15. Последний стих

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
              или
           ЦАРЬ-СЕВЕР
               
     роман  в рассказах и повестях
________________________________________


                ПОСЛЕДНИЙ СТИХ

                1

    Ветер никогда не умирает, он просто улетает в свой далёкий Ветроград — сказочный город. Он затихает до поры до времени, отдыхает где-нибудь за перевалами, где у него имеется хрустальная хоромина. Дворец. Почему-то мерещится именно хрустальное жилище. Прозрачное, светлое. И стоит оно где-нибудь в хорошем, дивном месте. Может быть, даже и недалеко. Может — вовсе рядом. Сказки в нашей жизни часто бывают рядом, только люди их не замечают. Люди ходят мимо Ветрограда — за грибами, за ягодой. Спокойно ходят и не замечают. Это как правило – взрослые люди, обременённые годами и всяческими хлопотами.  Дела, делишки, заботы клонят взрослую, сединой припорошенную  головушку, некогда глядеть по сторонам. А если даже глянет кто-нибудь — всё равно ему не по глазам сказочный хрустальный Ветроград, в котором так славно, уютно живётся дедушке Борею. Кто не знает, тот разве поверит, что этот ласковый голубоглазый борей может превращаться в сердитого бора. Так называют ураганный ветер, способный выворачивать море наизнанку в районе Новороссийской бухты, в районе Геленджика,   около Новой Земли и на Байкале. Старожилы говорят, что вертикальные размеры борея – исполинский рост его – может достигать нескольких сотен метров. И у него бывает даже борода – так, по крайней мере, жители Новороссийска называют густые облака,  перед появлением разбойника боры всегда возникающие на  горной вершине. Разбойник бора может вырывать деревья, как траву, многопудовые камни может перекатывать с места на место, но всё это – игрушки безобидные. Хуже, когда бора принимается за корабли, не успевшие уйти от берегу. Бора с ними весело играет как великовозрастный ребёнок, легко раскачивает и  переворачивает – топит просто-напросто, беззаботно посвистывая при этом.
    Так рассказывал дед  ребятишкам.
    Слушали — затаив дыхание, разинув ротики.
    Редко, но всегда очень охотно Дед-Борей приезжал в Петербург, в мастерскую на Васильевском острове, где жил его сын, художник Тиморей Антонович Дорогин.
Однажды «в студеную зимнюю пору» у сына был юбилей, и отец приехал поздравлять. Дед-Борей жил тогда на Кольском полуострове. Силы были, конечно, уже совсем не те, что в молодости, но… старый конь борозды не испортит. Дед-Борей по-прежнему охотился, рыбачил. А когда появлялась  возможность — выбирался в экспедицию под названием «Гиперборея». Такие экспедиции — примерно раз в два года — устраивал профессор Усольцев, увы, скончавшийся во время подобного путешествия и похороненый, согласно завещанию, среди вечных полярных льдов. И теперь, после кончины профессора, Дед-Борей особенно сильно тосковал по размаху Крайнего Севера – хотелось вырваться туда, но не было возможности. Не было новых азартных людей, способных покинуть свой насиженный уют и махнуть куда-нибудь туда, где ещё всеми красками цветёт и душу восторгает, будоражит сияние верхнего мира.

                2

Юбилей у сына в Петербурге получился шумный, многолюдный. Юбилей, так сказать, в двух частях. Первая часть была – сплошной официоз. Чиновники приходили с дежурными поздравительными адресами, в которых находился казённый текст,  шикарно тиснёный золотом и перевитый рскошными лентами. Были, правда, и сюрпризы, такие, например, как новый русский орден «За честь и достоинство»  в современном искусстве. Приятно было получить подобный орден, утяжелённый драгоценными каменьями. И в то же  время – как ни странно – Дорогину весьма печально было смотреть на этот орден. Ведь ещё недавно ничего подобного не могло бы в голову придти сочинителям российских орденов и медалей. А теперь? Почему это вдруг – «За честь и достоинство»? Не потому ли, что мало теперь в нашем искусстве как чести, так и достоинства? Эти качества – с каждым годом, если не с каждым днём – вырождаются, меркнут, становятся редкостью. И теперь, образно говоря, человек, взявшийся отстаивать в искусстве идеалы чести и достоинства, идеалы красоты и  морали – это  всё равно что безумный или храбрый человек, рванувший рубаху на груди и отчаянно бросившийся на амбразуру. Герой! Герой, конечно! Ниаких сомнений. Ну как нам такого не наградить? Надо, надо, господа. Геройство нуждается в поощрении. Исходя из этого, мы скоро будем, наверно, награждать за отсутствие пошлости – в современном искусстве это тоже геройством становится. Писателей скоро нужно будет награждать за отсутствие грязного мата на страницах книг. Художникам награды – за отстутствие порнографии. Скульпторам – за то, что они перестанут  в чугуне и бронзе отливать свою страхолюдину, от которой не только дети пугаются, но даже взрослые заикаются. В обшем, скоро нужно будет ордена и медали на «Монетном дворе» Петербурга тоннами штамповать – насущная потребность велика.
Вот такие мысли роились в голове у Тиморея Антоновича,  пока он терпеливо и стойко выслушивал казённые речи на официальных мероприятиях, посвящённых  его юбилею.
Вторая часть торжества была куда как веселей, раскованней.

                3

В огромную мастерскую на Васильевском острове приехали друзья, коллеги и настоящие – временем проверенные –  почитатели таланта. Высокая и просторная мастерская, где можно было играть если не в футбол, то в баскетбол, внутри себя имела нечто вроде шкатулки  – небольшая, уютно обставленная комната. Тут  золотисто горел камин, вино лилось — пусть не рекой, но ведрами — это уж точно. Сам юбиляр – и в первой части торжества и во второй – держал себя в руках, не позволяя «усугубить». А под конец, когда уже остался тесный круг друзей, Тиморей Антонович  позволил себе расслабиться. Он крепко хватанул – уже глубокой ночью. Только хватанул не за здоровье себя любимого, нет. За здоровье друга своего – Егора Зимогора, о котором отец рассказал ему грустную историю, закончившуюся тюрьмой и побегом. Странная история была, фантастическая. Зимогор в Москве стрелял в кого-то. Поймали. Осудили. Посадили. А через полгода он сбежал и где теперь находится – никто не знает. Впрочем, Дед-Борей, наверно, знает, только не проболтается даже под пытками. Он только одно сказал:
- И в тайге и в тундре имеются такие укромные места, где сто лет можно жить как за пазухой у Христа!
-Ты, батя, становишься поэтом, - зметил Тиморей Антонович.
-Становишься! – Глаза Деда-Борея хитровато мигнули.- Я, может, стал уже давно!
-Ну, давай за поэта! - Дорогин наполнил стакан.- А то мы всё за художника…
-А может не надо, сынок? - Антон Северьяныч вздохнул. – Видно, зря я тебе рассказал про Зимогора. Не утерпел.
-Ничего не зря. Зачем скрывать? Может быть, я… как там писали, в старинных романах? - Художник посмотрел на книжную  полку.- Может быть, я руку помощи ему протяну!  У меня теперь большие связи.
-Какие связи, Тима? Ты о чём?
Дорогин потрогал левое ухо – бледную раковину,  сверху обкусаную морозом.
-Надо подумать… – Он выпил и, взволнованно пройдясь по комнате, остановился возле камина, пристально, как-то «провально»  засмотрелся в глубину бушующего пламени. - Надо подумать, батя. Надо кое с кем посоветоваться, как помочь Егору.
-Угомонись! – Отец махнул рукой. - Да он уж сам себе помог. Не схотел сидеть в тюрьме, пускай сидит в тайге. Пускай отсиживается. Потом, за давностью годов, всё простится, всё позабудется.
-Ну, дай-то бог! – Дорогин снова потянулся к поллитровке.- За это надо выпить!
-Вот понесло тебя по кочкам, Тиморейка. Да? Ведь завтра же утром… - Отец ему напомнил о каком-то мероприятии, запланированном на завтра.
-Так это же – завтра! – Хмельные глаза художника весело глянули на окно, просмолёною теменью.- Это когда ещё – завтра…
Силуэты Петербурга стали прорисовываться в сером воздухе за окном, когда огонь в камине совсем потух и остывающий уголь подёрнулся голубовато-серым пушистым пеплом.

                4
 
 И наступило утро. И юбиляр стонал.
-Самочувствие такое, — признался он, не глядя на отца, — будто моё столетие отметили.
Дед-Борей давно уже был «на сухом пайке». Поэтому — весёлый, бодрый.
-Сынок! – сказал он, подавая стакан с минеральной водой.- Какие твои годы! Всё только начинается!
Но юбиляр настроен был пессимистически.
-Сегодня… - Он отхлебнул минералки, вздохнул.- Сегодня по международным правилам художник считается молодым до сорока пяти лет! Представляешь, батя? Пушкин, Лермонтов, Рембо — к этому возрасту — уже в земле. А у нас всё только начинается. Пора стреляться! Бездари!
-Речь не мальчика, но ужас... – сделав нарочито большие глаза, громко заметил Дед-Борей, обращаясь теперь уже к детям.
Малолетние сыновья художника — их было трое — крутились рядом.
Ничего не поняв из этого разговора, детишки продолжали заниматься своими делами: кто-то  глину месил для скульптурки, кто-то пытался что-то малевать на маленьком холсте, закреплённом на детском мольберте – Тиморей Антонович собственноручно сделал.
-А ну-ка, что ты здесь намалевал… Малевич… - пробормотал художник, присматриваясь к работе сынишки. - Это что у тебя? Что за цвет? Ты же нормальный человек, а не дальтоник.
-А ты? - с неожиданной смелостью ответил парнишка.- Ты вчера  пил водку!
-Пил, -несколько растерянно согласился отец.- Имею право. Потому что юбиляр.
-А сам что говорил?
-И что же, интересно, я говорил? А-а! Ну, да! Я вспомнил…  - Отец развёл руками.- Ну, извини… Я потом посмотрю.
Одна из причин, по которой художник дал себе слово не прикасаться к спиртному – небольшая, но явно ощутимая  потеря цветоощущения. С недавних пор он за собой стал замечать: как выпьет, так с похмелья дня три или четыре не может нормально ощущать все цвета радуги – зрение садится. Потом оно как будто восстанавливается, но всё же – есть подозрение, что восстанавливается не полностью; и медицина это подтверждает.
«Дожился! - Дорогин покачал головой.- Дети меня уже ставят на место!.. А где же отец? Опять где-нибудь потерялся?»
Первое время Дед-Борей действительно терялся в просторной мастерской, как в заповедном сказочном лесу, в котором было много всяких интересных, удивительных вещей и предметов, плохо вязавшихся друг с другом. Это были настолько разные, настолько разномастные вещи и предметы, что если бы они умели разговаривать, на устах у всех у них был бы один вопрос: «А ты чего здесь делаешь? А ты? А ты?» Так, например, по-соседству с вольтеровским креслом могла стоять простая деревянная лавка. А рядом  с хрустальным прямым подсвечником – кривая керосиновая лампа, стекло в которой треснуло и слегка задымлено. Поначалу Дед-Борей путался в этом «базаре», не сразу мог найти то, что нужно, а потом пообвыкся.
Возле груды новых загрунтованных холстов лежал  потёртый старенький рюкзак Деда-Борея.  (Привык и не хотел менять рюкзак на чемодан). Покопавшись в тёмном чреве рюкзака, Северьяныч вытащил странный свой подарок.
-Вчера постеснялся. Кха-кха... - смущённо заговорил он.- Народу много, вдруг не поймут...
-А что это? - Художник стал присматриваться.- Что за корыто?
-Корыто! – передразнил Дед-Борей.-  Как бы не так! - В руках у него оказался допотопный лоток – старательский лоток для промывки золотоносного песка. - В молодости, — задумчиво заговорил он, — Север представлялся мне огромным старательским лотком, через который просеивается пустая человеческая порода. Север себе оставляет только самое лучшее, настоящее, то, что сверкает силой, удалью и крепким, дерзким духом. Так думалось, верилось в это... — Дед-Борей вздохнул. — Я очень рад, сынок... Я счастлив, что ты не оказался пустой породой! Давай, старайся дальше! Давай, чтобы ты был, как вот это... Кха-кха... — Дед-Борей смутился и чего-то не договорил.
Художник удивленно вскинул седоватые кисточки бровей, но промолчал, глядя на дряхлый подарок. «Ну, батя! – промелькнуло в голове.- Совсем уже...»
В лотке лежали грязные какие-то камешки.
-Благодарствую! - сдержанно сказал юбиляр, передавая лоток старшему сыну. - Колька! Иди на прииски, ищи золотую долю!
И снова сидели они за дружным семейным столом. Душевно сидели. Художник похмелился рюмкой лёгкого винца – поправил «хромую» голову. И Дед-Борей, повинуясь какому-то внутреннему порыву,  тоже вдруг винишка  пригубил. Лицо порозовело. В глазах блеснуло молодое небо и Северьяныч неожиданно «пригрозил», что вот сейчас — нервных просим удалиться! — он почитает свои стихи.
-Вчера я постеснялся, народу много, а теперь все свои...
«Хорошо, что ты вчера это корыто не подарил, вот было бы смеху!» - промелькнуло в голове у сына.
Потирая виски, он удивился:
-И давно ты пишешь, батя?
-С молодости.
-Печатался?
-Да ты что? Боже избавь... Баловство. Это так, для себя. Да я никогда их и не записывал. Что помню, то и ладно.
Колька, старший сын, вернулся с промывочным лотком.
-Ну, как успехи? - Усмехнулся отец. - Много намыл?
-Маленечко.
-Показывай.
-Да вот…
У художника глаза на лоб полезли. В лотке — среди мокрых камешков — сиял умытый самородок с голубиное яйцо. Тиморея Антоновича аж морозом продрало. А потом — когда он понял фокус – слеза умиленья прошибла. Он обнял отца и неуклюже поцеловал. Закурил, вытирая глаза, подошёл к горящему камину и отвернулся, чтобы спрятать растроганное лицо. Присел на корточки, полено взял и долго вертел в руках, рассматривал рисунок — фактуру дерева, оплаканную красновато-тёмной тягучей слезой. Широко швырнув окурок в красный зев камина, художник признался:
-Ну, батя! Ты срезал меня! Я ведь подумал, прости, Господи... Ну, ладно!.. Ребятишкам на молочишко… - Тиморей Антонович положил самородок в хрустальную вазу. - Ты же грозился стихи почитать?
-За милую душу! Это мой последний стих...
-Почему последний? Ещё напишешь.
-Ну, когда это будет ещё… А пока вот этот вот – последний.
-Хорошо. Только ты не спеши…
-А чего?
-Ну, сейчас, погоди… - Художник незаметно подозвал старшего сына, что-то шепнул на ухо. Колька согласно кивнул русою головой, и они – быстро и коротко – улыбнулись друг другу как заговорщики.
Мальчик незаметно поставил микрофон рядом с дедом и  на пленке остался голос: взволнованный, трепетный, с характерной хрипотцой, с таким нажимом на букву «р», что она – одна – р-р-р-р-р-раскатывалась многоголосым эхом:
 
Крепкий мороз, серебровы снега,
Вотчина вольного ветра.
Эта полярная даль дорога
Ангелу ясного света!
Стужей и сумраком жизнь погубить
Пусть не рискуют бедняги.
Север научит свободу любить
Жаркой любовью бродяги!
Снова сижу в тишине, в зимовье —
Дико, вольготно и сладко.
Плавают звёзды в большой полынье,
Вьюги уснули в распадках.
Печь затоплю, на стекло подышу —
Вечность вдали замерцает.
Глядя на эту вселенскую жуть —
Сердце восторгом пылает!
Снова шагаю. Ружьё за спиной —
Ветер свистит в нём, как птица...
Где-то в горах под Полярной Звездой
Мне подпевает волчица.
Где-то прародина древняя есть —
Гиперборея седая...
Долго ли мне в одиночестве бресть —
Русскую удаль сжигая?!
Там зацветают во льдах чудеса —
Жаром любви и привета...
Там улетает душа в небеса
 Ангелом чистого света!..

Жену Мариной звали, муж — Мореной окрестил. Всегда аккуратно одетая, несуетная Морена слушала, затаив улыбку в уголках, и золотисто-карие глаза её восхищенно горели — как два самородка. Мельком глянув на жену, Тиморей Антонович подумал: «Вот за что и полюбил — за чистоту души, за нерастраченную лупоглазую доверчивость, за кротость, в зародыше убитую в современных бабах, разящих табаком да матерком...»
В конце стихотворения Морена даже в ладоши похлопала. Потом подошла, расцеловала, пачкая помадой Деда-Борея, и осыпала «Комплиментами». (В руках была ваза, полная шоколадных конфет «Комплимент»).
Дорогин старшего сына позвал:
-Колька! Ну, что?
Парнишка тряхнул головой.
-Получилось...
-Врубай!
И Дед-Борей неожиданно услышал магнитофонную запись — свой последний стих. Несколько секунд он бестолково смотрел то на сына, то на внука. Затем расхохотался.
-Кольчик! А ты не германский шпиён?
-Нет, я русский... Только я не шпиён...
-А зачем же ты пишешь тайком?
-Я не тайком. Это папка велел.
-Папка? Ох уж этот папка! — Дед-Борей светло вздохнул. — Кольчик! Ну, вы там построили?
-Нет ещё. - Внук посмотрел куда-то в глубину мастерской. – Но мы уже скоро…
Тиморей Антонович заинтересовался:
-А что вы там опять?
-Корабль, — с гордостью ответил Колька.
-Что за корабль?
Внук посмотрел на деда. Тот покачал головой и одобрительно улыбнулся.
-Корабль, который поплывет... – Парнишка на мгновение задумался.- В Гиперборею.
Отец разыграл удивление и тихий ужас. За голову схватился.
-Люди добрые! Нет, вы слышали? От горшка два вершка, а лается уже — как сапожник!
Колька засмеялся — мелькнула дырка от выпавшего зуба.
-Я не лаял.
-Н-да? - недоверчиво спросил отец. И вдруг заговорил казенным голосом: - Молодой человек, будьте настолько добры, объясните, пожалуйста, куда ваш корабль пойдет?
-В Гиперборею.
-А что это такое? И с чем его едят?
-Гиперборею не едят. – Парнишка развел руками. - Её уже ели.
-Вот как? Жалко. А кто сожрал, не подавился?!
-Катаклизма.
Художник вскинул кисточки бровей. Вздохнул, обнимая сына, и сказал тихим «трагическим» голосом:
-Дорогой мой! Я в твоем возрасте даже не знал, что такое клизма. - И добавил — уже громко, «грозно»: - Что с тебя дальше будет? Ты думаешь?
-Думаю, — развеселился Колька, прекрасно чувствуя все оттенки отцовского голоса.
-Думаешь? Это хорошо. – Тиморей Антонович погладил мальчика по взъерошенной голове. - Подстригать пора солому... - сказал мимоходом. - Итак, на чем мы остановились?
-На катаклизме.
-А кто это? Что за зверь, который мог сожрать Гиперборею?
-Стихия. Бедствие такое. Очень большое.
-А кто в Гиперборее жил?
-Гиперборейцы.
-А кто они такие?
Отвечая на вопросы, Колька посматривал на Деда-Борея. Будто получал подсказки от него.
-Гиперборейцы — это... - Внук замолчал. Верхней губою попытался до носа достать.
-Колька! — игриво удивился отец. — Что за привычка такая дурная? Губой до носа тянешься. Как слон какой.
Дед-Борей засмеялся, подсказал с потаенной гордостью:
-Моя привычка! Ну, договаривай, внучок. Гиперборейцы — это те, кто живет за северным ветром... Как ветер-то звать?
-Боря… Нет… Борей.
-Правильно. Борей. Ну, дальше, дальше…
-А я не знаю, что там дальше, - признался парнишка.
-Ветер называется борей. Значит, гиперборейцы, — сформулировал отец, — те, кто живет за северным ветром Бореем. Так? Это перевод с какого языка?
-Русского... - Колька запутался.
-С русского — на русский? Бестолочь!
-Не знаю. А с какого?
-С греческого. - Отец потрепал мальчишку по соломенным вихрам и подытожил «урок». - Ну, что? Пятерку я тебе не поставлю. Я жадный. А вот четыре, или даже четыре с плюсом, думаю, ты заслужил. Всё, свободен, иди. А завтра в школу придешь с родителями, — пошутил отец.

                5               

Будучи в гостях, Дед-Борей страсть как любил возиться с ребятишками. Тундровая многолетняя привязанность к живому огню, – а точнее, многозимняя привычка, – тянула его к дровяному камину, украшенному изразцами. Словно древний языческий бог  – седобородный, с виду очень суровый – Дед-Борей священнодействовал возле очага. А ребятишки, охотно включаясь в игру, становились помощниками бога – агнелочками. Им тоже нравилось топить камин: щипать лучины, складывать сосновые поленья «домиком» и зажигать первую спичку – желательно, чтобы она была первой спичкой и последней. Детские глаза, на несколько мгновений переставая моргать, зачарованно смотрели и смотрели на огонь, золотым петухом пробегающий  по дровам и всё шире, всё выше  расправляющий крылья – искристый пух и перья кружились в каминном «курятнике» и над железной решеткой.
После того, как пламя разгоралось, Дед-Борей садился на пенёк, несмотря на то, что рядом находилось уютное вольтеровское кресло. А внучата садились-лепились вокруг него; так зайчата садятся под сенью большого, бурями потрёпанного дерева.
Внучата всегда просили что-нибудь рассказать-поведать. А рассказывал он хорошо. (Зайчата дрожали под деревом.) Но ещё лучше — дед «рассказывал руками». То есть показывал.
-Хватит болтать языком! – сурово обрывал он сам себя. - Сколько можно соловья баснями кормить? У него уже оскомина. Изжога. Хватит бездельничать. Будем заниматься строительством чума.
-Дед, а что это такое — чум?
-Дом такой. В тундре.
-А что люди делают в чуме?
-Чумеют.
Внуки прыскали со смеху.
-Вы мне зубки не показывайте. Быстро в тундру! Шесты для чума готовить! - Дед смотрел на «небо». - Дождь скоро будет. Гроза. А нам спрятаться некуда. Эй, Колокольчик! Где шесты?
-Несу, - улыбался Колька.
-Сверчки! Поторопитесь!
-Мы не сверчки... — смеялась детвора.
-Конечно, нет. Каждый сверчок должен знать свой шесток. А вы никак не можете найти свои шесты... Скоро полярная ночь, а у нас — не у шубы рукав.
Колька улыбался. Он был за старшего — среди мелюзги. Он понимал, что Дед-Борей сказку сочиняет. Пусть мелюзга боится полярной ночи, а Колька знает, видит — за просторными окнами мастерской яркое солнце полыхает, птицы весёлые свищут.
-Все? Собрал шесты? - Дед-Борей пересчитал. Нахмурился. - Сколько у чума шестов?
-Тридцать шест... - оговорился Колька. - Тридцать шесть.
-А ты скоко принёс?
-Я больше не нашёл.
-Что? Не нашел? Ты это скажешь дождю, когда он за воротник польёт из чайника. Живо в тундру иди, добывай! - Дед-Борей был строг и непреклонен. - Разленились тут, разнежились на перинах...
Колька «в тундру» уходил, закинув за плечо декоративную трехлинейную винтовку Мосина с обшарпанным прикладом. Шарахался где-то, искал недостающие длинные шесты. В пыльных углах, в запасниках мастерской — чего только не было; отец много всякого добра и хлама приносил для работы, для «натуры», как он говорил.
И вот наконец-то все шесты были собраны.
-А чем накроем, дед? – обеспокоился Колька.
-Войлоком надо бы.
-А где возьмем?
-Проблема, Колокольчик. Придется брать холстину...
-А где возьмём?
-У папки твоего.
-Ругаться будет.
-Ещё как! - согласился Дед-Борей, вздыхая. - Может, даже матом шуганет. Он же у нас — интеллигент. А что нам делать, соколы? Ночка-то полярная не за горами. Колокольчик, тащи дрова, костёр будем палить...
И опять парнишка сбегал куда-то «и тундру». Загремели поленья – Колька высыпал прямо на пол. «Домиком» сложил, бересту разодрал и подсунул под «домик» и уже собрался чиркнуть спичкой...
-Стой! - всполошился дед, округляя глаза. - Ты что? Мы ещё чум не построили, а ты уже очумел?
-Так ты же… - Парнишка плечами пожал.- Ты сам сказал, костер...
-Сказал! А это что?
-Керосин. Папка керосином моет кисточки.
Дед-Борей сокрушенно вздохнул.
-Ты хоть маленько-то соображай! Костер на полу. Да ещё керосину плеснул! Сгорим же к ядреной фене. Ох, тундровики! Беда мне с вами!
Затем наступала минута, которую внуки ждали, может быть, больше всего. Дед-Борей собирался ловить оленей в тундре. С тех пор, как он впервые показал «ожившего оленёнка» — внуки боготворили деда.
А дело было так. В мастерской возле окна стояла недописанная картина: олененок с золотыми рожками, с серебряными ножками; попона жемчугами расшита.
Дед-Борей тогда сказал:
-Будем ловить оленя. Их в тундре много, а нам нужен один. Самый хороший.
-Такой, как на картине? - спросили внуки. - Такой?
Дед-Борей, смотревший в другую сторону, кажется, только теперь заметил картину. Обрадовался.
-Ага! Вот хорошо, что подсказали! – Он закатал рукава.- Вот этого олешку мы и поймаем.
Детвора засмеялась. Ясное дело — шутит Дед-Борей. Как это можно поймать нарисованного оленя?
-Разве такие олени бывают? - не поверил Колька. - Я видел настоящего оленя в зоопарке...
Дед-Борей двумя руками сначала схватился за голову, потом за бороду и замычал, замычал, горемычный: зуб заболел, наверное.
-Никогда не говори мне про зоопарк! – строго наказал он, потрясая указательным пальцем.- Что такое зоопарк? Это сумасшедший дом для зверей и птиц... В зоопарке он был!.. У меня аж зуб заныл от твоего зоопарка!.. Где веревка? Аркан будем делать.
-Вот она…
-Так. Хорошо. Как называется аркан? Я говорил вам. Забыли?
-Мяу... - выкрикнул кто-то из детворы.
-Вот! - похвалил Дед-Борей. — Сразу видно, человек был в зоопарке. Озверел. Ну? Милый, ты чего мяукаешь? «Мяу!» Разве так аркан называется?
-Маут! — вспомнил Колька.
-Молодец. На человека стал похож. А то сидят, мяукают...
Ребятишки расхохотались, но тут же опять посерьёзнели.
Дед-Борей – не без помощи внуков – приготовил крепкий аркан.
-Настоящий маут, - попутно рассказывал он, - вырезается из оленьей шкуры. Вот так вот – одна сплошная лента спиралью вырезается, кругами. А сюда вот дереваянная пластинка вставляется. Пластинка должна быть с ноздрями – две дырки.
-Зачем? – спросил мальчик.- Дышать?
-Ага. И песни петь. Догадливый ты, Колька. Далеко пойдёшь. Ну, всё. Позубоскалили и хватит.
Дед-Борей пошевелил косматыми бровями. Серьёзный стал, внимательный. Пригнулся, посмотрел по сторонам  и осторожно прошёл в дальний, затемнённый угол мастерской. Взял какую-то цветную материю, похожую на обрывок северного сияния. Накрыл картину с оленёнком. Руками над ней поводил. Поколдовал. Посмотрел на ребятишек и палец приложил к губам. Дескать, молчите, не спугните. Приподнимаясь на цыпочки, Дед-Борей посмотрел за картину. Большая картина была. Отошёл в сторонку и — с неожиданной сноровкою и силой – метнул аркан. Маут просвистел под потолком, хлопнул по картине. И вслед за этим…
Ребятишки ахнули.
-А где?.. – раздался шепот.- А куда?..
Оленёнок с картины исчез.
Рама пустая, в том смысле, что – белая. (Дед-Борей закрыл картину белым холстом.) И снова дед палец подержал возле губ: молчите. И опять аркан взлетел, нацеливаясь куда-то в угол. Зацепился там за что-то — натянулся, тонко завибрировал. Дед упёрся ногами. Лицо покраснело. Похоже, трудновато ему было. Сапоги скользили по полу мастерской. Внучата рады были бы помочь, но их сковало оторопью, страхом.
В тёмном углу мастерской что-то стало светиться. По полу будто бы копыта застучали. И нежданно-негаданно показалась... голова оленёнка. Золотые рога полыхнули...
-Ой! — завизжали ребятишки. — Откуда? Живой?
-Нет, нарисованный, — снисходительно сказал Дед-Борей, наслаждаясь произведенным эффектом. - Кто не верит, может потрогать руками.
Колька — самый старший, самый сообразительный — был ошарашен этим «чудом». Колька умишком своим понимал, что никакой олень с картины сойти не может. Но — как же тогда объяснить этот фокус? Колька не мог понять. Он глуповато смотрел на деда и... и начинал его маленечко побаиваться.
Поглаживая бархатную шкуру живого оленёнка, внучата всё ещё не верили глазам своим. Разглядывали жёлтый пушок на боках, тоненькие ножки, красивую головку, горделиво откинутую назад.
-Ты, дед, колдун? – настороженно спрашивали.- Ты, дед, волшебник?
-Шаман, - отвечал Дед-Борей.- Пошаманил маленько и вот результат… Как вам это чудо? Нравится?
-А как это так получилось? А, дед? Расскажи.
-Да это не я, ребятишки… - Он улыбался. - Это папка ваш колдун...  Придёт, расскажет…

                6

  Колдовство  художника Дорогина, внезапно открывшееся лет пять назад, всю культурную общественность города всполошило – в самом лучшем смысле этого слова. «Сияние верхнего мира» – в самых различных вариантах – вызвало ошеломительный ажиотаж. Коллекционеры, знатоки и любители живописи стали околачивать пороги его выставок, стали ему назойливо названивать, предлагая продать то или иное «сияние» за баснословные деньги.  Художник одно время твёрдо говорил, что «сияние верхнего мира» не продаётся, а иначе оно, мол, потускнеет. Но позднее Тиморей Антонович всё-таки был вынужден пуститься на распродажу львиной доли выставки. Случилось  это после того, как две картины с выставки стащили – причём стащили  среди бела дня, потому что ночью сияющие полотна могли бы с головою выдать искусствокрадов. И вот тогда художник сделал «ход конём».
Тиморей Антонович распродал картины и вместе с этим  принял решение поставить точку в живописи. Неожиданное, странное решение. Но так нужно было. Дорогин это остро почувствовал, как может чувствовать только очень взыскательный, невероятно строгий к себе художник.
-Может быть, не навсегда, может, на несколько лет, но остановиться надо! - говорил он и друзьям-товарищам, и журналистам. - Зачем эти ремейки? Зачем эксплуатировать одну и ту же тему?
-И чем же вы займётесь?
-Семьёю. Ребятишками. - Тиморей Антонович по привычке потрогал левое ухо – раковину, сверху обкусаную  заполярным морозом. - Хочу с семьей в тайгу уехать. Или в тундру. Или – за границу. Не решил пока.
Журналисты изумлялись.
-Какие широкие планы!
-А как же?  - спокойно соглашался Дорогин.- Я –  человек не узкий. Тем более что нынче я  могу себе позволить такую роскошь, какая была когда-то нормой для русского художника.
-И что это за норма?
-Знакомство с миром – вот чего мы лишены. Мы сидим, как тараканы, за своими печками и творим там что-то   гениальное, изобретаем порой колесо, на котором уже весь мир давным-давно катается. – Тиморей Антонович взял книгу с полки и, открыв наугад, стал читать: -  «Путь до Вены совершил я в постоянном напряжённом внимании. Всё казалось мне дивно интересным, и я переживал виденное с жадностью молодости. Города, сначала Галиции, а потом самой Австрии мне казались в первую поездку иными, чем позднее. Я помнил, что силы надо беречь для Италии и умышленно многое пропускал из поля зрения. В Вену приехал к вечеру. Мост через Дунай со статуями, храмы, дворцы, весь характер города захватил меня своей новизной…» - Дорогин захлопнул книгу. - А? Как вам это нравится?
-И что же это? Кто?
-Это – путешествия Михаила Нестерова. 1889 год. Вена, Италия, Париж и Дрезден… - Тиморей Антонович ногтем пощёлкал  по второй, по третьей книге.- А сколько путешествовал Василий Суриков, собирая лица и характеры для своих полотен! А Репин!.. Васнецов!.. Перов!.. Да что перечислять! И так понятно: путешествия и только путешествия способны встряхнуть художника, умыть его замыленное зрение, настроить душу на высокий лад… Может быть, без этих путешествий мы бы не увидели многие шедевры 17, 18 и 19 веков. И никогда, прошу заметить,  никогда русские художники не ограничивались только дорогами Россия – по всей Земле они искали свои краски!
 Несколько лет он с семьёю прожил за границей. Мечтал  детей своих учить в Сорбонне или в Кембридже; нанял им самых лучших гувернёров и учителей французского, итальянского и английского. Идиллия, казалось бы, а не жизнь. Но эта идиллия однажды рухнула. Тиморей Антонович на каком-то званом обеде устроил «погром», как потом писала пресса. В добропорядочном великосветском обществе художник повстречал одного «долгожданного» пузатого господина, который постоянно позволял себе публично хамить и плеваться в сторону России, где он родился, жил до тридцати годов, а потом наворовал себе хороший капиталец и убежал за границу, где и отсиживался, находясь в международном розыске. Тиморей Антонович не утерпел, увидел этого хама и устроил за столом такое живописное художество, после которого пузатый господин долго ещё не мог спокойно смотреть на салаты, на торты и всякие прочие блюда, какие были изящно тогда размазаны по хамской физиономии.
 Вскоре после этого Дорогин возвратился в Петербург и, частенько бродя по Невскому, сворачивая в сторону канала Грибоедова, вспоминал слова из «Горя от ума»: «Когда ж постранствуешь, воротишься домой – и дым отечества нам сладок и приятен!» Хотя в буквальном смысле дым не был ему ни сладок, ни приятен – дым какой-то идиотской новой трубы, нахально торчащей где-то на задворках. «Они там что, свиней смолить придумали?» - Тиморей Антонович, как истинный петербуржец, относился ко всему, что происходит в городе примерно так же, как если бы это происходило в его дворе или даже в его собственном доме. И эта новая, кудрявая труба возмутила художника до того, что он не поленился и позвонил в администрацию района. И успокоился только тогда, когда узнал, что этот «дым отечества» – явление временное; недалеко от храма Спаса-на-Крови строители ремонтировали кровлю, гудроном заливали, вот и пришлось поставить смолокурню.
В нескольких кварталах от Спаса-на-Крови находилось книжное издательство, с которым в последнее время Тиморей Антонович плотно сотрудничал: там готовился к выходу очередной объемный новый том печально знаменитой «Красной книги».
Художник был «помешан» на своей работе. В молодости  мог вообще пластаться — сутки напролёт, забывая обо всём на свете. Еда, питьё, житьё-бытьё — всё оставалось там, внизу, на суетной Земле. Дух его — могучий русский дух — уносился в горние пределы, откуда открывалась вечность. Упоение от работы переходило в жуткий творческий запой. Без водки. В том-то и дело, что не пил, работой доводил себя до такого края — страшно посмотреть. Дней через десять друзья беспокоились: телефон не отвечал; как бы, тьфу, тьфу, что-нибудь не случилось. Друзья приезжали, он дверь открывал, разговаривал, чаем поил, а сам — почти невменяемый. Голодный, холодный, с головы до ног красками перепачканный. Руки трясутся — кисточку не держат. Сердце диким голубем под рубахой бьётся. Глаза болезненно блестят и смотрят — в сторону дурдома, где уже полно подобных гениев. Раза три-четыре в год случались такие вдохновенные запои. Но это — в молодости, когда он был «неоднократно холостой». Женился, так друзья перекрестились. Да он и сам перекрестился. Счастлив был. Жена попалась — золото. По складу характера Тимоха был семейным, домашним человеком. Он понимал, что жизнь — настоящая, не нарисованная, не зарифмованная — гораздо интересней и дороже любого творчества. И теперь, будучи в кругу семьи, он «с небес на землю» всегда охотно спрыгивал. А если не захочешь — сдёрнут, запросто причём. Старший или младший — кто-нибудь из сыновей подойдёт ли, подползёт ли, дёрнет за штанину, и гениальный папка — вот он. Упал с небес на землю. Как с печки на пол падал когда-то в деревенском доме на Валдае.
Дорогин много трудился над «Красной книгой», а для этого нужна была натура. «Пыльное чучело, — говорил он,— даже самое хорошее, никогда не заменит живого общения». Если он писал орла — в мастерской жил орёл. Белку — значит, белка в колесе вертелась. Марина – Морена – жена  озабоченно спрашивала иногда: «Ты мамонта писать не собираешься?»

                7 

 Над крышами Питера понемногу сгущался вечер, на востоке тёмно-синий и отчасти ультрамариновый, а на западе  широко подкрашенный сочной киноварью,  напоминающей цвет киновари великого Рубенса, писавшего на клеевом грунте, благодатном для этого красно-кровавого колера. (Хорошо ли, плохо ли, но зрение Дорогина давно уже было профессиональным).
Он пешком возвращался домой – несколько кварталов по берегам каналов. Раньше такие прогулки приносили ему радость, облегчение после рабочего дня. Теперь – зачастую – разочарование и раздражение. Раньше Дорогин рисовал тут своих первых уток, живущих под мостами, кормящихся с ладони какого-нибудь престарелого ленинградца, который отлично знает цену хлебной крошки. Теперь – ни старых ленинградцев нет, ни уток. Ленинградцы вымерли, утки разлетелись. «Да как же им не разлететься? Вот что вытворяют, паразиты!» - подумал Дорогин, наблюдая, как четыре человека в спецовках убирают середину моста. Выпавший снег, под колёсами и под ногами прохожих превратившийся в солёную грязь, рабочие сгребали в специальные мешки, и это не могло не радовать. Но дальше сюжет развивался довольно плачевно. Два дюжих мужика подхватили мешок и высыпали солёную грязь прямо по центру Обводного канала. «Да здесь не только утки – крокодилы подохнут! - удручённо думал Тиморей Антонович. - Надо завтра навестить главу района. А потом, наверно, всё же буду брать билет в город NN, как называл его Егор Зимогор. Хотя неизвестно, где теперь, как отыскать беглеца?»
Он действительно хотел предпринять какие-то попытки найти беглеца, но где-то в глубине души – как это нередко бывает с годами – искристый искренний огонь мало-помалу уже начинал затухать. Прежней прыти не было, когда  собраться – только подпоясаться. И не было уверенности в том, что ему и в самом деле необходимо лететь в Заполярье. Зимогора он там не найдёт – это ясно. Зато найдёт печаль и неизбывную тоску на том месте, где был когда-то город NN,  разворованный, разграбленный новыми хозяевами жизни, которые там менялись через год да каждый год. «А какие натюрморды я там когда-то писал! - с улыбкой подумал художник.- Рубенс мог позавидовать таким натюрмордам!»
 
 


 

 

Киноварь, напоминавшая о великом Рубенсе, погасла в облаках, пока он задумчиво брёл вдоль каналов, то останавливаясь покурить, то просто так – полюбоваться вечерним силуэтом какого-нибудь здания, окутанного синеватым сумраком, хранящим в себе оттенки розовато-нежного ализарина.
И вдруг он заприметил человека – плечистый силуэт, немного перекошенный влево – очень похожий на Егора Зимогора. И хотя это было фантастикой – увидеть его тут сейчас – Тиморей Антонович прибавил шагу. И фигура «Зимогора» тут же прибавила – снег часто и смачно захрустел под ботинками. Потом «Зимогор» заскочил магазин – стеклянные двери блеснули, отражая огонь только что включившихся автоматических фонарей.
«Глупо! - сказал себе художник, тоже торопливо зашедший в магазин и убедившийся, что этот человек, конечно же, никакой не Егор Зимогор.- Глупо!.. Но вот как  интересно   психика работает: вчера отец мне рассказал о Зимогоре, а уже ночью, помню, какой-то смутный сон приснился про Егора. А теперь вот – начинаю бредить наяву, начинаю вроде бы как узнавать Зимогора то в одном, то в другом человеке…»
 В мастерской он появился поздно вечером. Усталый пришёл, но довольный; многолетняя работа над «Красной книгой» подходила к концу. Дорогин в прихожей снял пальто, какие-то свертки на стол положил.
Дед-Борей придремнул в боковой комнатушке; он любил мастерскую и не хотел спускаться в квартиру, вниз по «корабельной» лестнице. Выходя из боковушки в мастерскую, Дед-Борей спросил, зевая:
-Управился?
-Почти. Я разбудил тебя?
-Да я не спал. Читал.
Тиморей Антонович сел на диван, заляпанный краской по нижнему краю, будто кисточки об диван вытирали.
-Ну, как телёночек? - Он показал глазами в дальний угол мастерской.
-Освоился, - протяжным голосом теленочка ответил отец. - Ты принёс ему поесть?
-Конечно. Как олень по городу носился, пока нашел. Чуть одного мужика не довёл до инфаркта…
-О, господи!- встревожился Дед-Борей.- Что там опять?
-Да ничего, не волнуйся. Просто показалось, будто бы Егор…
Отец осуждающе покачал головой.
-Нет, правда, я зря рассказал.
 Марина-Морена в мастерскую заглянула — пригласить на ужин. Не скрывая удивления, она посмотрела на оленёнка, жадно что-то жующего в углу за ширмой. Присела перед ним на корточки. Погладила покрашенные позолотой рога. Подняла жемчужную горошину, валяющуюся под копытами — оленёнок был укрыт расписной жемчужною попоной.
Вернувшись от оленёнка, Марина чуть насмешливо посмотрела на мужа.
-Имею право! - заявил он, подбоченясь. - Куприн, когда сочинял своего «Изумруда», лошадь держал на веранде.
-Да я же ничего не говорю. Это соседи... - робко заикнулась жена.
Сели ужинать. Тиморей Антонович  с отцом тяпнули по рюмке коньяку. Усталость отлегла от сердца и  художник улыбнулся.
-Соседи! - заворчал он. - Соседи пускай спасибо скажут, что я мамонтов не пишу.
Северьяныч едва не подавился.
-Ты чего? - обеспокоился художник.
-Да я... Кха-кха... представил, как буду мамонта ловить арканом.
-Зачем?
-А показать внучатам.
Засмеялись. Камин затопили.
Спать они тогда ложились поздно — всё не могли никак наговориться.
А приходило на землю новое утро, и опять начинались в доме новые чудеса, от которых у детворы глаза огнём горели.  Особенно если — дело к Новому году. Из большого театрального сундука, словно бы окованного серебром и золотом, вынимались... О! Чего там только не было! Доспехи рыцарей. Костюмы каких-то «избушат», которые будто бы водятся в таёжных избушках, помогают охотнику в тяжёлые дни одиночества. Костюм горностая — духа зимовья. Пудовый речной валун, имеющий секретную пружину; если этот камень положить среди других камней, настоящих, а потом «случайно» взять и нажать секретную пружинку — камень пополам расколется и вылетит на волю настоящий каменный глухарь.
С утра пораньше внуки опять окружали Деда-Борея, и опять он что-то им рассказывал, рассказывал, а потом принимались за дело. Мастерили лодку. Строили корабль под названием «Гиперборея». Бревно тесали для избушки — для зимовья. Охотились «в тундре», изучали травы и скромные полярные цветы. Затем, когда «в тундре» начинало холодать, разводили костер — дрова разгорались в камине. Деловые и серьёзные добытчики варили мясо, чай кипятили. Замирая сердцем, слушали рассказы и хорошо представляли себе далёкую дремучую тайгу, бескрайнюю тундру, где бродят или спят в берлогах страшные медведи, где голодные волки подкарауливают северных оленей, у которых «глаза по ложке, а не видят ни крошки». Там луна горит во лбу полярной ночи, заливая землю морозным серебром. Там летит по небу волшебная упряжка. Летит во весь дух, шаркунами позванивает. Это сказочный Царь-Север объезжает великие свои владения. Корона светится, переливается красками холодного полярного сияния. Летит, звенит волшебная упряжка — всё дальше улетает — по горам и долам, по воде, по туманам и звёздам...

                8             

Лето. Полярное лето. Бывет ли что-то прекрасней тебя и одновременно – печальней. Какими яркими, но краткими огнями по тундре полыхают костры полярных маков. Сиреневой кипенью там и тут закрасовались астрагалы –  тундровые полукустарники. Белыми звёздочками в сумраке оврагов горит и всё лето не гаснет куропачья трава, больше известная под именем цветка дриады. И тут же – незабудки в полярном исполнении. Одуванчики, настолько трепетные, что на них даже страшно дышать – не улетели бы раньше времени. Но всё это красота из категории, про которую сказано – око видит, а зуб неймёт. А есть ещё и то, чем полюбуешься, а потом и на зубок можно положить. В пору краткого заполярного лета по тундре бежит со всех ног – рассыпается на километры – голубика-ягода, словно бы россыпь неба голубого, сладковато-кислым градом рухнувшая на подушки мха. А следом за ней – белый цветок да зелёный листок – созревает ягода-морошка, любимая ягода Пушкина. И тут же – клюква, водяника, княженика… Всё это спешит как можно быстрей цвести, цвести и ароматней пахнуть под небесами Севера, где в полный рост поднялся полярный день, русоволосой головою-солнцем доставая до самой-самой поднебесной маковки… Но скоро, очень скоро день-богатырь содрогнётся и начнёт   клонить свою русую головушку. И потихоньку-полегоньку яркий свет станет прятаться где-то за пологими тундровыми склонами, за буграми, которые тут называют странным словом – байджараки. И опять, опять сюда потянутся прохладные ветра, засвистят над миленькими, хиленькими ивами и над берёзами. Эти ветра, не дерзкие пока, словно бы чуть слышно, грустно говорят: лето, полярное лето, бывает ли что-то прекрасней тебя и одновременно – печальней.

                9      

На исходе полярного лета, когда в остывающем небе  зарыдали первые стаи перелётных,  Дед-Борей вернулся в тундру. Сделал три-четыре выхода к рекам и озёрам – обошёл излюбленные, осенним золотом укрытые места. В зимовьё он возвращался медленно, уныло. Раздавленная ягода липла к сапогам – кровоточила. Оружие с собою он уже не брал, а если и прихватывал – скорее по привычке, чтобы ошущать надёжу и опору за своим плечом. Стрелять он уже не стрелял и никаких запасов не гоношил, не готовился к долгой полярной зиме, даже сам себе порою изумляясь. Что он делает? Или вернее – почему он ничего не делает? Как он думает здесь куковать, пурговать? Чем он будет питаться? Духом святым?
Однажды под вечер он кое-как приволокся в избушку, свалился на холодную постель и понял, что это — серьёзно. Усталость и раньше борола его, наливала тело ядовитым жаром. Но раньше – он это ощущал – усталось была проходящая. Теперь – не то. Теперь уже надолго. Может – навсегда. Истома навалилась. Тёмная, тягучая истома. Делать ничего не хотелось. Мышцы, ещё недавно собранные в тугие пружины, расслаблялись одна за другой, словно кто раскручивал, разбрасывал гайки того механизма, который называют железной волей. Душа обмякла. Паруса в душе упали, изодранные бурями, годами. Дед-Борей себя такого не знал, да и знать не хотел. Авось, ничего, думал он; старый, мудрый русский человек, он даже теперь ещё понадеялся на «авось». Но вот миновали и день, и второй, а силы к нему возвращаться не думали.
И тогда он медленно собрался. Навёл порядок в зимовье. Чистую рубаху натянул. Посидел, покурил напоследок. Широко перекрестился и пошёл – без оружия.
В первозданной тишине на Кольском полуострове — иголки золотые плавно падали, резной листарь шелковисто шуршал по воздуху. Пахло прелью. Желторотые вчерашние птенцы уже окрепли, возмужали, молодыми крыльями гребли, хватали скользкий ветер. Впервые оказавшись в поднебесье, вольные птицы, увидев родные просторы, должно быть, изумленно охали и восторженно ахали. Какая же она прекрасная, родимая Земля, ещё зеленоватая по горам и долам, но в большенстве своём уже изрядно пожелтевшая, в подпалинах полночной стужи, в кровянистых подстрелинах морозного утренника.
Он любил эту печальную пору. Живое золото горело, тихо оплавлялось на деревьях и кустах. Вечное золото жизни, золото, которое погибает, чтобы опять воскреснуть. А человеку это не дано. Жалко? Раньше, в молодости, жалко было, да. А теперь душа осознавала: пройден круг большого земного бытия, и ты обязан уступить место другому — молодому. Так было, так есть и так будет. И это справедливо. Всё, что задумано и всё, что исполнено Богом — прекрасно и не подлежит сомнению.
За перевалом у него была избушка. Последнее пристанище Земли. Он печку протопил, заснул. Зима в тот год раненько постучала в заполярную дверь. Ночью на горы обрушился обильный снег, хотя озеро ещё не застеклялось. Под окном избушки берёза и осина листовьё на ветер ещё не отпустили до конца. На лиственницах шафрановые «ежики» топорщились.
От выпавшего снега нутро избушки посветлело, как свежепобеленное. И на душе и в целом мире посветлело. Улыбаясь, Дед-Борей за водой сходил. Полюбовался косяком высокоплавниковых хариусов, которые по молодости с ума сводили, — не клевали, черти, ни на какую наживку; хариусы эти, как выяснилось позже, попадались только в сеть. Он слазил на чердак, камусные лыжи достал.
Небо высветлялось — к холодам. На озере позванивали стекляшки льда, — волна ломала заберегу. Голубоватыми, острыми льдинками искрились в небе утренние звезды. Млечный путь представлялся во мгле широкой рекой, по которой плыла, шушукала и шаловливо шаманила шуга.
Ветер, сорвавшийся с перевала, разбил в пух и прах красоту первоснежья. Деревья за избушкой заскрипели, угрюмое ущелье загудело на том берегу. Дым в трубе захлебнулся от ветра, и пламя на минуту умолкло в печи. Блаженно расслабляясь, Дед-Борей посидел в тепле, понежился прощальной нежностью. Посмотрел в окно, подумал, что этот ветер на своем горбу скоро припрет «мешок с пургой». Надо поторопиться. Идти далеко — на край света.
Изредка останавливаясь в пути, он прислушался к тонкой ветровой струне, звенящей всё громче, всё туже. Умудренный годами одиночества, чуткий и внимательный к природе, он понимал, что скоро пурга догонит, сгребёт его в охапку и закинет выше звезд. Ну так что же, он готов! Он шагает навстречу последней пурге, и в душе у него нет ни грусти, ни горечи.
У горизонта — у края земли — он увидел силуэт корабля, издалека похожего на детскую игрушку. Приблизился и прочитал название: «Гиперборея». Дымок струился над трубою корабля, и где-то в глубине под палубами приглушенно билось железное могучее сердце. Капитан, обличием похожий на Кольку, старшего внука, улыбнулся навстречу пассажиру.
Ударили сияющую рынду — она больно и радостно вскрикнула. Сердце машины заработало сильнее и пароход стал неуклюже разворачиваться, притаптывая воду за кормой. Дед-Борей заметил сразу: рында здесь была оригинальная – висела под большою лошадиною дугой и на ней, на рынде,  как на большом колокольчике, красовалась надпись: «Дар Валдая».
-Не жалеешь? — спросил капитан.
-О чём?
-О прожитом?
-Ну что ты, внучек! - Пассажир вздохнул. - О чём жалеть? Ведь каждый в мире странник, придёт, зайдёт и вновь оставит дом...
-О всех ушедших грезит конопляник с широким месяцем над голубым прудом! — продолжил капитан.
-Знаешь? Помнишь? Молодец! Я всегда в тебя верил!
Матросы побежали по вантам. Паруса на ветру загудели.
И вскоре Дед-Борей один остался на капитанском мостике.
Сжимая штурвал в руках, он выходил в открытый океан, горящий гигантскими алмазами льдин. И в самом деле — думал он с улыбкой — о чем жалеть? Жизнь, которую он любил, вольную, размашистую жизнь, он прожил достойно, тяжёло, но честно. Великую радость дарила ему и непременно подарит кому-то другому прекрасная эта Земля! Другую душу завтра здесь опалит звёздами, разноцветным жаром северных сияний. Другие глаза будут жадно глядеть на первозданные эти озера, беспокойные реки, горы, моря. И другая душа — будто птица! — будет с мучительной радостью рваться к далёкой своей полярной прародине, к Северному Ледовитому океану, широко разлившемуся до горизонта — до берегов бессмертия и вечности...
Розовая чайка вдруг залетела в рубку. Села на штурвал. Хорошо было видно её ожерелье — узкую бархатисто-траурную кайму вокруг шеи. Красные обводочки кругом глаз — ишь, накрасила, модница. И ноги у розовой чайки — в ярко-красных сапожках. И улыбка у неё – красно-малиновая.
Деду-Борею она показалась отблеском чудной прощальной зари.

                10
               
В памяти у ребятишек так и осталось: Дед-Борей не умер. Ветер не умирает. Просто Ветер восвояси улетел, как улетал уже не раз. И всегда он возвращался из далёкого сказочного Ветрограда своего — в Петроград, ну, то бишь, в Петербург, где жили внучата. Стало быть, вернётся и на этот раз, вернётся обязательно.
Годы пройдут, и вырастут мальчишки. Взрослая жизнь порой безжалостна, груба — вышибает сказку из души. И они, заматерелые седые мужики, жизнью мятые, судьбою клятые, прошедшие и Крым, и Рим, познавшие и Юг, и Север, — они во многом разочаруются. Многие звёзды погаснут перед глазами у них. Много маяков померкнет.  Костры любви и жарких человеческих страстей перегорят в крови. И только Дед-Борей по-прежнему будет сиять на божничке у них. Очень уж сильно, ярко и жарко в детских душах и сердцах запечатлелся Дед-Борей, царство ему небесное. И они, повзрослевшие внуки — кто капитан, кто летчик, кто священник — тоже станут усердно искать Гиперборею, дивную прародину человечества. И всякий раз, уходя в голубые океанские дали, будут они зачарованно глядеть на небеса и приветливо улыбаться гиперборейскому вольному Ветру, играющему с облаками и звёздами. Думать будут они, верить будут, что это — летает, играет над миром широкая и светлая душа. Вдохновенною птахой поёт, дождями горючими плачет, радугой смеётся на полнеба и на морозе вспыхивает  яркими полярными цветами – сиянием верхнего мира. Летает, ликует душа и зовёт в золотые пределы, где торжественной поступью ходит в веках величавый Царь-Север.


                Норильск,                2002-2004 гг.

 
 

 

    СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА

                или

                ЦАРЬ-СЕВЕР
               
                роман
                в рассказах и повестях



     СОДЕРЖАНИЕ

КНИГА ПЕРВАЯ

Колдовское
Ветер
В гостях у Полярной звезды
Божий промысел
Царек-Северок
Путешествие к сердцу
 
КНИГА ВТОРАЯ

Улыбка в небесах  
Памятник хорошей погоде
Вертолет с головой
 
КНИГА ТРЕТЬЯ

Духозим  
Там, где пирует пурга
Сияние верхнего мира
Извините, что живой
Плач-гора
Последний стих