14. Плач-гора

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
            или
         ЦАРЬ-СЕВЕР
               
       роман  в рассказах и повестях
________________________________________

                ПЛАЧ-ГОРА


Жил в заводе мужик один... Старательный такой мужичок, безответный. Смолоду его в горе держали... Медь добывал. Так под землей все молодые годы и провёл. Как червяк в земле копался. Свету не видел, позеленел весь...
                Павел Бажов.
                «Сказ про великого полоза»

                1

Крещенские морозы трещали — это банально. Крещенские морозы на Севере «крещали» — в неологизме этом чудится и холодный треск, и стылый крик, стеклянно рассыпающийся в воздухе.
В эту пору, вернувшись из тундры,  охотник,  не изменяя своей многолетней привычке, славно отпраздновал своё возвращение «в люди». Правда, силы были уже не те, которые когда-то кипели в сердце. Да и не только силы – и возможности были не те. Сегодняшний гусарский размах  Зимогора – по сравнению с размахом вчерашним и позавчерашним – выглядел довольно-таки скромно. Сегодня его гульбища ограничивались, как правило, одним или двумя ресторанами, где разбивалась одна или две хрустальные горки посуды,  а попутно с этим разбивалась одна или две физиономии, по тем или иным причинам не приглянувшиеся охотнику. Всё это было мелко и ничтожно – с похмелья стыдно даже  вспоминать.  А то ли дело раньше, господа присяжные! Какой был размах и разбег! Какая вдохновенная поэзия!.. Теперь даже трудно поверить, но было ведь, было… Раньше знакомые лётчики охотно уносили его под облака – на седьмое небо великого блаженства. И самолёты этих знакомых лётчиков – попутным ветром или даже специальным рейсом – доставляли Зимогора в те места, которые испокон веков считаются местами райскими. И считаются вовсе не зря. Там, на лазурных берегах, на песочке, словно бы просеянном через мелкое сито, Егор Зимогор забывал все тяготы и трудности тундровой житухи. Под лучами яростного южного солнца с него сползала страшная морозная короста. Бледнокожее тело, словно бы одетое в белую рубаху, переодевалось в рубаху золотистого загара или даже не в рубаху, а в шелковистый костюм – крепкий загар одевал его полностью:  от ногтей на ногах, до корней волос на голове. Тундровой замшелый фраер – через день, через два – он преображался так, что мамка родная узнать бы не смогла. Малиновый кабриолет – в то время штука редкая и очень дорогая – уносил его по серпантину южных гор. А в кабриолете сидела юная крошка, влюблённая в него как кошка. Судак, Мисхор, Новороссийск, Сухуми и другие города и веси мелькали за бортом кабриолета. Одна за другою сменялись гостиницы. Южные звёзды кружились над морем. Цикады повсюду трещали. Светлячки, похожие на трассирующие пули, прошивали воздух тёплых вечеров и необычайно смолистых   ночей. Голову кружило легкое вино и запах моря, взбудораженного недавним штормом. Сколько было песен и друзей! Сколько было надежд и мечтаний! Особенно много надежд и мечтаний у Егора Зимогора появилось после того, как он обзавёлся семьёй.  Ему хотелось широко, по-царски развернуться перед любимыми людьми – женой и сыном. Хотелось показать весь мир. И вот здесь-то его подстерегла судьба-злодейка. Жизнь перевернулась вверх тормашками. И новые хозяева жизни, выпрыгнувшие как черти из табакерки, с неожиданной ловкостью ограбили его, раздели, можно сказать, до нитки и оставили на морозе. И теперь он уже не мечтал и даже думать забыл о морях.
«Другие думы давят череп мне!» - будучи во хмелю, частенько цитировал он своего любимого поэта. 

                2

Скромненько так, без особого шума Егор Зимогор погулял, побушевал несколько дней и ночей, как бушует Тихий океан, вдруг становясь Великим, диким океаном, способным сотворить кораблекрушение. А потом – опять же несколько дней  и ночей – занимаясь самобичеванием, охотник стонал и кряхтел, потел и пыхтел. Всеми возможными способами он лечил себя и восстанавливал, как восстанавливают   разрушенную крепость после мощного налёта неприятеля. Глазница крепости была подбита. Пороховые погреба горели – пивком да квасом заливать приходилось.
Восстанавливая крепость тела и духа, Зимогор листал газеты, скопившиеся за время отсутствия, позванивал друзьям, приятелям. Беспокоил адвокатов и юристов. Зачем? Егор давно прослышал сказку-побаску насчёт Царя-Севера. Слушал впервой — усмехался. А в последние год-полтора — осенило: «А что, надо взять в аренду кусок тундры! Надо стать хозяином — царём своей земли!» И вот теперь он консультировался с юристами и адвокатами, как правильней, грамотней оформить бумаги на «Царскую вотчину»; так, слегка высокопарно, Егор назвал отрезок тундровой земли.
Голова прояснилась. И охотник вспомнил про Дегтяревского, одного из профсоюзных предводителей. Денис Епифанович — молодой, но ушлый, подскажет, как лучше оформить документы на общинно-родовое хозяйство.
Друзьями не были они, скорей — приятели, хорошие знакомые. Перезванивались редко, поэтому Дегтяревский слегка удивился и чуть обрадовался.
-«Царская вотчина», говоришь? Недурственное дело. Своя земля — это большая сила. Я тоже думаю на землю сесть. Только не здесь, не на Севере. Поеду на родину. У меня там мамка, брат, — скороговоркой тарахтел Дегтяревский. — Давай мы сделаем так. Сейчас у меня дел по горло. Я на днях лечу в Москву, а потом свободен. Встретимся, пивка возьмём и неторопливо потолкуем по поводу твоей «Царской вотчины». Так тебя устроит? Или ты опять уедешь в тундру?.. Что молчишь?
Егор стоял у телефона и мучительно морщился.
-Что-то я хотел тебе сказать… - Глаз его нервно подмигнул. - Что-то насчет Москвы...
-Говори, Егор Иваныч. Да поскорей. Время — деньги.
Зимогор уже собрался трубку положить, но посмотрел на фотографию, висящую возле телефона: озеро, солнце, горы в туманной дымке.
-«Байкал»! - Охотник неожиданно заволновался. - Ты собираешься в Москву? Ты где там останавливаться думаешь? В гостинице «Байкал»?
-Ну, допустим... А что?
Дегтяревский слегка растерялся. А Зимогор наоборот — уверенность обрел; он отчетливо вспомнил свой удивительный сон — поездку в Москву.
-Я сейчас назову тебе номер в «Байкале», где ты остановишься...
-Чтение мыслей на расстоянии? - наигранно спросил Дегтяревский.
Охотник назвал номер комнаты, которая была забронирована всего лишь несколько часов назад.
Возникла большая пауза. На том конце провода клацнуло что-то. Будто челюсть отвисла, ударив по трубке.
-Ты... — медленно спросил Дегтяревский, — откуда...
-Я из тундры! — Егор прекрасно понимал, о чём его спрашивают. — Короче, надо встретиться. Это серьезно.
Дегтяревский был в замешательстве.
-Ты, наверно, передать что-нибудь хочешь в Москву?
-Передать. Но только не в Москву.
-А куда? Я дальше не лечу.
-Полетишь... - Зимогор хотел сказать насчёт раскрытого окошка на девятом этаже гостиницы «Байкал», но подумал, что лучше — при встрече. - Ты можешь о-очень далеко полететь, Денис Епифаныч! Так далеко, что тебе и не снилось!.. А вот мне приснилось. Так что надо встретиться.
Охотник говорил туманно, и Дегтяревский подумал: «Поддатый. Как всегда. Но откуда он узнал про гостиницу? Я там первый раз надумал остановиться».
-Хорошо. Давай встретимся. Только сегодня уже не получится. У меня весь день расписан, как у паровоза. Завтра сможешь на рудник подъехать? Мне там нужно будет взять кое- какие бумаги по нарушению техники безопасности. У нас же там опять смертельный случай... Я уже не знаю, как с ними воевать, с чертями нашими! Может, ты бы, Егор Иваныч, статью бы какую... У меня есть факты, цифры. Можно в Москве напечатать. Ты, кстати, знаешь о выходе книжки Ивана Красавина?
-«Сказка плачущей горы»? Слышал, только не видел.
-И я не видел. Из Москвы привезу, будет повод собраться... Ну, всё, Егор Иваныч, будь здоров, до завтра. Жди меня на вахте. В тринадцать ноль-ноль.
Зимогор посмотрел на часы. А рядом — на комоде — лежал угловатый кусок породы с капельками старой крови. Это была печальная память о страшном завале, из-под которого Егор чудом выбрался.
Он подошёл, присмотрелся к этому куску породы и передернул плечами.
-Что за чертовщина? - пробормотал, доставая очки. - Кровь почему-то свежая на камне! Стрелять его ять!
Егор осторожненько пальцем притронулся — кровь показалась тёплой. Как будто породу только что вынули из-под обвала, где лежали два горняка...

                3
 
В России в начале девяностых годов прошлого века, после распада Советского Союза, восторжествовала новая эпоха, — эпоха очень странной демократии. Первое время повсюду царил дух откровенной наживы, цинизма. И этот дух, чтоб не сказать, гнилой душок, докатился до  Крайнего Севера.  Достаточно сказать только о том, что весь город NN – в результате ловких махинаций современных  иллюзионистов – в частные руки был продан за какие-то смешные копейки. А ведь город NN – это не простой советский город. Его заводы,  фабрики и рудники были построены – в кошмарных условиях Заполярья – построены в основном на костях, на крови заключённых, а потом всё это было достроено руками добровольцев.  Благосостояние этого города, его могущество – сначала под ружьями, а потом добровольно – доведено было до того, что город NN давал самую большую долю прибыли в закрома той великой Родины, которая когда-то называлась Советский Союз. И всё это богатство, вскормленное кровью и слезами прошлых поколений, богатство, приумноженное энтузиазмом  и азартною работой миллионов людей нынешнего поколения, добровольно отдавшего своё здоровье Крайнему Северу – всё это с молотка было продано по смехотворной цене. Кровь народа, слёзы, веру и мечту в свободу и справедливость, молодую энергию  миллионов сердец – всё это умудрились как-то пересчитать на рубли и доллары; всё это завернули в кулёчек, в дипломат и за бесценок отдали в молодые шаловливые ручонки, которые ни единого дня, ни единого часа не мёрзли на заполярных широтах. И такое воровство  народного богатства – под видом законной приватизации –  в те годы прокатилось по всей стране. От Мурманска до Сахалина хорошо поработали современные фокусники, с необычайной ловкостью рассовав по карманам причалы, заводы, аэропорты, фабрики и много другое народное добро – нет ему числа.
В тот переломный год, после развала Союза, – как бы ещё по инерции – Егор Зимогор последний раз побывал на южном побережье. К этому времени он был женат, воспитывал ребёнка. Он был исполнен готовности каждое лето  со своей  семьёю прилетать сюда. Воображая себя царём, он думал подарить им – показать во всей красе – Ливадию, Мисхор, Геленджик, Новороссийск и многие другие города и веси, находящиеся в его «царских владениях». И вдруг он с удивлением и растерянностью начал осознавать, что всё его «царское богатство» превращается в пыль – деньги, которое  он скопил за годы прозябания в заполярной тундре, деньги,  заработанные честным трудом,  горбом и усилием воли – обесценились как по мановению волшебной палочки в руках волшебника-злодея. И вся его свобода – как внешняя, так и внутренняя – была вдруг посажена за решетку, ничем не зримую, но вполне осязаемую: он уже не мог свободно летать по стране или ездить; это стало не по карману. Давно уже привыкший жить на широкую ногу – привычка едва ли не всех северян – Егор Зимогор поначалу загрустил, потом затосковал, а потом озлобился.
«Что делать? Чернышевского читать? - с ядовитым ехидством задавал он себе вопросы. - Как быть? Поехать и убить того козла, который меня ограбил и посадил в эту прозрачную клетку? Но ведь козёл там не один справляет бал. Не перестреляешь всех – патронов не хватит. Да дело даже не в патронах. Тут просто надо разобраться по уму. Не стоит пороть горячку. Только непонятно, что же делать? Кто подскажет? А?»
Ответов не было.
 Зимогор за голову тогда схватился: такой бардак, хоть бросай промысловое дело, – на завод иди, к станку, или в шахту зарывайся. Многолетние отлаженные связи — порвались. Механизмы человеческих отношений — сломались. Порою нечем было снегоход заправить, не говоря уже о вертолете. Был бы он один – чихал бы он на всё про всё. Да только угораздило  его жениться  — как раз на пороге развала Союза. И вот теперь  жена с дитём – куда их бросишь. Думал он, думал и принял решение, которое далось ему не сразу: решил пожить в Норильске, в городе NN, как писал он позднее.
Устроившись в газету, Зимогор стал активно строчить на злобу дня.  Прямолинейный, как ствол карабина, бывший охотник зачастую писал, как стрелял, отливая слова из свинца. Статьи и очерки Егора были в основном о том, как много развелось различных прохиндеев, лихорадочно спешащих на Крайний Север и откровенно мечтающих сорвать с него шкуру или оттяпать кусок пожирней.
В газете тогда – около года, наверное –  главным редактором был шустрый московский парень Леон Простакутов. Парень башковитый, но себе на уме. Всегда он что-то выкраивал и вычислял –как тут получше, как тут половчей.
Главный поначалу интеллигентно и вежливо намекал на то, чтобы Зимогор оставил свои «байки». Но Егор делал вид, что все эти намёки не понимает и  упор не видит. И тогда, проявляя характер, главный редактор вызвал Зимогора в кабинет и заявил, прихлопнув ладошкой по столу:
-Прекрати! Если хочешь у меня работать!
Журналист удивился:
-У тебя?
-А у кого? У дяди?
-А не пошел бы ты?
Столичный парень, не привыкший к подобному обращению, но уже знающий, с кем имеет дело, сдержано сказал:
-Ты выбирай выражения.
-А я и так старался… - Зимогор сверлил  глазами.- Я же не послал тебя…
-Скорее ты пойдешь.
-Посмотрим.
-Ага, сказал слепой... - Редактор усмехнулся, придвигая к себе свежие газетные полосы, отпечатаные только с одной стороны. - Ты первоклассный охотник, Егор. Но что касается политики, тонких материй, тут, извини, ты как дубиной действуешь!
-Конечно, - язвительно согласился Зимогор. - Надо не дубиной действовать сегодня. Языком...
-Да. Язык — это оружие газетчика. – Простакутов холёным ногтем поклевал по свежей полосе, где виднелись редакторские поправки.- И надо уметь пользоваться этим языком.
-Но ведь не настолько же, чтобы всем подряд вылизывать же...
-Чёрт возьми! - не мог не похвалить редактор, сердито хмыкнув.- Чутьё на слово у тебя – ну просто зверское. Матёрое. А в остальном, извини, ты себя ведешь как слон в посудной лавке!
Наклонивши голову так, что стала видна небольшая проплешинка, главный редактор покопался в письменном столе и достал последнюю работу Зимогора.
-Вот, пожалуйста! - Нацепив очки, он гневно стал цитировать: - «Ничего хорошего, в конечном счете, городу NN ждать не приходится, если интересы руководства такой крупной северной Компании находятся, прежде всего, в Москве, а интересы десятков тысяч рабочих находятся здесь, на Севере. Москвичи, прежде всего, рассматривают Север как средство своего обогащения, причём обогащения очень удобного: при чистом воздухе, при тёплом унитазе, в белой рубашке с бабочкой, а не с кайлом в зубах...» - Простакутов снял очки, глаза потёр. (Глаза постоянно болели.) - Ну, что это такое?! А? Егор! Ты посмотри на меня… - попросил он, поворачиваясь в кресле. – Посмотри внимательно.  Профиль посмотри. Анфас...
Охотник нервно подмигнул ему.
-Я что, твою рожу давно не видел?
-Нет, посмотри, посмотри и скажи, неужели я похож на камикадзе? - спросил главный редактор. - Неужели ты думаешь, что где-нибудь в этом самом «городе NN» опубликуют вот эти перлы: «Цель всякого хозяина — максимальная прибыль при самых минимальных затратах. В этой связи хочу напомнить, что исторические корни российского бизнеса совсем не похожи на ту «вершину», которая сегодня цветёт махровым цветом по стране. Возьмите, к примеру, газету «Биржевые ведомости», выходившую в дореволюционной России. У той газеты был девиз, который неплохо было бы взять на вооружение сегодняшним толстосумам. Девиз простой и гениальный: «Прибыль превыше всего, но честь превыше прибыли!»
Глаза у Егора зажглись.
-А что, плохой девиз?
-Хороший. Не спорю. Можно придумать рубрику, - посоветовал Простакутов.
-Какую рублику?
-Вариантов много. - Редактор сделал вид, что не заметил ехидного каламбура.-   Ну, например: «Листая архивы газет». И в этой рубрике я могу напечатать следующее: «До Революции в России выходила газета «Биржевые ведомости». Девиз газеты: Прибыл превыше всего, но честь превыше прибыли». И всё, старик. Всё. Зачем сопли размазывать на три страницы? Умный поймет, а дураку это не надо. Что ты в бутылку постоянно лезешь?
-Клевета! - сказал Егор, делая сердитое лицо.- Я уже два месяца не пью.
-Ладно, не прикидывайся сибирским валенком. - Простакутов закурил, листая рукопись.
-Давай сюда! - набычился Егор.
-Сейчас, погоди. - Простакутов отмахнулся от дыма. - А вот это, старик, интересная мысль! - Он опять очёчки нацепил. - Вот это место… Где оно?.. А, вот!.. «Из Москвы руководить таким громадным молохом, каким является NN — это что-то из области виртуальной реальности. Среди современных многочисленных компьютерных игр сегодня существует игра, в которой человек, подобно Богу, создает свою «Вселенную». Моря, пустыни, горы, города. Компьютерные люди начинают жить, проявлять эмоции. В городе N, например, у «людей» возникает восторг, ликование. А в это время в городе NN «в народе» вызревает недовольство, бунт. И тот, кто возомнил себя Богом — человек возле компьютера — пытается отрегулировать свою «цивилизацию», чтобы она, в конце концов, не рухнула в тартарары. Но по большому счету для него, для «хозяина Вселенной» — это всего лишь игра. «Виртуальную реальность» сегодняшнего «NN» подкрепляет ещё и тот факт, что всякую копейку, своим горбом заработанную на Севере, людям надо выпрашивать у Москвы. Все это с грустью осознают, и все помалкивают. Молчание — золото, а также никель, платина, палладий. Над городом NN витает не только ядовитый дым. Страх — вот главная отрава для души сегодняшнего северянина!»
Ни до чего они тогда не договорились.
Едва не подравшись с главным редактором, Зимогор ушёл  из кабинета и дверью хлопнул — как из ружья.
Секретарша в приемной подскочила за столом и ошпарила себя чашкой горячего кофе. И истерично взвизгнула.
Покидая приёмную, Зимогор ухмыльнулся:
-Насилуют, что ли? Орешь...
-От вас дождёшься! - отряхивая юбку, сердито сказала молодая незамужняя секретарша.
Вскоре после этого главный редактор улетел в Москву в командировку «с деловым визитом», чтобы не сказать – погреться за казённый счёт. И тогда Зимогор как-то умудрился опубликовать свою «забойную» статью, наделавшую немало шороху в городе  NN, заметно притихшем на предмет публицистики и всякой мало-мальской откровенности в отношениях между рабочим и работодателем. 
По возвращению из Москвы главный редактор тут же уволил строптивого журналиста. Ничего другого Зимогор, безусловно, не ждал, а потому был уже готов к тому, чтобы уйти или на завод, или на рудник.
Самое неожиданное и поразительное в этой истории было то, что через год-другой Леон Простакутов — Хамелеон Проститутов, как его стали называть — благополучно слиняет с Севера, свою газету учредит в Москве. (Хотя, конечно, не свою – какой-то дядя, видно, его перекупил). И в той «своей» газете  главный редактор Хамелеон Проститутов денно и нощно будет «золотые пули» отливать, чтобы смело – потому как разрешили осмелеть! – смело и дерзко  стрелять по некоторым молодым олигархам, которые чего-то или кого-то не поделили с другими такими же молодыми и шустрыми богачами.
 На глаза Егору Зимогору попадётся несколько газет, которые он будет читать — глазам не верить. Ещё вчера этот Леон-Хамелеон – принеси ему Егор что-нибудь подобное – от инфаркта помер бы прямо в кабинете за столом. А сегодня – стрелять его ять! – чешет по все лопатки, аж бумага дымится и горит от справедливого и ядовитого гнева, адресованного тому господину, которому вчера ещё Леон-Хамелеон подобострастно заглядывал не только в рот.
«Господин NN является одной из самых неуязвимых мишеней в тире женихов, - остроумничал Леон-Хамелеон. - Почти все холостые олигархи побаиваются заводить серьёзные отношения с женщинами. Ведь не разберёшь, что прячется за милой внешностью коварных искусительниц — настоящая страсть или жажда наживы? Судя по всему, господин NN свято уверовал в последнее. К дамам у него отношение потребительское. Слава об альковных подвигах и валтасаровых пирах господина NN гремит по всей Москве и далеко за её пределами, — ведь российские богачи обожают развлекаться за границей. А уж по умению приводить иностранцев в ужас и восхищение мало кто может сравниться с господином NN. Невероятные заказы в ресторанах и покупки в бутиках, толпы русских красавиц в качестве эскорта, — в общем, все атрибуты чертовски красивой жизни. При этом от прессы наш NN скрывается. «О банкире люди узнают только на его похоронах, да и то если вверенный ему банк разорился», — приблизительно так считает NN, жестко пресекая все попытки прессы узнать побольше о нём лично. Впрочем, сам он благополучно пережил похороны своего банка в Москве. В узком мужском кругу NN любить повторять, что в семейных отношениях никакой нужды не испытывает и женится только лет в сорок. А поскольку NN пока 35, на подготовку решительной атаки у наших женщин время еще есть».
Эти статейки Егор Зимогор читал уже в курилке на одном из заполярных рудников. Статейки эти шли на самокрутки – в ту пору даже с куревом проблемы начались.
 
                4            

Плач-Гора — так в народе назывался один из рудников, куда он вкалывать пошёл, не желая больше в газете продавать свои «мозги и душу».
Будучи газетчиком, он раза два приезжал на рудник и  спускался на «горизонты» разных уровней. В компании с  каким-нибудь начальником-сопровождающим Егор часа по два, по три катался на «Утилифте» по участкам шахты, по длинным и высоким «горизонтам», выдолбленным в такой монументальной породе, в которую приходилось закладывать сверхмощные заряды взрывчатки – иначе бесполезно рвать. Вдоль монолитных стен – на километры – тунялись провода с гирляндами дневного освещения. Старая узкоколейка ржавела, присыпанная зернистой крошкой. И тут же, изгибом уходя в новый  тоннель, сверкали совершенно новенькие рельсы, на которых стояли вагонетки с бетонными блоками. Каменные тёмные карманы попадались то справа, то слева. Подземная река сверкала сильным телом, зажатая подобием железного моста. Потом начальник останавливал машину и показывал Егору каморку шахтёров – скромную темницу, где стол да стулья. Преисполненный важности – вы, дескать, работаете тут, но и мы не семечки щёлкаем! – Зимогор задавал дежурные вопросы про житьё-бытьё и трудовые будни. Фотографировал проходчиков, мало надеясь на то, что снимки получатся годными для публикации; сумеречно было, а фотоаппарат не самый лучший. От беглого знакомство с этим рудником у Зимогора осталось довольно тягостное, душу давящее чувство: как тут люди годами горбатятся, без свежего воздуха – если не считать вентиляции – без солнечного света, без крошки звезды? И уж никогда бы Егор не подумал, что и его самого когда-нибудь судьба возьмёт за шкирку и затолкает в дырку – в этот вонючий забой. Из-за аммонита, перемешанного со свежей породой и другими подземными газами, тут порой воняет до тошноты и рвоты, особенно первое время, пока не принюхался, а точнее говоря – пока не отупел.
А принюхался Егор довольно скоро – сказалась крепкая натура. И очень скоро понял Зимогор, что его короткая экскурсия на рудник, бойким пером описанная в газетке, – «это одна сплошная порнография» по его же собственному выражению. «За такое верхоглядство и пижонство, - рассуждал он, уже находясь в самом глубоком забое, - за такие репортажи нужно руки выдёргивать щелкопёрам, прославляющим – или хающим – то, что им знакомо только по наслышке и то, что им открылось при свете фотовспышки!» Обладая вспыльчивым характером максималиста, Зимогор был уверен, что каждому, кто захотел бы написать про шахтёров, надо хотя бы часок-другой пролежать под завалом, не имея никакой надежды на спасение. Вот тогда, может быть, у щелкопёра появится моральное право говорить о «горизонтах», «клетях» и прочих премудростях, какими обставлена жизнь горняка, неспроста имеющего свой самобытный словарь; только уникальная работа обрастает своим словарём.
Именно этот словарь дал Зимогору новое имя – ГРОЗ; горнорабочий очистительного забоя.
Егор – уже давным-давно не ГРОЗ – ещё и сегодня судорожно вздрагивает, вспоминая то «весёлое» мгновенье, когда подземный ствол, сквозь вечные мерзлоты забурившийся на глубину до полутора километров, содрогнулся обвалом. Многотонная масса руды, как бронебойный снаряд, с грохотом, огнём и дымом пробила броню современной землеройной техники стоимостью в сотни тысяч долларов, и в темноте, в духоте под завалом оказалось два человека.
Обвал произошел в двадцать один пятнадцать.
В полутёмной выработке мастер участка увидел раздолбанный «Утилифт», с помощью которого в забоях возводятся штанговые крепи. «Утилифт» напоминал страшно покорёженный утиль, заваленный кусками мерцающей породы. Кое-как пробравшись к раздолбанной машине, мастер подумал, что Ивана Красавина, оборщика горных выработок, скорее всего, раздавило. А второй, молодой — тот, что Гроз, –  похоже, в рубашке родился. Мастер сообщил о происшествии наверх, надеясь, что диспетчер немедленно вызовет бойцов-спасателей. Так нужно действовать — согласно инструкции по технике безопасности, которая пишется кровью людей. Но кроме этой «кровавой» инструкции имелась ещё одна — негласная. Администрация рудника, не желая «сор из избы выносить», иногда скрывала подобные ЧП. Составлялись нужные бумаги, но хранились они особняком, и в конце квартала, в конце года получалось так, что работа рударей катилась как по маслу — без аварий и несчастных случаев, а это значит: премии, награды.
-Скорей всего, диспетчер, сука, - рассказывал потом Егор в больнице, - хвостом решил вильнуть перед начальством. В первую очередь он позвонил не бойцам-спасателям, а руководству. И началась консультация: надо вызывать бойцов из города или рудник справится своими силами и, стало быть, всё будет шито-крыто.
А побледневший Гроз в эти минуты под завалом кровью харкал. Сердце дёргалось уже едва-едва, сознание мутилось. Душа отрывалась от тела. Он запомнил одно потрясающее мгновение! Душа его — словно пуля — пролетела по тёмному подземному стволу, и Егор неожиданно ярко видел под собою покатые сопки, окружавшие рудник. Увидел древние горы Бырранга и Путораны. И Северный полюс увидел! И древнюю волшебную страну Гиперборею, исчезнувшую миллионы лет до нашей эры. Он ощутил себя весёлой бессмертной птицей в синих безбрежных небесах! Птица-душа летала вокруг Земного Шара, птица ликовала то под солнцем Африки, то над серебряными глыбами Арктики. Птица купалась в белой пене облаков и стремительно падала к тёплым весенним снегам, догорающим в ложбинах междугорья. Раскрывая клюв, птица на лету хватала жемчужную каплю росы, дрожащую на золотистом блюдце первого нежного цветка, поднявшегося среди снегов. Это было — лишь мгновенье. Сладкое мгновенье, рассказавшее ему — о целой вечности. Потом птица-душа метнулась обратно — в подземный ствол. Птица вернулась за пазуху, забилась на мокрой от крови, горячей груди. Зимогор очнулся в темноте. Погладил болевшую грудь. Ломая ногти, пошарил по каменному склепу. Стал командира звать, патроны требовал. Он опять войною бредил, Афганистаном. Каменный завал показался ему задымленной кабиной бэтээра, пробитого бронебойным снарядом.

                5

После выписки из больницы Зимогор, немного прихрамывая, пришёл в профком. Поговорил с Дегтяревским. Узнал, что Иван Красавин больше часа ещё был живой под завалом и умер уже при подъёме наверх, когда подоспели бойцы-спасатели, вызванные с большим опозданием.
-Денис Епифаныч, я за себя просить не буду никогда. Но за друга... – Зимогор зубами скрипнул.- Надо помогать семье покойного! Мужик отдал руднику тридцать лет без малого. Через него прошла едва ли не вся история вашего рудника!
-В городском музее хранятся зубы мамонта, - неождиданно  вспомнил Дегтяревский. -Это Иван Петрович нашёл вместе с другими шахтостроителями. В музей передали два зуба, каждый весом десять килограмм.
-Вот видишь! — воодушевился Егор.— А теперь, когда он погиб — не по своей вине, ты же сам говоришь, это доказано комиссией...
-Доказано.
-Ну, вот. Теперь его семья оказалась в такой нищете, хоть иди и собственные зубы сдавай в музей! — Зимогор некстати подмигнул. — У государства щедрот хватило только на сосновый гробик да на несколько бутылок водки для поминок.
-Увы! - согласился Дегтяревский, прохаживаясь по кабинету. - Я на днях вернулся из Канады, побывал в буржуйском Питсбурге — штат Пенсильвания, где находится учебный центр международного профсоюза металлистов Америки и Канады.
-Ну? - Зимогор не понял, какое это имеет отношение к разговору о помощи семье покойного.
Глаза Дегтяревского — дегтярного цвета — возбужденно вспыхнули. Он показал какие-то казённые бумажки и заговорил, затарахтел как пулемет Дегтярева.
-В канадской фирме «Инко» — в коллективном договоре — записано: каждый человек, отпахавший на производстве длительный срок, получает корпоративную пенсию, которая зависит от трудового стажа в Компании. Любой работник знает, что, отработав тридцать лет в Компании, он будет получать ежемесячную пенсию в размере двух тысяч канадских долларов.
-Сколько?
-Нет, Егор Иваныч! Ты не ослышался. Две тысячи долларов. А если ты желаешь продолжать работу, пенсия может увеличиться до двух с половиной тысяч долларов. А если ты заболел или травмировался, получил инвалидность... Тьфу, тьфу, конечно! Если вдруг — то пенсия по инвалидности равняется девяноста процентам заработной платы, и получаешь ты её пожизненно.
Нервно подмигнув, Егор сказал:
-А это не Герберт Уэллс?
-В смысле — фантастика? Нет. Смотри, вот бумаги...
-У тебя здесь курят?
-Я не курю, но я ведь на работе, а работа у меня связана с курящими людьми. — Дегтяревский подал пепельницу.
Воспользовавшись паузой, Егор спросил:
-Ну, так что — насчет покойного Красавина?
И снова Денис Епифанович «надавил на гашетку». Затарахтел, как пулемет, зачастил, изумляя фактами и цифрами...
-На Западе, чтоб ему пусто было, всё в той же в канадской фирме «Инко», если работник погибает, его семье выплачивается помощь в размере шестидесяти тысяч долларов.
Пепельница выпала из рук Егора.
-Стрелять его ять! Слушай, хватит! Ты городишь такое, что не только пепельница — я сам скоро грохнусь на пол!
Дегтяревский снисходительно улыбнулся. Погладил бритую упругую щеку с малиновым разводами.
-Семье погибшего, — повторил он, — выплачивается помощь в размере шестидесяти тысяч долларов. Плюс к этому — вдова погибшего получает девяносто процентов его зарплаты пожизненно. Усёк? А дети получают льготы, в том числе плату за обучение до двадцати трех лет. И всё это – прошу учесть – не облагается налогом.
Слушая «фантастику», Зимогор забылся. Нижняя челюсть отвисла — показались порченые зубы.
Дегтяревский заметил:
-У них даже имеются льготы для работников при протезировании зубов.
- И чего только там не имеется… - Егор захлопнул рот, но округлил глаза.
-Да, да… А также у них имеются льготы при лечении глаз... — Денис Епифанович указательным пальцем нацелился на переносицу Зимогора. — А если ты в отпуск уходишь в зимнее время... Когда ты был в отпуске?
-Я не был еще. Я недавно работаю.
-А там, если ты зимой пойдешь — ты получаешь сто пятьдесят долларов премиальных за то, что отпуск у тебя в неудобное время. А если мотор барахлит... – Дегтяревский показал на сердце.- Как у тебя с мотором?
-Да не жалуюсь.
-Слава Богу. А прижмёт, не будешь знать, куда бежать.
-На кладбище. Куда же?
-Вот! А у них любую операцию на сердце — стоимостью до пятидесяти тысяч долларов — оплачивает фирма.
-Вот заразы! - восхищенно сказал Егор, сапогом растирая просыпанный пепел.
-Заразительная штука, да. — Дегтяревский прошёлся по кабинету. Старые плашки паркета скрипели. - Было бы неплохо российским профсоюзам заразиться этим делом... Так. Ладно. На чём мы остановились? - Он пошерстил бумаги, лежащие на столе. - В коллективном договоре у них имеется два пункта, особо значимых для работников. Первый пункт дословно называется «стоимость жизни». То есть при росте стоимости жизни зарплата ежеквартально возрастает.
-А у нас наоборот. Цены растут — зарплата падает.
-Стоимость жизни, да. Собственно, это и есть индексация заработной платы, которую никак не хочет вводить наше руководство, — пояснил Дегтяревский. — Пункт второй. Профсоюзы всегда участвуют в распределении дополнительных доходов компании. Если цена на никель возрастает, то зарплата каждого работника увеличивается до одного доллара в час. Эти премиальные выплачиваются всем работникам дополнительно к их основной заработной плате и составляют кругленькую сумму. Например, с 1988 по 1994 годы каждый работник «Инко» получил в среднем по двадцать тысяч долларов дополнительно к своей заработной плате.
-Застрелиться и не встать! — рявкнул Зимогор. — Лучше бы я этого не знал. Меньше знаешь — крепче спишь. Ну, так что по поводу покойного?
Дегтяревский обещал помочь.
Егор собрался покидать кабинет профсоюзного босса.
-Кстати, завтра митинг, — напомнил Денис Епифанович. — Ты человек неравнодушный. Приходи.
Уже направляясь к двери, Зимогор задержался.
-Не люблю я глотку драть. Да ещё на морозе.
-А ты просто послушай. Или боишься своего начальника?
Дегтяревский, сам того не зная, надавил на самое «нужное» место.
-Приду! - пообещал Егор. - В гробу я видел всех этих начальников!.. – Он помолчал и добавил:- И тебя в том числе!.. Ну, конечно, не тебя конкретно. Профсоюз.
-А почему ты невзлюбил профсоюз?
Зимогор постоял у двери. Смотрел — вызывающе прямо.
-Знаешь, есть такие хорошие стихи, не помню, кто написал. «Просто если ты ведёшь голодных, нужно быть голодным самому!» А когда у человека рожа сытая, что у борова... когда заводик под Москвой и дача на Канарах...
-Ты про кого говоришь?
-А ты будто не знаешь!
-Ну, не все же такие...
-Не верю! - открывши дверь, непоколебимо  сказал Егор. - Все вы, курвы, как только дорветесь до власти, так начинаете салом свиным заплывать.

                6            

Митинги — несмотря на холода — постоянно вскипали в городе. Застрельщиками были профсоюзы. Егор из любопытства ходил и слушал, что там «молотят с броневика». Народу собиралось мало. Кто ленился, кто равнодушничал; все равно, мол, плетью, обуха не перешибешь. Но большинство предпочитало митинговать по своим кухням — сказывалась милая советская привычка; люди отсиживались, явно или тайно побаиваясь: начальство увидит — голову скрутит. Лишь самые отчаянные, самые активные – такие были, есть и вряд ли переведутся – упрямо шли на площадь. Кучковались вокруг да около импровизированной сцены. Кто-то держал над головой  призывные плакаты, пламенеющие кумачом и гневными словами, призывающими к совести, к справедливости.
«У многих людей, к сожалению, - подумал Егор,- совесть находится там же, где страх. И если нету страха наказания, то и совести нет. Это очень характерная черта для сегодняшней российской власти!»
Работая локтями, он стал пробираться поближе к трибуне, не понимая, зачем это надо ему – как будто он рвался в ряды выступающих. (Просто в нём сработала привычка быть всегда первым). Снег под ногами чавкал,  затоптанный, разжульканый до чёрного асфальта и светло-коричневой плитки – много лет назад дорожку выложили  к памятнику революции, недавно свергнутому.  В разжульканом снегу под башмаками было немало окурков, попадались пачки от сигарет и неожиданно встретилось хиленькое краснокожее деревце, до белого мяса раздавленное толпой, с левого краю площади напирающей на газоны.
-Ну, куда, куды ты прёшь! - услышал Зимогор. - Там дублёнки не дают!
-А что там? - спросил мужик в тулупе.- По морде дают?
-Нет. Лапша на разновес.
-Какая такая лапша?
-Специальная такая. Чтобы вешать на уши…
Не сознавая, что с ним происходит, Зимогор повеселел, оказавшись в этой народной толкотне, украшенной скромными транспарантами. В эти минуты, кажется, плевать бы он хотел на всякую политику и правдоискательство. Главным, хотя и не осознанным, было то, что во всей  этой шумихе, в этой бестолковой кутерьме затерялись как будто отзвуки  славного прошлого, которое, должно  быть, в первую голову, славным казалось по причине твоей прошедшей молодости, когда ты – сначала школьник, потом студент, потом рабочий –  ходил на многочисленные демонстрации. Шумной рекой протекали они как в берегах столичного проспекта, так и в русле самой захудалой советской улочки; горели плавниками пламенных плакатов; пузырились разноцветными рыбьими пузырями надувных шаров. И свои акулы были в той реке – на островах-трибунах. И пескари премудрые там были.
 Может быть, именно это мгновенное чувство – чувство ностальгии – заставило Егора идти «в народ» и так же, как бывало в юности, энергично работать локтями. Правда, на смену чувству ностальгии неожиданно пришлось совсем другое.
Протолпившись поближе к трибуне, Зимогор оказался в каком-то странном, щекотливом положении – глаза его были  вровень с подмётками тех, кто стоял на сцене. И ни к селу, ни к городу Егор подумал: «Выходит так, что я им в подмётки не гожусь. И я, и все эти, кто рядом…»
 Он присмотрелся к митингующим. Прислушался.
Возле тёмной груши микрофона — близко, точно собираясь от груши откусить — кто-то ярился, кричал, кулаком трамбуя воздух перед собой.
-Атмосфера Большого Норильска постепенно отравляется микробами страха и мы, надышавшись этой гадостью, начинаем ясно понимать, что молчанье — это действительно золото. Сегодня глотку драть — а завтра оказаться за воротами завода? Да пошли вы на фиг! Пускай дерут другие! Кто помоложе, кто подурней. А когда у меня за спиною семья, старики-родители «на материке», тогда, ребята, лучше взять затычку и намертво заткнуться, не геройствовать. Хватит, мол. У меня уже есть Бриллиантовый Орден Сутулого. Больше наград не надо, мы люди скромные. Мы — покорные. Мы не хотим вводить в заблуждение нашего русского гения. Он когда ещё сказал: «Народ безмолвствует». Вот и пускай безмолвствует. Что мы, классику хотим переписать? Историю перекроить? Не выйдет. Историю делают личности. А где они? Одни плебеи бродят...
Затем другой оратор стал «откусывать» от груши микрофона. Динамики разносили по площади гневную речь о том, что происходит возвращение рабовладельческого строя — только в современном его виде — вот что сегодня творится как на Севере, так и на Юге нашей великой державы.
-Здесь уже упомянули одного русского классика, — раскипятился оратор. — Хочу продолжить. Чехов по капле из себя раба выдавливал и нам завещал. А мы сегодня наоборот — по капле вдавливаем в себя, втираем и вдыхаем рабство. Русский мужик сегодня только во хмелю ещё — да и то не всегда – горы своротить готов. Вот если бы на площади поставили бочонок с водкой — о! тогда совсем другое дело! После третьего ковша народ зашевелил бы задницей. Народ поднялся бы в свой полный богатырский рост! Он бы взъярился в полный голос и готов был бы грудью задавить любую амбразуру, любому чёрту готов рога свернуть, копыта обломать... А без водки? Нет, без водки трудновато митинговать на Севере. Разинешь пасть, когда на улице под сорок — пятки простудишь, не то что гланды...
Грустные какие-то получались митинги, напоминавшие плохо сыгранную провинциальную пьесу. Хотя монологи в тех пьесах большей частью были справедливые — по отношению к событиям, происходящим на Севере. В монологах горячо говорилось о том, что «хозяева» в последнее время фантастически жиреют. Дегтяревский, в частности, об этом говорил.
В доброй шапке, в дублёнке он прямо и уверенно вышел к микрофону.
-Заполярный город стоит на золоте — всю таблицу Менделеева можно в недрах сыскать. А как живут в Норильске? И как живут в Кувейте? Почему там народ процветает? Ведь не только потому, что нефть имеет, а потому, что люди, эксплуатирующие природные недра, честно платят за это огромные деньги в казну. А мы? «Мы в котлах лишь воду варим», так ненцы говорят о бедняках. Вот так и мы...
Под занавес митинга на трибуну забрался какой-то поэт, стал трясти заиндевелой бородой.

Стоишь ты на золоте, Город,
На северной крепкой скале...
Как странно тут слышать про голод —
За ярким фасадом во мгле.
Твои старики и старухи,
Что юность угробили тут,
Грустят на задворках разрухи —
Подачку сиротскую ждут.
Толпятся с побитым величьем,
И слышится голос глухой
О том, что на Севере нынче
Хозяин уж больно лихой.
Пришел он сюда точно варвар,
И скоро уж нечем дышать...
Все стало в России товаром —
И совесть, и честь, и душа!
Слезу вынимающий ветер
Полощет обрывки речей —
О страшных богатствах на свете,
О племени страшных рвачей.
Стоишь ты на золоте, Город,
И правит здесь бал сатана!
Давно за моря и за горы
Твоя разлетелась казна!
Богатства у нас — что в Кувейте
И жить бы нам средь красоты,
А прожили мы — как в кювете
Живут среди хлама цветы.
Ты пляшешь на золоте, Город!
Ты молод, и весел, и пьян!
А старые слезы и голод?
А серый дырявый кафтан?
Неужто в тебе не осталось
Совсем ничего от стыда?
Неужто свинцовая старость
Тебя не согнет никогда?..

К микрофону снова рванулся Дегтяревский, будто что-то вспомнив.
-Вот, кстати, насчет нефти... - Он расстегнул дублёнку возле горла, разгорячился.- Я недавно был в Москве, так там… Там в результате одной хорошей мистификации, которая называется банкротство, мы потеряли Самотлор. Эту нефтяную жемчужину мы продали иностранцам фантастически дешево. Всего лишь за 570 миллионов долларов. Самотлор! Тот самый Самотлор, который в советское время нефти давал больше, чем Кувейт и Ирак вместе взятые!..
Народное море, а точнее, озеро и даже озерко, зашумело, заплескалось у подножья тёмной сцены, похожей на плоскую, гладко отшлифованную скалу. Мрачнолицые работяги, находящиеся в первых рядах, стали непечатно выражаться.
Обрывая сам себя, Дегтяревский махнул рукой.
 -Ну, ладно, это я к слову вспомнил про нашу нефть… - Он повернулся к бородачу. - Пусть поэт продолжит. У него, я знаю, стихотворение о современном боярине…
И поэт опять встряхнул заиндевелою метелкой бороды.

Современный боярин мне кинул
Свою барскую шубу с плеча...
А когда-то он кушал мякину,
Одевался скромнее бича.
А потом, сукин сын, расстарался,
Миллион своровал или два...
Кто с поличным у нас не попался —
Уважаемая голова!
Кабаки у него и подруги,
Бандюки у него и вокзал...
Загулял он, ослабил подпруги,
И случайно меня повстречал.
«Я дарю тебе царскую шубу,
Драгоценный ты мой землячок!»—
Говорил он, куражась, бушуя,
Обнимая меня горячо.
«Как там наша деревня?» — кричал он.
А деревни давно уже нет,
Там крапива, полынь, там ночами
Только волки поют при луне...
Современный боярин, хмелея,
Вдруг стакан раздавил в кулаке.
«Как же так? Эх, Россия...Расея!» —
Заскрипел он зубами в тоске.
«Наши предки держались устава —
Собирать, созидать, сохранять...»
И в глазу у боярина стала
Бриллиантом слезина сверкать.
Наши предки старались! А толку?
Сколько б ты здесь теперь ни рыдал,
Ты, боярин, давно втихомолку
Свою душеньку черту продал.
Ты, боярин, и сытый и сильный,
За бугор ускользнул, за моря...
В телогреечке ходит Россия,
Золотыми глазами горя!

                7

После митинга Зимогор с мужиками заседал в прокуренной пивной. Вот где надо митинги наши собирать; и явка будет явно стопроцентная, и активность — хоть смирительную рубашку на мужика надевай. Только наши, российские, люди умеют вот так широко и так безответственно орать во хмелю, призывая хвататься за вилы, за топоры. А когда протрезвеют — не будут знать, куда глаза бессовестные спрятать. Эх, русская широкая душа! Ну, где ты, где? Так и охота сказать, что  ты уже давно, как видно, душонкой стала, размазали тебя, как тесто, раскатали страшнее, чем асфальтовым катком, и лапы свои грязные вытирает об тебя любая сатана, а ты, душонка, — ничего ещё, хорохоришься, горишь синим пламенем во хмелю да похваляешься своей фантастической широтой при своей удивительной узколобости…
Здоровенный сутулый горняк Гаврилович, которого прозвали Горнилович, уже рубаху на груди пластал — пуговки отлетели как семечки.
-Братва! Слушай сюда! В бывшем Советском Союзе Министерство цветной металлургии имело в своем штате 800 человек. А сегодня только в Москве в головной конторе нашей насчитывается более тысячи всяких чиновников!
-Расплодили дармоедов!
-Зато работяг сокращают! На медосмотре специально гайки закручивают.
-Избавляются от людей! И в первую очередь избавляются от тех, из кого уже все соки выжали.
-Окапитализдили...
-Мужики! — крикнула буфетчица. — Прошу не выражаться.
-Рая, ты что? Я говорю, пришли к капитализму.
Горнилович залил в своё «горнило» поллитровую кружку водяры. Пожевал рукав – занюхал –  и неожиданно размахнулся... И по полу покатились звенящие стеклянные сосульки...
-Твою мать-то! — Горнилыч встал, доставая кудлатой головой до перекрытия пивной. — Скоко можно терпеть? Пора уже...
-Чего — пора?
-Мы сидим на золоте! — закричал Горнилович, пудовой лапой хлопая себя по ягодице. — Мы задыхаемся от дыма и сдыхаем в нищете!
-А что ж ты хочешь? В России нет закона, по которому нынешние олигархи должны и обязаны платить за недра! А нет закона — значит, и спроса нет?
-Братва! Но ведь надо что-то делать. А?
Хриплый бас посоветовал в дальнем углу — в дымном сизом облаке:
-Надо поехать в Москву и кое с кем разобраться!
-Кишка у нас тонка, чтоб разобраться.
-У кого? — зарокотал Горнилович. — У меня кишка тонка?
-Да и у тебя... Я погляжу, какой ты будешь через час.
В дымном углу зазвенела посуда.
Потом кто-то тихо, но внятно сказал:
-Мужики! А давайте Зимогора в Москву отправим. Пускай он с ними, сволочами, разберется. Слышь, Егор Иваныч? Ты же сам говорил, что ничего на свете не боишься, кроме этого... чистого льда...
-Да, — подтвердил Зимогор. — Это так.
-Ну и вот. Чистого льда в Москве днем с огнем не найдешь. Там всё позас... Ну, загадили. Надо поехать и разобраться...
Егор посмотрел, поморгал, но в дыму не разглядел физиономию.
-Кто это там говорит?
-Народ, Егор Иваныч. Это народ тебя просит!
-Иди, проспись, народ! — твердо сказал Егор. — А то вы сильно смелые, когда поддатые.
Дядя какой-то подсел к нему. Локтями в стол упёрся. Глубоко вздохнул и попросил:
-Егор Иваныч, скажи мне, дураку, ну как такое могло случиться у нас в России? Приватизация эта... И прочее.
-В твоем вопросе — заключен ответ. Именно в России это и могло случиться. В слове «приватизация» спрятался поганый корень. «Приватир» — пират, разбойник. Так что всё логично. Когда прозвучала команда — особо шустрые пираты двадцать первого века взяли на абордаж заводы, фабрики, аэродромы, а вместе с ними взяли в рабство сотни и тысячи людей…
За спиною Зимогора кто-то озлоблённо зарычал:
-А коммунисты – кто они? Не пираты? Не разбойники? Север на костях построили! В Тундре под землёй отгрохали  Золотой Город Будущего – Золгобуд.
-Сказки для сопливых детишек – твой Золгоблуд…
-Ну, конечно! Сказки! Мне Иван Красавин говорил. Он участвовал в строительстве золотого города. Подписку давал. Там, под землёю, говорит нынче всё начальство окопалось. Ни пурги, ни слякоти у них. Кругом цветы, бананы…
-Да, Красавин был сказочник, - похвалил Егор. – Сказочник от бога!
Мужики с мороза всё прибывали – задубелые, мрачные. Ресницы и брови заиндевели. Пальцы на руках так плохо слушались – даже посудину держали не уверенно; того и гляди, разольётся. Скоро в пивной стало тесно. Сдвинули столы, убрали с них излишество – какие-то искуственные, яркие цветочки, торчащие в искуственных  вазах. И всё больше, больше  водки появлялось на столах. (Несмотря на то, что водку здесь не продавали).  Закуска там и тут выныривала: мороженый муксун, куски налима, нельмы. От природы могучие, ничем несокрушимые работяги стали в пиво подмешивать водку –  делали гремучего «ерша», который мог бы хоть как-то душеньку встряхнуть, развеселить.
Поначалу Егор Зимогор старался держать себя на контроле, но проклятый «ёрш», проникший в кровеносное русло, взбаламутил тот глубокий тихий омут, в котором все черти водятся.
Серая какая-то пичуга, похожая на пуночку, от мороза спрятавшись в тёплом помещении, время от времени порхала под потолком и опускалась на край то одного, то другого стола. Невзрачненькая, серая пичуга стала ему  казаться жар-птицей  – как шаровая молния перед глазами вдруг пролетала. А здоровенный Горнилович, сидевший за столом с Егором, стал похож на Ивана Красавина — лицо было немного обезображено.
-Иван Петрович? Ты? — вдруг спросил Егор.
-Я, — согласился пьяный горняк.
-Так ты живой?
-Я чуть живой... чуть тепленький...
-А как же ты из-под завала выбрался?
Горняк подумал. Пожал плечами.
-Так я же всегда говорил, что мы можем горы плечом своротить!
Егор с недоверием посмотрел на него.
-Ты думаешь – можем?
-А как же я выбрался?
-Вот я и удивляюсь…
-Да ладно, что об этом… Давай лучше споем!
-Какую?
-Нашу! «Из-за острова на стрежень»... Грянем, казаки!
Казаки обнялись и дружно грянули. Так хорошо рванули, так душевно, аж мороз по коже... В пивной притихли мухи – на  потолке, на стенах. И серая пичуга, заполошно летающая под потолком, тоже затихла, затаилась в тёмном углу. И только стекло на морозном окне оживилось – задребезжало от густых и грубых голосов.  Краснощёкий мужик в сером фартуке – его тут прозвали кабатчик –  замер за своею деревянной стойкой. Влюблёнными глазами глядя на могучих певцов, кабатчик забыл о своих прямых обязанностях. Белой пеной кипящее пиво давно уже переполнило  кружку –  длинною жёлтой вожжою стекало на пол и убегало к порогу, возле которого скомканно валялся пламенный плакат, призывающий к совести и справедливости.
 И тут в пивную — из-за острова на стрежень — ворвалась, как ветер, богато одетая низкорослая бабёнка.
Подавившись песней, здоровенный Горнилович моментально припух.
Решительная гневная бабёнка схватила, что под руку подвернулось — пустую пивную кружку. Размахнулась и разбила вдребезги о каменную башку шахтёра. И он как будто сразу протрезвел. Как стеклышко.
-Нюся? Ты? — изумленно прошептал он, поднимаясь. — А мы поем... рояль в кустах.
-Я тебе, ****ь, сейчас такой рояль устрою, что ты клавишей своих не соберешь! А ну, домой!
Птичка, заполошно порхающая в тесной и прокуренной пивной, неожиданно присела где-то вверху, над головой Горнилыча, и оттуда мигом что-то прилетело – прямо на красную, потную физиономию горняка.
Машинально смахнув то, что капнуло сверху, Горнилович  тупо, но внимательно посмотрел на пальцы и вдруг лизнул зачем-то. Потом сердито сплюнул и пробормотал:
-Ладно, хоть коровы  не летают… - Он криво улыбнулся, глядя на жену.- Нет, что ты, что ты… я не про тебя…
Зимогор на митинги больше не ходил – испытывал лёгкое чувство брезгливости. А потом он и вовсе уехал из города – как только опять появилась возможность спокойно заниматься рыбалкой и охотой. «Любая власть – пожрать не дура, - думал Егор, через какое-то короткое время вернувшись в тундру.- И чем наглее эта власть, тем больше аппетит!»
Охотничьи промыслы Крайнего Севера, пошатнувшиеся было после развала Союза, снова потихоньку становились на ноги. Только теперь, уезжая в тундру, Зимогор уже не мог и не хотел оставаться спокойным, как бывало прежде, когда он, покидая NN, полностью отключился  от жизни города. Теперь у Зимогора, как бы далеко за перевалы он не улетал, всё чаще возникало такое ощущение, как будто частица его бунтарского духа оставалась там, в любимом, но уже изрядно разграбленном городе, умно, аккуратно оккупированном новыми хозяевами жизни.
 
                8            
 
 Крещенские морозы «крещали» так, что бетонный нижний угол в квартире лопнул – обои разорвало в нескольких местах. Дом был старый – осадку давал. Не мудрено, если дом даст капитальную трещину, а потом и вообще просядет и обвалится. Ещё недавно такой тревоги не могло быть по определению  – суровый хозяйский глаз внимательно следил за состоянием жилых и нежилых строений. Весь этот город  NN, как избушка на курьих ножках, стоял на сваях, которые были забиты в так называемые «ледяные линзы». И если, например, на эти «линзы» начинала вытекать горячая вода из дома, где давненько проржавели трубы, «линза» потихонечку оттаивала и громада пятиэтажки или девятиэтажки была обречена. И таких обречённых домов, за которыми сегодня почти что не было хозяйского догляда, становилось в городе всё больше. И все больше становилось  домов, которые были брошены из-за аварийности – они стояли с выбитыми окнами, с ободранными крышами, где порезвилась пурга, словно гвоздодёром обдирая куски жести, доски.
Думая о том, что этот дом со временем может провалиться в тартарары, Егор то и дело поглядывал на памятный кусок породы, привезённый из-под обвала в глубокой проходке, похожей на коридор, ведущий в преисподнюю.
Странное дело; чем ближе подходило назначенное время — ехать на рудник, встречаться с Дегтяревским, тем сильнее печальный камень «кровоточил». Нет, крови не было как таковой, но диковинный рубиновый блеск становился всё больше заметным. Рубиновый — красный — красивый — Красавин. По такой цепочке убегали мысли к покойному Ивану Петровичу.
Красавина — царство ему небесное! — Егор знал хорошо. Заядлый рыбак и охотник. Частенько наведывался в тундру, душу отводил на реках, на озёрах. А потом — работая в газете — Зимогор нацарапал о нём очерк, где назвал шахтера «Великим Полозом». Иван Петрович удивился: «Какой же я великий? Метр тридцать с шахтерской каской. Я не великий, я — Безликий Полоз, ты на рожу мою посмотри!» Лицо шахтера с молодости обезобразило страшным обвалом. Сколько их было на веку Ивана Петровича? Не помнил он. Считал сначала — из любопытства, затем со счёта сбился. Красавин был шахтер от бога, землю чувствовал по швам — по меридианам и параллелям. Под землею у него было уникальное чутье; он умел ходить по кливажу — по трещине в породе. (Говорят, Стаханов здорово ходил по кливажу.) Все удивлялись: как это так у Ваньки получается; посмотрел, понюхал землю, пошёл, пошёл, бродяга, с ювелирной точностью пошёл по кливажу — и докопался до руды. А другие будут рядом колотиться и трещину не смогут отыскать — хоть лоб разбей. Такой был у него талант.
Но самый главный талант его — огонь души – остался зарытым в землю.
Иван Красавин с молодости увлекался поэзией, прозой; знающие люди говорили, что из него мог бы получиться толковый литератор. И сам он это чувствовал. На Север поехал Иван за деньгами; думал, подзаработает и потом уже капитально засядет за письменный стол. Но жизнь распорядилась по-другому: женился, детишки пошли, одолели земные заботы... Сколько их, таких неистово талантливых Иванов на Руси! Никто их не считал и не оплакивал, если не брать во внимание слёзы, упавшие в гроб... Красавин никому не говорил, что он в последние пять лет «сказками грешит». Только Егор его смог «раскрутить» во время работы над очерком. Егор это умел: где со смешком, где с пузырьком подсядет к человеку, хлопнет с ним по рюмке, покурит — и потекла душевная беседа. Сказки Ивана Красавина были наивные, однако подкупали самобытностью. И сам Иван Красавин подкупал добродушной широкой натурой. «Ты думаешь, откуда сказочная сила у меня? От матушки-земли!» — признался Красавин за душевной беседой. «Какая сила?» — не понял Егор. «Узнаешь как-нибудь». Позднее — уже горбатясь на руднике — Зимогор догадался, о чем разговор; мужики в курилке спорили порой, боролись на руках — армреслинг называется. Красавин всех подряд уделывал «одною левой». Но это не шло ни в какое сравнение с тем, что Егор увидел под завалом.   
…Даже теперь мороз дерёт по коже, как только Егор вспоминает первые минуты после обвала, когда моментально погасли все фонари. Может быть, тогда, имено тогда в его сознании впервые возникло ошушение Земного Шара, всем своим весом придавившего эту горделивую, несчастную букашку под названием человек. Горы, тундра, леса и моря с океанами – всё в результате обвала перемешалось, переместило свою тяжесть на Егора Зимогора. И где уж ему справиться с эдакой громадой! Нет! Зимогорить ему оставалось – по его же собственным подсчётам – минуты три, четыре. А потом –  или воздух кончится, или кровь, кипячёным ключом хлещущая где-то между рёбрами.
И вдруг – на второй или третьей минуте после обрушения кровли, после оглушительной тишины –  Зимогор услышал тихий стук по камню. Потом — пробился голос.
-Егорка, - прохрипел Красавин.- Ты где?
-Я здесь…
Голос приблизился.
-Ну, как ты?
-Помяло.
-Поднимайся, пошли!
-Как — поднимайся? Тонны две над головой. Смеешься. Лежу тут, как песец в капкане. Видать, хана!
-Это мне хана, — сказал Красавин.— А ты живой останешься. По тебе, дураку, ещё плачет тюрьма...
-Ну, тогда я полежу, не буду торопиться.
-Поднимайся, некогда.
-Да говорю же, две тонны…
И вдруг он почувствовал сильную руку Ивана Красавина. Бог его знает, как это случилось?! Сильная холодная рука — будто стрела от башенного крана — прошла сквозь камни, ухватила за воротник и вытащила из-под завала.
Поначалу у Егора язык отнялся.
-Ничего себе! - удивился он, снова «научившись» говорить.-  - Как это так у тебя получилось?
-Матушка-земля мне помогает. Я тебе про это говорил. Пошли. Некогда лясы точить!
Шагая за Красавиным, парень спросил, спотыкаясь:
-А куда мы торопимся?
-У меня в запасе только час...
-А потом?
-Подохну, - спокойно сказал Красавин. - Я умру, когда спасатели приедут и начнут меня наверх поднимать. А пока время есть. Поторопимся. Я показать тебе хочу кое-что. Как говорится, закрома нашей великой Родины! Ты слышал про Царя-Севера? Ну, вот. Слышать — одно. Сейчас — увидишь. Через несколько лет ты, Егорка, тоже захочешь стать царем...
-Ты хочешь сказать, что я это… с катушек слечу? С ума сойду?
-Зачем? При твердой памяти.
-Да брось ты, Петрович!
Они остановились. Впереди — в конце тоннеля — замаячил слабый свет.
-Что там?
-Подземный цветок.
Подошли поближе.
-А! — разглядел Егор. — Горняцкий фонарь.
-Под землею — это фонарь, - стал объяснять Красавин,- а вот когда выйдешь на свет — будет ослепительный цветок.
-Да ну? Это в сказке твоей... Я теперь вспоминаю.
-Сказка — рядом, Егорка. Ты ещё убедишься.
При золотистом свете «подземного цветка» Егор увидел кровь на лице и на одежде Ивана Петровича.
-Слушай! – спохватился Зимогор.- Надо бы тебя перевязать!
-Что толку? Только время потеряем. Пошли...
И тут за спиною послышался приглушенный, взволнованный шум. Яркий свет прожектора ударил по стволу проходки. Страшные какие-то тени зашатались – как привидения пошли, рогами доставая до потолка высокого тоннеля. Застучал отбойный молоток. Зарычал экскаватор, громадным ковшом разгребая обломки…
-Спасатели приехали,- равнодушно сказал Красавин. – Скоро доберутся до меня…
-Ну, наконец-то! - Егор обрадовался. - Спасут, Иван Петрович! Не горюй!
-Кто сгорел, того не подожжёшь, - вздохнул Красавин. — Смотри. Запоминай вот эту дверь.
-Где? Я никакой двери не вижу.
-Её никто не видит, хотя годами рядом трутся. Вот, смотри, блестящая порода выпирает. Это — дверная ручка. Крутится как часовая стрелка. Запоминай, как надо поворачивать...
Красавин рассказал ему несколько секретов, затем что-то вспомнил.
-Ты ведь боишься ходить по чистому льду?
-Есть такое дело, Петрович. Ничего на свете не боюсь, кроме чистого льда...
-Значит, не сможешь войти. Там первые сто метров — голый лёд над пропастью. Вроде как — висячий мост над преисподней. И ещё запомни. Никель тебе может помешать.
-Кто?
-Никель.
-Не понял.
-Никель — это злобный дух, мешающий нам, горнякам, под землей. Не знаешь? Ты же вроде учился?

                9            

И вот теперь, когда Егор собрался на рудник, ощущая странное волнение, он посмотрел под ноги, представляя голый лёд, и вдруг засмеялся. Он же теперь не боится чистого льда! Забыл? Да как же так? Всю жизнь его точило как мелкою пилой – этим паршивеньким чувством ущербности, непонятно, когда и откуда в него вселившимся. Видно, где-то в детстве или ещё раньше – в прошлой жизни, может быть, он впервые испугался ледяной поверхности, «открыто» зияющей под ногами, и этот испуг по пятам за ним всю жизнь ходил. И наконец-то – слава тебе, господи – отпустило, отступило. Хорошо. Прекрасно.
 Порадовавшись тому, что теперь он вообще ничего на свете не боится, Егор поймал себя на потаенной мысли, что эта абсолютная храбрость скоро может ему пригодиться. Зачем?
Егор ещё сильнее разволновался. Посмотрел на фотографию, висящую над телефоном: озеро, горы в туманной дымке. Вспомнилось озеро Байкал, а вслед за этим — гостиница «Байкал».
И тут раздался крик, заставивший вздрогнуть.
Жена заголосила на кухне.
Он почему-то не пошел — побежал на крик.
-Что такое?
-Ты, что ли, заначку сделал там? — Анжела посмотрела вверх.
А он изумлённо уставился вниз. Смотрел — и бледнел.
Сверху, с антресолей, упала и «насмерть» разбилась бутылка вина. Глядя на свежую малиновую лужу, Егор ощутил тошноту. Заскочил в туалет. В три погибели скорчился над унитазом.
-Слава тебе, Господи, допился, - перекрестилась жена. - Смотреть уже не может на эту гадость.
-Не в этом дело, - пробормотал он, выходя из туалета и вытирая губы.
-А в чём?
-Я пока точно не знаю…
-А я так точно могу сказать! - начала Анжела, бросая тряпку, которой подтирала красную лужу вина. - Ты бы ещё куда повыше затолкал!
-Это же ты затолкала! -Егор поморщился.- Я эту гадость не пью, ты же знаешь. У меня на вино аллергия.
-Ага! У тебя только на стеклорез…
-Ну, хватит, сказал!
Анжела замолчала, потому что вспомнила: она действительно купила три или четыре бутылки хорошего молдавского к Новому году, спрятала от мужа и совсем забыла. «Но почему он так сильно переменился в лице? - удивилась Анжела.- Неужели правда такая аллергия? Нет, что-то здесь не то…»
От волнения, всё более нараставшего, Зимогора мелко потряхивало. Он прошёлся по комнате. Поглядел на часы — ровно двенадцать. Как медленно время идёт. Заставляя себя успокоиться, Егор прилег. Взял какую-то книгу – на полке в головах лежала. Нет, не лежалось. Не читалось. Он сел. Отбросил книгу. Глазами в стену уперся – зрачки расширились как будто в темноте. И вдруг он увидел — отчетливо, до мелочей — увидел потаённую дверь на руднике.
Медленно встал и начал одеваться.
-Ты куда? -Анжела смотрела настороженно. -Не вздумай пить!
-Ну, что ты? Мы с Денисом Дегтяревским договорились встретиться на руднике. Помогу ему статью нарисовать... Ты, кстати, знаешь, кто такой Никель?
Жена собирала осколки в ведро. Усмехнулась.
-Ты что? - Лёгким взмахом головы Анжела поправила  волосы. - Хочешь мне устроить экзамен по химии?
-Скорей по мифологии, - задумчиво сказал Егор. - Дело в том, что Никель — это злой дух, мешающий рабочим...
Жена бросила тряпку в ведро и чуть не села на мокрый пол. Она работала в Компании «NN».
-А как же тогда понимать название наше?
-А вот как хочешь, так и понимай... - Егор оделся и пробормотал: - Я лично понимаю так, что этот самый Никель, он, падла, может мне помешать.
-Ты о чём?
Зимогор спохватился:
-Я о своем, о девичьем! - он нервно подмигнул. - Анжелка, ты домой звонила? На материк. Как там наше дитё поживает?
-Слава богу, вспомнил! - Жена вымыла руки.- А я уж думала...
-А ты не думай. У тебя для этого есть я! - Уходя, Егор заставил себя засмеяться, трогая над дверью новогоднюю игрушку — стеклянный колокольчик.

                10

Больше всего на свете Зимогор не любил всякого рода начальство. За время своего житья-бытья на Крайнем Севере насмотрелся он на здешних удельных князьков, царьков и на другие важные фигуры всех рангов и мастей, а также на их прислугу с гибким позвоночником. Сегодня очень дорогого стоит талант прогибаться перед вышестоящим, галстук ему завязывать, шнурки, языком вылизывать штиблеты и кое-что еще. «Я, — говорил Зимогор, — всегда с сочувствием и состраданием относился и отношусь к любому раздувшемуся индюку-начальнику. Почему? Да потому что большинству из этих раздувшихся людей надо срочно клизму ставить, чтобы они, бедолаги, не лопнули, как мыльные пузыри».
Об этом подумал Егор, на такси подъезжая к зданию рудоуправления, обвешанному белыми многопудовыми кренделями – пурга напекла, налепила на крышу, на окна; рукава водостоков сделались похожими на толстые берёзовые стволы, ровно растущие по углам трёхэтажного управления. Эти «кренделя», «берёзы» эти, а так же сосульки, постоянно грозящие упасть на голову, здешние рабочие постоянно рубили и скалывали специальными инструментами – острыми секирами, прикреплёнными к длинным шестам. Но в эти праздничные дни все отдыхали, только пурга да северный мороз трудились, не покладая рук. Так что сегодня заходить в администрацию надо было очень осторожно – по шапке можно получить в буквальном смысле.
Покосившись на белую многопудовую гирю, прилепившуюся на козырьке рудоуправления, Зимогор осторожно взошёл на наменное крыльцо, на котором при помощи дюбелей была приколочена резиновая дорожка – чтобы начальство не поскользнулось и мозгами тут не подраскинуло.
Массивные двери из красного дуба – или из чего-то  сильно похожего на красный дуб –  были открыты, но эти двери вели в «предбанник», в котором находилась ещё одна дверь, поскромнее; внизу деревянная, а сверху стеклянная. Через стекло Егор увидел гладенькую палку между металлическими ручками.
 «Закрылись от народа? - подумал он и отвернулся.-  Дубы!»
  После гибели Ивана Петровича Красавина отношения с администрацией рудника у Егора окончательно разладились. Зимогор тогда буром попёр на начальство, говорил в курилках и на собраниях, что это администрация угробила человека и ещё угробит не одного. (И время, к сожалению, подтвердило правоту его слов.) Зимогора  стали притеснять. Следили с секундомером, как он говорил,  чтобы вовремя приходил на смену, чтобы в курилке или сортире долго не засиживался. Не дожидаясь, пока найдут причину, чтобы с треском выгнать — статью влепить! – он сам уволился. И дело было даже не в том, что за ним следили и придирались по мелочам. Ему противно было видеть мужиков — здоровых, отчаянных, сильных, вчера ещё смотревших прямо в глаза, а потом «по приказу начальства» круто изменивших отношение к Егору. Ох, сильно он тогда переживал, дурак, не спал ночами, недоумевал: что с людьми творится? Но это ещё было — оказывается — полбеды. Уже уволившись, Зимогор придумал подписи собрать под обращением в международную организацию — в защиту северной природы, гибнущей от газовых атак горно-металлургического производства. И вот здесь-то начались метаморфозы. Мужики, которые вчера, как волки, злобно горели глазами, во хмелю рубахи на себе пластали и готовы были горы своротить – пускай не все, но многие из этих мужиков одномахом полиняли точно зайцы; трусовато юлили глазами и что-то мямлили, как ребятишки с манной кашею во рту.
В демократической России вообще, и на Севере в частности — люди за годом год страшно стали меняться; спокойно шли против совести, друзей предавали, не стеснялись даже близких подставить под удар, лишь бы шкуру свою спасти. Норильск, думал Егор, построенный на костях, на страхе, имеет особую ауру, особую формулу воздуха: здесь проще, чем где бы то ни было, возникает ужас, излучаемый вечной мерзлотой; здесь бродят тени прошлого несчастья, здесь никогда не увянет, не высохнет свинцовая слеза погибших поколений. Сегодня Север взяли за горло две волосатые лапы — деньги и страх. Люди боятся потерять рабочие места. Он это понимал, и он прощал. Но только он при этом отказывался верить, что из этих людей — трусливых, угодливых, жалких — складывалось громкое понятие Народ. Да какой же мы к черту Народ? У одного нашего классика и современника – читаемого и почитаемого –  есть жуткие слова, долго вызывавшие протест в душе Егора. А теперь он был почти согласен, что «...народ, с которым поработала Советская власть, он, в основном, говно!» Однако тут же крючком за живое хватал очень острый вопрос: «А народ, с которым поработали демократы? И продолжают работать... Этот народ — кто он теперь? Золото? Что мы за нация такая? Кто мы такие вообще? Куда идём? Неужто – в никуда?»
Отвлекаясь от печального раздумья, Зимогор посмотрел на часы.
-И чего я так рано припёрся? - прошептал он стынущими губами. - Прямо как на первое свидание.               
Новогодняя елка стояла перед зданием рудоуправления. Холостые раздавленные хлопушки валялись под ногами, разноцветное конфетти, мишура. Огромный горняцкий фонарь, мастерски вырезанный из глыбы льда, напоминал цветок.
«Погоди! – осенило Егора.- Так это же они сделали хрустальные иллюстрации по страницам сказок Ивана Красавина! Вот молодцы!» - Он удивленно покачал головой, увидев ледяную фигуру самого автора сказок.
-Ну, здорово, Иван Петрович… - Зимогор усмехнулся, прикоснувшись к ледяной руке Красавина.-  Про тебя не скажешь – забронзовел.
С каждой минутой становилось нестерпимо холодно — ветер из тундры потягивал. Егор ещё походил кругом «хрустальных иллюстраций», потоптался на крыльце рудоуправления. Покурил, подумал о Дегтяревском: «Он вообще-то отличается пунктуальностью. Ладно, мало ли что...»
Он зашёл в «предбанник» и вдруг через стекло заметил, что там – внутри за дверью – гладкая палка исчезла между металлическими ручками.
«Успели когда-то открыть!»
Решив погреться, Егор вошел в просторный холл рудоуправления. Здесь было уютно. Тихо. Живые цветы на просторном окошке напоминали о чем-то домашнем, деревенском. Оглядывая холл, охотник зорким глазом прицелился к далекой фотографии в траурной рамке. Хотел подойти, посмотреть, но в эту минуту вахтер строго спросил:
-Молодой человек, вам кого?
-Здравствуйте. - Егор поежился. - С Дегтяревским вашим договорились встретиться... Он случайно не звонил на вахту? Не предупреждал, что задержится?
-Звонили... - Вахтер тяжело вздохнул, что-то хотел сказать, но пробормотал только одно: - В Москве он...
-Что? Как — в Москве? - Егор собачью шапку снял, чтоб лучше слышать. - Я не понял. Дегтяревский в Москве?
-Да, вот только что... — опять невнятно пробормотал вахтер.
-Только что улетел? Ну, ёлки! — возмутился Егор. — Мы же договорились! Во, деловые люди! Своё время жалеют, а на других наплевать!
-Только что нам позвонили... — Вахтер показал печальными глазами в дальний угол, где висел потрет в траурной рамке. - В Москве... такое горе...
Зимогор подошел к портрету и покачнулся, бледнея. На затылке зашевелились волосы. Он достал сигарету. Хотел прикурить, но сломал в холодных дрожащих пальцах.
-Гостиница «Байкал»... — вслух подумал Егор.
-Ты уже знаешь? — удивился охранник. — А что же ты мне голову морочишь? С Дегтяревским он договорился встретиться... С ним только на том свете встретишься теперь...
Егор закурил. Сигарета тряслась – искры сыпались на грудь.
-Значит, он раньше улетел? А когда? Вчера?
-Только что звонили, — бестолково заговорил охранник. — Улетел, ага... С девятого или с десятого... Я не расслышал... С профсоюза вот пришли, карточку повесили.
Разволновавшись, Зимогор машинально расстегнул пуховую куртку. И вдруг вахтер заметил ствол обреза, стеклянно блеснувший за пазухой Егора.
-Парень, ты чего? — насторожился охранник.
-А? Это? Ничего… - Охотник судорожно подмигнул. - Мы с Дегтяревским собирались пострелять...
-Парень, — вкрадчиво сказал вахтер, поднимая трубку телефона. - Ты иди отсюда, пока не позвонил...
Криво улыбнувшись, Егор достал «обрез». Это была литровая бутылка оригинальной формы — в виде ружья.
-Батя, может, помянем?
Охранник, поначалу насторожившийся по поводу обреза, теперь почувствовал себя одураченным.
-Иди! - раздраженно прикрикнул, поднимая трубку телефона.- Нечего тут околачиваться! Дегтяревского ждёт он! Шары свои зальют и начинают...
Зимогор швырнул окурок мимо урны. Вышел, едва не поскользнувшись на каменном крылечке управления – нога ступила мимо резинового коврика.
 Ветер между тем усилился. Мороз, точно тупою бритвой, щёки драл. Размеренно мигающая иллюминация на площади рудоуправления – когда Егор сошёл с крыльца – неожиданно вся разом вспыхнула и вдруг погасла. И в тот же миг в морозном чёрно-траурном небе промелькнула яркая звезда, скрываясь за большим раструбом рудника — будто влетела в нутро Земли... И неожиданно вспыхнул ледовитый горняцкий фонарь — из числа «хрустальных иллюстраций» к сказкам Ивана Красавина.
Ощущая оторопь и страх, Зимогор достал свою оригинальную бутыль. Хлебнул — прямо из ружейного ствола. Водка — раскаленными жаканами — ударила в грудь. Егор передёрнул плечами.
-Фу, мерзость какая, — сказал он, подходя к ледяной фигуре горняка. - Иван Петрович, будешь? А то, смотрю, совсем заледенел...
Иван Петрович не отказался.
-А чего мы здесь торчим, как эти? - спросил он, пригубивши. – Айда, погреемся.
-Тебе это вредно сейчас, - напомнил Зимогор, обнимая ледяную фигуру.
-Ничего подобного! – заверил Красавин.- За мной!

                11       

И вскоре громыхающая клеть со страшной скоростью потелела куда-то в тартарары. И снова у Егора – как тогда под завалом – возникло ощущение Земного Шара. Только тогда было ощущение титанического  груза. А теперь – во время спуска в шахтёрской клети – он успел увидеть разрез Земного Шара. Перед глазами – освещённый ледяным горняцким фонарём – сначала промелкнул так называемый «ватный слой» вулканического пепла, находящийся под корой Земли. ( Самому Зимогору в этом разбраться было не под силу – Красавин как-то умудрялся притормаживать, чтобы хоть чуть-чуть прокомментировать). Потом перед глазами промелькнул верхний слой газовой мантии. Следом – нижний слой. Потом какая-то жидкая металлическая оболочка ядра. Потом – у Егора уже всё перемешалось в голове – потом какой-то плазменный шнур генератора магнитного поля земли.
Грохочущая клеть добралась до отметки 1313 метров — рекордно глубокая горная выработка на этом руднике.
-Что ты буровишь, Петрович? – сказал Зимогор, покидая железную клеть.- Тут глубина чуть больше километра, а верхний слой магмы находится на глуине восьми сотен…
-А я разве спорю? Я тебе в принципе рассказывал строение Земли.
-Да? - Егор потёр глаза.- А я думал, что мы опустились туда.
-Мы бы зажарились, милый.
-Вот и я про это говорю. Были бы цыплята-табака.
Подсвечивая красновато-синим ледяным горняцким фонарём, Иван Петрович пошёл вперед. Егор — за ним.
-Подержи. Посвети вот сюда. – Красавин пошарил по стенке. – Нет, не здесь. Пошли.
Через минуту-другую Егор споткнулся и фонарь упал – со звоном и стоном разбился на сотни светящихся осколков, похожих на груду остывающих углей.
-Это Никель — злой дух нам мешает, — смущённо оправдывался Егор.
-Водка мешает! -нахмурился Красавин. - Зря я доверил фонарь.
-Я думал, ты здесь знаешь всё с закрытыми глазами.
-Я-то знаю, а ты? – Иван Петрович сердито крякнул.- Как ты дальше пойдешь? Мне с тобою с пьяным возиться некогда...
-Да брось ты, Иван Петрович! Здесь такая холодрыга, что я через десять минут буду — как стеклышко.
-Хорошо бы, — сказал Красавин и неожиданно пропал куда-то, словно испарился.
Егор, потоптавшись на месте, понял так, что дальше нужно ему надеяться только на себя. Осторожно подняв святящийся осколок от фонаря, он прошёл вперед – горячим лбом уткнулся в ледяной тупик. Покружил на месте. Какой-то запасной карман увидел – туда шагнул. Опять тупик. Припоминая инструкции, полученные от Красавина, он всё же кое-как нашёл дверь-невидимку.
-Ручка! – вспомнил, ощущая странный жар.- Ручка крутится по часовой. Да, Иван Петрович? Где ты?
Ручка — ручкой, но открыть невидимую дверь оказалось непросто. Егор крутил её и так и эдак – не поддавалась.  Внутри – под крохотною ручкой – словно бы срабатывал какой-то часовой механизм; шестерёнки потрескивали, крутились колёсики, но  дверь по-прежнему была закрыта. «Что делать? Читать Чернышевского? - некстати пошутил Егор. - Может, Красавин не всё рассказал? Или я что-то забыл?»
Холод в подземелье и в самом деле был такой, что у Егора вскоре хмель вышибло вон... Потоптавшись в темноте шахтерского забоя, он – едва не поломавши ногти об эту проклятую ручку – уже надумал уходить обратно. И вдруг насторожился, чем-то встревоженный.  Вытягивая шею и даже вставая на цыпочки, он замер и услышал размеренные щелчки, похожие на удары метронома.
С той стороны двери кто-то вращал мерцающий кусок породы — ручку. Зимогор попятился.
-Не бойся! Это я! — прошептал Красавин. — Заходи.
За дверью свет горел в просторном длинном коридоре. Приглушенный сиреневый свет. И вроде бы как музыка играла — под сурдинку. И пахло совсем не так, как пахнет в подземелье.
-Ну и вентиляция у вас! Мировая! — Егор оглядывался.
-Недавно сделали. Так сказать, евроремонт в отдельно взятой преисподней.
-Петрович, а как ты вообще про эту дверь узнал? Её же не видно!
-А я сквозь землю вижу.
-Ну? Давно?
-Сызмальства. Только никому не говорил. Я давно уж понял, людям не надо говорить всей правды, если не хочешь прослыть придурком... Вот, смотри. Направо – золотая жила залегла. Не видишь? А налево – там сидит на привязи могучая народная слеза. Не дай бог, чтобы она с цепи сорвалась – мало не покажется.
«Что за бред?» - изумился Егор, пытаясь разглядеть народную слезу.
В тишине внезапно зазвучала траурная музыка — в кармане Красавина заиграл  мобильный телефон, сделанный в виде миниатюрного гробика.
-Во, уже спохватились! Я же у них консультирую…
-У кого?
-Потом скажу... Да! — закричал он в трубку: — Уже иду. Уже стучу копытом...
Улыбаясь этой шутке, Зимогор опустил глаза и обалдел. Из левой штанины Ивана Красавина торчало нечто похожее на копыто.
Иван Петрович тоже опустил глаза и улыбнулся, отмахиваясь:
-Козлом я не был никогда и уже не буду. Это вчера мне ногу отдавило. Срочно пришлось протез цеплять. А у них остались только такие...
— А если бы голову тебе отдавило? — мрачно спросил Зимогор.
-Ну, с головою тут ребята дружат! — заверил Красавин.— Головы у них тут есть. И далеко не глупые! Любому дураку за бешеные деньги могут золотую башку приделать так, что комар носа не подточит.
Зимогор остановился.
-Куда мы идем? Не пойму...
-Помнишь, я говорил, что через несколько лет ты будешь царем? А теперь, я знаю, у тебя скоро будет «Царская вотчина».
-Да это... ради красного словца. – Егор скривился.- Какая там вотчина? Три старых лиственицы, две кривых березы... Мы куда идём, я спрашиваю? Что ты зубы мне заговариваешь?
Красавин наклонился и что-то прошептал ему на ухо.
-Да? — недоверчиво спросил Егор. — Ну, тогда ладно. Уговорил.
-Иди по указателям, — махнул рукой Красавин. — Только смотри, в Золгобуд не сверни. Пропадёшь. Золотой Город Будущего недавно превратился в железный город прошлого.
-Это как понять?
-Обвал произошёл.  Город железной рудой раздавило. Жалко. Хороший был город. Как сказка. Видно, плохо рассчитали советские проектировщики. Ну, всё. Пока. Вот, кстати, чемоданчик, а то  о самом главном чуть не забыл.
-А что здесь?
-Всё, что нужно.

                12

В подземных галереях, куда Егор пришёл, имелись миниатюрные скоростные лифты. Он осторожно залез в кабинку, пристегнулся самолетными ремнями, нажал на кнопку «пуск» и чуть язык не прикусил. Это был не лифт, пожалуй, а какая-то махонькая ракета. Самолетик, по крайней мере. Через десять-тринадцать секунд за спиною что-то приглушенно хлопнуло. Оглянувшись, Зимогор с удивлением увидел распустившийся шелковый цветок — тормозной парашют.
-Неплохо для начала! — вслух подумал.
И услышал над головой:
-Для начала — пропуск.
Егор не знал, как быть. Посмотрел на чемоданчик, зажатый в руке. Открыл, порылся. Выбрал какую-то «корочку» наугад.
-Сойдет? – настороженно спросил.
-О!- вежливо сказали, прочитавши документ.- Сэр! Милости просим!
Дальше на пути у Зимогора оказалось ещё десятка полтора всевозможных «секьюрити» — охранников. И каждому из них Егор – уже наслаждаясь и издеваясь – показывал совершенно разные удостоверения личности. И — проходил, каждый раз изумляясь. И наконец-то добрался до цели. И вот здесь-то, с последним «живым щитом» пришлось ему повозиться, призывая на помощь фантазию и красноречие.
Этим «живым щитом» была смазливая секретарша по имени Секрета. Вставая из-за стола, девица обворожительно улыбнулась и поправила тугую крупнокалиберную грудь, норовившую выкатиться из гнезда.
-Извините, — сказала, сияя лучистыми глазами. — Неприёмный день.
Он посмотрел в пустое пространство коридора.
-Опоздал-таки! — наигранно воскликнул.
-Вы из числа приглашенных? — недоверчиво спросила Секрета.
-Да, посмотрите в списках.
Девица, изменившись в лице, закудахтала не хуже несушки:
-Вы ко-ко-ко... король?
-Король, король... только с царем в голове.
-Вы, простите... Нефтяной? Или газовый?
-Газовый, — скромно сказал Егор. — Люблю по-королевски газануть!
Секрета растерялась. Захлопала глазами-пустышками.
-Простите... Кто вы всё-таки будете?
-Чьи вы, хлопцы, будете, кто вас в бой ведёт? — неожиданно развеселился Егор, выкладывая на стол одно удостоверение за другим и рассыпаясь перед девицей мелким бисером и крупным жемчугом своего красноречия.
-Во-первых, я — царь-север здешнего разлива. Во-вторых, у меня Бриллиантовый Орден Сутулого. С детства. А в-третьих – два «Ордена Полярной звезды». Один я получил в Стокгольме, в Швеции. А второй в Монголии, в Улан-Баторе… Только и это ещё не всё…
Секретарша обалдела — от перечня заслуг. Кровавой раной приоткрывши размалёванный рот, она опустилась на крутящийся табурет с колёсиками. Отъехала подальше, чтобы рассмотреть такую эпохальную персону.
У девицы была прическа типа «Я упала с сеновала». Смущённо поправляя «сеновал», пучками свисающий на грудь и на плечи, она отправилась просматривать списки приглашённых людей. Наклонилась над столом — в другом углу приемной — и продемонстрировала голубенькие трусики. Спохватилась, одёрнула коротенькую юбочку. Внимательно и недоверчиво ещё раз поглядела документы приглашенного. Вернула, машинально сделав книксен. И вдруг спохватилась:
-Но вы не одеты!
-Да? Извините, — он скептически посмотрел на себя. — А я и не заметил, что стою перед вами в одних трусах. В голубеньких таких...
Секрета, не услышав намёка или сделав вид, что не расслышала, продолжая сиять огромными лучистыми глазами,  достала грабельки слоновой кости и принялась поправлять «сеновал».
-Всё должно быть по форме, - прошептала она, обращаясь то ли к себе, то ли к гостю.
Теперь Зимогор не услышал её.
-Ну и долго мы будем чесаться?! - поинтересовался он. - В чем дело, голуба?
-Вы не одеты сообразно протоколу! – вежливо, но твёрдо пояснила голуба.- Я не могу вас пропустить.
-Ах, вот оно что! Так бы и сказали сразу! Это дело поправимое, — заверил он, глядя на чемоданчик. - Где у вас это... Ассорти?
-Какое ассорти?
-Туалетная комната. Сортир, как любят выражаться лирики.
Он скрылся за дверью. А через минуту-другую в приёмную к секретарше вошло...  нет, не вошло, вкатилось немыслимое эдакое пёстрое сияние — «царь-север местного разлива». И настолько это было неожиданно, что секретарша от восторга и умиления чуть не описалась, в том смысле, что писала очень важную казённую бумагу, не допускающую описок. Не удержавшись, она воскликнула, звонко хлопнув ладошами:
-Вот это, блин, прикид! И где такое шьют?
Нахмурившись, «царь-север» не удостоил её ответом.

                13

Лабрадор – камень, усиливающий мистические откровения. Вспомнив об этом, «царь-север» не тронул дверную ручку из лабрадора – пинком распахнул тугую дубовую дверь. И тут же содрогнулся, поглядев под ноги. Прозрачный лёд – гигантской глыбой – уходил на глубину преисподней, где виднелись кошмарные картины ада.
Поднимая голову, он пошёл, как подобает царю: надменно, степенно, величественно, лишь изредка стреляя глазами по сторонам – он был настороже.
Кошмарный лёд закончился. В помещении, куда он попал, остро ощущался какой-то странный сернистый запах: то ли свежей крови, то ли старой гнили. «Запах серы — это запах дьявола!» — подумал он, замечая промелькнувшие рога — кто- то прошмыгнул в дальнем углу. Из полумглы смотрели на «царя» несколько десятков глаз, мерцающих в прорезях масок. (Он тоже в маске.)
Проходя мимо кривого зеркала, новоиспеченный «царь» увидел свое отражение и мимоходом хмыкнул: не узнать. На голове красовалась корона, украшенная россыпью фальшивых рубинов, алмазов, золотистый обломок оленьего рога сиял на манер изогнутого молоденького месяца. Белая мантия, похожая на обрывок пурги, волочилась по полу, оставляя за собою широкий дымный шлейф, искрящийся подобием полярного сияния.
Большое прохладное помещение поражало великосветским шиком, изысканной роскошью – золотая и мраморная лепнина украшала потолки и стены; фосфорическим светом, похожим на свет гнилушек на полночном кладбище, там и тут мерцали  тайные знаки древнего какого-то ордена. И предметы, и мебель отличались такими богатыми наворотами, что нельзя было не изумиться – руками хотелось потрогать, удостовериться в реальности, в материальности всей этой роскоши, словно бы снившейся.
 Однако «царь» состроил такую физиономию, словно хотел сказать: мы ещё и не такое видели, мать вашу...
Людей в помещении было немного. Самые сливки. «Королевское Общество Закрытого ЛЫ», вот как это именовалось. Кажется, так сказал Иван Петрович. Где он, кстати? Что-то не видно.
Лакей с подносом подошёл. Хрустальные стопки сверкали, стаканы, фужеры и фантастическим блеском словно бы скалилась  серебряная чаша, отлитая в форме человеческого черепа, в котором дымился то ли красный грог, то ли чьи-то свежие мозги.
Прижимая руку к сердцу и – изображая благовоспитанность –  самозванец отказался от выпивки. Чёрт их знает, отравят ещё. Потом приблизился к нему какой-то милый дядя в чёрно-белом смокинге, сильно пахнущем то ли французской «шанелью», то ли солдатской шинелью.
-Милейший, - улыбнулся он, демонстрируя дырку . - А что такое ЛЫ?
-Это что? - Самозванец набычился.- Экзамен, что ли?
-Помилуйте! Я просто…- Дыра в зубах закрылась.- Я первый раз попал сюда... Я раньше посещал древнейший орден этих самых… Ну, как их? Орден древних рыцарей… Их ещё называют «Избранные Коэны Вселенной». Не знаете?
-Ну, почему же? Знаю. Избранные коэны – это псевдоним издранных козлов.
Незнакомый тип с дырявыми зубами сначала насторожённо,  сурово прищурился – глаза в прорезях маски почти пропали, но потом неожиданно развеселился.
 -Ага! - воскликнул он.- И вы, значит, не в курсе?
-Нет, почему? Я в курсе. У меня есть лицензия на отстрел всех этих издранных козлов...
-Я не понял… - Незнакомец в ухе мезинцем покопался.-  Мы на охоту, что ли, едем после заседания?
-Так точно. Пикник на зелёной лужайке. – Самозванец хотел панибратски похлопать по плечу незнакомца и вдруг…
«Это чёрт знает, что!» - холодея от ужаса, подумал Егор-самозванец; дело в том, что его рука, собравшаяся похлопать, вдруг провалилась куда-то – сквозь незнакомца, который оказался то ли фантомом, то ли…
И тут в тёмном углу несколько ударил звонкий гонг, размеренно и чётко выбивая первые такты похоронного марша – та-та-та-там! та-та-та-там! – и кто-то незримый, но повелительный провозгласил о начале заседания «Королевского Общества Закрытого ЛЫ». Общество – как понял самозванец –  тут собралось по случаю своей очередной ритуальной трапезы. Дубовый стол, стоявший в полутёмном зале, мастера топорных дел соорудили наподобие помоста для казни. На помосте — огромный Земляной Пирог.
Гнусавый гулкий голос ударил по ушам. Никто не видел говорящего, но все беспрекословно подчинялись.
-Приступим, господа? — спросил гнусавый.
Все поддержали его. И зазвучала странная молитва, из которой Зимогор — как человек непосвященный — ни черта не понял. Потом наступила минута затишья, какая случается в природе перед стихийным бедствием.
-Как будем резать, господа? — осведомился гнусавый. — Как будем кроить?
-До Суздальского княжества! — сказал широкоплечий господин, поднимая сверкающую секиру.
-Крупновато! — возразили. — Всем не достанется!
-Мельче дели! — раздались голоса. — Легче будет властвовать!
-А в руки взять труднее! — заметил кто-то.
-Сэр! Ну, это ваши проблемы! - весело ответил ему некто с большими загребущими лапами, на которых были многочисленные волосыте щупальцы, мигающие перстнями и кольцами.
Вокруг стола поднялся невообразимый гул. Кто ободрял, кто спорил, кто возражал, кто вздорил. А кто-то – самый шустрый, самый деловой –  уже вовсю орудовал булатными секирами на длинных рукоятках, украшенных орнаментом какого-то древнего ордена. Широкоскулые лезвия, мерцая застарелой кровью, будто ржавчиной, полосовали так и сяк, пластали сикось-накось огромный Земляной Пирог, добираясь до его сердцевины, чтобы не сказать – до сердца. И вот уже на пол посыпались золотые россыпи, а следом за ними открылись и дрогнули алмазные копи... Яркие крупицы вприпрыжку побежали и покатились по тёмным углам, среди которых особо выделялся пятый угол, самый чёрный, ведущий в другое измерение… Кто-то захмелел уже и радостно заблеял, приплясывая. Кто-то, не стесняясь, опустился на карачки, пополз под стол — искать золотую крупинку, языком подлизывать алмазную пылинку; на вощёном паркете валялись мерцающие раздавленные алмазы. Кто сказал, что алмаз — адамас — это крепкая штука? Егор смотрел и удивлялся: драгоценные камни с тихим писком, как живые, крошились под железными копытами пирующих козлов.
И снова гулкий гундосый голос разразился — то ли сверху, с горы, то ли снизу, из преисподней.
-Господа! Всем по куску досталось? Никто не в обиде?
-Всем! — ответили. — Никто.
-А этот? Новенький? - поинтересовался гундосый. - Разве он не царь?
И Зимогор с тихим ужасом понял: это о нём. Среди пирующих козлов возникло замешательство. На несколько секунд переставая резать, жевать и наслаждаться – все замерли. Все пугливо и неприязненно смотрели на новенького, с которым нужно было поделиться.
-Не х… - не выбирая выражений, проскрипел чей-то голос в углу. – Не хорошо опаздывать!
-Правильно! – вдруг подхватил Егор-самозванец. - Точность — вежливость королей.
Пирующие посмотрели на него с недоверием. С чего это он радуется? А? И нет ли здесь какого-то подвоха? Но самозванец их тут же заверил: нет, мол, нет и нет, он без претензий, коль  не поспел к разделу пирога. И все облегченно вздохнули и даже с какой-то станатинской любовью посмотрели на новенького –  никто своим куском делиться не хотел.
-А где Иван Петрович? - вслух подумал самозванец.- Я, пожалуй, пойду...
-Обиделись? — поинтересовался кто-то сбоку. — Не надо опаздывать.
-Не в этом дело. Я сюда пришел... - «Царь» ошалело посмотрел по сторонам и в недоумении пожал плечами. - А зачем я, спрашивается, припёрся?
За спиной у него захихикали. Потом какой-то вертлявый чёртик выскочил из табакерки официанта. В руках у чертика горела спичка. Он поскакал между столами, попутно кое-кому давая прикурить, ловко поднялся на помост и, поклонившись королевскому обществу, демонстративно запалил бикфордов шнур. Шипящее пламя змеей поползло к металлической горловине, зарытой в землю на помосте. Пудовая пробка шарахнула — сильней, чем из пушки — дырку проломила в стене из «бычьего глаза» или из «чёрного лунного камня»; так ещё лабрадор называют.
И вдруг из-под земли – со свистом и феерическим блеском – густой фонтан шарахнул.
Голоса и хохот перемешались.
-Самотлор?
-Он самый.
-Узнаю по вкусу, господа! Ни с чем не перепутаешь!
Из-за шторки выскочил Нефтяной Король.
-А король-то голый! – заметил кто-то очень остроумный и расхохотался.
-А королева? – подхватили сбоку.- Смотрите! Тоже — в чём мать её так родила...
Голая семейка и затанцевала под нефтяными струями, и хором закричала:
-Теперь мы богаче всех прочих на свете! Мы будем смеяться и плакать, как дети!
Длинноногие девушки в белых передниках, одетых на голое тело, с подносами пошли по кругу. Золотая посуда огнём заполыхала в полумраке. И со всех сторон раздались крики:
-Наполним бокалы!
-И сдвинем их разом!
-Да скроется солнце!
-Да скроется разум!
Свечи по углам – как будто от сильного дуновения ветра – моментально погасли. И Зимогор почувствовал, что у него сейчас действительно «скроется разум». Погасшие светильники чадили. Серой сильно завоняло — дьявольщиной. И с каждою минутой становилось душно, как перед грозой. Душно. Мрачно. Тихо. В подобной духоте гром должен был вот-вот ударить с поднебесья. И он ударил. Только не сверху – снизу. Пьяный какой-то издранный козел — то ли случайно, то ли нарочно — спичку бросил в нефтяной фонтан, и раздался чудовищный взрыв...
Горячая воздушная волна мягко, но стремительно   подхватила царя-самозванца, понесла кувырком и затем  зашвырнула куда-то в тёмный, пыльный пятый угол, ведущий в другое измерение.

                14

И где он был, и сколько времени прошло – царь-самозванец ничего не помнил. Прежде чем открыть глаза, он услышал грохот какой-то канонады. Потом увидел пламя в небесах – пламя озаряло большую площадь. Купола соборов мерцали вдалеке.
 -О, господи! - крикнул старческий голос.- Да что это? Война?
-Это салют, бабуля! – ответил звонкий голос.- Простой  салют!
Старческий голос сказал с укоризной:
-Люди слёзы льют, а им сольют…
И опять раздался взрыв, но это был уже – взрыв хохота.
Разноцветные ракеты полетели в небеса, колокола качнулись на колокольнях, машины загудели и заржали кони –  зашумело кругом, загудело море всенародного веселья. Скоморохи заплясали, гусляры запели. Ряженые колесом пошли крутиться кругом ёлки, стоящей посредине площади.
 Егор Зимогор – тоже словно бы ряженый в костюм царя – бестолково, растеряно стоял на площади, глазел на людей, на купола, на ракеты, огненными ягодами и цветами разлетавшиеся по небу… Глазел и ни черта не понимал: что произошло? Ведь он же только что был под землёй, на глубине преисподней или даже где-то гораздо глубже… А где же он теперь? Что всё это значит?  Или это сон?
 Царь-самозванец протёр глаза и даже как-то исподволь – словно кого-то чужого – сильно ущипнул себя. Нет, никаких сомнений, что всё это – не сон.  Всё это въяве, всё это в натуре, так сказать.
-Вот в этой клетке, - услышал он обрывки разговора, - атамана возили.
-Ври больше. Та клетка давно уже  сгнила.
-А я говорю тебе – в этой. Она из музея.
-А ты откуда знаешь?
-Знаю. Я там сторожем теперь… на пензии…
По брусчатке, матово мерцающей на площади, тарахтя, покатилась повозка с железной клеткой, где сидел когда-то Стенька Разин, если верить слухам, а теперь на цепи сидела великая Народная Слеза, словно бы отлитая из серебра и золота, из никеля и платины – с кровью пополам. Очень дорогая русская слеза, в любой момент готовая сорваться с привязи.
-Мать моя! Что это? - «Царь» так сильно крутил головой – корона едва не слетела. - Куда это нелёгкая занесла меня? Иде это я?
Из толпы скоморохов отделился громадный косматый медведь.
-В Москве, Ваше величество! Вот вы иде!- зарычал под ухом хмельной детина в маске полярного медведя. – В столице нашей Уродины!
Царь-самозванец покачал головой, всё ещё не веря такому чуду. Но чем пристальней и зорче он присматривался, чем сильнее убеждался в реальности происходящего. Купола кручёных глав Василия Блаженого, зубастые Кремлёвские стены, Лобное место – всё было настоящее. Только вот люди кругом казались ему какими-то не натуральными – театральными, кукольными.
-Мишка, - озираясь, тихо спросил самозванец,  - а где?.. Куда ушли козлы? Ну, те, которые…
-Козлы? - Хмельной медведь икнул, обдавая крепким перегаром. - Козлы ушли в народ. Как в огород. Они сейчас будут Слезу палёною водкой поить, чтобы русская дура маленько подобрела, присмирела.
Поправляя корону, царь-самозванец посмотрел на исполинскую Слезу, трясущуюся в железной клетке, уже скрывающейся за поворотом.
-А ведь народ просил меня когда-то... – вдруг выходя из образа «царя», сказал Егор, вспомнив о чём-то. - Ну, что же? Надо уважить народ!

                15          

И вскоре после этого в центре Москвы, на чердаке под облаками приглушенно — будто сучок сломался — хлопнуло оружие с глушителем, с оптическим прицелом. И по Москве пошёл переполох. В действие ввели пресловутый план «Перехват». Перехватывали, перетряхивали, прочёсывали. По проспектам и улицам замелькали милицейские машины, перекрывая въезды и выезды. Оперативные службы аэропортов – и местных, и международных – моментально оживились. Многие рейсы неожиданно стали задерживаться по каким-то странным метеоусловиям; можно было подумать, что Африку или Тайланд внезапно засыпало снегом, а в городе Норильске или Воркуте наоборот – всё растаяло со страшной силой и туда теперь можно   было только приводниться. В общем, был сплошной переполох. Сыщики и просто бдительные граждане присматривались ко всем подряд, не доверяя даже собственной тени – это могла оказаться тень совсем другого человека. Мимоходом и случайно – нет худа без добра, как говорится – в Москве накрыли несколько бандитских притонов и нелегальных домов терпимости. Давно уже хотели, но лишь теперь поймали за жабры акулу фальшивомонетчиков – дипломат с поддельными долларами потянул на тридцать килограммов. И попалась вторая точно такая же крупная акула – только уже в море поганой  наркоторговли. Бездонный бредень, сети, широко раскинутые по Москве и области – за очень короткое время – принесли довольно хорошую добычу. Только всё это было – не то, не  то… Всё это было, так сказать, второстепенным, потому что цель была поставлена другая: изловить проклятого стрелка.
 Нет, не изловили. Не смогли. Не там искали сыщики, сбившиеся с ног.
Никто не догадался обратить внимание на чудаковатого царя-самозванца, размашисто идущего по столичным улицам, где догорали остатки новогоднего праздника.
Купив мороженое, самозванец облизывал сладкого какого-то зверька на палочке и напевал под нос:

А мы с Серегою шагаем по Петровке,
По самой бровке,
Едим мороженое мы без остановки,
В тайге мороженого хрен нам подадут...

Зимняя Москва была одета мехом — с ног до головы. То там, то здесь в толпе виднелся выделаный мех песца, енота, нерпы, норки, чернобурки, береговой шиншиллы или просто крысы. И где-то здесь, в толпе раскрашенных бабенок, красовался мех того полярного песца, которого добыл охотник, в эти минуты под видом царя-савозванца идущий в самом центре Москвы.
«В Сибири, — вспоминал он, — в одном только Красноярском крае в год добывали по тридцать тысяч песца, а в общем по Советскому Союзу — около семидесяти, восьмидесяти тысяч. А сегодня? Ничуть не меньше. Если не больше. Сегодня контрабанды — черт знает, сколько!»
Заснеженные улицы были щедро посыпаны солью, и «царь» уныло рассуждал вполголоса — тундровая привычка одиноких людей:
-Карфаген с лица земли исчез при помощи соли, и Москва когда-нибудь исчезнет. Этот мегаполис обречен, в нем скопилось исчадие ада. — Зимогор посмотрел на свой наряд и хохотнул. — Я царь или не царь, стрелять его ять? Я построю себе новую столицу! Без этих козлов...
Храм Христа Спасителя неожиданно открылся взору самозванца – засверкал куполами, когда самозванец вывернул из-за угла. Новый храм, построенный на месте взорванного, заставил «царя» о чём-то глубоко задуматься.
-Слушай, - сказал он себе, - а может, всё не так-то уж и плохо? А? И зачем же я тогда… Кха-кха… Замнём для ясности…
Внизу, на земле, было тихо, а там, вверху, где сияли  купола громадного Христа Спасителя, там своею жизнью жили верховые ветры – они откуда-то издалека притащили горы белых, крутогрудых облаков. Крупный снег посыпался. Густой, ершистый. Свежею стружкою снег сорил по Москве, прикрывал грязь и мусор во дворах, в тупиках, куда сворачивал степенный самозванец, чтобы несколько минут стоять в растерянности: хоть «ау!» кричи, как в тёмном лесе. В небе помрачнело – снегопад усиливался, и  это не могло не радовать: сыщики вовсе потеряют следы. А может быть, они вообще ни черта не смогли обнаружить. Чукча — осторожный. Чукча — хитрый. Так, тихо рассуждая сам с собою, самозванец мимоходом выбросил облизанную палочку от мороженого. Палочка упала мимо урны. Мелочь? Э, не скажите. Преступники всегда сгорают на мелочах.
-Гражданин! - сурово сказал милиционер, оказавшийся рядом. - Сейчас же поднимите!
Самозванец дрогнул. Показалось, постовой услышал последнюю фразу — по поводу следов и сыщиков. Он засуетился, наклоняясь за проклятой палочкой. Бросил — и опять мимо урны.
-Белку в глаз стреляю! — пробормотал. — А тут...
-Что вы сказали?
Господи! Дурацкая эта привычка — думать вслух — когда- нибудь его погубит.
-Я? Ничего... — пролепетал охотник.
-Кто белку в глаз стреляет? Вы?
-Я муху не обидел! - Самозванец широко улыбнулся. Но лучше бы он этого не делал. Это была сердечная улыбка людоеда.
Милиционер шевельнул бровями и франтовато взял под козырек:
-Товарищ... Кха-кха... Господин, позвольте документики.
«Как разговариваешь, хам?!» — хотел он крикнуть и ногой притопнуть, как подобает царю. Но вместо этого с губ сорвался лепет:
-Моя... твоя... не понимает! - Ничего другого, более умного, не пришло в башку.
Глаза милиционера затвердели. Он поправил кобуру.
-Следуйте за мною в отделение.
Ну что было делать «царю»? Ну да, милиционер при исполнении. Лицо неприкосновенное. Но ведь можно врезать и не по лицу. Да, если поймают, припаяют годика четыре или пять. А с другой стороны: он, царь тайги и тундры, матёрый волк — поднимет лапки вверх и на полусогнутых пойдет за этим замшелым столичным фраером?
Самозванец зыркнул по сторонам. Развернулся и треснул сержанта. Бедняга упал. Шапка серой кошкой покатилась под кусты газона. Милиционер схватился за кобуру.
-Стой! Стреляю.
Да куда ты стрельнешь, сосунок? Ты же орехи привык пистолетом долбить. Божий день на дворе, кругом детей полно и стариков.
И все же он, собака, стрельнул. Не сразу, правда. Какое-то время сержант старался его догнать, но это было делом бесполезным. И тогда сержант пальнул – сначала в воздух, а потом уже прицельно. Пуля просвистела над головой. Попала в стену — откусила бетонный шматок. Рядом с домом рабочие расковыряли яму — похоже на грязный окоп. Рыжевато-красная сырая глина показалась кровью на земле. И в голове у царя-самозванца что-то щёлкнуло, будто передернули затвор. Подбирая длинную белую мантию, похожую на обрывок пурги, он запрыгнул в окоп, побежал, пригибаясь, прикрываясь бруствером рыжей земли.
-Сержант! – зарычал он, оскаливая зубы. - А ну, прикрой меня! Где наши бэтээры?
И он опять — как было уже не раз, не два — увидел вдруг перед собою раскаленные пески Афганистана...
Эти пески, раскалившиеся в его воспалённом воображении, в конце концов, сослужили ему нехорошую службу. Прикрываясь бруствером рыжего  окопа, Зимогор оторвался от своего настырного преследователя – башмаки бегущего сержанта затихли. А дальше и вовсе ему, Егору Зимогору, несказанно повезло – так подумалось, так показалось. Тёмно-зелёный бронетранспортёр стоял на возвышении – как на песчаной сопке. Знакомый, почти что родной «бэтээр». Егор был готов поклясться чем угодно, что это боевая машина, поцарапанная вражескими   снарядами, рикошетом ударивишими  по броне, там и тут поклёванная пулями и кое-где присыпанная ржавчиной, словно осенними листьями – это была машина из Афганистана.
И тонкое чутьё, звериное чутьё охотника не обмануло. Этот бронетранспортёр и в самом деле из «горячей точки» прикатил  сюда, припылил уже на издыхании своих сердечных сил – мотор на последних метрах чуть не заклинило. А последние метры  эта машина проехала, когда поднималась на гранитный плоский пьедестал, чтобы там замереть, заржаветь в качестве памятника. Случайно или же как раз наоборот – вполне закономерно – Зимогор запрыгнул именно в этот бронетранспортёр. Он был пустой, пропахший дымным порохом. И сильно как-то был он раскурочен. Одного фрикциона не доставало – левый разворот не выполнишь. И дорогая оптика – механизм точной наводки – был раскручен. Только всё это мало теперь беспокоило Зимогора. Главное – он был у себя дома; такое ощущение в душе. Главное – крышка задраена и никто теперь, никто, ни одна собака не сможет достать Зимогора.
И вдруг – вместо чужой, словно бы гавкающей ненавистной  речи – он услышал совершенно спокойную русскую речь.
-Аллё! – сказал кто-то сверху.- Ты чего там? Зимовать надумал?
Егор удивился. Помолчал с минуту, потом спросил:
-Командир! Ты, что ли?
-Я! – ответил командир ОМОНА. – Выходи.
И снова тишина внутри брони.
-А разве ты живой? - усомнился Егор. - Тебя же хлопнуло под Кандагаром!
-А где ты видел говорящего покойника? - Командир ОМОНА усмехнулся.-  Выходи. Не бойся.
Зимогор, задетый за живое, возмутился.
-Ну, ты же знаешь, командир, я ничего и никого на свете не боюсь… кроме одной малой малости…
-Знаю, знаю. Выходи. Ребята ждут.
-И ребята живы?
-Ну, конечно.
Широко улыбаясь, он поднялся наверх.
Вот так его взяли, вот так повязали. Как мальчика в детском саду.
 
                16            

Голова Егора была теперь — совершенно седая. Чёрная повязка на глазах. Холодные браслеты на руках. Двое сопровождающих в камуфляжных намордниках посадили преступника в машину, повезли куда-то. Потом пошли по длинным коридорам. Лифт поехал как-то очень стремительно – дёрнулся вверх и тут же замер. Лестница была укрыта чем-то мягким — ноги утопали, шагов не слышно.
Постояли у двери. Вошли. Сопровождающие сняли повязку. Яркий свет ударил по глазам Егора. Едва не прослезившись, он  прищурился, разглядывая кабинет. Дорогая старинная мебель. Четыре или даже пять телефонов – черные, красные, белые с правительственными гербами. На полу – акуратной «ёлочкой» уложенный паркет. Кремлевская башня – Боровицкая или Предтеченская –  маячила недалеко от окна.
Хозяин кабинета – сухопарый седоватый генерал с тяжёлыми чертами лица – сидел в дальнем углу за столом. Курил «Герцеговину флор». И, судя по всему, курил давно – табачное облако плавало под потолком, студнем растекаясь по углам.
-Наручники, - сдержано сказал генерал, сделав короткое движение пальцами. 
Старший из двоих проворно отомкнул наручники и тихо поинтересовался:
-Мы ещё нужны?
-Свободны.
-Есть.
И они остались наедине. Суровое лицо генерала — как показалось Егору — чуть подобрело. Он прошёлся по кабинету, крепкими ботинками выдавливая «музыку» из паркетных плашек, кое-где давно уже рассохшихся.
-Куришь? – неожидано спросил он прямо над ухом.
От неожиданности Егор должен был бы вздрогнуть, но не вздрогнул.
-Нет, - вяло улыбаясь, ответил он. - Кончились.
Зачем-то посмотрев по сторонам, как будто опасаясь постороннего глаза, генерал предложил закурить – молча протянул твёрдую пачку, немного помятую с нижнего края.
Зимогор блаженно затянулся ароматной «Герцеговиной» и снова стал рассматривать убранство генеральского кабинета, просторного, высокого: на стене портреты Суворова и Жукова; на потолке лепнина с какими-то гербами, звёздами и лентами, похожими не Георгиевские. Потом глаза Егора зацепились за новенького золотого орла, насаженного, как на вилку, на шпиль кремлевской башни.
И генерал не тратил время зря – разглядывал странный, изрядно потрёпанный костюм Егора. Затем  тяжело усмехнулся:
-Доигрался? Сукин сын!
Егор отчего-то был странно спокоен. Отмахнувшись от дыма, он  тихо спросил:
-Вы ничего не слышали по делу Дегтяревского?
-Чего?  - Седые брови генерала гневно дрогнули.-  А это кто такой?
Зимогор объяснил.
Генерал, в это время усевшийся за свой рабочий стол, показал на какие-то пухлые папки с грифом «секретно» и «совершенно секретно».
-Мы занимаемся делами государственной важности! – сухо сказал  он, сильной ладошкой выбивая пыль из верхней чёрной папки.-  А там, в «Байкале», судя по всему, произошла разборка... Тебе, солдат, сейчас нужно думать не о Достоевском... Или как его там? Ты о себе подумал бы.
-Ну, а теперь-то что? - равнодушно сказал Егор.- Думай, не думай, а дело сделано.
Грозно глянув на него, генерал точно  хотел сказать: «Дело сделано? Как бы не так!» Он подошёл к столу – широким жестом вырвал страницу из блокнота. Взял ручку с золотым пером.
-Ты стрелял? Зачем стрелял? - спросил генерал, не отрывая глаз от бумаги, по которой скользило золотое перо, отбрасывая тоненького зайчика на стол. – Зачем стрелял? И почему?.. Почему?..
Егор что-то вспомнил. Кривая улыбка поползла по щеке.
-Я стрелял от имени народа.
Военный увалень прошёлся по кабинету и неожиданно положил перед Егором записку: «Сукин сын! Почему промахнулся?»
У Зимогора глаза на лоб полезли. Он что-то хотел сказать, но генерал поднял руку в предупредительном жесте; кабинет, как видно, был напичкан всякими «навозными жучками».
-Расстрелять тебя мало за это! - рассвирепел генерал, показывая пальцем на записку. - Этому тебя учила Родина, доверяя оружие?
-Виноват, товарищ генерал, исправлюсь, - пробормотал Егор, шалея от происходящего.
-Исправишься? - Генерал посмотрел на ботинки, глянцево блестящие от свежей ваксы.- Думаю, что у тебя не будет времени на исправление. Или ты рассчитываешь на ИТК?
-На какое ИТК?
-Исправительно-трудовая колония.
-А-а... - Зимогор докурил до бумажного мундштука.  - Мне всё равно...
И опять военный человек прошёлся по кабинету, выдавливая музыку из деревянных плашек. Постоял у окна. Посмотрел на Кремлёвские башни, мерцающие золотыми орлами на шпилях.
-И много вас ещё... таких вот... царей-самозванцев?
-Есть. Будьте уверены.
-Имена назовешь?
-Конечно. Я же не Зоя Космодемьянская.
В глазах у генерала всплеснулось изумление.
-Ну, называй. Что за орлы?
Самозванец задумался, глядя в большое окно. Золотой орёл на Кремлевской башне вдруг показался похожим на цыпленка-табака.
-Вот такие мы орлы, - вздохнул он. - А когда присмотришься — цыплята.
Генерал, как бы не очень настаивая, спросил:
-Так ты скажешь или нет?
-Там, в архивах, — Зимогор кивнул за окно. — Там всё есть. Поднимите архивы последней переписи населения. Берите каждого третьего работоспособного мужика, смолите и к стенке ставьте. Можно даже и фамилию не спрашивать.
-Неужели — каждый третий?
-Гипербола, - грустно сказал Егор и добавил к чему-то: - Гиперборея.
Чиркнув зажигалкой, генерал спалил свою крамольную записку, пристально глядя на огонёк, ярко отразившийся в карих глазах.
 -Ну, а если серьёзно, - заговорил он, выбросив пепел в корзину, стоящую под столом. - Много ли таких, кто не боится... кто решится убивать?
-Убить, товарищ генерал, не страшно. Это же святое дело — убить за Родину. Так меня учили, когда отправляли в мясорубку афганской войны. - Егор начинал накаляться – глаз невольно подмигнул.-  Сегодня я могу спокойно хоть кого угробить... Даже вас, товарищ генерал, извините за откровенность.
-А меня-то… - брови  генерала выгнулись, - за что? Почему?
-А потому что у вас лампасы по колено в крови! – Зимогор оскалился – зубы плотно стиснуты.- Потому что я таких гусей в лампасах видел столько, что их — от Кабула до Москвы — не переставишь раком... Боишься или нет? Это не вопрос, товарищ генерал. Для меня сегодня вопрос в другом.
-Это в чём же, интересно?
-А надо ли…- Егор сделал пальцем такое движение, как будто нажал на курок, -  надо ли убивать того, кто кажется мне злодеем, кто мешает России, как мне кажется? Большевики ведь тоже «злодеев» истребляли. Так им казалось. А что вышло на поверку? Чего мы хотим добиться, всякий раз переставляя или подменяя фигуры на шахматной доске своей страны, своей истории?
-Ты! - громыхнул военный. - Ты у меня это спрашиваешь? - Генерал, как видно, спохватился; вспомнил про «жучков навозных». - Это я тебя должен спросить! И я спрашиваю: о чём ты думал, когда стрелял?
Егор вздохнул.
-О том, что справедливость должна восторжествовать.
-Чья справедливость?
-Народа.
-Справедливость? Ладно. — Лицо генерала снова стало жестким. — А почему же ты промахнулся? Ты же сказал, что ты стрелял от имени народа.
-Да. Это так.
-А промахнулся? Тоже от имени народа?
-А что же вы хотели, товарищ генерал? Народ кривой... Он даже вилы в руках держать не может, не то что винтовку с оптическим прицелом... А я, товарищ генерал, стреляю — дай бог каждому. Я из винтореза любую свечку погашу на триста метров! Могу поспорить на что угодно.
Генерал смотрел — не мог понять: то ли этот скомороший царь серьёзно говорит, то ли дурачит.
-Ты хочешь сказать, - уже с некоторым изумлением уточнил генерал, - что если бы стрелял ты — лично...
-Да, - устало подтвердил Егор, отряхивая белую рваную мантию. - Будьте уверены. Лично я — не промахнулся бы. Но я стрелял — от имени народа. Так что извиняйте, товарищ генерал. Вот такая комедия вышла...
Зазвонил телефон с государственным гербом на диске. Генерал послушал, невольно стоя по стойке «смирно» и машинально подбирая живот, туго обтянутый рубашкой цвета хаки, на которой пуговка расстегнулась около ремня.  Положивши трубку, он глянул на часы и, вздыхая, протянул Егору коробку «Герцеговины». Подождал, покуда парень выкурит, и только после этого нажал на кнопку – вызвал охрану.
Зимогор поднялся, поправляя белую мантию, похожую на драный лоскут пурги.
Генерал печальными глазами снова стал осматривать  «царский» наряд.
-Комедия, говоришь, получилась? - Он отрицательно покачал головой.-  Трагедия вышла, солдат. Жалко тебя, дурака.
-Не меня жалеть надо.
-А кого, интересно?
-Россию.
Желваки на скулах генерала закаменели. Он отвернулся, чтобы не видеть, как Зимогора уводят. Потом – уже в пустом притихшем кабинете – подошёл к высокому просторному окну и задёрнул бархатную штору, напоминающую тяжёлый театральный занавес.

                17

Зимогору дали десять лет, и на том спасибо — запросто могли бы вышку припаять. Через полгода он бежал. Собаку пробовали пустить по следу, но кругом кипела чёрная пурга. Редкий человек в такой пурге найдёт дорогу к спасительному огоньку. Редкий путник способен идти против такого сокрушительного ветра, который легко ломает хребты деревьев, камни из-под снега выворачивает.
Те, кто преследовал беглеца, благоразумно укрылись где-то в тихом местечке, переждали пургу и обратно пошли, угрюмые от холода, оглушенные и словно придавленные величием открывшихся картин.
После пурги над пространством бескрайнего Севера всегда пластается покой полярной ночи, продырявленной звёздами или озарённой оком промороженной луны. В такие ночи, если ты в тепле,  так хорошо мечтать или стишки кропать – легко, приятно. Но, как сказал большой русский поэт, «другие думы давят череп мне!». Такими вот морозными просторными ночами сердце почему-то сильнее ощущает смутную тревогу на родной земле. Хотя кругом  как будто – тишь да гладь. Только «плачут» камни вдали на Плач-Горе, стонут под морозным гнётом. И огромная эта луна, горящая  на огромной шершавой щеке Плач-Горы, издалека напоминает необъятную народную слезу, ту самую слезу, которая однажды – не дай-то бог! – может сорваться с привязи и захлестнуть страну кошмарным половодьем…