Семья. Ги де Мопассан

Я собирался встретить моего друга, Симона Радвэна, которого не видел уже 15 лет.
Когда-то это был мой лучший друг, друг моей мысли, с которым мы проводили длинные вечера, спокойные и веселые, которому рассказываешь о самом сокровенном, для которого ищешь, тихо беседуя, редкие, утонченные, замысловатые, деликатные мысли, рожденные симпатией, которая возбуждает мозг и доставляет ему удовольствие.
На протяжении многих лет мы никогда не покидали друг друга. Мы жили,  путешествовали, думали и мечтали вместе, любили одно и то же, восхищались одними и теми же книгами, понимали одни и те же труды, дрожали от одних и тех же чувств и так часто смеялись над одними и теми же созданиями, которых мы хорошо понимали, не обмениваясь ни взглядом.
Затем он женился. Он взял в жены девушку из провинции, которая приехала в Париж в поисках жениха. Как эта маленькая блондинка, худая, с простыми руками, с ясными большими глазами, со свежим и глупым голосом, похожая на сотни тысяч таких кукол, на которых женятся, могла заполучить в мужья этого юношу, образованного и утонченного? Как понять такое? Он, без сомнения, надеялся на счастье, на простое счастье, нежное и длительное, в объятиях хорошей, нежной и верной женщины; и он предвидел все это в прозрачном взгляде этой девчонки со светлыми волосами.
Он никогда не думал о том, что активный мужчина, живой и взволнованный, устает, едва лишь соприкоснувшись с глупой реальностью, если только не отупеет до такой степени, чтобы больше ничего не понимать.
Каким я его найду? Таким же живым, остроумным, смеющимся энтузиастом, или усыпленным провинциальной жизнью? За 15 лет человек может сильно измениться!

*
Поезд остановился на маленькой станции. Когда я вышел из вагона, какой-то большой, очень большой человек с красными щеками и брюшком подскочил ко мне с открытыми объятиями, крича: «Жорж!». Я обнял его, но не узнал. Затем я ошеломленно пробормотал: «Тьфу, ты не похудел». Он ответил со смехом: «А что ты хочешь? Хорошая жизнь! Хороший стол! Хорошие ночи! Есть и спать – вот мое существование!»
Я внимательно рассматривал его, ища в этой большой фигуре знакомые черты. Только его глаза не изменились, но я не узнавал взгляда и сказал себе: «Если взгляд – это и вправду отражение мысли, мысль этой головы уже не та, что раньше, не та, которую я так хорошо знал».
Однако глаза светились, но в них больше не было этой ясности и ума, которые столь же хорошо, сколько слова, выдают силу духа.
Внезапно Симон сказал мне: «Смотри, вот двое моих старших».
Девушка 14 лет, почти женщина, и мальчик 13 лет, одетый в ученическую форму, приблизились к нам робко и неуклюже.
Я пробормотал: «Это твои?»
Он ответил, смеясь: «Ну да».
- Сколько же их у тебя?
- 5. Еще трое остались дома.
Он ответил это с гордым, довольным, почти триумфальным видом, и я почувствовал, как меня охватила глубокая жалость, смешанная с презрением, к этому гордому и наивному производителю, который проводил ночи, делая детей в перерыве между сном в его загородном доме, словно кролик в клетке.
Я поднялся в экипаж, которым правил он сам, и мы поехали через городок, грустный, сонный и бесцветный городок, где ничего не двигалось на улицах, кроме нескольких собак и 2-3 служанок. Время от времени лавочник в дверях своей лавки приподнимал шляпу; Симон приветствовал его в ответ и называл его по имени (без сомнения, для того, чтобы доказать мне, что он знает всех обитателей города поименно). Мне пришла в голову мысль о том, что он мечтал о должности депутата – мечта всех провинциалов.
Мы быстро пересекли город, экипаж въехал в сад, имевший претензии называться парком, и остановился перед домом с башенками, который хотел походить на замок.
«Вот моя дыра», - сказал Симон, чтобы получить комплимент.
Я ответил:
«Очаровательно».
На крыльце появилась дама, одетая для визитов, причесанная для визитов и с готовыми фразами для визитов.  Это уже не была светловолосая и безвкусная девушка, которую я видел в церкви 15 лет назад, но пышная дама в оборках и с завитками, одна из этих дам без возраста, без характера, без элегантности, без ума – без всего, что делает женщину женщиной. Это была мать, просто крупная мать, хорошая производительница, племенная кобыла рода человеческого, машина из мяса, которая порождает без всякой другой мысли детей и поваренную книгу.
Она поприветствовала меня, и я вошел в вестибюль, где 3 малышей выстроились по росту, словно на смотре, как пожарные, выстроившиеся перед мэром.
Я сказал: «Ах! Это – остальные?»
Сияющий Симон назвал их по имени: «Жан, Софи и Гонтран».
Дверь в салон была открыта. Я вошел и заметил в глубине кресла какого-то дрожащего человека, парализованного старика.
Мадам Радвэн подошла ко мне: «Это наш дедушка, мсье. Ему 87 лет». Затем она крикнула в ухо дрожащего старика: «Это – друг Симона, папа».
Старик сделал усилие, чтобы поприветствовать меня, и запищал: «Уа-уа-уа!», махая рукой. Я ответил: «Вы очень любезны, мсье» и упал на стул.
Симон только что вошел. Он закричал:
«Ах, ты познакомился с папашей. Он уморителен, этот старик. Развлечение детей. Он – настоящий гурман, дружище. Ты даже не представляешь, что бы он ел, если бы ему позволили. Но ты увидишь, ты увидишь. Он больше всего любит сладкие блюда, словно барышня. Ты никогда не видел ничего более забавного, ты скоро увидишь».
Затем он провел меня в мою комнату, чтобы я закончил свой туалет, так как приближался обеденный час. Я услышал топот на лестнице и обернулся. Все дети следовали за мной гуськом, за отцом, без сомнения, чтобы отдать мне честь.
Окно моей комнаты выходило на равнину, бесконечную равнину, полностью голую, как океан травы, пшеницы и овса, где не было ни деревьев, ни холмов. Захватывающий и печальный образ жизни, должно быть, вели в этом доме.
Колокольчик зазвонил. Это был знак того, что пора идти обедать. Я спустился.
Мадам Радвэн взяла мою руку с церемонным видом, и мы прошли в столовую.
Слуга катил кресло со стариком, который, едва его усадили за тарелку, бросил жадный и любопытный взгляд на десерт, с трудом поворачиваясь от одного блюда к другому с трясущейся головой.
Симон потер руки: «Сейчас ты развлечешься», - сказал он мне. И все дети, понимая, что сейчас мне покажут спектакль о дедушке-гурмане, начали смеяться одновременно, тогда как их мать только улыбалась, пожимая плечами.
Радвэн начал кричать, сложив руки рупором:
«Сегодня вечером у нас сливки в засахаренном рисе».
Морщинистое лицо предка озарилось, и он затрясся сильнее, чтобы показать, что понял и был доволен.
Мы начали ужинать.
«Посмотри», - пробормотал Симон. Дедушка не любил суп и отказался его есть. Его принуждали к этому, для его здоровья, слуга силой всунул ему полную ложку в рот, а он дышал энергично, чтобы не проглотить бульон, и выплевывал его на стол и на соседей.
Дети  хохотали, а их довольный отец повторял: «Разве он не забавен, этот старик?»
И во время всего ужина он занимался только им. Он пожирал взглядом блюда, расставленные на столе, и постоянно пытался схватить их и притянуть к себе. Их поставили в пределах досягаемости, чтобы видеть эти отчаянные усилия, его дрожащий порыв, рвение всего его существа: глаз, рта, носа, который нюхал эти блюда. И он пускал слюну на салфетку, испуская бессвязное хрюкание. А вся семья радовалась этой гнусной и гротескной пытке.
Затем ему на салфетку положили маленький кусочек, который он ел с лихорадочным обжорством, чтобы поскорее перейти к следующему блюду.
Когда подали засахаренный рис, с ним почти случились конвульсии. Он стонал он желания съесть его.
Гонтран закричал ему: «Вы уже много съели, вы не получите этого». И он притворился, будто отнимает блюдо у старика.
Тогда тот принялся плакать. Он плакал, дрожа еще сильнее, а дети смеялись.
Наконец, ему положили его порцию, совсем небольшую порцию, и он, начав есть первый кусочек блюда перед десертом, издал смешной прожорливый звук горлом, и сделал движение шеей, подобное тому, которое делает утка, когда проглатывает слишком большой кусок.
Затем, закончив, он начал стучать ногами, чтобы получить еще.
Охваченный жалостью к этим танталовым мукам, трогательным и смешным, я стал умолять о нем: «Дай же ему еще немного риса».
Симон повторял: «О! Нет, мой дорогой, если он съест слишком много, в его возрасте, это может ему навредить».
Я замолчал, думая об этих словах. О, мораль! О, логика! О, мудрость! В его возрасте! Его лишали единственного удовольствия, которым он еще мог насладиться, от заботы о его здоровье! Его здоровье! Какое могло быть здоровье у этих инертных дрожащих осколков? Он влачил свои дни, как говорится. Свои дни? Сколько дней? 10, 20, 50 или 100? Зачем? Для кого? Или для того, чтобы на более долгий срок сохранить для семьи это зрелище бессильного чревоугодия?
Ему больше нечего было делать в этой жизни, больше нечего. У него осталось единственное желание, единственная радость, так почему же не дать ему полностью эту последнюю радость, дать ее ему, пока он жив?
Затем, после долгой игры в карты, я поднялся к себе, чтобы спать: я был печален, печален, печален!
Я подошел к окну. Оттуда не доносилось ничего, кроме очень тихого, очень нежного чирикания птицы на дереве.  Эта птица должна была и петь, тихо петь ночью, чтобы его подруга уснула на яйцах.
И я подумал о 5 детях моего бедного друга, который должен был теперь храпеть рядом со своей гадкой женой.

(Переведено 05 августа 2013)