13. Извините, что живой

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
               или
           ЦАРЬ-СЕВЕР
               
          роман  в рассказах и повестях
________________________________________

         



         ИЗВИНИТЕ, ЧТО ЖИВОЙ

                1

    Чем дальше от нас отодвигается наша опасность, тем веселее мы о ней вспоминаем.
    Зимою у художника Тиморея Дорогина был золотой юбилей – пятьдесят ему «стукнуло». В Петербурге открылась юбилейная выставка, вокруг которой знатоки много шумели, потрясённые необычными красками и сюжетами, продиктованными «сиянием верхнего мира». Колдовство картин художника Дорогина вызвало невольный интерес даже у тех, кто ни разу не ходил ни на какие выставки. И даже более того: работники милиции и несколько нарядов частного охранного предприятия среди ночи на машинах приезжали к большому выставочному залу на Фонтанке. Сначала приезжали, откливаясь на звонки бдительного сторожа, а потом их тревожили перепуганные жители окрестных домов, находящихся в районе выставочного зала. Дело в том, что «сияние верхнего мира», в тех или иных варияциях сияющее на полотнах Дорогина, в темноте как будто оживало – по потолку и стенам перливались радужные всполохи, создавая иллюзию пожара в огромном зале.
Ажиотаж вокруг картин художника был настолько велик, что из-за океана – так, во всяком случае рассказывали газеты – в Петербург прилетала чертова дюжина самолётов, на борту которых находились самые богатые частные коллекционеры, меценаты и всевозможные представители заграничного бизнеса.
-Сияние верхнего мира продаваться не может, иначе оно потускнеет! – повторял Дорогин, отвечая на вопросы докучливых журналистов и охотников за русской самобытной красотой.
Тиморей Антонович заматерел к своим пятидесяти – «в плечах раздался и в животе», как шутили близкие друзья. На фотографиях к юбилейным проспектам и альбомам, на выставочных плакатах Дорогин смотрелся как добротный, крепкий, классический художник, окружённый каким-то незримым сиянием, тем электрическим полем, которое всегда присутствует вокруг незаурядной личности.
После долгой и несколько нудной официальной части юбилея неутомимый Тиморей Антонович собрал своих близких друзей «у камелька» на Васильевском острове — в мастерской, до того  просторной и высокой, что в ней  можно было играть если не в футбол, то в баскетбол наверняка. Человек, впервые попадавший в эту мастерскую, мог в ней заблудиться как в тёмном дремучем лесу, где стояли декоративные скалы, деревья; ручеёк плескался, вприпрыжку пробегая между настоящими гранитными каменьями; птицы пели на ветках магнолий, на кипарисах, на кедрах.
Огромное пространство мастерской хорошо помогало в работе – давало размахнуться вдохновению. А для праздника души – для тёплой семейной атмосферы – Тиморей Антонович просил открыть «чуланчик», так называл он боковую комнату, небольшую, но очень уютную, в которой  находились только самые избранные полотна художника, зачастую никогда не выставлявшиеся в залах, где  они потеряют свою миниатюрную прелесть.
 В «чуланчике» потрескивал камин, горели свечи. Серебрецом звенела цыганская гитара. Песни пели, шампанское пили — за юбиляра, за его талант, за Север, который подарил художнику «самые лучше краски» — так писали о нём, так говорили искусствоведы.
Дело было перед Новым годом, который в Петербурге бывает больше похож на ранню весну или позднню осень – минус десять, пятнадцать градусов; снег рыхлый, мягкий, словно глина или серый гипс, приготовленный скульптором, – лепи, что хочешь.
Весёлая беседа за столом коснулась предстоящего новогоднего праздника, и друзья разговорились, а потом даже заспорили: у кого из них была самая оригинальная встреча Нового года.
Антон Северьянович, отец художника, приехавший на юбилей, предложил, посмеиваясь в бороду:
-Сынок! А ты бы рассказал...
Дорогин осторожно потрогал левое ухо – раковина сверху обкусана морозом.
-Длинная история! — задумчиво ответил, глядя в камин.
За столом зашумели:
-А мы разве торопимся?
-Давай, брат, рассказывай, а то ходят по городу всякие байки…
-Да и в газетах тоже сочиняют…
-Даже так? — удивился Дорогин.
-А вы как думали? – вразнобой гомонили за хлебосольным столом. - Вы теперь на виду! «Жульёристы», как говорит Северьяныч, они теперь вас ни за что не оставят в покое! Будут плести небылицы. А мы хотим послушать, так сказать, из первых уст!
И тогда художник развеселился, вспоминая о миновавшей опасности. Картину вытащил из дальнего угла, где стояли полотна, нуждающиеся в доработке. На холсте был изображен кордон: тайга, снега, два домика, банька дымится у берега, и павлиньими перьями распушилось в небе полярное сияние.

                2

...Кордон Ведьмачье Озеро – один из четырёх кордонов государственного заповедника  Таймыранский. Когда и почему это живописное озерцо стало  вдруг Ведьмачьим –   история умалчивает. Ясно только, что оно ни к ведьмам, ни к русалкам никакого отношения не имело и не имеет. Северный берег Ведьмачьего, сложенный из древних коренных пород, резко поднимается к предгорьям хребта Бырранга, с которого струятся в озеро бесчисленные реки и речушки. А на южном берегу – пологом, заросшем тайгою – встречаются большие колоритные поляны, особо привлекательные в пору короткого полярного лета. Вот на одной из таких полян – поближе к воде – лет, наверное, пятьдесят назад был обустроен кордон. Летом здесь бывает народ «с материка»: высоколобые дяди и очкастые тёти на вездеходах приезжают отслеживать занесённых в Красную книгу снежных баранов, белохвостых орлов, краснозобых казарок; изучают состояние горно-субарктической экосистемы и занимаются какими-то другими научными делами.
А зимою тут глухо – как в танке.  И вот эта вселенская глушь – всех других маленько пугающая с непривычки – почему-то особенно нравилась Медвежакину, егерю, хозяину кордона.
Был предутренний час, когда егерь вышел на крыльцо. Постоял, послушал, как «звезда с звездою говорит» в промороженном небе.
 Тайга, снега в округе – всё дремало. Полярную темень, нависающую над кордоном, словно бы серебряные лапы раздвигали — мощные лампы дневного освещения. Свет озарял два домика, старую баню — поставлена поближе к озеру. Гараж — для двух «Буранов». Дровяник, прикрытый «пуховым одеялом». Снегу в тот год наворотило — через край. В конце декабря Медвежакину во дворе пришлось пробивать  длинные окопы и траншеи, над которыми  мороз то и дело постреливал. «Живём, как на войне!» - шутил Медвежакин. А шутил он довольно редко. Житьё на кордоне — дело серьёзное. Вот и теперь, после вчерашней тревожной ночи, не сильно-то развеселишься.
Вчера, около трёх с половиной часов, на кордон пожаловали гости: знакомый охотник Егор Зимогор и второй, незнакомый «питерский турист», вроде как художник, приехавший в тундру помалевать картинки и попавший в такой переплёт, что не сегодня-завтра может потерять и руки, и ноги – обморозился до черноты.
Медвежакин сходил за дровами. Печь затопил.

                *      *      *
С утра в избе у егеря собрались проводить совещание. Консилиум, можно сказать. Медвежакин – не выспавшийся, мрачный – восседал во главе стола. Это был высокорослый, необыкновенно крепкий детина. Былинный силач. Гвозди в дерево, как в масло, вдавливал пальцами; был у него такой весёлый фокус, который он только во хмелю порою демонстрировал, а так, на трезвую голову, — солидный, обстоятельный хозяин. Зовут — Иван Григорьевич, по паспорту. Или просто — Григорич. А по жизни за ним закрепилось прозвище — Героич. И дело тут не в в нём самом, не в этом егере, хотя и он потянет на героя. Дело — в отце Медвежакина, который во время Великой Отечественной был представлен к званию Героя Советского Союза, а потом вместо золотой звезды был награжден «полярною звездой». Десять лет герой пыхтел на Крайнем Севере: история, увы, весьма типичная для тех времен. Будучи лейтенантом, Григорий Медвежакин совершил геройский поступок, но оказался в плену, а советский офицер в плен не сдаётся — пулю закатывает в лоб себе. В лагерях Григорий Григорьевич стал Героем Героевичем. Ну, а потом и сына — Ивана — тоже наградили геройским званием.
Хозяин кордона пошевелился во главе стола – табуретка под ним заныла. Приподнимая могучий кулак Медвежакин   приглушённо покашлял – огонь керосиновой лампы, стоящей неподалёку, затрепетал, как будто испугано заморгал карим глазом.  (На кордоне был генератор, но егерь не хотел врубать с утра пораньше – затарахтит,  разбудит больного Тиморея).
-Мужики! – глядя исподлобья, пробасил Медвежакин. - Ну, что? Давайте думать. Время не ждёт.
-А что тут думать? Надо пилить! - решительно заявил Зимогор, в глазах у которого засверкали две керосиновых лампочки.
-Тише ты… Разбудишь… - предупредил Медвежакин, степенно покосившись на закрытую филёнчатую дверь.
Зимогор, машинально пригибая голову, продолжал — немного потише:
-Надо пилить! Пилить, пока не поздно!
-Пилить...— рокочущим голосом передразнил  Медвежакин. - Пилить — дело нехитрое. Ещё какие будут предложения? Дед-Борей, что скажешь?
Антон Северьяныч курил возле окна. Сосредоточенно смотрел в темноту полярной ночи, едва-едва подкрашенную синькой над горами, над заснеженной тайгой. Верхней губой Северьяныч — по своей многолетней привычке — попробовал до носа дотянуться.
-Жалко. Рука у него золотая, — вздохнул. — Это художник, не золотарь. Но опять же, как бы нам не проморгать... — Дед-Борей покрутил обгоревшую спичку, бросил в консервную банку, вместо пепельницы стоящую посередине стола. - Сегодня жалко до локтя отпилить, а завтра, глядишь, придётся до плеча отхватывать. Вот ведь как может быть.
-Я ж говорю: пилить... - Охотник приподнялся над столом.- Чего тут думать? Чего гадать?
-Зимогор! Да погоди ты! - Медвежакин отмахнулся от него и, почему-то посмотрев на Северьяныча, спросил: - Чем ты будешь пилить? 
-Кто? Я? - Дед-Борей даже вздрогнул, а потом  перекрестился на какую-то бумажную иконку, находящуюся  в дальнем углу. - Избави, бог, чтоб я пилил собственного сына!
Егерь смутился.
-Да разве я говорю, чтобы ты…
-Ну, а кто же? Ты, Героич, возьмёшься?
-Ну, здраствуйте! Тоже придумал…
За столом воцарилось молчание.
-Я… - нехотя сказал Егор. – Я буду пилить.
Медвежакину сразу не нравилась эта «деревянно-дубавая»  идея — пилить. И чем дальше, тем больше не нравилась. Но ничто другое не вырисовывалось. Пока во всяком случае.
-Так, — мрачно согласился егерь. — Ну, допустим. И чем же ты  будешь пилить, Склифосовский?
-Ножовкой. Чем? Водкой смажем и вперед... Ну, а чего ты?..
 Егерь ухмыльнулся уголком добродушного рта.
-Может, лучше сразу колуном? Чтоб не мучился.
-Героич! Перестань! Да у нас в Афгане было ещё похлеще…
-Тут не Афган… - оборвал Медвежакин.
-Это я заметил. Тут несколько прохладней. – Нервный тик у Зимогора усилился при упоминании Афганистана.- А что ты  предлагаешь? А?
Егерь посмотрел на часы, на радиостанцию.
-Надо ещё посоветоваться с медициной.
Зимогор сгоряча кулаком хотел ударить по столу, но вспомнил про больного. Кулак пролетел над столешницей и описал такую кривую в воздухе, как будто в кулаке была граната, которую он  хотел забросить, как можно дальше.
-Героич! - простонал охотник. - Ну сколько советоваться? Доктор нам уже сказал...
-Ну, знаешь! - Грузный егерь поднялся, едва не опрокинув табурет. - Как говорится, семь раз отрежь, один раз отмерь...
-Да говорится-то как раз наоборот.
-Что — наоборот?
Зимогор ухмыльнулся. Седую пушицу свою причесал на загривке.
-Героич! Ты даже сам не понял, что сморозил.
Медвежакин посмотрел на старика.
-Дед-Борей, я что-нибудь не так сказал? Семь раз отрежь... Тьфу! – Спохватившись, егерь хлопнул ладошкой по лбу. — Ну, вы же понимаете, что я хотел сказать. Чего ты зубы скалишь, Зимогор? Мы ещё с тобой поговорим, между прочим. Потащил туриста в эдакую даль...
Охотник аж задохнулся от возмущения.
-Кто? Я? Да это он меня потащил! «Я чуйствую», «я чуйствую», что на кордоне мой папа, мать твою... - Егор некстати подмигнул сердитым глазом. - Вот погоди, проснется, так сам расскажет. Если, конечно, вспомнит, кто он такой и где он есть.
-Вспомнит! - поднимаясь, заверил Медвежакин. - Что он совсем уже… Ну, я пойду, движок врублю, а то аккумуляторы  садятся.
Скрипнула дверь. Во дворе заскулили  две лайки, о которых Медвежакин напрочь забыл в это утро.
Приглушённая работа генератора где-то внутри огромного сугроба, похожего на белую скирду, – пулемётная трескотня, постепенно переходящая в равномерный гул – заставили художника слабо застонать во сне и пошевелиться.


                3      

«Райское» дерево росло перед окном. Освещёное лампой, находящейся где-то поблизости, это «райское» заснеженное дерево казалось отлитым из серебра. Груши и яблоки росли на дереве – румяные, припорошенные снегом, они слегка покачивались под нажимом ветра. Конфеты сверкали обёртками и так вертелись, точно рыбы в аквариуме. Медовые пряники с дырками висели на тоненькой привязи. Потом живая белка откуда-то взялась – прошмыгнула среди ветвей, роняя белые полупрозрачные полосы снега. Белка проворно добралась до грецкого ореха и стала передними лапками царапать его, отрывать, но в какое-то мгновенье вдруг спохватилась – застыла, глядя в окно,  прямо в глаза художника.
Дорогин только что очнулся (или всё-таки спал? непонятно). Проморгавшись, он посмотрел за окно и едва шевельнулся.
Белка заметила его — исчезла в ветках. Но яблоки на дереве и мишура — не исчезли.
«Что за ерунда? – подумал Тиморей. - Я же проснулся!»
Правая рука была как плеть – не слушалась.  Левой рукою он протёр глаза и ощутил совершенно голые, припухщие  веки; во время перехода по тундре и тайге ресницы на морозе постоянно склеивались и, в конце концов, Тимоха выдрал все ресницы...
Он с трудом пошевелился, пытаясь осмотреть незнакомую комнату. Острая боль прострелила — от плеча до ноги. Художник зубы стиснул, чтобы не застонать. Воспаленное тело горело; жар от гангрены – от правой руки – расползался всё дальше.
Комната, в которой он проспал, бог знает, сколько, была похожа на охотничий бивак: костлявые ветки старых оленьих рогов топорщились в углу, прикрытые тряпкой. На шифонере пылилась деревянная подсадная утка, облупившаяся сбоку, словно полинявшая. Из-под лавки, стоящей у стены, торчал темно-зелёный нос резиновой спущенной лодки.
Оглушенный долгим сном, Тиморей поначалу не понял, где он находится. Но потом за дверью голоса послышались, среди которых он узнал голос Зимогора; правда, плохо было слышно, что там говорят. Приятным табачным дымком потянуло в дверную щель. И нестерпимо захотелось покурить.    
Дорогин кое-как поднялся. Посидел на кровати, глядя на тряпичный разноцветный блин домотканого половичка. Голова страшно кружилась, ступни горели. (Когда его, обмороженного, привезли на «Буране» в избу и взялись унты стягивать — сорвали вместе с кожей: ступни примерзли).
Кривясь от боли, Тиморей попытался встать на ноги, но, покачнувшись, рухнул на кровать — головой чуть окошко не выстеклил.
-Ох, мать… - пробормотал. - Да что это ж такое?
Он оказался беспомощен, как младенец. И так же, как младенцу, ему жалко себя стало, одинокого, всеми покинутого. В памяти всплывали обрывки путешествия на кордон; последние километры, самые трудные, которые одолевать приходилось почти ползком. Какое-то озеро представилось перед глазами; Тиморей неподвижно сидит на снегу, а Зимогор уходит, бросает его, так запомнилось; сам пошёл на кордон, а ему Черныша подсунул — сиди, подыхай как собака...
Глядя на цветок герани, стоящий на окне, Тиморей мучительно сморщился; хотел что-то вспомнить (Цветок Светлотая). Но так и не вспомнил.
Стискивая зубы, он всё же поднялся. Шагая как по раскалённым углям, осторожно выбрался в горницу, где было густо накурено. Постоял, дожидаясь, когда на него обратят внимания, но не дождался.
Медвежакин с Егором находились в дальнем углу возле шипящей стационарной радиостанции «Гроза 2 С» — такие станции обычно стояли на узловых и отдалённых точках. Возле двери висел белый маскировочный халат, из под которого выглядывал обшарпанный приклад карабина.
Стараясь казаться непринужденным, даже весёлым, Тимоха окликнул охотника:
-Эй, Склифосовский! Дай закурить!
Егор — несколько удивленно — посмотрел поверх очков.
-Оклемался? – тихо спросил. - Как самочувствие?
Дорогин, неумело орудуя одной рукой, вытряхнул сигарету из пачки. Прикурил от зажигалки. Жадно затянулся.
-Что? - спросил, кивая на станцию. - Совет в Филях?.. Меня пилить собрались?
-Дрова для бани, — резко ответил Егор.
-A-а... Значит, показалось. - Дорогин посмотрел на почерневшую кисть. Попробовал пальцами пошевелить. Рука — почти мертвая. «Может, они правы? - промелькнуло в голове.- Может, и правда, пока не поздно...»
-А Северьяныч где? – глухо спросил он.- Или мне тоже показалось?
-Бензопилу налаживает.
-Инструмент готовит? Для операции, да?
Зимогор отвернулся к радиостанции.
Тиморей, побито сутулясь за столом, всё больше и больше озлоблялся на этих «конвалов», которые только что тут сидели, спокойненько решали его судьбу – судьбу художника. Решали за его спиной. А нет бы разбудить да пригласить, спросить, что он сам-то думает, тот человек, которого они пилить надумали, заразы…
Он высосал две сигареты подряд. Опьянел от никотина и поймал себя на странном ощущении, будто присутствует на собственных поминках или похоронах.
-Разве так художника хоронят?! - Болезненно блестящими глазами он оглядел накуренную горницу. - Где музыка? Где цветы? -Дорогин хохотнул, бледнея. - Кто же так хоронит русских гениев? Не посоветовались, понимаешь, с покойником...
Отвлекаясь от радиостанции, Медвежакин с недоумением посмотрел на него.
Художник раздавил окурок в консервной банке.
-Бычки в томате, - сказал он, обращаясь к егерю. - Мировая закусь. К новогоднему столу.
Егерь пристально взглянул на Зимогора, словно желая спросить: «Что это? Как понмать?» Охотник, сняв очки, пожал плечами, будто отвечая: «Хрен его знает!»
 А на Тиморея вдруг нашел весёлый стих.
-Совет в Филях? – вызывающе громко спросил он, снова обращаясь к егерю: - Скажи мне, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, французу отдана?.. Кстати, дядя, ты не знаешь, почему Кутузов лишился глаза?
Егерь, опуская голову, пошевелил бровями.
Тиморей что-то ещё хотел сказать, но поднялся — забыл про ноги. И тут же охнул – присел от боли. Опять поднялся и, кривясь, медленно пошёл «по раскалённым углям». Добрался до кровати, рухнул в забытье...
Голова продолжала кружиться от табака и от слабости, и он как будто наяву вдруг увидел Питер, мастерскую где-то на Фонтанке. А в мастерской  – просторной, светлой – работает седоголовый какой-то художник, лицом похожий на Тиморея Дорогина.  Да так необычно, так странно работает – толпа зевак собралась за спиной, в затылок ему дышит и удивляется. «Вот это мастер! – слышит Тиморей.- Вот это фокусник!»  Стараясь не отвлекаться, чтобы не потерять волну вдохновения, Тиморей продолжает набрасывать краски. Сначала он мазки набрасывает так, как это любили делать импрессионисты – работа беглыми мазками А вслед за этим художник применяет свой мазок, давно уже как будто ставший его фирменным, фамильным почерком. И это вызывает очередную бурю изумления  за спиной художника, потому что работает он не руками – рук у него нет, руки у него оттяпали на Крайнем Севере…
-О, чёрт возьми! - Содрогнувшись, Тиморей приоткрыл глаза и посмотрел на руки, почершевние, но ещё целые. – Господи… да неужели…
Глаза его снова закрылись и теперь уже крепко. Дыхание стало глубоким и ровным – бедняга стал засыпать, но тут вздрогнул, истончившимся слухом улавливая чьи-то вороватые шаги и наполняясь ужасом оттого, что это идут «коновалы» за ним,  идут пилить его, причём пилить не как-нибудь, а пополом – так почем-то думалось ему, находящемуся в полуобморочном состоянии.
Северьяным к нему заглянул. Приятно запахло морозным воздухом, хвоей. Как от деда-мороза. Бережно поправив одеяло в ногах больного, Северьяныч звякнул посудой, убирая что-то с табуретки, находившейся у изголовья. Погладил руку сына. Перекрестил его и потихоньку ушёл туда, где продолжалось совещание.
В углу щипела и потрескивала рация, помигивая изумрудно-волчьим огоньком. Медвежакин, одетый в чёрную рубаху с закатанными рукавами, что-то кому-то размеренно, угрюмо говорил, сильной рукой сжимая горло микрофона так, что ногти побелели. Далёкий, почти не разборчивый голос, отвечавший Медвежакину как будто бы с другой планеты, был недовольным и резковатым – такие голоса бывают у людей, которых оторвали от законного отдыха или скоро могут оторвать.
Затем наступило молчание, пересыпаемое тем «песком», которого всегда в переизбытке в безбрежном море  коротковолновой связи.
Зимогор неожиданно взял микрофон и зарычал, не сдерживаясь:
-Прилетайте за трупом!.. Да, да, за трупом! Вы не ослышались! Именно так! - Он почти отбросил микрофон – Медвежаки поймал на лету.
-Ты что болтаешь? – изумился егерь.
-То, что слышал! – Охотник резко отошёл от рации, едва не запнувшись о блок питания; покружился по горнице, кулаком ударяя в свою ладонь. - Шакалы! Только за трупами могут летать...
Грузно поднявшись, Медвежакин закурил, задумчиво посмотрел за окно, измазанное дёгтем полярной ночи.  Пепельница — консервная банка — затрещала в руке Мевежакина. Егерь спохватился, но поздно. Подошел к помойному ведру – выбросил помятую банку.
-Что ты раньше времени хоронишь? - Слова у Медвежакина получались негромкие, но увесистые. - Не дело это.
Тишина повисла в доме. Пурга порывисто билась за окнами, бросала пригоршни снега на стекла. В печке прогорали последние дрова, изредка постреливая так, что уголёк выскакивал в поддувало, лежал переспелой красно-оранжевой морошкой и потихоньку превращался в ягоду голубику – покрывался голубовато-туманным налётом. 
-Ничего! Пускай летят! - В зрачках Егора заплясали какие-то чёртики. - Героич, ты же слышал, как они бухтели: «ампутация вряд ли поможет, судя по всему, тотальное обморожение подписало смертный приговор». И тэ дэ, и тэ пэ. Вот и пускай прилетают за трупом. Шакалы!
И опять помолчали. Медвежакин посмотрел на календарь, висящий над радиостанцией.
-Новый год. Кто полетит?
-За трупом полетят. Обязаны. - Егор ухмыльнулся.
Егерь внимательно посмотрел на него. Тоже ухмыльнулся, только криво, одной половинкою рта. А затем неодобрительно, даже сердито покачал головой.
-Отвечать-то мне придется.
-Я отвечу, стрелять его ять! – Егор опять ударил кулаком в ладонь.- Семь бед, один ответ! Пусть прилетают!

                4               

В Питере у любимой девушки художника было любимое местечко – Васильевский остров от шестой линии в сторону Стрелки; здесь она любила прогуливаться по набережным и даже порой разувалась – стройные ножки свои полоскала в воде. Вот на этом месте Васильевского острова у них в тот день было назначено свидание. Пришёл художник загодя – едва ль не полчаса  ещё в запасе. За это время он хотел смотаться – тут неподалёку – самый шикарный букет купить. А цветочки, цены, точнее говоря, начинали кусаться, поскольку уже был не сезон – заморозки воду по ночам стекленили кое-где на Неве, на каналах. И вот когда художник присмотрел букет, а потом полез в карман за денежкой – едва не прослезился; деньги-то дома остались. «Что делать? Как быть?» Тиморей чуть не взвыз от отчаянья, поднимая голову к питерским туманным небесам, по которым катилась низкая наволочь облаков, слабо пахнущих то ли снегом,  то ли крупнокалиберным ледяным дождём. «Что делать? Что делать? - колотилось в мозгу. - Я ведь никогда ещё без цветов не встречал!» И тут пришла подсказка – почти подсказка  с неба. В цервки, находящейся неподалёку, зазвонили колокола и Тиморей, криво усмехаясь, подумал: «А почему бы и нет?» Он скорым шагом прошёл на паперть, снял пиджак – демонстративно оголил свою правую, обезображенную культю, с которой он недавно вернулся из Заполярья. И в таком вот «развесёлом» виде художник уселся на пыльную паперть – новую фуражку положил под ноги. Сначала люди мимо проходили – не обращали внимания, а потом сердобольная какая-то мадам  решила его осчастливить двумя пятаками. Мадам подошла – и художник узнал её туфельки. Это была она, его  любимая – она почему-то решила изменить свой маршрут; не по набережной двигалась, а мимо церкви. Глаза её, когда она увидела художника, – обычно небольшие, насмешливо прищуренные глазки  – сделались похожими на два золотых пятака, вылезающих из обрит. От стыда и позора художник готов был сквозь землю провалиться. И только он подумал так – земля задрожала под ним, затряслась и неожиданно разверзлась, и он полетел в тартарары, головою ударяясь о камни.
…Северьяныч, в эту минуту находившийся рядом с ним, успел схватить художника за голову.
-Ты что, сынок? Ты что? – забормотал он, прижимая к себе Тиморея.
Открывши дикие глаза, Дорогин вздохнул с облегчением.
-А-а, - протянул. -Это ты? А я чего тут?.. Воевал?..
-В судорогах бился.
-Приснилась… хренотень одна… - Художник здоровой рукой вытер пот с воспалённого лба. - А эти где? Хирурги-палачи.
-Да там… - Северьяным кивнул головой.
-Ну, ты иди, и я сейчас…
-Поспал бы ты, сынок.
-Нет, не получится.
Уснуть ему уже не удалось – нервы были натянуты. Им овладевало беспокойство. Что с правой рукой? Неужели пилить?
Он поднялся и опять пошёл, сам себе напоминая йога, шагающего по раскалённым углям. Но теперь он уже почти не кривился от боли. К нему возвращалась внутренняя сила. Взгляд становился прямым и твердым.
-Здорово, граждане! - Тиморей остановился посередине горницы. - Конечно, я, как истинный йог, могу бензин и керосин глодать. Но, честно говоря, не отказался бы от стакана доброй русской водки. Есть в этом доме водка? Надо выпить. А то как- то некрасиво получается. Похоронили, а не помянули.
Медвежакин выключил радиостанцию. Ладони отряхнул.
-Кого? - не понял егерь, подходя к столу. - Кого поминать?
-Тимоха, говорю, хороший парень был. Помянем. – Дорогин подошел к Северьянычу. Обнял одной рукой. - Батя! Ну, здравствуй! Сколько лет, сколько зим...
-Здророво, сынок! - глаза Деда-Борея повлажнели. Он повернулся к хозяину и сделал какое-то движение рукой.
Медвежакин, опуская глаза, грузно вышел в сени. Жену позвал.
В горнице будто стало светлей – вошла приветливая стройная женщина. Светлана. Была она в потёртой тёмной  телогрейке, в застиранном расписном платке — цветочки да ягодки. Платок этот был у неё повязан так, как это делают монашки в монастырях – лица почти не видно, хотя оно, прекрасное, угадывалось. Прямые и спокойные глаза егерьской жены смотрели так, что сразу было понятно: эта женщина по природе своей не умела кокетничать и не хотела.
 Художник и раньше – в силу своей профессии – был не равнодушен к человеческим рукам. А теперь, находясь на пороге потери своей конечности или даже конечностей, теперь он испытывал особое чувство к чужим рукам. Только чувство это было спрятано где-то очень глубоко в душе, спрятано так, что сам он почти не догадывался об этом чувстве, заставалявшем  его пристально и даже с потаённой завистью смотреть на руки других людей; так он смотрел теперь на руки Зимогора, на руки Медвежакина и Северьяныча. Ну, и, конечно, руки этой женщины не могли его оставить равнодушным – это были по-мужски натруженные руки, умевшие управляться с карабином, снегоходом, моторной лодкой. Детей у них с егерем не было, как в дальнейшем узнал Тиморей, поэтому всю свою сердечную любовь и ласку женщина раздаривала всем тем «домашним» птицам и животным, которые из дикой природы попадали на ерерьский двор; на территории заповедника встречались подранки, залетавшие или забредавшие сюда с той стороны, где человек имел нечеловеческую страсть – во что бы то ни стало хоть кого-нибудь пристрелить.
 Светлана взялась хлопотать у печи, у стола. Время от времени женщина поглядывала то на художника, то на Деда-Борея. Улыбалась. Ей было хорошо, ей было радостно, что в доме у неё произошла долгожданная встреча.
Отец и сын — они стояли у окна, о чём-то приглушенно разговаривали. Посмеивались.
-Гляжу за окошко окно, - рассказывал сын, - ничего не пойму. Помер думаю, что ли? Душа в раю? Откуда, думаю, на нашей грешной земле могут быть такие сказочные райские деревья?!
Отец объяснял:
-Они молодцы, каждый год наряжают.
Пурга в эти минуты улеглась, и под окошком егерской избы хорошо стала видна старая лиственница. Ближе к Новому году это дерево всегда преображалось. Груши  и яблоки появлялись на нём – снегирями румяными восседали на ветках. Мишура серебрилась — обрывками звонкой пурги. Конфеты, орехи. Это Светлана — светлая душа – старлась.  «Как малое дитё!» - ворчал хозяин. Ворчал — и потакал жене. Мало того, егерь своими лапами тоже пытался украшать новогоднее дерево, но игрушки нередко ломались; жена отгоняла. Много лет уже у них эта традиция. И Новый год уже для них не Новый год, если не обрядят дерево игрушками, не опутают разноцветными гирляндами, блескучими конфетами, пряниками. Издалека идёт эта игра — от древней веры в духов, которых нужно задобрить.

                5

Заповедное озеро это – очень скромное озеро, по выражению егеря. И в силу скромности своей озеро не любит  раздеваться – голышом показывать себя. Вот почему оно одето в ледяное платье почти что с середины сентября до июля. И если где-то вдруг случается прореха на озере – прорубь – озеро тут же старается ледяными иголками быстренько заштопать ледяное платье.
-Героич! - заметил Зимогор, стоя в снегу под берегом. - Тебе в хозяйстве нужен отбойный молоток!
-Зачем?
-Колуном да ломом долго колотить!
-Ничего, я привык.
Помолчав, охотник пробормотал:
-Ну, не все же такие медведи.
-Чего? - не расслышал Медвежакин, стоящий в отдалении. - Припотел? Помочь?
-Да ничего, занимайся своими делами.
С утра было хлопотно: топили баню, долбили  прорубь,  таскали воду. Горка хрустального льда возле проруби переливалась новогодними игрушками. Бензопила трещала во дворе, сиреневым дымом чадила. Мёрзлые чурки, словно чугунные, грохотали под колуном – щепки стрелами простреливали снег.
Медвежакин откуда-то из сарая притащил охапку берёзовых веников, напомнивших о родине в средней полосе, о красном лете, о нормальной человеческой жизни на «материке», где шумят весёлые русские леса и щебечут беззаботные птицы.
Собирая в баню чистое белье, хозяйка – будто  ненароком – положила на стол чистую простынь. Для «операции». Светлану Михайловну, бабу, мягкую сердцем, заранее мутило от предстоящего кровопролития. Она хотела приготовить все необходимое и удалиться.
Тиморей от проруби вернулся — помогал воду в баню таскать. Посмотрев на чистую отглаженную простынь, рядом с которой мерцала банка со спиртом, Дорогин догадался — идут последние приготовления. Под сердцем у него заныло, хотя он постарался  сделать вид, что ничего такого не заметил...
Он вообще держался молодцом. Много интересного рассказывал Светлане Михайловне о Петербурге, который, оказывается, можно назвать большой избушкой на курьих ножках: Петербург стоит на сибирских лиственницах, вот на таких же лиственницах, одна из которых красуется у них под окнами, разнаряженная перед Новым годом. Мало того – и Венеция держится на таких же сибирских лиственницах. А ещё он рассказывал ей о талатливом племени питерских живописцев, о том, какие это славные ребята, покуда не хлебнули растворителя  – стаканчик скипидару, флакончик  ацетону.
Тиморей хохмил и громко похохатывал, глядя в глаза хозяйке и словно бы недоумевая, почему же это ей не весело от этих анекдотов.
Светлана Михайловна сдержанно улыбалась, поправляя свой «монашески» повязанный платок. Рассказы художника были и занимательными и забавными, но только вроде бы немного неуместными, не искренними. Он думал сейчас не о том, о чём громко рассказывал. И от того, что парень был хороший, умный, Светлане Михайловне становилось заранее страшно за него. И хотелось ей придумать что-нибудь такое, чтобы руку парня – чёрно-лиловую, раздувшуюся руку – не отрезали. «Куда это годится? — потрясенно думала она.— Собираются пилить, как дерево какое. А он стоит себе — улыбается, анекдоты рассказывает. Как будто каждый день ему руки-ноги пилят!»
Зимогор вошел бодрой походкой. Ножовку принёс.
Увидев «больного», Егор немного подрастерялся, опустил глаза. (Он думал, что Дорогин где-то возле проруби). Шмыгнув носом, охотник подышал на лезвие ножовки, чистую тряпочку взял –  аккуратно протёр. Но этого, конечно, было не достаточно и Егор, напуская на себя профессорскую важность, открыл домашнюю аптечку, заранее  приготовленную – стояла неподалёку. Зазвякали флаконы и флакончики с йодом, борой кислотой. Белыми пыжами по  столу раскатились какие-то крупные таблетки, похожие на валидол. Запах больницы долетел до ноздрей художника, стоявшего в стороне и переживающего странные минуты в своей жизни.
Дикость, «не торжественность» всего происходещего – в смысле обыденности и даже убогости – вселяла в Тиморея  чувство ирреальности. Всё происходило, как во сне или же как будто с кем-то другим, но только не с художником, который через несколько минут мог лишиться самого главного – своей гениальной, как теперь ему казалось, своей чудотворной руки, способной творить так, как ни одна рука на белом свете. И в то же время чувство трезвой реальности говорило ему, что надо решаться как можно скорее. Журнальные статьи, которые «доктор» ему подсовывал в последенее время, неприглядно и жёстко описывали всевозможные случае из практики, когда больному  нужно было срочно делать оперицию по локоть, например, а потом – в результате нерешительности или трусости – приходилось резать до плеча.
-Ну, что? - долетел до него голос «доктора».- Приступаем? Ты готов?
-Давай…
Они зашли за ширму, за которой находилось нечто вроде  операционной комнаты, которую только и можно было соорудить вот в таких «военно-полевых» условиях. Тут находилось деревянное кресло, грубо и наспех сколоченное. Кресло было сделано с большими  толстыми ножками и подлокотниками, куда при помощи ремней – по замыслу «доктора»  – должны были крепиться руки и ноги больного, чтобы он не мешал выполнению операции.
Тиморей опустился в это прохладное грубое кресло, напоминавшее  о средневековых пытках инквизиции. Пытаясь поудобнее расположиться на жёстком сидении, он пошевелился и так и эдак – и неожиданно подскочил, поморщившись.
-Что там? Заноза? - В глазах Зимогора промелькнула насмешка, мгновенно разозлившая Дорогина.
-Тебе смешно?
-Да нет… я просто…
Художник, посмотревши на «хирургический» инструмент, судорожно сглотнул слюнул. Ножовка была по металлу. Новая ножёвка, играющая отсветом электрической лампочки – светлая змейка пробегала по железным зубчикам и создавала такое неприятное ошущение, словно бы эта ножовка зубоскалила над Тимореем.
«Ножёвка-то железная, - подумал он. - Да только я не железный!»
Сердец в нём дрогнуло.
-Светлана Михайловна, - тихо попросил он, - дайте выпить, что ли… Для наркоза…
-Наркоз? - Голос у женщины дрожал. - Там, в аптечке есть новокаин... Десять ампул...
-Новокаин — для тела. - Тиморей вздохнул.- А мне бы для души...
-Дай водки мужику! Ты что, не понимаешь? – повышая голос, подсказал Егор, пощелкивая ногтем по «инструменту».
Хозяйка промолчала, с ужасом глядя на блестящую ножовку.
Егор положил «инструмент» на чистую простынь. Деловито закатавши рукава, подошёл к пузатому рукомойнику с длинной алюминиевой сосулькой – руки с мылом помыл. Готовился Егор неторопливо. Тщательно. Грязь выколупывал из-под ногтей. Посмотрел, полюбовался и подумал вслух:
-Никогда ещё лапы такими стерильными не были!
Взял полотенце. Руки вытер. Белый передник повязал  и от того сделался  похож на мясника.
Передник этот почему-то особенно смутил хозяйку.
-Как? Уже? - пролепетала женщина, бледнея. - Погодите, я уйду, а то мне плохо будет...
Накануне из какого-то журнала охотник вырвал атлас человеческого тела. На страничке — крупным планом — изображена была рука в разрезе. Локтевой сустав, по которому сейчас нужно будет пилить. Егор достал очки и стал – уже в который раз! – внимательно рассматривать схему сустава. Лицо его сделалось строгим. И голос как-то странно изменился.
-Светлана Михайловна! - сказал официально. - Вы бы осталась.
Женщина, одеваясь около двери, вздрогнула.
-Зачем?
-Ассистировать.
-Чего?
-Мне одному, говорю, трудно будет пилить.
-Нет! Ну что ты, Егор? Я не могу... — Продолжая торопливо одеваться, женщина брезгливо сморщилась. - Пилить! Рубить!.. Ты как железный дровосек из сказки...
-А что нам ещё остаётся? - Зимогор неожиданно рассердился. - Что вы всё глядимте на меня как на врага народа? Мне больше всех это надо? Так, что ли?.. Что ещё делать?.. Ждать, когда гангрена…
-Никто не говорит, что надо ждать, - мягко возразила женщина.- Но так-то ведь тоже нельзя!..  Как на скотном дворе… Дай человеку в баню-то сходить. Пускай хорошенько помоется, чтобы заразу не затащить.
Снимая очки, Зимогор сурово подмигнул хозяйке – нервный тик сработал.
-Да мне-то что? Я подожду. - Он положил ножовку на середину простыни. - Тимка! Хочешь в баню, так иди. Пойдёшь?
Ещё не зная, как тут лучше послупить – трусость это будет или благоразумие? – Дорогин в нерешительности пожал плечами.
-Да я… - пробормотал, - да мне, в общем-то…
Но женщина решительно сказала:
-Пойдет, пойдет! Как же без бани? - Светлана Михайловна обрадовалась этой отсрочке от операции. Чистое мужнино белье дала и огромные валенки мужа — пятидесятый размер. Для обмороженных ног это было как раз то, что надо: тепло и просторно.

                6            

Любил, ох, любил попариться товарищ Медвежакин. Через день да каждый день до умопомрачения хлестался на верхней полке. Шатаясь, выходил на волю. Ступнями прожигая снег, направлялся к проруби. Раскалённое тело его опускалось в воду как железная болванка из горнила — вода шипела вокруг, клокотала. И даже варёная рыба всплывала кверху брюхом в кипяченой проруби, если верить некоторым очевидцам. А таковых немного наберется; не выдерживали рядом с ним на верхней полке. Медвежакин — редкой силы человек. Зимогор по пути на кордон рассказывал, как однажды егерь поломал хребёт сохатому, переплывающему через реку. Догнал на моторке, наехал на хребтину лося. Ухватился за рогатину и, как штурвал, потянул на себя. Сохатый обмяк, стал уходить под воду. Егерь цапнул левою рукою за рога, а правую — держал на моторе. Так и добрался до берега.
«Егерь парится как жеребец!» — восхищенно говорил Зимогор. Слушал Тимоха и не придавал значения словам. Мало ли что скажут, чтобы приукрасить.
Войдя в предбанник, Дорогин присел на лавку. Задумался о предстоящем житье-бытье; как ему работать, если правую руку оттяпают?  Он левой рукой – уже в который раз – по воздуху стал «рисовать», воображая перед собою мольберт, палитру.
Банная дверь тихо скрипнула, и вдруг перед ним появилось в облаке пара... появилось нечто похожее на красного коня, сбежавшего с картины Петрова-Водкина. «Конь» думал, что один находится в предбаннике — оскалился и весело заржал, похлопав себя по красному крупу, густо облепленному берёзовым листом.
-Красота! — сказал. — Мать её...
Тимоха в первую секунду чуть не шарахнулся от «коня». Улыбнулся, вежливо покашлял.
-Ну, как парок?
Егерь пригляделся.
-A-а! Это ты... Подбрось полешко и заходи!
Дверь за егерем закрылась, и художник покачал головой. «Вот это конь! — подумал. — Даже не красный, нет. Кровавый конь. Как будто кожу с него содрали на живодерне!»
Прежде чем отправить полено в огонь, Тиморей полюбовался древесною фактурой. Боковину, разбитую колуном, окропило медовыми каплями; смола прилипла к пальцам, и Тиморей лизнул подушечку, и улыбнулся, точно там действительно был мёд. Отражение пламени красным флажком поигрывало на полу, где валялся оторвавшийся от веника березовый листок, хранящий в себе аромат промелькнувшего лета, таинственные шорохи деревьев, среди которых побывал залётный соловей, по весне напившийся росы с листа и оглушивший дубраву гениальными трелями. Кажется, так глубоко — от малой былинки до необъятного мироздания — Тиморей не думал прежде и не чувствовал; душа художника растёт на потрясениях.
В дальнем углу предбанника что-то мерцало, напоминая ножовку по металлу. Стараясь не думать о том, что ему предстоит после бани, Дорогин не спеша разделся. Оглядел исхудавшее тело. На костлявые руки и ноги смотреть противно: чёрные, с голубоватыми и алыми разводьями, точно у покойника. Но всё же целые они — руки, и ноги. И никак нельзя было умом постигнуть, что в правой руке и в левой ноге уже произошли необратимые процессы, что надо резать руку, надо, ничего не поделаешь...
Егерь снова дверь приоткрыл — облако пара выпустил в предбанник. Убитый веник бросил в дальний угол — свежий взял.
-Заходи, не стесняйся! Чего ты?
-Сейчас. — Тиморей поежился, «гусиную» кожу потёр на предплечье и, наклоняя голову, нырнул в сухой туманец, горячий и, словно гремучая смесь, до звона стиснутый небольшим, приземистым пространством бани.
Возле крохотного окошка туманец показался розоватым, будто человечьей кровушки из тела насосался. Тиморей не сразу понял: это подсветка — возле бани лампочка висела, раскрашенная под новогоднее игрушечное яблоко.
-Поддать? – спросили сверху
-Как хотите.
-Давай на «ты». Так проще.
-Можно, — согласился Тиморей.
Полок заскрипел – Медвежакин поднялся, пару поддал.
-Ложись! - весело рявкнул.
-Зачем?
Каменка отрыгнула облако пара, и Тиморей пожалел, что не послушался команды. Шкура затрещала на спине и обмороженное ухо заломило.
-Терпишь? Молоток!
Медвежакин стал хлестаться веником. Локоть, похожий на раскаленный шатун, мелькал перед глазами; Тимоха уклонялся, чтобы не заработать по лбу. «Затопчет на фиг красный жеребец! Это надо же париться так...»
-Эх! - размечтался егерь, опуская веник. - Сейчас бы в шайку вместо кипятка налить пивка! Ментоловых капель накапать! Вот был бы настоящий пар. Мягкий, с хлебным духом, с мятным запашком... Ты поднимайся выше! Что там, на полу, сидеть? Зайцы отмерзнут.
-Какие зайцы?.. А-а! - Тимоха засмеялся, полез наверх.
Упираясь головою в потолок, ссутулился на верхотуре.
Ноздри и гортань забивало калёным воздухом. Пар накатывал тугими волнами. В тело втыкались миллионы крапивных жал. В тумане, как в дыму на пасеке, роились десятки разъяренных пчел — жадно, жарко жалили. Тело испуганно сжалось, инстинктивно обороняясь от укусов. А душа почему-то обрадовалась. Сначала мелькала трусоватая мысль — сбежать из бани; потерпел и хватит, сколько можно  издеваться над организмом? А потом другая мысль – куда спешить? К ножовке по металлу? Что-то не манит. И Дорогин заставил себя расслабиться. Из открывшихся пор выдавливались капли поганого пота, грязца поползла, скопившаяся во время перехода по тундре: ни раздеться, ни умыться, ни побриться. Горячие «банные пчёлы» продолжали его терзать. Но он терпел, сцепивши зубы. Терпел. Крепился. А потом пришла такая странная минута, когда он ощутил удовольствие в этом добровольном самоистязании – или как всё это ещё можно назвать?.. Наступила минута, когда старая шкура, потрескивая в горячем воздухея, будто бы стала сползать с него. И стала на нём нарастать новая кожа – чистая, нежная, обострённо ощущающая мир. Голова звенела от жары, а сердце дураковато билось, ликовало как после доброго стакана спирта. И, постепенно хмелея и забываясь, он перенял эстафету — серебристо мерцающий веник. И неожиданно крикнул:
-А ну, ещё поддай! — и хохотнул. — Ах ты, конь, красный конь, розовые зайцы...
В багровой лапе егеря ковшик промелькнул.
-Во! - обрадовался он. - Это, б... по-нашински! Что русскому здорово, то немцу смерть!
Каменка ухнула, как пушечное жерло. И даже странно было, почему эти озёрные окатыши не полетели калёными ядрами за окно. Бревно где-то в тёмном углу запищало, как живое, затрещало, распуская продольную трещину. Самые стойкие волосики мха, опалённые дикой жарой, закрутились, как живые, потрескивая и перегорая. Розовый туманец у окна сгустился и по стеклу — будто алмазом провели — трещина скользнула.
-Молоток! - упоенно крикнул егерь, почесывая клок палёной шерсти между мышцами на груди. Он был доволен Тимореем. Раньше многие твердили, что он, Медвежакин, парится как дурак. А вот, гляди-ка, умный человек, художник из самого Питера, что вытворяет, зараза, — хоть святых выноси. Даже доска под задницей егеря обжигала раскаленной сковородкой, на которой скворчит яичница. Егерю стало даже маленько завидно – никогда он так доску не накалял.
-Может, хватит? Пойдем? — предложил осторожно, чтобы не подумали, будто он «спекся».
-Иди. Я похлещу маленько...
-Соскучился?
-А то!
-Давай, хлещи. А я пойду. Жена там чего-то просила помочь...
Егерь высадил двери плечом и, уже одеваясь в предбаннике, восхищенно сказал:
-Во, живодер попался!
А «живодер» сидел на верхней полке и чуть не падал в обморок. Потом — упал. Только не в обморок. Упал, распластался на мокрых горячих тесинах и сам себя взялся так нещадно колотить, — жестокие шпицрутены могут показаться детской шалостью. Тимоха бил больную руку, больную ногу. Бил и приговаривал, точно заклинание творил:
-Баня парит! Баня правит! Без бани и бурлак пропал! Эх! Отвяжись худая жись! Привяжись хорошая!
В голове звенело от жары и он уже почти не чувствовал собственного тела — ни здоровой части, ни больной. Все сгорело в этом пекле. Сгорело, чтобы возродиться как птица-феникс.
Уже угорая, теряя рассудок, он вдруг ощутил лёгенькую мелкую занозу, уколовшую правую руку. Это могло показаться, но нет… Вслед за первым слабеньким «приветом» — долетел второй укол и третий...
Он не сразу понял, что это значит. А когда осознал — не поверил... Не мог ещё поверить...
«Неужели отпустило? Господи!»
Он похлестался ещё, потом с размаху отбросил веник, голыми прутьями врезающийся в тело не хуже, чем ножовка по металлу. Он закусил губу и что-то в нём – в душе или под сердцем – что-то крупно, больно дрогнуло. Тимоха мокрыл упёрся лбом в горячую доску и заплакал. Благо, что сырости вокруг в переизбытке и стесняться никого не надо...

                7            

Какая большая страна! Даже если посмотреть на карту – вот она, висит на стене – и то дух захатывает. А ежели всё это великое пространство представить в натуральную величину? Новый год уже вовсю встречали на востоке и дальше, дальше к западным гранцам праздник по России покатился – где-то на тройках с бубенцами ехал он, где-то на машинах, на снегоходах, а то и просто на своих двоих...
И тут, на кордоне, люди гоношили свой богатый стол. Всё было в общем-то давно готово. Но Медвежакину, хлебосольному хозяину с широкою русской душой, казалось, будто не хватает чего-то. И вот он притащил в избу... мёрзлое бревно. С грохотом обрушил возле порога – пускай, мол, оттает малость.
Присмотревшись, художник вскинул кисточки бровей. Это был осётр. От удара пол содрогнулся, звякнула посуда на столе. С «бревна» полетела светло-серая и тёмно-коричневая «кора». Переполошившийся чёрный котяра, вздыбливая хвост и выпуская когти, чуть на стенку не запрыгнул — на ковёр. В печке дрогнули поленья; в поддувало упал остывающий уголек, чуть крупнее осетровой икринки. Сытый котяра, смелея, подошёл поближе, принюхался, глядя на треугольное рыло осетра, загнуто стесанное на конце, с тоненькими стружками усиков.
-Вот это бревно! Я таких ещё не видел! - признался Дорогин.
-Скоро никто не увидит.
-В каком это смысле?
-Потом расскажу, - пообещал Медвежакин и повернулся к жене.- Эй, Светланка! Ты где там?
У человека сильного и мужественного бывает порой слабина и чаще всего до того смешная, что рассказать кому-нибудь, так не поверят. У Медвежакина такая слабина заключалсь в болезненной привязанности к кухне. Не то, чтобы он жену свою учил, как щи варить, но всё-таки любил «сделать внушение». Вот и теперь, правда, немного стесняясь гостей, егерь не удержался оттого, чтобы не  дать совета, который заключался в том, что, разделывая мёрлого осетра, первым делом надо с его боков обрезать острые чешуйки – это всё равно что палку обстругать.
-Да я ведь не первый год замужем, - улыбаясь, напомнила  Светлана Михайловна.
-А я разве тебе всё это говорю? – совершенно искренне удивился егерь. - Я вот художнику даю советы…
Тиморей и в самом деле с ножом наизготовку крутился вокруг да около «бревна».
-А художнику, - посоветовала Светлана Михайловна, переставая улыбаться, - художнку лучше вообе не трогать рыбину эту.
-Почему?
-Тут шкура жёсткая, везде колючки, ранки потом долго заживают.
-Заниматься этим делом лучше всего в верхонках, - подсказал Медвежакин. - А лучше действительно не рисковать. Хотя для экзотики – можно. Да и к тому же… к тому же всё это –  уходящая натура. Скоро нечего будет ни в верхонках чистить, ни голыми руками.
 Потом, когда уже сидели за столом и первые рюмки – самые сладкие и самые желанные – мягко ударили в головы, Медвежакин начал рассказывать о своей недавней поездке в Красноярск. Гулял он по набережной Енисея, где часами простаивают с удочками терпеливые рыбаки. Среди них повстречался один старожил, который со слезами на глазах вспоминал былые времена — точно былинные, когда на песчаных косах нынешнего острова Отдыха, а также на набережной у комбайнового завода можно было простой закидушкой надёргать стерлядок на жарёху. Повезёт — и осетра добудешь. А теперь? Возмущенный старожил сокрушался и время от времени в реку плевал. И Медвежакин подумал: если даже старики не помнят или не знают, что это грех большой — в воду плевать, всё равно что матери в глаза — что говорить о молодых?
-После строительства гидроэлектростанции — «гидры» этой проклятой, — рассказывал егерь, — рыбы в реке почти не осталось. Песчаные косы и галечные перекаты заросли чёрно- зелёной дурниной, заволосатели змеистой длинною тиной. Американцы говорят: смех — это жизнь, а у нас, в России: жизнь — это смех. Дошло до анекдота! - Медвежакин хотел хохотнуть, но только скривился. - В Красноярске, стоящем на великой сибирской реке, умные люди, которых надо награждать золотыми звездами героя, придумали гениальную штуку. В одной из городских ТЭЦ, в одном из цехов, в специально сконструированных ваннах выращивают молодь осетра. Гениально! — Егерь всё же хохотнул,  только невесело. - И уж совсем удивительно, что эта ценная рыба, достигнув нужных размеров, попадает не на прилавки магазинов, не в рабочую столовку... Нет! Ну, что вы? Как можно? Молодь осетра, товарищи, выпускается в Енисей и в рукава-притоки... О, какие мы хозяева! Какие молодцы!
Тимоха не понял ёрнический тон Медвежакина.
-Ну, а что? Ведь хорошо, что молодь...
-Хорошо-то хорошо, - перебил хозяин, -да ни хрена  хорошего. Сначала изнасиловали реку... приехали толпой и нагло изнасиловали. А теперь — молодь они выращивают в ваннах! Вы бы ещё в унитазах попробовали!
-Да что плохого-то? - недоумевал Дорогин. - Пускай выращивают.
-Пускай! - угрюмо «разрешил» Медвежакин. - Только лучше бы они сохраняли настоящую молодь. Речную. Самцы осетра созревают в пятнадцать лет и даже в двадцать пять. А самки — в семнадцать, двадцать. Почти как люди. Знаешь, Тимка? Нет? Ну, а теперь представь себе, что мы своих детишек берём и ставим к стенке. Берём и ставим. И расстреливаем. Не жалея патронов. Ну и какое у нас после этого будет потомство? Вот так же дело обстоит и с нашей рыбой. Молодого осетра, — да и не только осетра! — тоннами выцеживают! Вертолеты грыжу рвут, выволакивая северную рыбу — на материк, на барские столы...
-А как же рыбинспекция? – удивился Тиморей.
-А как же — демократия? - вопросом на вопрос ударил егерь. - В Советском союзе за каждого пойманного осетра, независимо от его размеров, государство предъявляло браконьеру иск в размере... боюсь теперь соврать... До тысячи рублей доходило! Это – тем деньгами, когда булка хлеба стоила пятнадцать копеек… А сегодня? - Медвежакин махнул сильной рукой — аж ветер по-над столом прокатился. - Раньше я стокилограммовых осетров таскал. Быки! А теперь? Бычьи хвосты какие-то...
Зазвенели рюмками и выпили. И опять разговор топтался вокруг да около рыбалки, Енисея. Зимогор сказал, что он вчера слушал московскую радиостанцию. Передача была посвящена теневому промыслу лососевых рыб. Он ужаснулся, узнав, что на Дальнем Востоке обнаружена контрабанда в контейнерах — четыре тонны красной икры. Чтобы добыть икру в таком количестве, браконьеры угробили сто шестьдесят тонн ценнейшей рыбы.
-Кошмар! А я тогда, — вспомнил Егор, — чуть не убил мужиков за несколько центнеров сига. Им теперь памятник надо поставить как рачительным хозяевам земли!
-А подземные взрывы? - спросил Медвежакин. - Теперь-то уже не секрет, что в бассейне Енисея произведено более десяти подземных ядерных взрывов... А на Ламе?! Норильск из Ламы воду пьёт, а там, на озере, тоже ведь было два ядерных подземных взрыва!
-Как же так? - изумился художник. - Плюём в колодец, из которого пьём? Ничего себе!
Всё это время Дед-Борей молчал. Напряжённо смотрел в чёрную прорубь окна. Грустил, вспоминая богатырский размах Енисея в низовьях, где река укрывается льдом и нормально зимует. И вспоминался ему другой Енисей, задушенный плотиной в районе Красноярска. Больная, горемычная река. Жутко смотреть. Особенно зимой. Поглядишь с Караульной горы — зимнее солнце ураганным золотом рассыпалось по стрежню Енисея. Верхогляды, те даже любуются, стишки и песни сочиняют о сибирской красоте. А ведь это огнём полыхает — могучая вскрытая вена. Енисей-Богатырь? Да какой там, к чёрту, Богатырь! Несчастный калека, упавший на колени перед «царём природы». Ползёт и горько всхлипывает зимнею волной. Пробует снегами забинтовать клокочущую рану, завалить кусками туманной ваты. Не получается. Дымит располосованная вена. Богатырь-калека из последних сил ползёт к своей далёкой полярной прародине. Ползёт и стоном стонет, камни от боли грызёт в берегах. Русский классик ошибся, когда царапал своё пророчество о том, что жизнь на Енисее начиналась стоном, а закончится удалью. Нет, Антон Павлович, не угадал. На Енисее жизнь как началась тягучим стоном, так, наверно, стоном и закончится. И новый русский век подарит нам новую легенду о прекрасном когда-то богатыре Енисее.
Дед-Борей застонал — стоном раненного богатыря. И взялся вдруг рассказывать — стал на ходу сочинять — новую легенду, которую «подарит новый век». Прикрывая глаза и покачиваясь из стороны в сторону, бородатый Дед-Борей говорил нараспев и напоминал седого слепого гусляра:
-И родился-то он, Енисей, и крестился-то он, Богатырь, под весёлой и чистой звездою в горах. И горы те звались — Саяны. И питался-то он первородной водой. И кормился-то он шелковистой травой. Вырастал не по дням — по часам. И пошёл Богатырь да на Север земли. Куда птицы летят и плывут корабли. Счастье-долю свою шёл искать. Богатырские ноги разбивалися в кровь о пороги. Шёл Богатырь-Енисей дорогою долгой, дорогою трудной. Стремился в Гиперборею — далёкую полярную прародину свою. И притомился в пути. И прилёг отдохнуть, положивши под голову гору в зелёном пуху кедрачей, сосняков. И заснул Богатырь-Енисей. И тогда появились откуда-то тьмы и тьмы двуногих ликующих тварей. И были те твари шибко-шибко умны. И в районе Дивных гор сплели из камня умную да крепкую петлю. И, пока Богатырь-Енисей беспечно спал, ему петлей стянули горло сильное. Да взрезали вену синюю, богатырскую. И умирал он долго. Умирал мучительно. И смерть его была великим праздником двуногих тварей. И свет горел по городам и весям. И музыка играла. И смех не затихал. И только звери плакали. И рыдали рыбы, выходя на сушу, и разбивали камень головой.

                8   

В небо над кордоном взмыла красная ракета – высоко и стремительно ушла по дуге. И на деревьях, стоящих в округе, и на вершинах сугробов на несколько мгновений как будто распустились волшебные цветы. Потом шарахнул карабин, заряженный трассирующей пулей – точно звёзда промелькнула над озёром. А потом бабахнуло ружьё… И люди во дворе стали выкрикивать что-то восторженно-дикое, что-то не очень связное, однако очень радостное – люди друг друга поздравляли с Новым годом… И две лайки – белая и чёрная,  до сих пор молчавшие –   заполошно залаяли, словно оправдывая своё название. И Черныш за ними следом всполошился…
-А где ты взял трассир? - удивися егерь, обращаясь к охотнику.
-Места надо знать! - многозначительно ответил Зимогор.
-Да у тебя, по-моему, одно только место – Афган, - сказал Тиморей.
-Угадал.
Помолчали. Посмотрели на часы.
-Новый год, ребята!.. Новый год! - Медвежакин хотел обнять всех сразу — в снег повалил у порога.
Хохот, весёлая ругань. И снова собаки – то ли с перепугу, то ли от радости – подняли необычный лай, аж зазуделось в ушах.
-Ну, пойдёмте, - позвала хозяйка, - а то простудитесь!
-А чтоб не простудиться – надо подлечиться! - подхватил Зимогор, необычайно развеселившийся после хорошенькой дозы спиртного.
Изба на кордоне сначала зазвенела от песен, а потом почти зашевелилась от богатырской пляски — это Медвежакин, хватанувши зелёно-змеиного зелья, кренделя выделывал, рискуя сапогом пятидесятого размера проломить половицу. А когда он поскользнулся и на задницу упал — народ в испуге замер. Казалось, только чудом не развалилось бедное жилье и народ на Новый год не остался без крова.
Непьющий Дед-Борей – и тот немного пригубил и даже прослезился на радостях. И неожиданно поцеловал руку художника — ту, что хотели пилить.
Тимоха покраснел.
-Батя! Ну, ты что, ей-богу...
-Сынок! Ты считай, что заново родился!
-За именинника! - рявкнул Медвежакин, поднимая одну из тех посудин, «чем поят лошадей».
-За именинника мы уже пили, - отмахнулся Тиморей. - Давай за хозяйку. Это она меня в баню погнала!
-За Светлану Михалну? Это мы завсегда! — заверил егерь. — Флаг пропьём, но флот не опозорим!
Раскрасневшиеся, влюбленные друг в друга и в целый мир, тесной компанией сидели за столом и снова песни пели. И художник своей перебинтованной ожившей рукой порывался рубаху рвануть на груди — душа рвалась наружу.
Стол нагрузили — гляди, поломается. Мясо, рыба. Морошка, брусника, голубика. Икра. Соленья и варенья с «материка». Батарея бутылок с самогонкой типа «детская слеза». И сиротливая бутылка шампанского, напоминающая невинную девушку, заблудившуюся в буйном лесу. Шампанское — баловство это — егерь припасал для своей драгоценной жены.
Зимогор и Тимоха опять и опять вспоминали трудный, опасный переход.
-Я же тебе специально собаку оставил! А ты? Ну, что с тебя возьмешь? Турист несчастный... Ты же с собакой обращаться не умеешь. Нужно было довериться Чернышу: куда он бежит, туда и ты иди.
-А я орал на Черныша! – покаянно бубнил Тиморей.-  Звал его к ноге. Всё думал, что он куда-то не туда идёт — в другую сторону от кордона.
-Вот! – корил Зимогор.- И в результате проплутал часа четыре!
-Я уже так решил, — рассказывал Дорогин. — Выйду сейчас на середину озера, сяду и замёрзну. И пускай потом этот памятник забирают отсюда! И вдруг... – Он руку сделал корызьком.- И вдруг смотрю, какой-то свет... Как желток раздавленный... Слышу, снегоход затарахтел. Потом, гляжу, кто-то подходит, наклоняется... Батя! Как там было дальше? Расскажи.
-Дальше? - Северьяныч за ухом почесал. - Я подошёл, наклонился. А ты мне говоришь: «Мужик, ты кто такой?» Я отвечаю, ты не узнаешь. «Вставай, — говорю, — Тимка, поехали». А ты ещё удивился, спрашиваешь: «Мужик, а ты меня откуда знаешь?» - Дед-Борей улыбнулся, глядя на сына. - Потом на снегоходе пылили минут сорок. Помнишь? Тебе нужно было бы сесть против ветра, а ты, как чурка, сел навстречу ветру. Да и я хорош, не проследил. И вдобавок ко всему ты обморозил уши, нос...
-Да, «Буран» трясло на кочках, - вспоминал Тимоха. - Рукавица сбилась на запястье, и через сутки оно почернело.
-Это хорошо ещё, цветок был у тебя! – сказал Северьяныч.
-Какой цветок? – не понял Медвежакин.
-Фонарик… - Тиморей улыбнулся.- Батя так называет фонарик.
Антон Северьяныч вопросительно посмотрел на него и промолчал. Северьяныч тогда нашел Тиморея только потому, что заметил впотьмах огонёк: Волшебный Цветок Светлотая горел на середине озера. А когда снегоход подобрался поближе — огонёк пропал. И нигде никто больше не видел тот волшебный удивительный цветок, о котором Дед-Борей рассказывал легенду (сам, наверно, сочинил). Волшебный Цветок Светлотая помогает людям найти друг друга. Помогает — и бесследно сгорает. Раньше было много на земле таких цветов, а теперь почти не осталось, вот почему нередко родственные души аукают впотьмах и не могут найти друг друга.
Затем в избе гитара появилась откуда-то, и Северьяныч — неожиданно для всех! — взял её, голубушку, подкрутил, подладил старые лады и хрипловато запел:

Северный берег, случайный приют,
Белые стебли на стеклах растут.

Нет никого под Полярной Звездой,
Только морозные розы со мной.

Солнце пропало давно!  Лишь во сне
В белой рубахе плыву по весне.

Снятся разливы горячих цветов,
Чистая юность, святая любовь...

Снег на вершинах и снег на душе —
Вряд ли когда он растает уже!

И всё равно не хочу я грустить —
Счастлив, кто смог этот мир посетить!

Я ничего не скопил, не стяжал,
В песнях растратил сердечный свой жар!

Что я возьму, уходя в мир иной?
Только морозные розы, друг мой...

Медвежакин поднял кулак, ударить хотел по столу, но передумал; жалко было стол — развалится. И егерь саданул по своему колену. Потом башку свернул ещё одной литровой бутылке с самогоном. Задумался и пробку в пальцах раздавил.
-Морозные розы? - спросил, обнимая Северьяновича. - За это стоит выпить!
Егор с какой-то потаённой ревностью покосился на Деда- Борея.
-Хорошо, - похвалил, нервно подмигивая. - Чья песня- то? Что-то я раньше не слышал.
-Музыка моя, слова народные, - скромно сказал Дед-Борей, по привычке пытаясь верхней губой до носа дотянуться. – Или нет, как раз наоборот: слова мои, а музыка…

                9

Казалось бы — художник, утонченная натура, оголённые нервы, тонкая кожа и прочий «суповой набор», из которого люди привыкли готовить образы талантливых людей. А здесь — ничего подобного. У Тимохи оказался очень высокий болевой порог. (Потом в больнице института Крайнего Севера будут изумляться такому болевому порогу.) Кто-то другой давно бы взвыл от боли – на стенку полез. А Тиморей только побледнел да помрачнел, да зубами изредка поскрипывал – как партизан на допросе.
Ещё несколько дней после Нового года Тимоху ломала и корежила болезнь. Внешне он выглядел уже почти нормально. Ел, пил, курил, анекдоты травил, балагурил в избе и посмеивался, вспоминая кое-какие забавные моменты из тяжёлого перехода по тундре и приполярной тайге. И только одно говорило о том, что не всё нормально.
Он спать не мог от боли. Несколько суток не спал.
Все в избе отвлекали его — кто как мог. Анекдотами, байками.
Егор попросил Медвежакина:
-Героич! Ну, покажи свой коронный.
Поддатый егерь глянул исподлобья.
-Сейчас. Штаны сниму и покажу.
Улыбаясь, Зимогор мягко, терпеливо уговаривал:
-Ну ты же видишь, парень сутками не спит. Измаялся. Что тебе, жалко? Покажи.
-Я не в цирке работаю.
-Да знаю, что не в цирке. Кордон — дело серьезное. Тут, наверно, никто бы не навел такой порядок, как ты, Героич... — Зимогор стал давить на самолюбие.
Жена вернулась со двора. Принесла беремя дров.
-Светлана! — рявкнул егерь. — Дай двухсотку!
-Стакан?
-Какой стакан? — Егерь усмехнулся. — Мы из горлышка пьем. Как гусары.
Жена принесла жестяную коробку с гвоздями. Иван Героич покопался, выбрал гвоздь поновее. Обтёр об штанину, подул, подышал на него. Вразвалку пошёл к стене. За ним —  словно казаки за атаманом – остальные двинулись.  Егор весёлыми глазами поглядывал на Тиморея, словно хотел сказать: «Сейчас увидишь то, чему ты не верил, турист несчастный!»
Медвежаки постоял возле стены. Исподлобья оглядел собравшихся.
-Ну? – грозно спросил.- Кто будет стенку проверять? 
-А зачем? – спросил Зимогор. – Что проверять?
-Чтоб там дырки не было.
-Да ладно. Мы что – не увидим? Давай!
Егерь шевельнул плечом.
-Ну? – опять спросил. - Готовы?
-Да нам-то что? Мы всегда смотреть готовы, - сказал Зимогор. - Это тебе напрягаться...
-Да-а... тут разговоров больше. — Не вынимая папироску изо рта, Медвежакин подушечку большого пальца пристроил на шляпке  двухсотки.
Гвоздь немного погнулся под пальцем, как будто поупрямился, показывая характер, а потом со скрипом полез  всё глубже, глубже – покуда не скрылся по самую шляпку.
  -Вот и всё, - с некоторым разочарованием в голосе сказал Медвежакин.- Чего тут показывать? Вот если бы я снял штаны...
-Не болтай! -прикрикнула жена, розовея верхушками щек.
Егерь пошёл к столу. Пепел стряхнул мимо пепельницы.
Тимоха изумленно поглядел на гвоздь. Шляпка торчала возле самой стены – миллиметра два не доставало до плотного соединения. Дорогин попытался выдрать, грешным делом думая: «Может, фокус какой? Может, стенка в этом месте глиняная?»
-Нет! — сказал восхищенно. — Мёртво сидит!
Медвежакин усмехнулся, будто спросить хотел: «А ты, сосунок, сомневался?»
-Светлана! — приказал негромко. — Гвоздодёр!
-А выдернуть? Слабо? - спросил художник с весёлым вызовом.
-Я не в цирке работаю. - Егерь наполнил стакан. - Обратно сами дергайте. Хоть гвоздодёром, хоть ж...
За праздничным столом захохотали и тоже посуду наполнили. А на рабочем столе, находящемся в углу, неожиданно проснулась радиостанция, долгое время находящаяся в спящем режиме. Изумрудно-волчий огонёк загорелся. Стрелка индикатора задёргалась.
Зимогор – опытным глазом охотника – первый заметил помигивание контрольной лампочки.
-Героич! - сказал он, отчего-то напрягаясь.- Вызывают, стрелять их ять!
Тыльной стороной руки промокнувши губы после выпитого, Медвежакин медленно поднялся и подошёл, поскрипывая половицами. Широко расставив ноги, постоял возле радиостанции. Пристально посмотрел на Егора – посмотрел не только что с немым укором, а даже с какой-то откровенною, хмельной озлобленностью.
-Я ж говорил, что мне потом отвечать придётся! - проворчал он, включая микрофон.- Они же там готовятся лететь по показаниям!

                10          

Теперь, может быть, это по-другому называется, а тогда называлось — «лететь по показаниям». То есть — лететь за трупом. Но даже за трупом в первые дни после Нового года вряд ли кто-то согласился бы лететь. Покойник подождёт. И всё же  вертолёт поднялся в воздух. Тут большую роль сыграла дружба. Дед-Борей много лет дружил с плавильщиком Анатолием Силычевым. «Металлурги! Ваша сила в плавках!»— любил пошутить Анатолий. Жена у него родила четверых пацанов и девчонку. Один из сыновей стал капитанам, второй — вертолётчик. Вот он-то, Федор Силычев и полетел на кордон. Кроме того, он хорошо знал Егора, который просто так никогда о помощи не заикался.
Но дружба дружбой, а табачок, как говорится, врозь. Светового времени в начале января немного, поэтому Силычев поторапливался. Да к тому же прогнозы метеорологов не отличались большим оптимизмом. Так что на всё пор всё у вертолётчика времени было – совсем ничего.
На кордоне эту ситуацию прекрасно понимали, поэтому подсуетились загодя. Скирды сугробов разгребли  на поляне  — в стороне от егерской избы. Нарубили веток и соорудили посадочные костры – по четырём углам площадки. Слабый ветерок потягивал от озера. Красно-рыжий высокий огонь,  разлохматившись, бросал шафрановые блики на деревья, на заснеженную скалу, напоминающую длинноухого зайца, присевшего на лёд погрызть кочан капусты — в гранитных лапах у скалы зеленоватые льдины топорщились капустными листьями.
В назначенное время вертолёт приглушенно застрекотал где-то над горами, заваленными шкурой облаков, едва-едва подкрашенных светом зари. Потом завиднелись бортовые крошечные огоньки, поминутно пропадающие в облаках. Наполняя округу обвальным грохотом, вертушка, сделав круг, уверенно уселась прямо по центру площадки, кругом которой уже прогорали посадочные костры – дым тянулся чёрными хвостами, переплетаясь вдалеке с чернотой полярной ночи, глубоко засевшей по оврагами и тайге. Винты подняли целую пургу. Искры полетели от костров. Ближайшие кусты и деревца зашатались, роняя снежную стружку…
Обшарпанная дверца вертолёта – старого, но ещё надёжного Ми-8 – с таким тяжёлым скрежетом открылась, точно примёрзла на высоте.
Заранее хмурясь от предстоящего невеселого дела — забирать покойника — Фёдор Силычев проворно соскочил на землю, а точнее, на снег. Подошёл пружинистой походкой – под ним скрипели прочные, аккуратно сделанные лётчиские унты, которые смотрелись немного по пижонски. Да и вся его одежда – форма полярного лётчика – сидела на нём с какой-то вызывающей, завидной щеголеватостью. Успевший поработать в Арктике,  в районе Северного Ледовитого океана, и раза три смотавшийся за границу, Фёдор Силычев не задавался, но всё-таки считал себя не совсем последним «небожителем», который давно уже умел летать не при помощи приводных радиостанций, а при помощи такого чуткого нюха, какой только свыше даруется.
 Лётчик быстро и коротко поздоровался с егерем, встречавшим его. В недоумении посмотрел на «Буран» — без прицепа.
-С Новым годом, Федор! - Медвежакин криво улыбнулся.
-Ага. С новым трупом! - Силычев сплюнул под ноги. - Перед Новым годом канитель была. Теперь опять... Что тут случилось?
-Да случилось... кое-что... - Егерь, неожиданно становясь сердитым, завел «Буран». - Поехали, Фёдор Анатолич.
Силычев на небо посмотрел.
-Вообще-то некогда кататься…
-Минутное дело, - заверил Медвежакин. -  Едем.
Снегоход, больше похожий на моторную лодку, не поехал, а поплыл по гребням белопенных сугробов, серебристо озарённых фонарями – свет стелился издалека, от самого егерьского дома.
Околотивши у порога свои унты, лётчик вошёл в избу и поприветствовал всю честную компанию: Зимогора, Деда-Борея и хозяйку, смущённо как-то хлопотавшую возле печи. Для приличия присев за стол, Силычев  снял кожаные новые перчатки с несколько небрежно, молодцевато бросил на колени. Кружку с чаем взял – хозяйка предложила. Вытягивая губы в сторону кружки, собираясь отхлебнуть запашистого тундрового чайку, Фёдор Анатольевич непонятно отчего  насторожился и передумал чаёвничать.
-Некогда. – Едва не уронив перчатки на пол, он поднялся, посмотрел на хозяина.- Ну, где ваш труп?
-Дак это… - Медвежакин, опустив глаза, курево стал доставать. -Тут, понимаешь ли…
-Где труп, я спрашиваю?!
Медвежакин вздохнул, непольно поломавши папиросу в пальцах.
-Где труп, где труп! - ожесточённо произнёс он, вытягивая руку.- Вот он! Полюбуйся!
Какой-то парень в белой рубахе вышел из боковой двери.
-Я здесь! - улыбчиво сказал он и даже чуть-чуть поклонился.
В избе наступило продолжительное молчание. В печке трещали поленья. Чайник на плите ворковал, закипая.
Силычев попеременно посмотрел на егеря, на Деда-Борея, на Зимогора.
-Времени в обрез. - Он пощёлкал ногтем по циферблату. - Некогда шутить.
Зимогор покашлял.
-Федор Анатольевич, как бы это вам сказать...
Лётчик поморщился, как морщатся от разболевшего зуба. Решительно поднял короткую, но крепенькую руку, в которой были зажаты перчатки.
-Стоп! Егор, давай без лирики, а то я тебя знаю... - Силычев осмотрел застолье. «То ли поминки, то ли... чёрт их знает». - Он повернулся к егерю. - Иван Героич! Ты выходил на связь?
-Ну, я...
-Где труп?
Медвежакин поцарапал загривок.
-Да вроде как это... ожил.
Дорогин прыснул.
Силычев порыскал тёмными от ярости глазами — на одного мужика, на другого. (Только на Тимоху не глядел).
-Я за кем летел? - Голос у Федора накалялся.
-За мной! - уже серьёзно, с легким вызовом сказал художник. - За мной летел!.. летели…
И снова лётчик не посмотрел на него. Только чуть поморщился:
-Ты помолчи. Ты — труп.
Челюсть отвисла у Тиморея.
-Вот ничего себе...
Упираясь руками в бока, Силычев стал багроветь.
-Мужики! - сказал зловещим шепотом, - мы же работаем только по факту. Вы что? Забыли?
-Федор, — вздохнул Северьяныч, подсаживаясь к нему. - Тут, понимаешь, какая история вышла... сына я искал всю жизнь...
И чем больше говорил Дед-Борей, тем сильнее каменело лицо вертолётчика.
И Тимоха тоже сел за стол — рядом с отцом. Закурил. Громко сказал:
-Так! Из меня сейчас, кажется, будут делать покойника.
-Сынок, помолчи, — попросил Дед-Борей и хотел продолжить свои пространные объяснения.
Но Силычев перебил.
-Я понимаю, что живой человек — это лучше, чем труп. Но у меня инструкции и предписания. И ты, Дед-Борей, это знаешь.
Зимогор кулаком постучал по груди:
-Это я вертушку вызывал. Я! При чём здесь Дед-Борей?
Силычев изобразил нечаянную радость.
-Ты? Прекрасно. Что будем делать? Есть два варианта, — предложил он, убирая издевательскую улыбку. - Первый. Сделать из этого парня молодой красивый труп...
-А ты попробуй! — взъерепенился Тиморей, поднимаясь.
-Сынок! Успокойся! Прошу...
Демонстративно натянув перчатки, разгневанный лётчик, едва не опрокинув табурет, пружинистой походкой направился к двери. Остановился, глядя на свои пижонистые унты. Задумался о чём-то и снова снял перчатки. Закурил. Сердито сунул спички мимо кармана – коробка упала у порога.
-Убивать никто тебя не собирается. А вот заплатить за борт придётся. - Разгорячившись, Силычев прошёлся по избе и ненароком раздавил коробок со спичками. Остановился возле Тиморея. - Ты живой? Отлично. Поздравляю. Только я, дорогой мой, по факту работаю...
-Я не твой дорогой!
-В том-то и дело, что «мой». И весьма «дорогой». И не смотри на меня, как на изверга. – Лётчик руками развёл.- Как я отчитаюсь? Кто оплатит горючку?
-Я, - твёрдо ответил художник.
Силычев не поверил.
-Богатые покойники пошли! - Он посмотрел на радиостанцию. - Врубай! - сказал егерю. - Живо!
Включили «Грозу». Стали вызывать на связь каких-то больших чиновников. Но Россия-матушка гуляла — от Москвы до самых до окраин шумело разливанное море веселья. Никого нельзя было застать на месте. И всё же докричались до кого-то, попросили пригласить главного врача, и тут хоть повезло. Главный был на месте; трезвый был и поэтому, наверно, очень сердитый. Даже — злой.
Медвежакин, выключив радиостанцию, со вздохом повторил слова главного врача:
-Если ваш покойник жив, пускай оплачивает борт.
Силычев руками развел:
-А я что говорил? Инструкция. Надо было раньше думать, шутники.
В этой ситуации Дорогину было труднее всех в избе. Высокий болевой порог заставлял его держаться. Но всему ведь бывает предел.
-Да никто не шутил здесь! - Тиморея взорвало. Он рас-пластал рубаху на груди, отодрал рукав, швырнул на пол. — На, сука! Посмотри! Ты видишь? Я подыхал! Я и в самом деле подыхал... Да я в суд на вас подам! Тот, главный врач, паску-да... Он далеко, но ты-то здесь, ты видишь? Вот эту руку пилить хотели! А я, между прочим, художник! И не самый ху... худой... Ну, живой я! Живой!.. Вам от этого плохо? Вам нужен труп? Я сделаю вам труп! Я в Дудинку прилечу, найду того паскуду...
-Сынок! - бормотал Северьяныч.- Не надо, сынок,  успокойся. Руку, слава богу, не оттяпали, а всё остальное уж как-нибудь… Успокойся…
-Ну, а какого черта? - уже потише сказал Дорогин, поднимая оторванный рукав. - Человеком надо быть, а не портфелем, в котором полно инструкций и предписаний!
После грозного крика в горнице опять повисла тишина.
И вдруг Зимогор что-то вспомнил. Глаза его вспыхнули озорными огнями. 
 -Мужики!- произнес негромко, задушевно.- Мужики! А труп-то, между прочим, уже есть. Я же не просто так сказал в эфир...
Все ошарашенно уставились на него. Светлана Михайловна, недавно пришедшая с улицы, покосилась на  иконку в углу, перекрестилась, что-то прошептав, и скрылась в сенцах.
-Где? Кто? - недоверчиво спросил лётчик. - Что за труп?
-Не знаю — кто. Но знаю — где. Давайте карту, покажу.
Фёдор Анатольевич в который раз уже снова натянул свои кожаные новые перчатки и неожиданно – то ли от рассеяной задумчивости, то ли ещё от чего – взял кружку с чаем. Отхлебнул.
-Может, верхонки дать? - спросил хозяин, придавая голосу как можно больше задушевного участия.- Мы всегда в верхонках пьём.
-Какие верхонки? Зачем? - Лётчик посмотрел на Медвежакина, потом на перчатки. - Вот идиоты! – прошептал он, поставив кружку на стол. - И они же ещё издеваются!
Всё засмеялись с чувством облегчения. И только художник поморщился.
 
                11

Свет уходил с покатого края полярной земли – студёно-сиреневый свет, перемешанный с нежно-розовым и охристым отливом. Но сверху — с вертолёта — хорошо ещё были видны коварные наледи, как ни попадя порожденные стремительными реками и речушками, почти по вертикали срывающимися с прибрежных скал в Дикое озеро. Полярный мороз пытался приструнить, набросить узду на ретивые реки,  но вода кипела, бунтовала, с жаром, с паром день за днём рвалась на волю. И получались громадные наледи, вспухавшие опарой и расползавшиеся иногда на ширину квадратного километра. Налетающая пурга – помощница мороза – прикрывала наледи,  ставила коварные «капканы» для тех, кто надумал идти береговой полосой.
-Узнаёшь? - перекрывая шум мотора, закричал Зимогор. – Вот здесь мы шли!
-Да ты что? - Тиморей не поверил.- С ума сойти! Ни за какие деньги я не согласился бы ещё разок пройти!
-Думаешь, я согласился бы? - Охотник покачал головой, не договаривая самого главного: «Думаешь, я согласился бы с тобою идти?»
Впрочем, это художнику могло показаться.
 Сделав круг над тем местом, которое охотник  обозначил на карте, Силычев снизился. Врубил прожектор под брюхом вертолёта. Короткий, но мощный золотисто-серебряный свет засверкал, запрыгал огромный зайцем, не секунду-другую приседая то ли поляне, то на под крутояром, где подрагивали тени, затаившись под круглыми наплывами завихренного снеговья. Вертолёт почти на бреющем полете прошёл вдоль берега, воздушными потоками сбривая холдную мыльную пену с береговых деревьев. Три или четыре куропатки из-под снега неожиданно порскнули  – серебряными слитками сверкнули в свете прожектора и растворились во тьме, только дырки внизу остались. Потом всполошился какой-то зверёк – то ли соболь,  то ли песец. Мерцая глазками, словно драгоценным каменьями, зверёк улепётывал, то ли дело оглядываясь на грохочущую махину, дрожью наполняющую почти пол тундры.
С каждой минутой сумерки сгущалась – это было видно по тому, как серебряный ствол от прожектора делался ярче и словно бы твёрже.
За несколько дней, покуда они отсиживались на кордоне, пурга уже успела тут похозяйничать – наскирдовала свежие пухлые копны. И Зимогор, как нри старался. не смог увидеть даже свой «Буран», оставленный в промоине, хотя точно знал его координаты.
-Ну? И где твой труп? - Командир усмехнулся. - Что-то нам сегодня не везет с покойниками. Или ты... А ну, признайся!
-Да нет, серьёзно, Фёдор! Просто — уже занесло.
-На поворотах заносит, ага, - невесело скаламбурил лётчик. -Вот связался я с вами…
Прожектор под брюхом вертушки погас, и темнота, мгновенно поднявшаяся снизу,  точно подбросила вертолёт – Силычёв стал набирать высоты.
-Ты что? Домой? - спросил охотник.
-Нет. К тёще на блины. А у тебя ещё есть предложения?




 


-Есть.- Охотник оживился.- Давайте сгоняем за мясом?
-Это где? За каким ещё мясом?
-Да я там настрелял как в тире… - Зимогор подмигнул нервным тиком.- Давай, Анатолич, сгоняем! Избушку-то найдём. У перевала. Вот здесь... - Он пальцем потыкал по  карте.
-Труп мы уже нашли! - с недоверием отозвался Силычев.
-Да я же говорю тебе, вот здесь, у перевала! У Трёх Ключей. Да ты же должен знать эту избушку!
-У Трёх Ключей? Ну, знаю.
Прикинув, что может уложиться по времени, Силычев, поддался уговорам. Круто завалил машину на левый бок. Лысоватые сопки, подёрнутые пепельным мороком, стремительно увеличиваясь в размерах, пошли навстречу, и под ложечкой у Тиморея заныло. И Черныш заскулил, находясь под сидением охотника, отчаянно упираясь когтями в холодный борт.
Сменивши курс, они прошли над сопками, где уже искрились очерки созвездий. Потом ещё немного пролетели над руслом реки, над притоком, образованным Тремя Ключами. Потом Ми-8 приземлился на пригорке возле старого зимовья. В тишине – словно бы сгустившейся над избушкой – под ветерком поскрипывала какая-то старая доска на крыше. У погреба и мерзлотника — елё различимые, но явно свежие – густые россыпи следов. Зверьё ходило в эту «столовку» – запах мяса почуяли.
Деловито, молча, быстро погрузили задеревенелое от стужи оленье мясо. И, когда уже ушли под облака, довольный Зимогор спросил, нервно подмигивая:
-Ну, как? Хватит рассчитаться за керосин?
-Вполне. - Командир улыбнулся. - И на закуску хватит.
-Отлично. Не люблю оставаться в долгу.
Услышав голос хозяина, Черныш залаял, вытягивая морду в сторону дверцы, по нижнему краю отороченной меховой полоской инея; вертолетная тряска доводила кобеля до тошноты.
Силычев опять улыбнулся, оборачиваясь:
-Черныш выйти хочет. Как ты когда-то. Да, Северьяныч?
-Было дело... — усмехнулся Дед-Борей. — Захотелось покурить. Я же без памяти лежал тогда. Встал, подумал, что  в избушке… Правда, трясло избушку. Ну, и что? И меня тогда всего трясло. Дай-ка, думаю, выйду, покурю на свежем воздухе...
Засмеялись. Дорогин болезненно сморщился; подживающая кожица лопнула на середине обмороженной верхней губы, — капля крови улыбку подкрасила.
Впереди по курсу замаячила россыпь желтоватых огоньков — город, приютившийся у подножья громадной горы, тёмной хребтиной подпирающей небосвод. Сверху, издалека город похож на золотую россыпь, мерцающую во мгле полярной ночи. Сбоку — в тёмном омуте небес — медленными волнами прокатилось зеленовато-жёлтое сияние, растаяло вдали.
-Видели? - спросил командир, выглядывая из кабины.
Скучающие глаза охотника преобразились.
-Фёдор! Мы не такое видели на Диком озере... Все небо полыхало красным светом! Вот это сияние, так сияние! Да, Тимка?
-Красное? — Силычев не поверил. — Не может быть. Я уже сколько по Северу мотаюсь и никогда не видел красного сияния, да еще во всё небо. Это уж вы заливаете...
-Да видели! Тимка, скажи!
-Не знаю.. - Дорогин пожал плечами. - Лчно я не видел красного сияния.
Глаза у Егора стали похожи на куриные яйца.
-Как — не видел? Мы же вместе...
Дорогин затрясся от смеха. Молча показал глазами на командира и махнул рукою, как машут иногда на безнадежно больных людей. На обмороженном лице Тиморея появилась гримаса, как бы говорящая: «Бог с ним, не связывайся!»

                12

И до сих пор ещё художнику нет-нет да и приснятся картины потрясающего красного сияния. Снится, как выходит он из зимовья – словно бы идёт по красным макам,  повсюду распустившим лепестки. Стоит в одной рубахе — на минуту вышел и стоит, распахнувши глаза и разинувши рот. И не скоро спохватится он — когда проберёт до костей. Передернув плечами, побежит в зимовье — одеваться. Будет бежать и оглядывался: не пропустить бы, не проворонить бы самое главное, самое дивное... Торопливо оденется — и опять за порог... А там, под небесами уже другие краски полыхают. Уже другой размах приобрело сияние Верхнего Мира... Это был какой-то мировой пожар. Горел необъятный чердак, полыхала крыша мирозданья, роняя розовые клочья рубероида, растрясая раскаленный шифер, золотистые доски, стропила, похожие на пласты гигантского арбуза, с которого капает розово-огненный сок...
О, это нужно было видеть! Это — не передашь. Вначале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Но ведь это — вначале. А теперь — в конце двадцатого столетия — Слово потеряло Божественную власть и опустило руки, в том числе и наше Слово, русское. И никакими словами, увы, невозможно передать то потрясение, то ослепление светом волшебного Верхнего Мира! Может быть, только однажды в столетие сказочный Царь-Север затевал такой роскошный великий пир — пир на весь мир! И может быть, именно он, Царь-Север, втайне окликнул художника и позвал в далёкую дорогу, полную темных трёвог, испытаний, загадок и светлых чудес.
«Ах, Север, Север! - с нежностью думал теперь Тиморей Антонович, когда оставался один у себя в мастерской. - Кланяюсь тебе, великому царю и за науку благодарю! Многому ты научил, многое заставил переоценить, переосмыслить… Если по большому счёту говорить, так хорошо бы всем нам пройти горнило Севера, чтобы новыми глазами  посмотреть на жизнь и ощутить всю первознанность мира – от солнечного яркого цветка до промороженной яростной  темени, расшитой петухами сказочных сияний…»