет. Я пытаюсь объяснить ему, что в нашей ситуации, когда время уходит, как песок в часах, нет у нас возможности самим, «без тыла», какой есть у каждого приличного вора, заиметь информатора в закрытой тюрьме за тридевять земель от Москвы. Да ещё от него иметь надёжную связь. А у блатных вся эта система налажена ещё, видать, с октября. И действует безотказно вопреки драконовским попыткам разрушить ее или, хотя бы, взять под контроль, приручить. Причём, скорость прохождения информации в этой воровской «спецсвязи» умопомрачительна, а техника – фантастична. И насчёт дяди Гриши не сомневайся. Я знаю его с начала 42 года. Это к нему меня привёл мой палач-спаситель Галушко. И это он, Гриша, или Лом, откормил меня, поставил на ноги в самом прямом смысле.
И если быть объективным до конца, именно он возвратил меня в мою бригаду, которая ещё девять лет была моей семьёй, домом моим, в котором я и выжил. Только его «авторитетом» попал я тогда, весною 1943 года в стационар Центрального района на Безымянке, и тем ушёл от опера, который шил мне сразу два дела. И там, в этом стационаре, меня вычислила начальница медсануправления по моей фамилии и рассказала, что училась у мамы в двадцатых годах. Ну, а все, кто маму знал, тем более, как-то обязан ей был, – они прямо спрашивали: чем тебе помочь?.. Говорю тебе, Иван – дядя Гриша – Человек!
Как и всякий классический хохол, Сейда был упрям. Даже в сомнениях своих. Но, кажется, я его успокоил. Другое дело, что не мог я не поделиться с ним своими сомнениями. В конце концов, шли мы все на очень серьёзное дело, чреватое последствиями непредвиденными. Или, правильнее сказать, слишком непредсказуемыми.
Попробуем порассуждать, Иван. Действительно, в отличие от Весёлого этапа, к вагонзку, идущему в составе пассажирского или скорого поезда, подойти можно вплотную. Встретить на любой остановке, не привлекая этим ничьего внимания. И если умело попасть внутрь, сделать дело. Тоже внимания не привлекая. Но и внутри вагон-то – в изолированных отсеках с бронированными дверьми и «крестами». А внутрь вагона может попасть только особое должностное лицо. Поверяющий, допустим. Как правило, это должностное лицо – или дежурный офицер областного МВД, или прямой контролёр главка перевозок ГУЛАГа. В вагонзаках я припухал порядком, маршрутами – аж через всю Россию! Видел и проверяющих. И у меня сложилось впечатление, что начальник конвоя вагона знал их всех в лицо. Наверное, они меняются, заменяются. И кого-то кто-то из них знать лично не может. В этом шанс. Может быть, шанс и в том, что можно попробовать «уговорить честью» знакомого конвою офицера-проверщика зайти в вагонзак. Дело-то делать надо, и тут не до вежливости… А?
Молчишь. А я тебе ещё скажу: битый начальник конвоя вас раскусит сходу… Понимаешь, Иван, в этой операции некий шарм необходим у исполнителя, артистизм. Чтобы сыграть вертухайскую породность, что ли. А если даже найдутся такие артисты в твоей группе, сыграть у них может не получиться. Нужен добрый сценический опыт, привычка к риску, – чувство обыденности совершающегося! Ну как у профессионала-афериста, кукольника или фармазона. Этакий лихой риск, игра! А какая у вас может быть игра, если вы осознаёте отчётливо, что рискуете не только собою (хотя и этот риск огромен: кровь на вас!), но прежде всего и без того сломанными судьбами восьмерых героев народа, мучеников. Они на старости лет заслужили покой хотя бы, не только что свободу, совершенно неопределённую, но не то, что добьёт их в муках, случись вам сорваться. Как жить тогда все будем?! Ведь всё так неопределённо даже при самом благоприятном результате. И неопределённость вся – оттого, что они старики, и не только сами ничем помочь вам не смогут, но, объективно, предрешат крах всему делу, которому цена – головы, судьбы.
– Получается, что зря всё…
– Ничего не зря! И ничего не «получается»! Я не отговаривать тебя взялся. Ты поговори с моим отцом. Он ведь воспринимает возможность освобождения вами – именно вами, и только вами – украинских врачей, как выпавшую на вашу долю  б л а г о д а т ь, ниспосланную свыше. Она одна позволяет оправдать всё с вами происшедшее, искупить вину, грех убийств, пусть непреднамеренно и несвоекорыстно совершённых. И рационально использовать паузу в вашей жизни – между днём освобождения от гибели в Усть-Куте и тем днём счастливым, когда раскроется для вас ваш дом на родине… А ведь отец ничего просто так не говорит…
– Лихо! Но что ж тогда делать?
– Дело делать, Иван. Дело. Нужен информатор в Свободном? Замётано! Необходимо вытолкать стариков на этап, хотя бы для того, чтобы сменить им обстановку, показать, что они не одни, не забыты, переменить климат? Нацелим нашего юриста. Он опытный специалист. После расправы Москаленко, командующего Московским военным округом, с Берией и частью его банды, юрист этот, у которого рыло тоже в пуху, землю будет рыть носом, и добьётся начала следствия и этапа. Во мне он должен видеть функционера «Спасения», не более того. Об информаторе в Свободном он знать не должен. Но требовать информации я и от него буду. Значит, и эта часть замётана! Теперь ещё раз о Куранове, не возвращаться чтоб. Да, человек он страшный. Он ведь позванивал мне изредка: как живу и не надо ли чего, спрашивал. Не обижает ли кто? Ему ведь силу свою хочется показать! И не дай Бог, сорвался бы я, брякнул бы: обижают. Тогда что? Но ещё и ещё повторяю: он мне спас жизнь. За так, Иван. И нет у меня к нему не только неприязни, но… и страха нет.

                *      *      *


… Совсем немного времени прошло. Александр Львович побывал у заместителя начальника ГУЛАГа Бочкова Виктора Михайловича, давнего своего знакомца. Бочков выслушал Рубина, пообещал в ближайшее время перевести содержащихся в Свободном врачей-бандеровцев «в более благоприятное» для них место. Дней через десять Александр Львович получил официальный ответ на своё письмо, переданное им Бочкову и благосклонно принятое. Но за подписью Горлова Ивана Ивановича, другого зама, ГУЛАГ извещалось: до окончания следствия (?) никого из Свободного переводить главк не собирается… Тогда Рубин бросился к заместителю начальника того же ведомства по кадрам, которого тоже знал близко. Алексей Николаевич Барсуков встретил Рубина, тоже как родного, отматерил коллег за бюрократизм, обещал  «в три дня» всё уладить. Действительно, ровно через три дня домой Рубину позвонил аж сам заместитель начальника ГУЛАГа по политработе Лукьянов Леонид Дмитриевич, тоже посетовал на засилье бюрократов-чиновников, засевших на Большой Бронной, и сообщил, что… по окончании следствия и суда уважаемый Александр Львович сможет ходатайствовать о смене места содержания осуждённых…
Тут как раз Настасия появилась:
– Деда передать велел, что никого в Свободном нет. А есть в СИЗО Ерофей Палыча*. И не восемь, а шестеро – померли двое. В Свободном ещё.
– Кто же умер?
– А вы у деды спросите. Он вас ждёт.
– Если я не один приду, с другом, дедушка не заругает?
– У него и спросите про всё. Я поеду. Гут бай! – С тем и исчезла.
К дяде Грише мы с Сейдой пришли через неделю. Старый вор недовольно поглядел на Ивана, сказал, будто не при нём: «Ко мне без спросу ходить нельзя. Надо что – сам найду. Сиди, сиди, раз явился! Теперя… Значит, двое ваших померли с дистрофии: Ливнинский и Мазарук. Старые они очень и поддошли. Схоронены в Свободном. Остальные в следственном изоляторе Ерофей Палыча. В этапной. Значит, дёрнут их кудай-то. Тоже старые, доходныя. Та-а-ак. Есть у меня знакомый человек, железнодорожник. Он вас разыщет, когда время подойдёт. Без него ничего у вас не получится. Вы его слушайтесь. Соберитеся, кто в деле будет. И сразу, как скажет, выезжать вам. Всё. Ни пуха, значить».
Через восемь дней после этой встречи на Восток через Свердловск отбыли Иван Свиденко и Андрей Качалич. Ещё через два дня, теперь уже через Челябинск – Стефан Выговник, Тарас Коваль и Володя Рудницкий. Совсем уж кружным путём – через Оренбург, Кзыл-Орду и Алма-Ату – Павло Миколайчук и Мартын Лужницкий. Неделю спустя выехали «железнодорожник» с двумя парнями и, в другом вагоне, Иван Сейда… Результаты поездки Сейды и его друзей в Восточную Сибирь стали мне известны перед самым новым 1956 годом.

                *     *     *


Часть группы остановилась в Белгородске под Благовещенском, у бывшего сослуживца Свиденки. Сейда с Выговником и Ковалем – в Могоче. Остальные с «железнодорожником», в Чите, где в мастерских депо заканчивали ремонт вагонзака, снятого с неделю назад с маршрута из-за повреждения тормозной системы. Пневматика у него вырубилась на перегоне Карымское-Дарсун, но служка-начальник его конвоя настоял, чтобы до Читы вагон не отцеплять, а только там переводить зэков в местный кичман. После окончания ремонта, по наряду, который, как оказалось, есть у «железнодорожника», вагону путь – до Челябинска. Кстати, этот «железнодорожник» ни с кем не разговаривал из сейдовских ребят, только командовал и зверел, если его тотчас не понимали.
Он же «предложил» Сейде и подъехавшим в Могочу Козелу, Фишеру и Тоотсу два варианта «операции»: «Так, в случае, если этап с вагонзаком с врачами дёрнут на Восток, брать его будем группой Качалича и Рудницкого в Бурее или Бире. Вариант самый дохлый – рядом госграница, и на платформах патрули круглосуточно – поганцы менты, вертухайские. Но больше негде. Значит, приготовиться надо к рывку на огонь. Однако больше шансов, что дёрнут их на Запад. Тут иная картина и обойтись надо техникой, чтоб без замочки. Мне она, например, - сказал «железнодорожник», –  и на хрен не нужна! Потому торопиться не будем и для разгона предлагаю Кутулук Усть-Ордынский – он километров 25- 27, не доезжая Зимы с Востока. А Зима – в Иркутской уже области, ясно?! Теперь разбегаемся по группам и ждём своего вагона в Чите.
Вагонзак с врачами пошёл на Запад. На малом перегоне Забитуй-Кукулик дохлый этот вагон раз пять-шесть тормозил-останавливал подцепивший его пассажирский поезд Харьков-Челябинск. «Железнодорожник», - теперь уже в форме подполковника с могучим фронтовым иконостасом, - влетел к его начальнику конвоя в Залари перед Зимою, и материл того погромно, грозя полевым судом. Злой он был не только по сценарию, но потому, главным образом, что из Читы свой вагонзак ещё не подошёл. Пришлось всю затею перепланировать в Коченево, за Новосибирском. Между тем, вагонзак с врачами шёл себе дальше. В Тайшете выдернули из него человек 35-40. В Красноярске – ещё человек пятнадцать. И в Новосибирске четырёх. В Чите подсуетились парни «железнодорожника», исправили их же кирюхами порченую пневматику, подцепились к скорому Хабаровск-Москва и благополучно обогнали пассажирский с «медицинским» вагонзаком ещё перед Красноярском, у Канска. На тридцатипятикилометровом перегоне Обь-Коченево вагонзак с медиками снова дёргал пассажирский, с опять забарахлившей пневматикой. Снова, уже в Коченево, за полночь, в вагонзак метеором влетел вовсе уже озверевший «подполковник» со свитой о опять учинил разборку, грозя теперь трибуналом…
Аварийный вагонзак отцепили от пассажирского поезда, отвели на третий запасной в тупик, напротив стоявшего там же, на параллельном пути, пришедшего из ремонта нового вагонзака. Началась тягомотная процедура передачи-приёмки зэков. Всех арестантов оказалось четырнадцать: семеро урок в куче, один фраер в карцере, пятеро старых мужиков в одном «купе», одна бабка старая – отдельно. Когда передавали формуляры и дела, начальник конвоя, ткнув пальцем в дверь карцера, бросил: «Этого законника, падлу, до упора из пердильника не выпускайте! Тут из камеры вывели – по одному – блатных, ошмонали, опросили, посадили в затылок, кучно, на пол коридорчика. Вывели стариков…
– А это что ещё за бригада-ух?! На запчасти их, что ли? – Посмеялся-поиграл «подполковник», – их-то куда и зачем?
Начальник конвоя кратко ответил:
– В Киев.
– А старуха?
– Тем же маршрутом.
Пока Выговник считывал принятые бумаги, убеждаясь, что все шестеро врачей здесь, Коваль, Фишер и Козел обыскивали стариков. Козел потом рассказывал, что именно в этот момент, убирая документы арестованных в планшет, он впервые успокоился…
Выстрелы начальника конвоя прогремели громом среди ясного неба…
«Подполковник» отлетел  «к двери-крестам» и свалился. Сейда упал на него, но успел выдернуть пистолет и в упор, взъярясь мгновенно, выпустил обойму в набежавшего офицера.
Козел, заревев, «ложись!», автоматной очередью разрезал кинувшихся к нему солдат… Фишер короткими очередями бил по остальным конвойникам… Продолжая стрелять, проскочил в служебный отсек, где были ещё солдаты… Козел помог Сейде встать. Сквозь шинель на плече и у ворота обильно проступала кровь…
– Фиксатый! Давай аптеку сюда, сука! – заорал Козел, сообразив, что теперь нужно играть под блатного. – Аптеку давай, падло!!!
Выговник понял его и, выматерясь, бросился за аптечкой в служебку, через лежавших в ней солдат. Вместе они наскоро перебинтовали Иваново плечо, накинули на Сейду шинель…
– Рвё-ём! Лю-юди! – Снова заблатнённо заблажил Фишер.  – А вы чего, падлы, в натури? Трухаете, с-суки? С дела линяете?.. Петух где? Где Петух с Ерофей Палыча, с СИЗО?
– Да нет тут такого, век свободы не видать!.. Это не с КрасЛАГа?
– Зачем с КрасЛАГа, с Дальстроя!.. И рви, рви все, покуда лягавые на бану не трекнулись!
– С инвалидами чего делать?
– С вагона выкинуть! Я, может, вагон аммоналом сейчас покрошу, в натури!
Тут сразу вытолкали испуганных, ничего не понимающих стариков, напуганных выстрелами, боем. Только принимая их внизу, на межпутьи, с высоченной подножки вагонзака, Выговник и Коваль тихо говорили каждому: «Слава Иисусу! Не волнуйтесь, паны добродии…»
Урки, первыми выплеснувшись на волю, будто провалились в ночь. Стариков отвели в ожидавшую их за станцией автовозку. В закрытом её кузове уже лежал на матрацах, в беспамятстве «железнодорожник». Сидел, привалясь к борту, теряющий силы и сознание Иван Сейда. Фишер с Козелом вернулись в вагонзак. Там они снова «искали» «Петуха, из-за которого, падло, весь хипежь!». Фраер в карцере молчал. Надеялся, видно, на послабление за хорошее поведение…
Убедившись, что живых в вагоне нет, Козел и Фишер собрали оружие и ушли к своим. В автовозке они застали… настоящий полевой лазарет: порядком «застоявшиеся» старики-врачи занимались ранеными. Товарищ «железнодорожника», запрыгнувший в автовозку последним, вдруг сказал (все впервые услышали его голос):
– Мужики! Здесь в степи мы никуда не уйдём. Нас через пару часов возьмут, как лялек: оба вагонзака стоят – вопросы задают. Костя, – он кивнул на «железнодорожника», – планировал вагонзаки разогнать – один назад в Читу, на ремонт. Другой, что с ремонта, – гнать на Челябинск. И наряды у него для этих маршрутов смастырены, ксивы. Потому решаю я так: вагон с покойниками и тем, в пердильнике, отправляем нарядом в Читу. Пока дойдёт, пока печки-лавочки…
– А мужик в карцере? Он же помрёт, пока хватятся!
– Не помрёт. Ему хлеба с прикормом в кормушку сунуть… Теперь в наш вагонзак, что в Челябинск, посадим старых и тех, кто их сопровождать будет. А по дороге до Урала решите сами – кому куда.
– Может, часть из нас воспользуется Читинским… маршрутом?
– С покойниками?
– Хотя бы. За сутки-двое ничего с ними не случится. Тем более, с «сопровождающими». Зато при таком разбросе по Транссибу легче рассыпаться. Кто со мной? – предложил Выговник. - А встретимся, где условились.
– Я не пойму, – спросил Фишер, – почему вдруг кто-то решил отказаться от варианта с вагонзаком на Челябинск? Ведь договорились же!
– Никто не отказывался! В автовозке на уют потянуло, всего-то.
Через пару часов «пассажиры» на Челябинск разместились по купе вагонзака. В вагоне с мертвецами карцерному сидельцу – будущему свидетелю – сунули в кормушку еды, перенесли конвойников в крайнее от входа купе, зажгли дежурный свет от аккумуляторов, выставили наружный «караул». «Караул» поставили у своего вагона. К утру стараниями товарищей «железнодорожника» (имя его никто так и не услышал) оба вагонзака, подцепленные согласно «смастыренных ксив» к пассажирским поездам, разошлись каждый в свою сторону…

                *      *     *



Дней за десять-пятнадцать до Нового года, придя на работу, в подъезде ГИПРОМолпрома на Ново-Басманной я наткнулся на Настасию. На даче у дяди Гриши меня ожидали… Коваль и Лужницкий. И тут узнал о случившемся на станции Коченево. Ещё они рассказали, что все шестеро стариков живы и целы, но очень слабы и по-страшному подавлены происшедшим на их глазах побоищем, вину за которое приняли на себя… «Железнодорожник» ухватил три пули в левое лёгкое. Выжил только потому, что «вот такие золотые» врачи-хирурги за него принялись. Между прочим, только здесь, на этой даче, мы поняли, что погибни «железнодорожник», нам бы всем места не хватило во всём СССР…
С Сейдой так: Иван получил две пули – одну в плечо, другую – в шею. С ним врачи тоже порядком повозились.
Конечно, никто из наших по своим маршрутам до назначения не доехал. Главное: старые сильно удручены были своим положением, которое для них оказалось не лучше тюрьмы: они очень тяготятся, что стали обузою для людей, у которых не только что дома нет своего, но пристанища постоянного – это они о нас. А за стариками и уход, и присмотр необходим. Мы же это всё и прежде понимали, но за заботами об их свободе проблемы эти как-то слиняли. И теперь надо решать…
В тот же день, не созваниваясь, я выехал в Воронеж к другу своему по Ишимбе доктору Сергееву. Владимир Дмитриевич, не раздумывая долго, предложил свезти всех шестерых «его коллег», как он их тотчас и овеличал. Через пару недель все они уже разместились у него на даче. Я снова туда поехал. Не хочу вспоминать, что я испытал, встретившись впервые с живыми товарищами моей матери, со свидетелями её необыкновенной молодости….
Но как же страшно выглядели они после ими пережитого и после такого лиха, ими вынесенного! Но счастливое смятение проступило на отёкшем лице сгорбленной старушки – Милены Костарив, когда она и молодящийся, но исхудавший до скелетоподобия и снежно-седой «Женя» Поливняк увидели в руках у меня старинную порт-артуровскую фотографию, где они и мама с коллегами-медиками запечатлелись однажды… То также горькое время было – позорное для России и немыслимо тяжкое для них – время окончательного осознания преступности любой Бойни…
Там, на воронежской даче доктора Сергеева, они дождались вызванного им нашего общего ишимбинского товарища Дмитрия Фёдоровича Урбановича – известного в своё время терапевта-диагноста и приглашённого мною через его бывшего студента Андрюса Куркаускаса, тоже нашего товарища по красноярской ссылке. И Брониса Казимежа Полякаса, литовского нашего вождя…
И всё решилось.
Врачи Пивень и Поливняк уехали к Бронису в Литву. Милена Костарив и Маланюк – в Среднюю Азию к Урбановичу, а Гуцало и Фишзон оставались с Сергеевым. С ним мы договорились, что «беспокоить» меня будет только он. Больше о самом Урбановиче я не слышал. Сергеев только сообщил мне в 1966 году о его смерти. В 1973 году меня навестил страшно постаревший Харри Тоотс. В деле у Коченёво он вместе с Павлом Миколайчиком и Володей Рудницким страховали всю операцию. Он рассказал, что четырьмя годами прежде Дмитрия Фёдоровича Урбановича скончался Сидор Маланюк.  Милену Костарив тогда же разыскала её племянница, освободившаяся из Степлага. Забрала жить на Ставропольщину, к своим родным. Пока жив был Полякас, я кое-что знал о Евгене Поливняке и о Григории Дмитриевиче Пивене. Позднее, уже от Грампа, (тоже наш ишимбингский ссыльный, который о деле с украинскими врачами ничего не знал), я услышал о кончине  «друга Брониса врача Поливняка, когда-то работавшего с вашей мамой»…
Залман Фишер звонил мне зимою на 1964 год. Тогда ему было 77 лет. В конце 1976 года мы встретились с Иваном Сейдой и Харри Тоотсом. Они рассказали, что «чехи собрались в Европу». В июне 1990 года мне звонил Мартын Лужницкий. Поздравил с вышедшим в журнале «Наука и жизнь» рассказом «Волчина». Звонил и сын Тоотса. Тоже поздравил, только с другим рассказом – в журнале «Родина». И передал печальную весть: «Отец умер 11 января». Никто больше до моего отъезда я январе 1991 года не откликнулся…

У Рубина Александра Львовича тоже были неприятности: его «весьма строго» допрашивали в прокуратуре РСФСР по поводу его подопечных «бандеровских бандитов» – Рубин же ими занимался! И известные лица из ГУЛАГа не могли не запомнить его активности. Он и меня, в свою очередь, пытал с пристрастием. Только чем я мог ему помочь?
В деле этом, прямо как с баржей на Лене, всё получилось. Следствие «клюнуло» на показания карцерного сидельца, засекшего не только уголовный характер налёта урок на вагонзак в поисках своего, но, что весьма важно, грузинский акцент налётчиков (видимо, Козела и Фишера).
Выяснена была и цель бандитской акции – попытка освободить рецидивиста по кличке «Петух», известного «авторитета» в уголовном мире, находившегося под стражей в месте заключения, из которого были на этап отправлены исчезнувшие «бандеровцы». Несомненно, налётчики постарались не оставлять свидетелей – семеро конвоиров подвергнувшегося нападению вагонзака и шестеро следовавших по назначению бандеровцев к тому времени найдены не были…
Узнав весь этот бред от Рубина, я так и не собрался спросить у Харри в 1966 году, и в 1976 году у него же и у Ивана Сейды: а покойники-то из вагонзака куда подевались? Спрашивать о том у несчастных стариков прежде незачем было, а при нашей встрече с Ковалем и Лужницким на даче у дяди Гриши Куранова в 1955 году я не мог – тогда и Рубин ничего ещё не знал об исчезнувших конвойных и врачах…
Нет. Не прост, ох как не прост был старый ворюга «дядя Гриша»! Как, впрочем, и само следствие «ох, как не просто» оно было. И выбрало самый безобидный для своего престижа вариант версии, раскусив, верно, всё как есть. Только ничего не узнав: всё же и в Эстонии, и в Чехословакии, и даже в начисто «омоскаленной Украине профессионалы не вывелись.

                Москва, 1977 год.










Комментарии:

к стр.1* Свободный – название станции на Транссибирской магистрали.
       ** Возвратясь к практике судов времён английского короля Якова II, описанной Рафаэлем Сабатини в романе «Одиссея капитана Блада».
       
к стр.2* «Суда Аксёнова». Утвердив документы о моей реабилитации, он сообщил о том мне на «личном приёме», устроив нечто вроде торжественного фуршета.
       
к стр.4* Нина Оттовна Кринке (супруга автора)
       ** Анатолий Клещенко, писатель, поэт, «Украинский националист», Погиб в 1967г.
       *** Столяревский Лев Ильич, генерал, начальник строительства телевизионного моста через Ангару в Братске.
       
к стр.5 * Михельсон Игорь Генрихович, инженер, ссыльный.
        ** Аркадий Тимофеевич Тычкин (из ссыльных Забайкальских казаков), офицер «Спецсвязи», друг автора
         
к стр10 *  У убитых беглецов отрубали руки, чтобы не тащить на себе их трупы для дактилоскопической идентификации. Это считалось в порядке вещей.
      
к стр.13* р. Малая Голоустная. В это время умирал епископ Бей Конон. По его кончине Иван Свиденко отпел «Святого великомученика», и отряд похоронил его у безымянного зимовья в вершине р. Малой Голоустной. (Байкал. Западное побережье).
         
к стр.18* Виктор Фёдорович Стукалин (занимался моими делами в Бауманском районе Москвы). Впоследствии замминистра иностранных дел Громыко.
        ** Шелепин, Семичастный - тогда комсомольские вожди, после «фуршета» у Аксёнова 5 часов слушавшие меня в своём ЦК ВЛКСМ, впоследствии - деятели ЦК КПСС.
      
к стр.20* Удерея - речка в системе Ангары, название района (ныне- Мотыгинский), Красноярского края.
        ** Александра Васильевна Тимирева - подруга адмирала Александра Васильевича Колчака, с 1920 года обретавшаяся в тюрьмах и ссылках.
        *** Кутепов Александр Павлович, друг, однополчанин матери автора, один из вождей Белого движения. После смерти Врангеля и до собственной гибели в 1930г. Руководитель Обещевоинского Союза.
         
к стр.24* Томас Тиме-Шиппер, психопатолог (доктор, профессор), глава московских меннонитов (протестантов), голландского происхождения
       
к стр.28* Ерофей Палыч - название станции на Транссибирской магистрали, названа в память первопроходца Ерофея Павловича Хабарова      


Рецензии