Ольга. Часть 5

Часть 5



Всё. Отца не стало, и теперь моя молчаливая клятва, данная ему в день рождения, потеряла свою законную силу. А это означало, что теперь я мог честно забыть отцовский приказ и открыть его тайну той, которая тоже обязана знать всю правду просто потому, что она - его родная дочь и моя родная сестра. Приближалось восьмое марта, но я уже давно, еще до той страшной телеграммы знал, что, нарушив запрет отца, открою Ольке нашу тайну именно в этот знаменательный день, когда все мужчины поздравляют всех женщин и всех девушек, и когда все девчонки вокруг становятся такими радостными, такими нарядными  и такими волнующими. Но теперь, когда отец умер, не дожив до праздника  всего неделю, я уже мог совершить задуманное с абсолютно чистой совестью.
Свой сюрприз и подарок сестре я начал готовить заранее, с того самого дня, как получил письмо от отца. Сразу же захотелось сделать Ольке к восьмому марта что-то очень приятное и оригинальное, чтобы она обрадовалась и удивилась моему подарку. Но купить дорогую вещь в магазине я не мог, даже привезти хороший букет цветов из города было для меня слишком дорого. Да и Олька не любила, когда ей дарили срезанные цветы, даже обычные, луговые, потому что это так грустно и печально, когда живые существа на твоих глазах мучаются и в конце концов погибают страшной, мучительной смертью. Идея сделать для Ольки небольшую шкатулку для писем возникла случайно, когда я увидел на трудах у нашего учителя, косматого и бровастого Бориса Михайловича по прозвищу Бармалей, ажурную коробочку, выпиленную лобзиком из обычной фанеры. Эта коробочка покорила меня, возбудила мои страстные желания, и я сразу помчался в библиотеку узнать, а нет ли там книжек по выпиливанию, чтобы самому научиться делать такие же прекрасные вещи? Книжка нашлась всего лишь одна, но, к счастью, в ней было несколько схем разных изделий и среди них эта небольшая шкатулка, которая очень подходила для хранения писем. Фантазии забурлили. Я тут же представил, как выпилю на крышке среди ажурных узоров её имя - Оля, и положу в шкатулку отцовское письмо, которое она должна будет прочесть. А потом я вручу эту шкатулку той, которая узнает, прочтя письмо, что она не просто соседка, подружка детства и одноклассница, она - моя родная сестра...
Я, набравшись смелости, потащился с книжкой к Бармалею. Борис Михайлович жутко обрадовался моему желание сделать такой подарок девочке, но тут же посетовал, что фанеры у него полно и лобзики тоже есть, а вот с пилками проблема.  Да и потом нужны будут разные шкурки, которыми надо зачищать изделие, чтобы оно стало гладким, надфили, чтобы зашлифовать острые уголки узора, и обязательно лак, чтобы придать изделию готовый, праздничный вид. Всего этого в школьной мастерской тоже не было и это надо было покупать самому. Чтож, немного денег со дня рождения у меня поднакопилось, и я, не раздумывая полетел в город. Пилки для лобзика нашлись быстро и недорого, поэтому я сразу купил их очень много, как советовал Бармалей. А вот бутылка лака, кисточка, растворитель и большой набор листов наждака почти полностью опустошили мои денежные запасы, так что купить еще и дорогущий набор надфилей было уже не на что. Но это не беда. Бармалей сказал, что можно накрутить шкурку на гвоздь или кусок ножовочного полотна и шлифовать так, правда это очень долго и очень утомительно. Но ради сестры я готов был на любые трудности.
Работа оказалась не очень трудной и жутко интересной. После уроков я несся в мастерскую, доставал из сумки заготовки, зажимал в станок тонкую пилку и весь погружался в мечты, как я протягиваю Ольке эту ажурную шкатулочку, как она удивляется такому подарку, восхищается моей тонкой, кропотливой  работой, а потом открывает шкатулку и вытаскивает письмо. А дальше... Дальше у меня самого перехватывало дух, когда я думал, как Свирька воспримет такую новость, как поведет себя и как станет потом относиться ко мне.
Олька сразу же начала любопытно выспрашивать, а чего это я зачастил в  мастерскую и что я там делаю, засиживаясь иногда чуть ли не до вечера? Но я постоянно отшучивался, изо всех сил стараясь не подать вида, что мне известна такая тайна, от которой пухнут и едут в стороны мозги, и что в мастерской я готовлю для Ольки не только подарок, но и самый неожиданный сюрприз. Конечно, она уже знала, что мой отец умирает от рака, поэтому больше не приставала  с назойливыми расспросами, но я стал замечать, что ближе к марту она начала догадываться, что я делаю кому-то подарок к празднику, но что и кому, оставалось для нее мучительной загадкой. Несколько раз она внезапно залетала в мастерскую, якобы спросить, иду ли я домой вместе со всеми, но я прекрасно понимал, что Ольке не терпится узнать, что же там мастерю, чтобы понять потом, для кого это все предназначается. Я всегда успевал прятать под верстак плоские фанерки, на одной из которых уже красовалось ее выпиленное имя, но Олька, все-таки, догадалась, что я делаю нечто столярное, потому что весь мой черный фартук был засыпан мелкими деревянными опилками. А, вот, для кого я стараюсь – так и осталось для сестренки нераскрытой тайной.
Когда пришла телеграмма о смерти отца, мне оставалось лишь еще раз пройтись дома мелкой шкуркой по гладким, отлакированным деталям, нанести последний слой лака, всё высушить и окончательно собрать мою шкатулочку с тремя буквами "Оля" на крышке. Орудуя мелким наждаком по сияющей фанере, я поплакал на крыльце, узнав страшную весть, и, немного успокоившись, поплелся по осевшему снегу в сарай - лачить в последний раз свое ажурное изделие. Фанерки были уже покрыты лаком и развешаны для просушки, кисточки отмыты в растворителе, и я собирался возвращаться в дом, подгоняемый тяжелыми мыслями о смерти Яшки Бородина, когда за соседским забором зашумел снег и послышались торопливые шаги. Я испугался, что Олька и здесь решила выследить, чем это я тайком занимаюсь перед праздником, притаился, глянул за забор, и сердце сжалось от увиденного жгучей, мучительной болью. Тетя Катя стояла у старой яблони, прижавшись к шершавой коре, в одном халате, по колено в снегу, который засыпался в старые короткие валенки, и выла, сокрушенно качая непокрытой, растрёпанной головой. Совершенно не сдерживаясь и вовсю дав волю слезам, она рыдала, растирая кулаками слезы, хватала и прижимала к лицу ледянистый, крупчатый снег, стряхивала на землю воду вместе со слезами и опять закатывалась горькими рыданиями. Впервые в жизни я видел тетю Катю плачущей. Впервые в жизни я видел, как она рыдает о смерти не просто соседа и друга молодости, а того, с кем когда-то была близка и от кого родила двенадцать лет назад свою единственную дочь. Неужели тетя Катя тоже любила отца? Неужели она, как и мать, любит его до сих пор, раз так страдает и убивается, узнав о его безвременной смерти?
Вечером, возвратившись с фермы с красными и опухшими глазами, мать неожиданно поставила на стол нераспечатанную бутылку настоящей магазинной водки, молча достала два стаканчика - себе и мне.
-- Давай, сынок, помянем батю тваво... Царство ему Небесное, пусть земля ему будет пухом...
Я со страхом сделал большой жгучий глоток, тут же запил водой и через минуту в голове вдруг сладко все поплыло, стали уже почти безразличными и смерть отца, и жуткие рыдания тети Кати, и словно оробевшая, прикусившая злой язык мать.
На следующий день всю дорогу до школы Оля шла  рядом мной, тихо утешая меня простыми, искренними словами о моем отце, о том, что она, хоть и смутно, но помнит его, что она запомнила его веселым, улыбчивым и очень добрым. Я вспомнил, как четыре года назад сам также утешал Ольку, когда пришло известие о том, что дядя Коля разбился и лежит в больнице. Стало очень легко и очень хорошо рядом с сестрой, потому что только родная сестра может так просто и искренне утешить своего брата в постигшем его горе. Опять захотелось прямо сейчас отвести ее в сторонку и показать письмо, которое я теперь постоянно носил с собой, не рискуя оставлять его дома. Но до праздника оставались считанные дни, и я приказал себе, во что бы то ни стало, обязательно дождаться этого намеченного дня.

Седьмого марта погода выдалась хмурой и тяжелой, но все вокруг, несмотря ни на что, дышало весной и праздником. После шумных поздравлений учителей и девчонок в классе, мы веселой, перевозбужденной толпой вывалились из школы и поплелись по мокрому снегу домой в деревню. Я волновался  и, чем ближе мы подходили к деревне, тем волнение становилось все сильнее. Олька видела, что я волнуюсь, то и дело подходила ко мне, как-то странно спрашивая, что это вдруг со мной случилось такое? Я старался улыбаться и отвечать, что все в порядке, но Олька опять странно смотрела на меня своими чёрными глазищами и опять спрашивала, может мне чем помочь? Наконец мы вошли в деревню, наконец Сашка шмыгнул в свою калитку на пересечении двух улиц,  Лариска с Любкой поплелись прямо, а мы вдвоем с Олей повернули к нашей окраине.
Я вдруг почувствовал, что краснею, что комок подступает к горлу и я не могу выговорить ни одного слова. Оля молчала, сосредоточенно глядя себе под ноги, но наши дома показались в конце улицы, и я понимал, что пора уже начинать говорить ей самое главное.
-- Оль, пойдем ко мне зайдем...
-- Зачем?-- она, лукаво улыбнувшись, сразу подняла голову, словно только и ждала этого предложения.
-- Я хочу тебя поздравить... И еще... Мне надо тебе одну вещь сказать...
Я с трудом справлялся с волнением,с ужасом думая, как сейчас выгляжу перед Олькой и что она, вообще, думает о таком моем поведении, моей двусмысленной просьбе и таком жутком волнении.
-- Хорошо, Гош, пойдем...-- по ее тихому, вкрадчивому голосу и по широко раскрытым глазам я вдруг с удивлением понял, что Олька решила, будто я собираюсь признаваться ей в любви.
Сердце бешено колотилось, дыхание то и дело мучительно сбивалось, пока я снимал непослушными пальцами замок, открывал дверь, и мы скидывали в сенцах грязные сапоги. Все слова, весь старательно отрепетированный накануне сценарий в одно мгновение разом вылетели из головы. Мы стояли в зале, я сжимал в руках мою шкатулку, завернутую в белую оберточную бумагу, лист которой я выклянчил в магазине у нашей продавщицы Тамарки, и не знал теперь с чего начать. Оля стояла передо мной, улыбалась, не сводя черных глаз с подарка, и ждала. Где-то в глубине души проскочила вдруг сакраментальная мысль, что, вот, наконец, и настали те последние мгновения, когда я для нее просто Гошка Бородин и все. Вместе с этой мыслью в голову неожиданно вернулось все, что вчера придумывал и очень долго заучивал...
-- Оля, я хочу поздравить тебя с праздником и подарить одну вещь, которую я сделал для тебя...
Олька тут же вся засияла в улыбке. Конечно, не было никаких сомнений, что именно она надеялась получить от меня тот самый подарок, который я тайком мастерил целый месяц. Все это уже совершенно откровенно было написано на ее красивом лице. Но я не торопился протягивать свёрток.
-- Там внутри лежит одна вещь... Ты её прямо сейчас прочитаешь и вернешь мне... Только сначала дай клятву мне и еще одному человеку, что никогда никому не расскажешь...
-- Клянусь...-- Олька разволновалась от моих необычных речей, но тут же взяла себя в руки,-- Клянусь, что никому не скажу.
Дрожащими руками я протянул ей подарок. Она тут же с неподдельным любопытством начала разворачивать бумагу и, наконец, двумя руками вытащила мою блестящую шкатулку, сквозь узорчатые прорези которой благородно просвечивала темно-красная бархатная бумага, а на крышке в окружении тонкого выпиленного узора красовалось её имя "Оля". Сердце вдруг затрепетало от радости. Даже ради одного этого мгновения, ради одного, обалдевшего от счастья и неожиданности, Олькиного взгляда можно было потратить все свои деньги и потом целый месяц пилить, шлифовать, лачить, клеить и подгонять эти маленькие, упрямые фанерки.
-- Гошка, это мне? Ой, красота-то какая! Спасибо тебе... Огромное!
Она начала изумленно водить пальчиком по пропиленным узорам, но я уже не мог больше ждать.
-- Открывай... -- выдавил я упавшим голосом.
Оля откинула крышку и вынула из бархатного нутра письмо отца.
-- Читай...
Она поставила шкатулку на стол, аккуратно вытащила из конверта сложенные листки и, развернув их, быстро побежала глазами по неровным буквам. Я, замерев и затаив дыхание, неотрывно следил за её лицом и взглядом. Вдруг Олькина рука дрогнула, тут же скривились губки, по щекам быстро и предательски побежали слезки. Я молчал, все уже зная и все понимая. Конечно, читать слова отца без слез невозможно никому. Вот перевернулся первый листок, на него лег второй, перевернулась последняя страничка письма... Ну же...
Она медленно, словно во сне, подняла на меня мокрые, черные глазищи, будто совершенно не понимая, что прочла и о чем там, вообще, было написано. Наконец, её губки раскрылись и тихо зашептали:
-- Гошка... Это правда???
Она стояла, не сводя с меня круглых глаз, не закрывая рот и не двигаясь с места, а слезинки все продолжали катиться и капать с ее щек.
-- Да, Оль, правда... Только ты не плачь... Пожалуйста...
-- Гошка... Гошка...-- она все повторяла и повторяла шепотом моё имя, словно не решаясь ничего больше сказать,-- Ты - мой братик? Родной?
-- Да... Родной...
После её удивительных слов самому вдруг захотелось заплакать, не понятно от чего. То ли от такой щемящей душу искренности ее глаз и её взволнованного шепота, то ли, просто, от осознания того, что мы становимся другими и пока ещё сами не можем понять, кем мы сейчас становимся. Глаза предательски наполнились слезами, и я уже не знал, куда их стыдливо спрятать, чтобы не показывать девчонке, что я тоже готов заплакать. Она очень бережно положила листки на стол и вдруг  шагнула ко мне, притянула к себе за плечи, робко прижавшись и доверчиво положив подбородок на мое плечо. От ее темных волос неожиданно пахнуло весной и ещё чем-то фруктово-мыльным. Я вдохнул этот запах и тут же провалился в удивительно волнующую сладкую бездну. Сестренка, настоящая, родная... Вот, наконец, я и стал её братом. Вот мы и стоим с ней, обнявшись первый раз в жизни, как брать и сестра.
-- Гошка, даже поверить трудно, что ты мой братик...
-- Только ты не говори никому... И мамке тоже не говори, что знаешь... Отец приказал никому не говорить, даже тебе. Только я не смог...
Я робко положил руки на ее худые плечи, тоже прижав сестричку к себе. Как же приятно было вот так стоять и обниматься по-родственному, вдвоем в пустой комнате, даже не задумываясь, что еще вчера мы вряд ли позволили бы себе подобное.
-- Гошка, а твой Гришка мне тоже теперь родной. И тот Сашка на Украине, он нам тоже всем родной брат?
-- Да…

Мы долго сидели рядышком на диване, молча разглядывая лежащую в моей руке фотографию нашего отца, Яшки Бородина. Не хотелось думать вообще ни о чем. Не хотелось думать о дяде Коле и о том, как Олька будет теперь к нему относиться. Да, поговорку "отец - не тот, кто родил, а кто воспитал" я слышал уже с детства. Но родной отец всегда останется одним-единственным родным отцом, каким он ни был плохим, и родной брат всегда будет родным, потому что в нем течет родная отеческая кровь.
Было удивительно хорошо сидеть вот так рядом с сестрой, почти ни о чем не говоря, разглядывать ее стройные ноги и коленки, с наслаждением думая, что мне уже совсем не хочется отхлестать ее родные и такие красивые икры безжалостно жгучей крапивой.

===============================================
Часть 6:  http://www.proza.ru/2013/08/06/886