Димыч глава 4

                Эта его показная мальчишеская клоунада длиною в недолгую жизнь была и способом добиться к себе внимания, в центре которого ему всегда хотелось находиться, и, по сути, единственным его спасением в беззащитности.
          Димыч, особенно в малолетстве, был лёгкой и абсолютно безответной, любимой  «жертвой» пацанов повзрослее.
          У него не было ни старшего брата, ни отца, ни, по большому счёту, матери.
          Никого, кто мог бы заступиться за обиженного Димыча, и, если уж не отомстить обидчику физически, то хотя бы устроить скандал его родителям или припугнуть милицейскими репрессиями, кои в те времена ещё котировались.
          Чужие (в том числе мои родители) чаще всего просто не знали об измывательствах над ним, поскольку в нашей среде рассказывать о них считалось зазорным ябедничеством.
          Ну а если что-то и узнавали, то всё равно не заступались, считая, что ничего страшного не произошло, и вообще  Димыч виноват сам – нечего водится с большими мальчишками.
          Мне тоже тогда была не понятна эта его тяга к ним.
          Это выглядит горькой иронией, но Димыч, похоже, искал своеобразной  защиты у тех самых «больших пацанов», которые над ним и измывались.

                *           *            *             *             *
 
                Ничего, в общем-то, страшного с ним, конечно, не делали.
          Слегка топили во время купаний на лесном озере – он, задыхаясь, в панике вырывается, а его снова хватают и под воду.
          Его шпуняли первым из всех малолеток, отвешивали незаслуженных пинков и «шелбанов».
          Дразнили какой-нибудь сладостью, пообещав и не отдавая – или, наоборот, отнимали у него с трудом добытое, вожделенное мороженое…
          Однажды они устроили  среди младшего населения посёлка импровизированный бокс.
          На нас (участвовали все малолетки  – просто нельзя было не участвовать) надели  настоящие боксёрские перчатки и заставили биться между собой.
          Заставили и Димыча, которого ни один разумный человек не допустил бы до соревнований, поскольку у моего товарища не было и не могло быть никаких шансов  – перчатки и те весили чуть ли не больше него.
          Димыч, помнится, «поплыл» сразу после пяти своих взмахов и пары несильных толчков от соперника.
          Его засмеяли, и он в слезах убежал.
          На следующий день устроители соревнований под предлогом «показать ягодную поляну» заманили Димыча в лес, где на несколько часов привязали к дереву, устроив, типа, суд над сбежавшим с поля брани бойцом.
          Они его вообще почему-то никогда не оставляли без внимания – ему обязательно перепадала максимально возможная на тот момент  унизительная хрень.
          Всё было зачастую больно, и всегда - очень обидно, поскольку  издёвки непременно сопровождались гнусным, омерзительным смехом.
          Для меня было совершенно непостижимо, что Димыч через минуту после  горьких слёз своей искренней обиды опять начинал смеяться и кривляться.
          Мне  становилось стыдно.
          За Димыча, раз за разом допускавшего такое к себе отношение.
          За его обидчиков, получавших непонятное мне наслаждение от унижения моего друга. 
          За себя, не способного его защитить. 
          За эту вообще несправедливую по отношению к семилетним мальчишкам, а к Димычу – так ни в какие рамки -  жизнь.
          Она, впрочем, и к пяти-, и шестилетним была точно такой же.
          Я был мальчиком серьёзным и ранимым, остро переживавшим любую несправедливость, а Димыч надо всем  смеялся…

                *             *             *            *           *

                С масштабами жизненных испытаний моего товарища  воочию  познакомиться мне удалось лишь летом 1974 года.
           До этого времени все будние рабочие дни  я жил у своей бабки в соседней деревне.
           Родители забирали меня к себе в пятницу вечером, а в воскресенье после обеда отвозили обратно.
           Общаться с Димычем, соответственно, получалось всего ничего - меньше двух дней в неделю.
           Только «предшкольное» лето предоставило наконец нам  возможность быть вместе почти всё время.
           Димыч был  на тот момент несколько более «местным», так как проживал в посёлке  постоянно, в отличие от «выходного» меня.
           Он знал практически всех здешних мальчишек -  ровесников  и постарше, - и своими рассказами о здешних обитателях основательно вводил меня в курс «пацанской» поселковой жизни.
           Вопросов в которой было видимо-невидимо, один серьёзнее другого.
           Главными для нас в тот период  были: «Кто кого завалит в драке?» и «Кто за кого «полезет»?»
           Интересовали, в первую очередь, более-менее наши сверстники и те из «больших», кого следовало обходить стороной.
           Я никак не мог взять в толк, почему Димыч сам же учит меня держаться от «этих козлов» подальше, и сам же не держится.
           А он просто очень быстро забывал все свеженанесенные ему обиды.
           И помогала ему в этом способность почти мгновенно полностью переключаться на что-то, его внимания более достойное.
           Словно младенец, минуту назад разрывавшийся в истошном крике по поводу слегка ушибленной своей розовой головы, вдруг оставляет истерику, заинтересовавшись новоявленной радужной погремушкой, Димыч спустя полчаса по окончании очередной издёвки вновь, как будто ничего не произошло,  радовался жизни.
           Он снова уже был увлечён чем-то  из бесчисленного множества заселявших его идей или попыткой получить от кого-то (чаще всего от меня)  ответ на какой-нибудь « дурацкий» ( по моему мнению) вопрос.
           Эти его способности – переключать внимание и задавать « дурацкие» вопросы - тоже оставались верны ему во всей последующей жизни.
           Вообще всё, что присутствовало  в Димыче-ребёнке, осталось неизменным и в Димыче-подростке, и в Димыче-взрослом.
           Можно с уверенностью сказать, что он не повзрослел практически до самой своей не очень-то и подзадержавшейся  смерти.