Димыч глава 8

                Не раз мои намерения помочь ему в результате выливалась в нечто подобное. 
            Как-то так получалось, что я, вроде бы, «хотел как лучше»...
            А Димыч  обвинял меня, что  лезу куда не просят.
            В ответ получал мои упреки в неблагодарности и заявление  никогда ко мне больше ни с чем  не обращаться.
            Расставались крайне недовольные друг другом.
            Потом, через пару месяцев созванивались,  и он почти всегда снова о чём-то просил.
            Я снова брался  помочь…
            Снова порой доходило до ругани, но каждый в итоге странным образом  получал своё – Димыч выполненную просьбу, а я – ненадолго заглаженное чувство вины перед товарищем. 
            Это чувство вины в чём-то было сродни моему детскому стыду  за Димыча и его обидчиков.
            Разум твердил  - вся та жизнь, в которую вляпался мой товарищ - не моя заслуга.
            У него своя голова и ей виднее, как выбираться из этой ямы.
            Мои советы для него неприемлемы – он всё равно будет жить по-своему.
            Но, при этом, меня  как друга тяготило то, в чём  Димыч живёт, и навязчиво терзали  думы, что мог бы уделять ему побольше внимания и заботы – авось, получилось бы что-то изменить…
            Или облегчить.
            Тогда звонил сам.
            Расспрашивал про новости, про дела-настроения и, если нарывался на просьбу, воодушевлённо принимался её осуществлять и… выполнив, божился, что это был крайний раз…
            Неделю-другую  возмущение  перекрывало вину, столько же они были паритетны, через месяц от возмущения не оставалось  следа, и всё возвращалось на круги своя.
            Никто  не проводил анализа, почему после тридцати у нас сложился преимущественно подобный формат отношений.
            Были же и нормальные встречи, разговоры, воспоминания. Мы обменивались новостями про любимые с детства или открытые позже группы –  «Пикник», «Аквариум», «Наутилус», «Собаки Качалова».
            Димыч  делился своими пониманиями и недопониманиями медленно читаемого понравившегося Пелевина, цитировал незнакомого мне Юза Алешковского.
            Как и в юности, уморительно  смешно рассказывал истории о дружках-соседях, дружках-наркоманах, своих выдающихся попойках…
            Эти минуты или  часы  бывали максимально комфортными.
            Мы вновь, как в детстве были равны.
            Всего-то и надо было, чтобы Димыч изначально в беседе не ставил себя на роль младшего, не смотрел на меня снизу вверх, и не повторял ежеминутно – «ты у нас светлая голова, вот скажи мне дураку…».

                *             *            *            *            *

                Теперь понятно, что эта модель поведения являлась для него психологической  защитой. 
            Димыч с младенчества наелся унижений и оскорблений, и ему просто жизненно необходимо было научиться защищать себя.
            И  он  заранее выставлял себя смешным, чтобы не доставить  удовольствия высмеять его кому-то другому.
            Он заранее сам себя принижал, дабы не дать такой возможности оппоненту.
            Димыч свыкся с таким образом жизни и общения, используя его со всеми без разбора, напропалую.
            Даже со мной.
            Хотя, как мне кажется, я за всё время  не оскорбил его ни разу.
            Но, может, мне это только кажется.

                *           *           *            *             *

                Меня тогда трудно было упрекнуть в излишнем внимании к другу.
            Сейчас легко рассуждать, а в то время мне было совершенно непонятно откуда вдруг возникала ситуация, когда Димыч, как бы в шутку  называя меня по имени-отчеству, спрашивал  житейского совета или задавал очередной «дурацкий» вопрос.
            И начиналось…
            Находясь «выше Димыча», в роли «на две головы более опытного человека», я вместо нормальных, конкретных советов-ответов  принимался   учить его уму-разуму.
            (По-Димычеву – «грузить»).
            Он обижался, я возмущался, а иллюзия возвращения к нашим по-детски доверительным отношениям растворялась.
            Каждый вновь был сам по себе.
            Со своими неотделимо-личными трудностями, опытом их одинокого преодоления и сильно различающимися  перспективами избавления от них.

                *            *           *            *            *

                Дружеская доверительность между нами хоть и не была  потеряна полностью никогда, но по окончании школы, когда  наши с Димычем пути начали основательно расходиться,  она  поначалу перестала быть  для нас остро-, а ещё лет через пять  – и вообще необходимой. 
             После получения аттестата, в  начале июля 84 года я улетал поступать в  Ленинград в «Можайку».
             Из всей нашей компании Димыч один поехал проводить меня в аэропорту.
             Мы с ним прибыли в город на несколько часов раньше  – мне очень нужно было найти одну девушку.
             Хотел попрощаться с ней и договориться переписываться.
             Адрес её я знал не совсем точно, хотя она мне его сказала.
             Однако, расставаясь  после соревнований, где мы двумя неделями ранее познакомились и прониклись симпатиями,  я был уверен в своём поступлении в Военный Институт и не стал не то что записывать, а даже и запоминать  эти ставшие теперь вдруг  столь необходимыми  цифры.
             Решили поискать на месте.
             За два часа  пробежались  по нескольким вариантам  «номер дома-номер квартиры»  ( в памяти имелись четыре цифры,   из которых они составлялись –  сейчас  их уже не помню, что-то типа дом 56, квартира 14 варьировались  в дом 65, квартира 41 и так далее ).
             Зазнобу не нашли, я, понятно, расстроился. 
             Димыч не утешал, но и не подкалывал.
             Он вообще сопровождал меня в поисках практически  молча, лишних вопросов не задавал, зачем мне эта потеха не спрашивал.
             И это было самой сутью, главным условием и высшим качеством мальчишеской дружбы.
             Если другу надо – значит, так надо.
             Если он просит быть с ним рядом – надо быть.
             Всё. Такая вот простота и надежность.

                *            *          *            *           *
 
                Мать с отцом и Димыч грустно помахали мне руками в окно аэропорта, и я улетел в Ленинград.
             Скучать  нам, абитуриентам, там не давали.
             До вечера старались непрерывными строевыми и прочими занятиями выжать из новобранцев все силы.
             После вечерней поверки мы буквально падали на кровати и почти мгновенно засыпали.
             Тем не менее, впервые в жизни, расставшись надолго (возможно, и насовсем) с друзьями детства,  как-то после отбоя, вспомнив оставленных в Отчем крае товарищей,  я неожиданно  осознал их огромную для меня значимость.
             Особенно Димычеву.
             Особенно в перспективе «навсегда».
             Почему-то  был уверен,  что такой близкой дружбы у меня никогда больше не будет, равно как и чувства единения с Димычем, подобного испытанному  в день расставания.
             Несколько вечеров перед сном я лежал и конкретно так, весомо тосковал по утрате.
             При том, что ничего ещё не было понятно с результатами экзаменов, я уже  грустно и больно прощался с оставленной за воротами аэропорта жизнью, очень внятно осознавая, что как бы там ни было впереди – поступлю-не поступлю –  будет оно по-другому.
             Просто знал и всё.
             И оказался прав.
             В «Можайку» я не прошел по конкурсу  и всего-то через месяц уже обнимал удивленных  (как это - ты и не поступил?) друзей.
             Мы как обычно улыбались, смеялись, рассказывали истории и новости, но я отчетливо и ясно чувствовал, что они тоже заранее уже попрощались со мной.
             Тот я навсегда уехал в Ленинград, а вернувшийся я был уже то ли не совсем тем, то ли совсем не тем.
             И они стали для меня другими…
             Так что грустил и тосковал я не зря…