12. Сияние верхнего мира

      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
              или
         ЦАРЬ-СЕВЕР
               
        роман  в рассказах и повестях
________________________________________



      
                СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
               
               
                1
    Серебристо-крахмальная целина тихой тундры – на десятки стылых километров – никем не тронута, ничем не потревожена. Нет, конечно, если присмотреться – там и тут маленько наследили. Изредка на глаза попадался след росомахи – очень характерный, интересный след, внутри которого видна оригинальная «подкова». Серая мышь-полёвка прострочила как на швейной машинке – мелкая, длинная строчка из-под куста криво протянулась куда-то за ближайший пригорок. Да, следы встречались, как без них? Даже тот, кто летает по воздуху, время от времени оставлял на снегу свой крылатый автограф. Вот здесь, например,  справлял свою трапезу сокол-сапсан – стылая кровушка разбрызгана бисером. А вот там – неподалёку от карликовой берёзы – побродили три-четыре белых куропатки…
  Только всё это были следы совсем, совсем не те, которые охотник жадно высматривал.
 И опять он в избушку вернулся пустой – только ноги убил. 
-Всё! – Егор утомлённо вздохнул.- Ушёл песец!
-Интересно, куда он уходит? — спросил «турист».
-По бабам! — раздраженно сказал Зимогор.— Если бы я знал ответ, был бы профессором. Иногда он прётся аж до самой Ангары. Не за понюшку табаку большей частью погибает в глубоких снегах, но всё равно куда-то и зачем-то прёт¬ся. Мужики, помню, рассказывали: на Енисее иногда берега шевелят¬ся, сплошь покрытые живой песцовой шкурой. Причем идут они, как полоумные, минуя те районы, где полно жратвы. Вот такие закидоны у песца. Миграция, научно говоря.
Тимоха улыбнулся.
-Может, и нам пора того – мигрировать?
Говорил он так спокойно потому, что не имел представления о переходе по зимней тундре.
-Не так-то просто… - Зимогор поскрёб в затылке. - Это не картиночку намалевать.
-Пробовал,  что ли?
-Да, пробовал. Ходил по зимней тундре. Ногами рисовал.
Глядя на окошко, измазанное морозным суриком, художник усмехнулся.
-Боишься?
Это был запрещенный приём — заподозрить Зимогора в трусости. Он давно ничего не боялся (кроме чистого льда; ноги почему-то подламывались). Теперь, когда были патроны, Егор обрел уверенность и никуда бы не ушёл отсюда. Зачем ему бегать, всякие петли кидать, как тому  затравленному зайцу? Он — дома; черта ли бояться? В тундре ему зимовать не впервой. Там ры¬бешку изловил, здесь куропатку подстрелил. Как выжить в тундре — не проблема для Егора. Но этот питерский турист — что с ним-то делать? Он беззаботно храпит по ночам, а Зимогор – как сиделка несчастная –  сидит у окошка, табак смолит. Всё в округе  вроде как спокойно, а сердце начинало поднывать.  Тревога – почти не дающая знать о себе среди белого дня – ночами становилась назойливой, преувеличенной. Над заснеженными горами, окружающими озеро, север¬ное сияние в морозном небе растрясало павлиньи перья, а Зимогору казалось: там кто-то шмалял из ракетницы – то зелёная вспыхивала, то красная, а то вперемежку; и сразу ему становилось  не по себе от воспоминаний давнишнего афганистанского боя. Ка¬лёные крупные звёзды умиротворённо мерцали над избушкой, а Зимогор в этой картине видел россыпи калёной дроби. И совсем уж неуютно становилось, когда в тишине среди сонма созвездий иногда проплывали мерцаю¬щие огоньки пассажирского лайнера. Или когда вертолёт проходил над горами,  — а, может быть, только казалось, что проходил, – едва-едва добрасывал до слуха шмелиный шум. Всем телом напрягаясь, Зимогор, предусмотрительно погасив¬ши лампу, выходил за порог. Торчал, как на посту, широкою ладонью стискивая горло карабина. Набитые карманы хрустели, как орехами, запасными патронами.
Нервная пружина почти не расслабилась в нём с тех пор, как этот питерский турист приехал в гости. И голова Зимогора, испятнанная  ранними сединами, скоро совсем побелеет с этим туристом, чтоб ему…
 -Хорошо! На кордон, так на кордон! - охотник ребром ладони рубанул по воздуху. - Заметано! Только потом не ной. Договорились?
-Я не Ной. Ковчег не буду строить.
-Всё шутки шутишь? Ну, посмотрим, как ты дальше запоёшь.
-Да всё будет нормально! - Тиморей обрадовался. –Сколько можно тут киснуть?
Он как-то слишком упорно в после¬днее время наседал на охотника — предлагал авантюрный по¬ход на кордон. К Новому году туда должен был прилететь вертолет. Но дело даже не в вертолете. Сердце подсказывало Тимохе: там, на кордоне — или где-то рядом — отец находился. Художник почему-то в этом был уверен. 

                2    
Дорога предстояла многотрудная — опасная и затяжная – поэтому готовились очень основательно. Перво-наперво Зимогор взялся лечить железное сердце старенького «Бурана» — один цилиндр с перебоями стучал. А кроме этого Егору покоя не давала коробка реверса – проклятая цепь, с которой мудохался практически каждый владелец «Бурана»; обрыв этой цепи в коробке происходит всегда неожиданно и предугадать такой сюрприз невозможно.  (Охотник поставил новую цепь).
 В зимовье горели две керосиновых лампы. В воздухе витал характерный запах ремонтной мастерской. Егор, до локтей засучив рукава тёмной холщовой рубахи, ловко развинтил и раз¬ложил мотор на полу, где предварительно постелил обветшавшую тряпку с жухлыми цветочками: будто на поляне ремонтиро¬вался.
Ключи, болты, пружины, шестеренки, гайки, трубки, прокладка головки цилиндра — по всему зимовью разбежались эти железные жуки и мрачновато мерцающие  каракатицы, то и дело хватающие за ногу своими проводами-щупальцами.
 Работал охотник азартно и весело – до самозабвения. Лицо его, испачканное смазкой, напоминало боевую раскраску. (На правом локте у Егора виднелся кривой и глубокий, красновато-сиреневый шрам, оставшийся от последнего афганского боя). Капли горячего пота выступали на лбу –  скапливались в дебрях густых бровей. Зимогор наклонялся – локтем шаркал по лбу. Давая себе краткий роздых, он минут через десять закуривал, задумчиво глядя на разобранный двигатель,  посыпая пеплом бороду и железки. Что-то обдумывал. Мороковал. Поплевав на пальцы, шуршал потрёпанной брошюркой со схемами различ-ных узлов и деталей. Крутил, подгонял и подтягивал, и время от времени решительно кидал в ведро что-то «ненужное».
-У хорошего мастера, - говорил, подмигивая, -  после ремонта всегда остаётся пол¬ведерка запасных деталей.
-А почему так мало? – Дорогин улыбался.- Надо, чтобы полное ведро. Или – мешок.
Незримый Духозим, крутившийся рядом, и его ребята-избушата порой «помогали» в ремонте. Иногда в ведерко улетала очень даже нужная деталь. Спохватившись, Егор доставал железячку и спрашивал в недоумении:
-Тимоха! Ты, что ли, подбросил?
-Я вообще туда не подходил.
-Ну а кто? - Охотник смотрел по сторонам и, усмехаясь, качал головой. - Это, наверно, я сам. Без очков-то ни бельмеса не вижу.
Чертежи и схемы приходилось рассматривать в очках — рановато притупилось зрение. В тундре девять месяцев зима, снегобель такая, что  слепит, особенно весною, когда солнце отраженно горит серебром на бескрайних просторах — наплачешься от радости и вдоволь нахватаешь «зайчиков», как во время электросвар¬ки. Егор специально каждый день «давился» печенью налима, рыбий жир не забывал и прочие премудрости, помогающие зоркость сохранять.
-Помогает, но не очень... - Он посмотрел поверх очков. — Собирай рюкзак, чего стоишь? Вот эту штуку спрячь подальше, понадежней.
Дорогин взял какой-то «пластилиновый» комок, понюхал и сморщился — пахло чем-то застарелым, противно-прогорклым.
-Это что?
-Мурцовка, — пояснил Егор.
-Да? А почему же говорят: «хлебать мурцовку»? Её надо жевать.
-Не  дай бог, чтобы пришлось нам с этой мурцовкой связываться...
-Невкусная?
-Не в этом дело. Её хлебают в самом крайнем случае. Это медвежий внутренний жир, перемешанный с сухарями. Когда приспичит — немного отломишь, разведешь в кипятке и хлебай. Можно, конечно, жевать, но противно. Зато — калорий-ная. Я на этой мурцовке однажды продержался почти две не-дели. Ногу повредил, валялся в зимовье...
-Погоди! – перебил Тиморей.- А где она?
-Кто?
-Ну, мурцовка. Только что была вот здесь. Я отвернулся — и нету. Что за дела?
Егор, улыбаясь в бороду, сказал:
-Я не брал. Ищи.
-Странно! Помню, положил на край стола...
-А это что? - Егор показал на ведерко с запасными деталями. - Я тебе сказал в рюкзак, а ты куда мурцовку бросил?
Дорогин рассердился.
-Да не бросал я твою мурцовку!
-А кто же?
-Я откуда знаю?
Чайник на плите вскипал – как будто приглушенно похохатывал. И в глазах у Зимогора чертики играли. Тиморей присмотрелся, прислушался и что-то понял: «Да они меня дурачат! Избушата с Егором. Старик Духозим...»
                3               
Приближалась полярная ночь. Темнело всё раньше. Всё чаще налетали свирепые ветра и снежные, словно бы свинцовые заряды. Вялое солнце — только бли¬же к полудню — над горами показывалось желтоватой краюхой надрезанной дыни. Чахлая заря стылым соком стекала с гор – снега на вершинах становились бледно-розоватыми, с голубыми и чёрными прогалинами в ложбинах и ущельях.
Егор удив¬лялся: время летит — как пуля. Не успел разобраться, как сле¬дует, в хитросплетённой схеме очередного узла, три-четыре гайки прикрутил — и день прошел. Темнота опять хайло разинула – сожрала солнце, не подавилась. Опять сурьма покрасила морозную округу. В кустах замолкла пуночка – полярный воробей. Возле дымящейся полыньи затихли пёстрые краснолапые чистики. Угомонился люрик – малая гагарка. И под окном какая-то пичуга, печально пропищав «спокойной ночи», упорхнула в темень – крестики следов оставила на снегу, достающем до самой крестовины сосновой рамы. А вдали, над скалистою глыбой, по форме напоминающей мо¬тор снегохода, первую звездочку — блестящую гайку — подне¬бесный мастер прикрутил к черно-мазутным небесам. Звез¬дочка та заискрилась.
-И у меня отличная искра! - похвалился Егор, глазами показав на свечи. - Долго выставить не мог, а теперь порядок! Завтра поеду!
Тиморей не понял.
-А кого ты выставить не мог?
-Зажигание.
Ночь прошла спокойно.
С утра железное сердце «Бурана» было смазано, собрано и с боль¬шими предосторожностями посажено в «грудную клетку». Кроме новых свечей зажигания, Егор поставил новые ремни вариатора – экспериментальные, высокой прочности. Проверил топливный насос. Обследовал фильтр-отстойник – освободил от хлопьев, по цвету и виду смахивающих на рыжеватую сосновую шелуху. Все болты и гайки подтянуты были на семь рядов.
Черныш за дверью изнывал от нетерпения – вьюном закрутился под ногами хозяина.
-Ну! – Глаза охотника сияли.- Вперед и с песней!
Но снегоход не только что не «пел», он вообще свой голос не подал — не заводился.
Зимогор опять очки напялил. Свечи крутил, продувал, проверял проводки.
-Запасных частей в ведерке многовато, - не без ехидства напомнил художник.
Порывшись в мазутном ведре, Егор не обнаружил ничего особо важного, что могло бы повлиять на здоровье мотора. И вдруг ладонью шлёпнул себя по лбу. Глядя на Тимоху, злорадно ухмыльнулся. Вытянул руку вперед и согнул крючком указательный палец — привычка, привезенная из Афганиста¬на; там этот жест означает обвинение во лжи.
-Врёшь! Все на месте! Просто бензину забыл налить. А ты уже и обрадовался? Турист несчастный!
Снегоход взревел возле порога, — с крыши зимовья посыпалась кухта. Сиреневый дымок, пластаясь, начал отравлять  морозный, неподвижный воздух. Разогреваясь, «Буран» задрожал сильным телом, какая-то же¬стянка завибрировала на крыле, помятом и поцарапанном. Коробка передач заскрежетала, «закусив удила», и снегоход, как застоявшийся жеребец, взбрыкнул, кидая снег из-под себя. Всхрапнул и побежал, рубленой лапшой печатая следы по первопутку. Плавно перекатываясь через валежины, укрытые сувоями, снегоход крушил стеклянные обледенелые кусты полярной ивы и ольхи.  Безжалостно крушил сухие и тонкие ветки, — верхушник, сбитый ветром.
Сделав «круг почёта», Зимогор остановился на поляне. Да не просто так остановился, а с выпендрёжем: сначала газанул на всю катушку, а потом отчаянно дал по тормозам и одновременно с этим резко вертанул рогатый руль –  снегоход развернулся, как собака за своим хвостом. Довольный отменным здоровьем «Бурана», охотник улыбнулся, мимоходом замечая на снегу следы глухаря и тетёрки, тёмную взъерошенную шишку, обработанную дятлом.
-Готово! - Зимогор козырнул по привычке, подлетая к избушке. - По утрянке будем стартовать.
Погрузили на прицеп только самое необходимое. Палатку. Тер¬мос. Тёплое белье. Продукты. Котелок. Оружие. Бочку, помя¬тую с боков. Канистру с горючкой для снегохода. Но и этого оказалось много. Прицеп на широких полозьях, больше похожий на сани-зволокушу, завалили доверху, накрыли брезентухой и туго-натуго «перекрестили» веревками, перетягивая с угла на угол.
                4               
Рано утром Егор Зимогор подвязал к потолку – на специальном крючке – серый, холщёвый мешок сухарей, чтобы мыши не поточили. Посидел в пустой избушке и мысленно, и вслух попрощался с Духом зимовья и ребятами-избушатами. Вздохнул, оглядывая печку, покатал желваки по широким щетинистым скулам. Сколько раз он был готов  расцеловать эту печь, когда по морозу приползал чуть живой; самородок золота готов был поменять на золотой уголёк, ещё не оставший в золе.
Ну, всё! Егор поднялся. Губы собрал в щепоть. Пошел. И вдруг остановился, улыбнулся и похлопал на прощание, погладил телесного цвета косяк — будто бабью ляжку приласкал.
-Черныш! - грозно позвал за порогом.
Кобель залаял вдалеке и выкатился чёрным стремительным клубком. Бе¬лый бант испачкался на выпуклой груди – видать, носило чёр¬та по заломам, по пригоркам, с которых ветер содрал снега, разголил кусты, покрытые осенней мерзлой пылью и грязью.
Розовый влажный язык Черныша осиновым листом тре-пыхался в зубах. Разогнавшись, он резко осадил себя, на рас-коряку выставляя передние лапы. Худосочным задом распа¬хал сугроб. Мохнатая башка его по инерции подалась вперед. Мокрый язык посунулся наружу — едва не доставая до белого банта. С языка, сверкая, капнула горячая слюна, прожигая снег.
Виновато виляя хвостом, — извините, мол, братцы, что ждать заставил — Черныш нетерпеливо перетаптывался на крупных лапах. Подобострастно глядел на хозяина: снежинки прилипли на правой брови, нависли над глазом абрикосовой спелости.
-Садись! - приказал хозяин.- Шарахаешься где ни попадя...
Тряхнувши головой – понятно, дескать, –  кобель запрыгнул, покрутился-покрутился на одном месте и угнездился в углу прице¬па. Облизнулся, егозя от радости и поскуливая в предчувствии похода: до чертиков надоело уже по тундре круги нарезать, тыкаться мордой в холодый помёт куропаток, нюхать следы оленя, вол¬ка, горностая, белки, соболя и песца, которого почти не оста¬лось. Сильное сердце Черныша давно стремилось в морозную загадочную дымку, серой волчьей шкурой застилающую горы на горизонте. Туда — в далёкую дымку — он летал когда-то на вертолё¬те, только разве это путешествие? Это издевательство. То ли дело самому прогуляться по тундре — где на своих косматых лапах, где верхом на «Буране».
Глядя, как уютно пристроился кобель на прицепе, Тиморей спросил:
-А мне где лучше сесть?
-Боливар двоих не увезет! - Зимогор, ладонью похлопав по кожаной седёлке, прямо и жестко посмотрел в глаза «туриста».
Вскидывая чёрные кисточки бровей, художник растерянно похлопал глазами.
-Не понял юмора. Как это — «не увезет»?
-«Буран» не выдержит двоих. Чего тут непонятного?
-И что ты предлагаешь? – Растерянно хмыкнув, Дорогин посмотрел на зимо¬вье. - Оставаться? Куковать?
-Зачем? Пойдешь на привязи.
-Что значит, «на привязи»?
-На лыжах.         
Тиморей прищурился.
-Как собачонка, что ли? - Дорогин всё ещё не верил –  прицеливался к переполненному прицепу. -  Может, вот здесь? На краешке?
-На привязи пойдешь, я говорю!
Глаза Егора сделались твердыми, отчужденными; с таки¬ми жутковатыми глазами он ходил в атаку в Афганистане, с  такими глазами зверя валил на охоте.
-Хорошенькое начало! – Тиморей опешил.
-Держи! - Охотник дал ему маску, изготовленную из шкуры нерпы. - Удобная штука. От мороза хорошо защищает и сама не обмерзает на морозе.
-Обойдусь как-нибудь без намордника.
-Дело хозяйское. Ну, давай привяжу.
-Погоди. Схожу в избушку.
-Что-то забыл?
-Да. Забыл кое с кем попрощаться. - Тиморей посмотрел на охотника. - Или ты думаешь, я слепой?
-Ничего я не думаю...
-А почему же ты молчишь про Духозима, про избушат?
Егор закурил. Подмигнул своим «подневольным» подмигиванием.
-Я одному туристу как-то заикнулся, так он меня в при¬дурки записал. С тех пор молчу. — Охотник усмехнулся. — Да и ты не шибко разговорчивый... Зажилил Цветок Светлотая?
Молча посмотрели друг на друга. Прочной веревкой — красновато-оранжевой па¬рашютной стропой — Зимогор привязал художника к прице¬пу. В седло запрыгнул и оглянулся, улыбаясь своей ориги¬нальной «подрезанной» улыбкой.
-Держись! - зарычал сквозь зубы.- Замшелый фраер!
Тонкая стропа, натягиваясь, задрожала струною, и только что не зазвенела. Удавка, обхвативши поясницу, потянула вперед с такой неожиданной силой, — Тиморей в сугроб едва не сковырнулся. Камусные лыжи, как намыленные, со свис¬том соскользнули с пригорка, белой пеной расплескали су¬мёт. И он поехал... он помчался так быстро — деревья перед глазами замелькали как высокий частокол...
-Полегче! – сердито заорал, но следующий рывок заставил сдав¬ленно крякнуть и сосредоточиться. Пружинисто сгибая ноги в коленках и расставляя руки для равновесия — точно взле¬тать собирался на парашютной стропе — Дорогин зубы стис¬нул, чуть наклонился назад, сопротивляясь силе натяжения. Ветерок зазвенел под ухом. А скоро — душа зазвенела, запела. И он перестал губы дуть и обиженно думать, что бежит, как собачонка, за хозяйскими санями.
Солнце еле-еле процарапалось над краем тундры. Брезгом посыпало вершины деревьев. Тени побледнели и размылись. Снег на дальних склонах порозовел петушиными гребнями. Рёбра синеватых длиннохвостых заструг, с севера на юг перепоясавших Ди¬кое озеро, заиграли стальными искрами.
Взбираясь в горку, «Буран» чадил, ревел, наращивая обороты. С ходу колотился мордой в сугроб — сухою берестой по сторонам разлетались комья снега. Проворно влезая на твердую хреб¬тину очередной громадной заструги, «Буран», словно конь на скачках, норовисто похрапывая, брал высокий барьер, оставляя за спиной седока белесоватое клубящееся облако. Сзади, грузным утюгом сле¬тая с горки, громыхал прицеп, ломая мраморную застругу. Болтавшийся прицеп, не попадая в такт бегущего «Бурана», тяжело толкал своею тушею — будто нарочно хотел с курса сбить снегоход. Черныш, едва не вываливаясь от бешеной скачки, жалобно поскуливал, стонал под сурдинку и упирался в борта когтями, похожими на иглы боярышника. Длинные когти соскальзывали, остав¬ляя на грязном брезенте светлые росчерки.
От избушки Зимогор помчался напропалую — по озерной целине, какая лишь с виду казалась гладкой. Напрямки через озеро, уверял он, будет намного короче. Теоретически верно, а вот практически...
Дикое озеро на середине было взъерошено полутораметровыми торо¬сами. Во время ледостава тут произошло грандиозное «ледовое побоище» – громадные поля из хрусталя в атаку пошли друг на друга, и там, где они встретились – в результате могучего сжатия – образовалось нагромождение хрустальных обломков. Толстые и тонкие льдины, самой причудливой формы, застывшие торчком – они со стороны каза¬лись шерстью, от страха и ужаса вздыбившейся на загривке дикого зверя. Если нарваться на эту щетину, да ещё на скоро¬сти, — насмерть запорет. Вот и приходилось Егору Зимогору отчаянно лавировать между торосами. Тяжёлый прицеп – неуклюжий, неловкий – не вписываясь в повороты, угловатыми кра¬ями бил по льдинам. Осколки стеклянно звенели, больно секли по лицу Тиморея.
«Интересно… - думал он, отплевываясь от ледяного сора,-  долго ли я так продержусь?»
Он вихлялся, то и дело зарывался лыжами в сугроб и едва успевал удерживать равновесие, чтобы не рухнуть головою на торос, сверкающий как бритва возле самого горла или виска. Двумя руками уцепившись за стропу, он приседал, точ¬но хотел пуститься в пляску – гопака оторвать. Потом взлетал на мраморный загривок, наметенный вьюгой, – отсюда было видно широко и далеко, аж дух захватывало. Но в следующий миг он снова катился вниз куда-то, в тартарары.
На мгновенье за¬зевавшись, Тимоха будто ноги перепутал – одна за одну захлестнула. Сильным ударом лыжи «отстрелило» — раскатились в разные стороны – и он упал, продолжая катиться на привязи. Пытаясь оста¬новиться, он руки выставил вперед и получилось что-то вроде плуга — вспаханный снег развалился на две широких чернозёмных борозды; перед глазами вдруг потемнело.
Беспомощно барахтаясь на привязи, Дорогин закричал и тут же закашлялся – снегу пол¬ный рот натромбовало.  Скользя на брюхе, он перевернулся, влекомый страшной силой – поехал на левом, на правом на боку, потом на спине. Ехал, чувствуя себя большою рыбиной, которую ловко подсекли на глубине и потащили по камням переката.
Черныш залаял, подбегая к самому краю трясущегося при-цепа, где была привязана стропа. Завилял хвостом и зарычал, не зная, как помочь Тиморею. И тогда только охотник оглянулся и нехотя затормозил, не отказав себе в удовольствии ещё несколько метров протащить «туриста» по колдобинам. «Буран» сердито фыркнул и заглох.
-Мотька! - с нарочитым недоумением заговорил охот¬ник.- Неужели ты горными лыжами не занимался?
Дорогин, лежа на спине, отдыхал, бесстрастно глядя в небо.
-Приеду в Питер, обязательно займусь! - Он выплюнул остатки снега, напоминавшего пресное тесто.
-Вставай! - поторопил охотник. - Развалился, как на пляже.
Перевернувшись на живот, Дорогин рассматривал хвоинку, ветром занесенную сюда: изморозь белым гарусом опутала рыжую иголку.
-А может, перекурим? - предложил.
-Озеро надо побыстрее проскочить!
-А зачем? Растает?
-Лыжи подбирай скорее. Обувайся.
Мотор опять взревел, кольцами выбрасывая противный выхлоп. Стропа натянулась, мелко дрожа и вытряхивая снежные пушинки из себя, поволокла по сувоям — с горки серебра на горку олова, из одного провала в другой провал. Тусклое солнце медным пятаком катилось то с левой стороны, то с правой. То за спину бросали «пятак», то прямо в лоб хотели засветить...
Промелькнул кусок земли с мелкими озерными каменьями.  Снегоход по берегу помчался — по островку. Замельтешили гнутые полярные березки, лиственницы, чёрные литые валуны, сверху прикрытые, как заячьей мерлушкой, пухлым снегом.
Оглядываясь, охотник озарял лицо «подрезанной» улыбкой. Он, кажется, нарочно гнал «Буран» сильней, чем надо. И специально, кажется, он петлю заворачивал в том месте, где можно было напрямки проехать. Зимогор забавлялся, играл. И — доигрался.
С ходу заскочив на стрелку острова, с которой ветер слизнул снега, «Буран» затарахтел по мерзлой почве. Прицеп противно заскрежетал полозьями, вырывая искры из камней, шрапнелью рассыпающихся по кустам. Скатившись на береговой припай, со стеклянным перезвоном поломав его, «Бу¬ран» по инерции рванулся дальше, но оказался между зажо¬рами — подснежной водою, скопившейся в ямах. «Буран» покачнулся, потеряв равновесие, заелозил боком-боком да и провалился в наледь, обдавая седока холодною кашей мокрого снега. Мотор бессильно хрюк¬нул и заглох – дымок из выхлопной трубы помахал чёрно-синим хвостиком.
«Приехали!» Тимоха готов был перекреститься, перестав ощущать натяжение парашютной стропы, безжалостно тянувшей жилы из него. Широко раскрытым распаренным ртом хватая воздух, Дорогин освободился от лыж. Опустился на колени, слов¬но собираясь помолиться. Глубоко вдохнул и завалился на спину, блаженно раскинув руки. Полежал, любуясь облаками в маковых лепестках зари, в зеленоватых листочках, трепетав¬ших по бокам белоснежных бутонов. Голова — влажная от пота, со спутанным волосом — кружилась, как во хмелю. До¬рогин расхохотался, услышав угрюмое:
-Стрелять его ять! Вот так врюхался!
Осматривая «Буран», Егор то приседал на корточки, то на коленях ползал, то на брюхо ложился. Сломанной веткой замерил глубину провала. Послушал недовольное шипение снега под раскаленным мотором, зарывшимся в промоину, откуда пахло погребом и чем-то похожим на свежие огурцы. Под ледяною крышкой «погреба» пузырилась вода, переливалась мелодичной свирелью: снегоход провалился в районе ручья, по узкому ущелью змеящегося к озеру. От холодной воды и снега руки Егора вскоре сделались похожими на вареных раков. Красными грязными клешнями «рак» вцепился в затянувшийся узел стро¬пы, кое-как развязал.
-Чего ты ржешь? Вытаскивать придется!
-Вытаскивай. Меньше будешь выпендриваться.
-Тихо! - Егор настороженно глядел в сторону берега.
Недалеко от ручья, впадающего в озеро, на берегу взгромоздился рыжеватый утес, изувеченный временем, под буря¬ми и ливнями потерявший каменную голову — виднелись толь¬ко плечи богатыря, прикрытые лохмотьями снеговея. Там, на по¬катом гранитном плече, мерещилась фигура человека. А тут ещё вдобавок какая-то пичуга забухвостила — мелкие и частые звонки посыпались будто патроны. И «фигура» явно шевельнулась...
Зимогор взял карабин и молча, коротко махнул рукою — приказал уйти в укрытие. Но Тиморей нахально стоял и похохатывал: у художника зрение было хорошее, отточил на пленерах; никакой опасности он впереди не видел – на скале темнело одинокое хилое дерево, закрученное северными вьюгами и напоминающее фигуру человека, стоящего с оружием наизготовку.
                5          
В середине ноября — в преддверии полярной ночи — солнце в небо выползало ненадолго. На востоке лениво растекался бледный ручеек зари. По распадкам, по камням в наплывах наледи туманы шевелились багровым пухом, скатывались в морозные перины, если ветра не было. Заснеженное дерево кроваво подкрашивалось — издалека смотрелось, как подби¬тый горностай. Серая птица, сидящая на голой полярной бе¬резе, тонким голосом, точно иглой, протыкала мёрзлый по¬кой, вышивала безыскусной песенкой. Тундряная куропатка — от уголочка рта до глаза «подкрасившая» на зиму чёрную по¬лоску — покидала укрытие, вылетала потеребить сережки и почки ольхи. Росомаха, мелькая за стволами, спешила, пока светло, урвать что-нибудь на голодный зубок.
На рассвете всё в округе будто говорило о рождении нового дня, толь¬ко солнце припаздывало, с натугою вспухало медным боком над перевалом. Негреющим помятым слитком вкатывалось на гору, сыпало окалину по снегам, по облакам, пыжилось вый¬ти в небо, но молодецкой силы и золотого прежнего задора не было. И часа через два, через три сонное светило, смежая розоватые лучи-ресницы, обморочно опадало в тундру, за которой мерещи¬лась бездонная пропасть. По-над землею рассыпались калёные кар¬течины созвездий — морозно мерцали в чистом воздухе. Глу¬хая ночь округу обнимала — косточки трещали.
Морозы уже и днем не уходили, осознавая себя полноправными хозяевами. Песец белым ядром закатывался в жер¬ло снеговой норы; под кустом хоронился или за крепкими надувами снеговья. Песцам тепло — бродяги нагуляли подкож-ный жир до пальца толщиной, теперь оставалось пушистым хвостом нос прикрыть и спи себе, время от времени вскиды¬вая белую мордаху с тёмно-коричневыми живыми ягодками, проверяя, всё ли в порядке.
Дикий северный олень, покидая тундровое пространство, прошитое ветром, стадами рассыпался по берегам. Опасаясь волка и поминутно замирая, поводя чуткими ноздрями, олени в распадках разбивали копытами цинковую корку снега, добывали пропитание — подснежную стылую зелень с бледноватыми стебельками и червонной подпалиной. Лишайники открывались под снегом, жесткая ветошь. Непривередливый олень, обдувая лунку горячими ноздрями, поднимал добычу и перетирал, скрипя зубами: зимою не до жиру, быть бы живу, все сгодится для прокорма.
Зимогор наблюдал в бинокль за высоким быком, передними костяными «копьями» выбивающим лунку в снегу, — копаницу. Рисовым зернышком на ресницах оленя задрожала крошка снега, выскочившая из-под копыта. Поворачивая рогатую увесистую башку, бык посмотрел — прямо в бинокль, сморгнул снежинку и опять уткнулся в лунку; оттуда повалил дымок горячего дыхания.
-А хорошо бы олешку сейчас завалить.
-Это точно. Рыба скоро в горло не полезет.
-Может, сгоняем? Пальнем? - Охотник подбородком показал на дальний берег.
-Уйдут, пока мы доберемся...
-Смотря как добираться. У оленя плохое зрение, он боль¬ше доверяет обонянию. Если подойти к нему с подветренной стороны...
-Лучше не надо! - перебил Дорогин. - Будем отвлекать¬ся — не успеем до Нового года...
-Ладно, стрелять его ять! Но ловушку-то надо проверить? Мы ведь ещё не выехали из моих владений.
-Ну, давай. Только это — последняя. А то провозимся…
-О чём разговор? Конечно, последняя.
Официально охота на песцов открылась только в середине нояб¬ря, и Зимогор будто сдурел; пока находился на территории своего участка, не в силах был соблазн перебороть. Вспоми¬ная о капканах, ловушках, находящихся неподалеку, он пред¬лагал проверить — жалко, если пропадёт добыча. Тимоха по¬началу был недоволен отклонением от маршрута, но скоро сам вошел в азарт. Снегоход то и дело разворачивался и убе¬гал «недалеко» – за мысок или в распадок — километров за десять, пятнадцать. Поездки эти зачастую заканчивались провалами — на пути подстерегали зажоры, наледи. Приходилось пыхтеть и потеть, таская на руках трёхсоткилограммовый снегоход.
Дорогин стал возмущаться:
-Хватит скакать по сторонам! Мы так опоздаем к верто¬лету! Северьяныч не будет ждать!
-Северьяныч? - Охотник нервно подмигнул.- Откуда ты знаешь, что он на кордоне?
-Телеграмму прислал. - Тиморей руку к сердцу прижал. - Я чую, что он там...
-Чуйствительный ты наш! - усмехнулся Егор. - Хорошо, давай ещё один капкан проверим и не будем больше отвлекаться.
Капкан находился — «почти под носом», как сказал Егор. Прямо по курсу, около избы, в которой собирались переночевать. Ну, может быть, маленько надо будет вправо завернуть. Заверну¬ли вправо. Прострочили километра два по целине. Свернули влево, а потом ещё раз влево. Помчались по притоку — выстывшие ветки хлестали по плечам, по щекам. Газуя, охотник опять увлек¬ся, не успел заметить опасный поворот, и в результате сами они оказались в «капкане».
Снегоход на этот раз провалился капитально – глубоко, основательно. Бесполезно было даже ры¬паться, — не выдернешь.
-Давай попытаемся! — виновато предложил охотник.
Дорогин ноги промочил. Разозлился:
-Ехать, так ехать! А работать, так работать! Сколько мож¬но ползать по этим наледям?!
Егор с тревогой посмотрел на потемневшую от влаги дымящуюся обувь Тимохи. «Дело дрянь!» — подумал. Но виду не подал.
-Будем слеги рубить! Не бросать же «Буран»...
-Хорошо тебе. А мне теперь — хоть репку пой!
Дорогин завистливо покосился на чёрно-зелёные бахилы Егора. Отличные бахилы — от костюма химзащиты. Охотники и рыбаки, грибники и прочие тундровые и таёжные бродяги давно уже присмотрели себе эту обувь из комплекта ОЗК – общевойсковой защитный комплект. В таких бахилах, надетых поверх любой обуви – да в меховых носках – ноги всегда сухие. Зимогор вообще основательно был утеплен: к толстым, плохо гнущимся брюкам пришит меховой ши¬рокий пояс, защищающий поясницу от переохлаждения во время постоянного «битья поклонов». На тесёмочках болта¬лись меховые рукавицы с указательным пальцем для удобства стрельбы. Тесёмочки эти попервоначалу вызвали кривую ухмылку худохника: «Детский сад!» Но вскоре, однако, он оценил страховочный шнурок, пропущенный под воротником одежды: одну свою перчатку Тимоха посеял, когда разинул рот на зайца, пробегающего по берегу; пришлось возвращаться — километра два пилить по наледям — искать пропажу.
А в распадках тем временем уже потемнело, только вершины далёких гор слабо ещё серебрились во мгле, отражая призрачный свет, скатившийся за край зем¬ли. Голубоватые куски небосвода зияли среди грузных обла¬ков, тащивших «небесную манну», готовую просыпаться очередной пургой.
Рядом со снегоходом торчала впаянная в берег ледяная булава. В сердцевине темнел замурованный камешек, обсыпанный бисером воздушных пузырьков. Странным образом улавливая умирающий свет в небесах, ледяная булава на не¬сколько мгновений вспыхнула бриллиантовой гранью и обык¬новенный камушек внутри показался драгоценным, гранёным.
Запрокинув голову, Дорогин посмотрел на небеса, пытаясь понять, откуда свет на льдину падает. А когда он опустил глаза – сверкающая «булава» померкла, перегорела изнутри, покрываясь пепельным нале¬том, только россыпь мелких воздушных пузырьков всё ещё искрила бисеринками.
Егор достал топор.
-Что варежку разинул? - Он усмехнулся. - Смотри, опять её не потеряй.
-Кого?
-Варежку свою. Перчатку ли...
Они пошли по светло-серой «ветровой доске» — как рубанком выстрогала вьюга, оставляя сверху твёрдые кругляшки, похожие на сучья. Крепкий наст – как будто действительно доска – хорошо держал, лишь кое-где проваливался. Под снегом трещали кусты, изломанные ветки впива¬лись в подошвы. Когда проваливались очень глубоко, приходилось опускаться на чет¬вереньки и по-пластунски выползать на твёрдый настил.
Сдвигая шапку на затылок, Зимогор постоял возле высокой лиственницы, поглядел на вершину. Первая звёздочка входила в накал — паутиной растягивала тонкие лучи между ветвями. Охотник голой горячей рукой погладил костлявое тело листвяка. Жалко было дерево губить – словно живую душу. Столько лет оно росло, с ветрами, с дождями браталось, отча-янно боролось с бурями; корни год за годом завинчивало в тугие расщелины, цеплялось за скудную почву. Терпеливо, впроголодь дерево горькие соки сосало из груди у мамки — вечной мерзлоты и, вырастая, дерево само словно бы сделалось вечным, — лиственница в среднем живёт 500 лет. И вот пришёл какой-то окаянный дядька, бородатый лешак с топором...
-Жалко, а что делать? Извини!         
Егор перекрестился. Размахнулся. И — едва не заработал обухом по лбу. Топор отлетел от ствола, не оставив следа. Будто железо по железу стукнуло. Чёрные хвоинки сверху сажей посыпались. Шишка подбитой пичугой слетела с ветки. Зимо-гор, слегка изумлённый, ещё раз бухнул сверкнувшим лезвием. Отскакивая, топор зазвенел возле уха.
-Ну ладно, живи! Я таких крепких люблю! - Егор погладил дерево и отступился: лезвие можно сломать.
Пере¬ходя к другому листвяку, он вздрогнул. Из-под ноги рванулся рябчик, на ночь закопавшийся в снег. Крыльями ударил — холодною мукой засеял очи. А следом за рябчиком перепо¬лошились две тетери – взорвались наподобие гранат. Свинцо¬вый бус фонтанами вздымился и полетело снеговое  крошево.
Зимогор машинально пригнулся.
-Тьфу, черти! – прошептал, выпрямляясь.- Напугали!
Серая пушинка плавно закружилась и поплыла по тёплому воздуху, – да, именно по тёплому. Егор только теперь заметил: он без рукавиц, но руки не замёрзли. Северный ветер несколько минут назад незаметно поутих, куда-то спрятался, и потянуло прелым южаком – точно большая добродушная корова лизала щёки влажным шершавым языком.
-Это, конечно, неплохо, - мимоходом отметил Егор. - Гольфстрим привет передаёт. Только вслед за этим потеплением как бы морозяка не шарахнул! Как думаешь, турист?
-Давай топор! Чего тут рассусоливать? - Он срубил два дерева и наспех отшлифовал – убрал сучки и ветки.
-Отличные слеги у нас получились! – Охотник обрадовался.- Надежные, ровные.
 Тиморей не ответил. Он был угрюм, подавлен; мрачно глядя на свои обутки, шевелил мокрыми пальцами на ногах. Тоска в него вселялась. Глаза померкли. Двигался Тимоха уже едва-едва – шагал на полусогнутых. Одежда — по¬чти до пояса — промокла на нём, задубела. Штаны хрустели, как жестяные. Очугунелые унты гремели и казались неуклюжими неподъёмными гирями.
Пока «Буран» поставили на слеги, провозились больше двух часов.
 Зимогор, наконец-то, вздохнул с облегчением, высморкался.
-Пройди вперед, лыжню для снегохода протори, чтобы скорее на берег вырваться.
Сделав несколько шагов, Дорогин снова провалился в наледь. Да ладно, если б только провалился – широкие лыжи под ним сухо крякнули, сломавшись, и он упал. Коварная река была под ним. Протекая там и тут среди камней, река после морозов безобразно выбухла — ледяными горбами. Эти горбы снегопадом укрыло — не видно провалов. Вот он и попал...
-Попал, как курва в щи! - горько скаламбурил Тиморей.
-Да-a, это уже серьезно! - Охотник посмотрел на облом¬ки лыж в его руках. - Брось пока на прицеп. Я потом покумекаю...
-А что ты с ними сделаешь теперь? Только печку топить.
Приподнимая шапку, Зимогор  почесал потный за¬тылок.
- Ничего, теперь уж близко. Минут через сорок будем на месте. Три-четыре километра остается.
Эти три километра «леший растянул» — на все тридцать три. На пути оказался огромный «слоёный пирог»: наледь, а под ней — вода, снова наледь — и снова вода. И всю эту стряпню присыпало ершистым, пушистым снеговьём, при свете звёзд мерцающим зернистой солью. Тимоха был выносливый, но он уже упарился на этих распроклятых наледях. А долгожданной избы – сколько не присматривайся – нигде не видно.  И ему всё трудней становилось — бежать на привязи.
-Притомился? - В голосе Егора просквозило сочувствие.
-Нормально.
-Иди, садись. Проедешь хоть немного.
-Спасибо, мы уж как-нибудь... Собачка пускай покатается.
Когда они остановились перекурить, Зимогор сказал тихо, но жестко:
-Ты на собаку бочку не кати. Если выбирать между соба¬кой и человеком, я всегда собаку выберу. Не предаст и под¬лянку не сделает.
-Я что — подлянку тебе делал?
-Речь не о тебе. Садись. Поехали.
Прицеп оказался холодный – как будто льдом гружёный. Опрокинувшись навзничь, Тимоха с минуту блаженствовал, а потом ощу¬тил спиною ледяную стылость серого брезента, похожего на плохо гнущуюся жесть. Какая-то покла¬жа «кулаками» била, толкала под ребра то слева, то справа. Но всё равно хорошо — это не пешком, и не бегом на привязи. Отрешенно улыба¬ясь, он пялился на небо, прикрытое овчинами рваных облаков, среди которых мигали звёзды. Сбоку мелькали вершины деревьев, то пропадая из поля зрения, то выныривая. Высокая засне¬женная лиственница, стоящая на пригорке, метлой махала по небесам — качалась в такт прицепу — точно подметала звезд¬ную пыль...
Черныш обрадовался появлению человека; одному в темноте на зыбучем при¬цепе Черышу было грустно, тревожно. Виляя хвостом, он в раскорячку подполз к Тиморею, горя¬чим «наждаком» лизнул щеку и шаркнул по губам.
-Ну, ты что? Голубой? - Дорогин отплюнулся, приподнимаясь и отталкивая Черныша.
Кобель разинул пасть — наверно, изумился: почему Тимоха осерчал на ласку. Прицеп тряхнуло и подкинуло. И зубы Чер-ныша так сильно клацнули — чуть осколки на брезент не посы-пались. Поворачиваясь к хозяину, кобель сердито гавкнул: не дрова везешь, мол, паразит, поосторожней на поворотах.
Обернувшись, Зимогор прокричал:
-Что там у вас?
Черныш притих, широко расставив лапы, чтобы не свалиться, и только порою поскуливал, когда прицеп кидало на ледяном ухабе или на снеж¬ной колдобине.
Впереди замаячила горка. Теряя хорошую скорость, «Буран» пополз, над¬садно рокоча и пробуксовывая – спресованный снег лаптями полетел из-под ремней вариатора.
 Дорогин соскочил с прицепа и не без удовольствия пошёл — сырые ноги подмерзали в унтах. Поднявшись на приго¬рок, они остановились. Порыскав глазами по сторонам, Тиморей уныло вопросил:
-Ну и где она, твоя изба?
-Теперь уж рядом! - не моргнувши глазом, соврал Егор. - Ну, как ты?
-Бывало и получше.
-Скоро приедем, турист!
Дорогин поморщился, ощущая сладковато зудящую боль в ногах.
-Такое ощущение, что кончики пальцев начинают превращаться в сосульки.
-Терпи, уже немного остается.
Перед началом этого похода Зимогор дал ему тёплое водолазное белье из верблюжьей шерсти. И вот сейчас Дорогин почув¬ствовал себя водолазом, бредущим по дну: заледенелые унты с каждым шагом тяжелели, свинцом наливались. И так же, как водолаз, он испытывал давление окружающей среды: от нехватки кислорода по вискам постукивали молоточки, в ушах позванивало, огненные круги перед глазами проплывали ко-сяками красноперой какой-то рыбешки.
-Стой! - неожиданно закричал он, упав на снег.
Егор подошел. Постоял над ним.
-Ну, начинается! - пробормотал, нервно подмигивая. - Ты что? Совсем расклеился?
-Бери топор! - Дорогин хохотнул. - Руби!
-Чего? Кого?
-Голову! Кого же ещё?
Зимогор посмотрел на унты. Догадался.
-А я уж думал, ты совсем уже...
-Ага! Не дождешься.
Зимогор, нарочито поплевавши на ладошки, взял топор. Если бы в эту минуту кто-то посмот¬рел на них со стороны, действительно мог бы подумать: злодей-охотник надумал зарубить «несчастного туриста», хуже горькой редьки надоевшего ему.
-Не дрыгайся, - предупредил Егор. - А то промахнусь...
-А я боюсь щекотки! Как не дрыгаться?
Осторожно вскидывая и опуская топор, в звёздном свете хищновато мерцающий лезвием, охотник обрубил ледяные наросты на унтах Дорогина. Лежать на спине с задранными ногами, да ещё когда сверху маячит топор, из-под которого сыплются ледяные острые щеп¬ки — мало приятного.
-Ты гляди, и правда не промахнись, - зубоскалил художник,- а то попадешь между ног! А у меня девчонка в Питере...
-Вот и сидел бы в Питере своем.
-Что, одному тебе сейчас было бы лучше?
-Ты даже не можешь представить себе — насколько лучше.
-Ну, и нахал же ты, парень.
-От нахала слышу.
-Долго ехать-то ещё?
-Да вон изба, уже маячит... Ну, поднимайся.
Воздух ещё заметней потеплел, понежнел. Снег —  недавно жесткий — серым пластилином мялся под рукой. Вставая, машинально слепив снежок, Тимоха запустил его в потёмки. Снежок попал на тонкую ледышку — коротко и звонко лопнула где-то в кустах.
Егор так быстро карабин схватил — художник даже глазом не успел моргнуть.
-Ложись! – негромко приказал охотник, пригибаясь и заходя за прицеп.
Дорогин засмеялся.
-Ты как пуганая ворона. Это я снежок зафинтилил...
Сердито сплюнув, Зимогор заметил:
-Тебе не в тундру надо было ехать. В детский сад.
Тиморей – после того как лёд обрубили – повеселел от непривычной легкости в ногах.             
Шагая, он приподнимал унты чуть выше обычного и даже каб¬луком пристукивал – как будто выкаблучивался во время стро¬евой подготовки на солдатском плацу. Но этой бравады и лёгкости хватило ненадолго. Унты опять ужасно потяжелели. Как ни старался он обходить тёмные промоины, разжульканные, раздавленные «Бураном» и прицепом, всё равно в сырую кашу попадал. Ноги скользили. Лохматые унты, похожие на диких кабанов, хрю¬кали и чавкали в мокром корыте очередной колдобины. До¬рогин торопливо выгребался на сухое, но поздно – с каждый шагом на подметках нарастало. Слой за слоем — как сало, мохнатое щетиной лиственничных иголок.
И опять он падал на снеговьё. Тяжело дыша, покорно ждал «палача с топо¬ром». Зимогор, которому это занятие стало надоедать, ворчал, угрюмился и вполне серьёзно уже смахивал на мастера заплечных дел, особенно когда на голову натягивал башлык — по привычке укрывался от ветра. Башлык, красноватый в свете фары сне¬гохода, казался колпаком палача.
Егору, привыкшему рубить деревья и колоть дрова, трудно было рассчитать силу удара. Подошвы на унтах потрескивали, изрубленные вдоль и поперек.
Дорогин отшучивался:
-Заодно и ногти подстриги, а то всё некогда... - Он встал. Огляделся. - А какого черта я иду?
-А я тебе сразу сказал, это не просто.
-Я о другом... - Тимоха показал рукою на промоины, где колыхалась тёмная вода с поплавками дрожащих звёзд. - Может, лучше плыть? Где брассом, где кролем...Что за погодка? Крайний Север на¬зывается! В Питере, наверно, и то холодней.
-Сам удивляюсь. Никогда такого не было.
-Старожилы не помнят? — усмехнулся художник.
Охотник шмыгнул носом.
-Южный ветер балует. Боюсь, что не к добру...
-Ты же говорил, что боишься только прозрачного льда?
-Турист! Ну, и язва же ты!
-Лучше язва, чем геморрой.
Так — с прибаутками и зубоскальством — легче было двигаться.
Где-то за горизонтом луна уже стала угадываться.  Сумеречный воздух посветлел. Засеребрилась дальняя гора — косую тень отбро¬сила в долину. Посветлели, словно загораясь, заснеженные лиственницы, полярные берёзы, камни, кусты ольхи. Уродливая тень от «Бурана» мастодонтом поползла — неподалеку от снегохода. Тень, из¬гибаясь, плавно извиваясь, карабкалась в гору, срывалась в речную долину. А порою эта тень подпрыгивала и заслоняла собою — почти полмира.
В бескрайнем тихом просторе, в потеплевшем, подобревшем воздухе, ласкающем небо и землю, притаилось что-то первобытное — прекрасное и вместе с тем пугающее. Что-то грандиозное, что человек пытается веками осознать, только не может, не под силу. Этот бескрайний северный простор — величавый, цар¬ственный — хоть кого способен до косточек пробрать, разволновать, особенно художника — в широком понимании. И он, художник, в меру своего таланта будет пыхтеть, пытаться изобразить «свой» Север;  песню сочинит, слаща¬вый стих, картинку. А здешний зверь — холодный и голод¬ный, одинокий — переплавляет свой дикий восторг в изуми¬тельно дикую оду, которая способна душу вынуть из любого слушателя, врасплох застигнутого под звёздным гулким купо¬лом Вселенной.
Остановились. Тимоха передернул плечами.
-Кто там? Волк?
-Волчара... — с какой-то странной нежностью проговорил Зимогор. И глаза его засветились.
Одинокому волку впотьмах отозвался другой одинокий собрат. И скоро под небесами закружился целый хор тоскливых заунывных голосов. У Тиморея потный волос под шап¬кой смерзался от тихого ужаса.
-А где моё ружье?
-А что ты — как ворона пуганая? - спросил Егор, изобра¬жая недоумение.
Луна, вылезая из тонкого облака, будто из лёгкой ночной сорочки, на несколько мгновений показалась — с той стороны далёкой горной гряды. Об¬наженное тело её блеснуло между скалами и пропало. Луна искала — не могла найти — лазейку в горах, чтобы выйти, вволю погулять по небосводу. Приподнимаясь на цыпочки, луна широко улыбнулась над высокой зубчатой стеной. Слюдянисто засверкали береговые кручи на противоположном берегу. Обо¬значилась полоска курящейся полыньи — кривая, похожая на сабельный удар. На моховом болоте — сбоку за пригорком, — словно зацвела пушица; снежинки заискрились на вершинах выстывших стеблей. Чёрная шуба Черныша, как ветром взъе¬рошенная волчьим воем, странно осветлилась под луной – точно белый медве¬жонок на прицепе трясся.
С каждой минутой подрастая над горизонтом, луна в чистом воздухе казалась непривычно огромной, невероятно близкой. Вытяни руку, — дотронешься. Луна, наливаясь молочной спелостью, прожгла туманец и на просторах великой тундры сделалось светло. Пожалуй, даже светлей, чем днем. Справа и слева на белоснежных лис¬тах читались крупные двоеточия соболя. Двоеточия помень¬ше — горностай побежал. Там — куропатка наследила. Здесь, как на швейной машинке, прострочила проворная мышь — узорной серебристой канителью протянула следы по ложбинке.
Ветер, выдыхаясь, упал на дно ущелья. И мороз куда-то в горы отступил, отбросив свою колотушку.
Егор ноздрями пощупал воздух.
-Градусов пятнадцать, не больше.
Отмякший снег с деревьев лениво падал, заячьей лапкой шалов¬ливо шлепал по плечу, по голове.
-Красота! - сказал художник, превозмогая боль в ноге.
-Не знаю, не знаю. - Зимогор сплюнул в морду мохнато¬го тёплого сумрака. - Не к добру всё это...

                6

Изба под луной засверкала скатом заснеженной крыши, словно покрытая новеньким цинком. Хо¬рошая изба — сразу видно. Путники устало обрадовались. Толь¬ко — рано. Дверь была гвоздями заколочена — так показалось. Дверь от осенней сырости разбухла, а затем капитально прикипела на морозе; кудрявая пена проконопатила пазы по всему периметру.
Они откидали сугроб от порога. Дверь попытались выдавить плечом.
-Бесполезно! - сказал Дорогин, багровея от натуги. - Может, выстеклим окно?
-Отойди. Я попробую...
-Давай. Изобрази Илью Муромца.
-А ты изобрази Поповича. Сядь на свою попу и помалкивай.
Егор — с разгону, сдуру — так шарахнулся об дверь, аж отлетел и шапку с головы сронил.
Следуя «совету» охотника, Тиморей уселся на бревно, лежавшее неподалеку. Хохотнул, наблюдая, как Зимогор поти-рает ушибленный лоб. Пропел речитативом:
Куда там Достоевскому
С запискимя известными!
Увидел бы покойничек,
Как бьют об двери лбы!
Эх, рассказать бы Гоголю
Про нашу жизнь убогую,
Ей-богу бы тот Гоголь
Нам не поверил бы...

Дверь не поддавалась. Настырный охотник бился об неё — как рыба об лёд. Ключицу едва не сломал.
-Ну...— смачно выругался. — Возьму сейчас топор и уде¬лаю как бог черепаху!
Вспотевший,  злой, он побежал к прицепу. Вернулся с топором — и обал¬дел. Дверь в избушку была открыта. А внутри — возле стола, закинув ногу на ногу, сидел «турист несчастный». Ухмылялся.
-Где ты бродишь? - спросил издевательским тоном. - И Духозим, и все ребята-избушата – ждём тебя, ждём. Каша остыла. Водка прокисла.
Перешагнув через порог, Зимогор состроил зверскую рожу и понарошку замахнулся топором.
-Дармоеды! Я чуть башку не расколол, а они зашли на готовенькое и издеваются.  А, Черныш? И ты с ним за компанию?
Черныш самый первый влетел в избу, точно больше всех трудился над закрытой дверью. Обнюхал все углы и возвратился к ногам хозяина. Обувку обмел хвостом. Заглядывал в глаза и нетерпеливо по¬визгивал: дескать, все в порядке, печь топи, а то я голодный, как собака.
Лунный свет берестою подрагивал на полу возле окна. Беремя дров лежало у печи, стрелы сухих лучин.
-Ты смотри-ка, - заметил охотник, открывая чугунную дверцу, - печка тут колосником. Капитально кто-то строил. Для себя.
Поломав сухие смолистые лучины, Зимогор с необычайной ловкостью соорудил в печи какой-то хитрый «колодец» и через минуту-другую поленья затрещали, брызгая искрами.
 Тиморей, наблюдая, как занимается пламя в железном притворе, с чувством благодарности подумал о людях, недавно живших здесь. Какой хороший закон тайги — оставлять в избе дрова и спички для грядущего путника. Когда бы все мы следовали таким законам — жизнь была бы теплее, добрее. А то у нас другой закон тайги — в горло вцепиться...
Изба нагревалась. Окно затуманивалось.
Дорогин, пошевеливши обмороженными пальцами на ногах, предупредил:
-Ну, все! Готовься!
-К чему?
-Сейчас буду орать.
-Что? Лапы отходят?
-Отходят...
-Ну, только бы не в мир иной.
-Типун тебе на язык.
Охотник согласно кивнул.
-Давай, ори!
Дорогин усмехнулся:
-Не дождешься. - Он стал разуваться, скрипя зубами. – Примёрзли они что ли, мои унты…
Зимогор походил по избе. Погладил бревна и загадочно сказал:
-Сейчас она заплачет. Вместо тебя.
-Кто?
-Изба.
-Как это — заплачет?
-Как баба деревенская.
-Да ну тебя...
-Спорим?
-На что?
-На фляжку спирта.
-А есть она у тебя?
-У меня-то есть. А у тебя? Ты же, турист, проиграешь, не я.
Зимовье давно стояло на морозе — никто не заходил, печь не топил. Стены стужа насквозь прокалила. Да к тому же пол тут земляной. Согреваясь, наполняясь животворным духом, изба и в са¬мом деле стала потихохоньку точить свои серебряные слёзы. На бревнах проступили, заблес¬тели первые капли. Печка распалялась; яростный огонь красную рубаху на груди пластал — на волю рвался. И, чем силь¬нее разъярялась печь, утробно гудя и пощелкивая, тем силь¬нее слезилась эта хоромина.  Так бывает с человеком, хлебнувшим горя: чем сильней ты жалеешь его, тем сильней душа в нём закипа¬ет, давая волю чувствам.
Пропал студёный белёсый выдох, мыльным пузырем вылетающий изо рта. У порога подтаивал снежный пух, кото-рый натрусили, входя в избу. Тепло окрепло, заиграло мускулами. Тёплый воздух по избе запохаживал – в дальние углы заглядывал, дышал на стекла, на куржак, сметаною обмазав¬ший железные шляпки гвоздей под порогом. Углы потрескива¬ли — тепло широкими плечами напирало. Седые волосинки мха, от мороза торчавшие дыбом, заметно пообмякли в бревенчатых пазах, покры¬лись влажной пылью. А где-то уже закапало...
Тиморей покрутил головой.
-Где это?
-Вон, с подоконника.
-Надо подставить посудину.
-А что я тебе говорил?
Через полчаса слезы уже не просто капали, — в ручейки собирались, бежали по брюхатым бревнам, затекали в пазы и продольные губастые трещины. Слёзы медленно, маслянисто скользили по округлым сучкам сургучного цвета, похожим на посылочные блямбы...
-Никогда я не видел такого, - признался Тиморей.
-А что ты в своем городе увидишь?
-Я — деревенский.
-Я — тоже.
Эта минута удивительным образом сблизила их.
Плакала изба, словно рыдала душа убитой русской деревеньки, жалобилась на свою судьбину. Как хорошо ей было бы притулиться где-нибудь на красном деревенском угоре, хранить и лелеять под крышей дружную веселую семью, полную детишек, труда и забот. А что вместо этого? Крепкая и статная изба, не на страх, а на совесть сработанная мастером, от переизбытка сил играючи сотворившим этакое диво и дальше по жизни пошедшим, — изба жила пустынно, сиротливо. Ждала случайного странника — рыбака, охотника, геолога, чтобы согреть его своим душевным жаром, накормить, напоить и нежно убаюкать на ночь, а наутро вновь остаться чёрной бе-зутешною вдовой. И так — за годом год. Стоять, скучать у берега, телом и душою коченеть на северных ножевых ветрах, на матёрых морозах. Стареть, сутулиться, подслеповатыми окошками смотреть в заповедную даль, где бродит полярное незакатное солнце или тьма беспросветных ночей, изредка подкрашенная позарями, накоротке пробегающими из конца в конец великой северной земли... Ах, изба, родимая изба, душа прекрасной русской деревеньки! Теперь уж тебе вряд ли чем-нибудь поможешь. Разве что вот так — при встрече — слёзы твои вытрешь, да послушаешь в тихую лунную ночь твою безутешную жалобу.
                7       
Пурга будто ждала, ког¬да они под крышу заберутся.
За стеною неожиданно завыло, заулюлюкало. Луна исчезла в снежной пелене. Застонало дерево где-то за окошком  и  пламя в печке стало гудеть, захлёбываясь – ветер в трубу врывался, дым иногда выдавливал в золотую  щёлку чугунной дверцы. А потом сердитые, нервные порывы прекратиилсь  – пурга потянула ровнее, запела  поспокойней,  и что-то колыбельное могло уже почудиться в этой необъятной  круговерти. Это уже была как будто не пурга, способная сбить путника с дороги и похоронить под белым саваном – это фея самых добрых, самых светлых снов склонилась к изголовью. Спи, дорогой, не думай ни о чём, утро вечера мудренее.
Хорошо спалось им под эту колыбельную. А когда проснулись – ничего хорошего.
За окном по-прежнему пуржило – бела света не видать.
Сладко потянувшись, Тиморей вообразил гитару в руках и «заиграл», напевая туристическую песенку:

Вьюга полярная спятила –
Бьёт наугад!
А пятеро, пятеро, пятеро –
Уточки к югу летят...

Охотник был не в духе.
-Кто-то улетел, а кто-то зимовать останется. Как Папанин на льдине.
-Что? Думаешь, надолго эта канитель?
-Хотелось бы верить, что нет…
Выскаки¬вая за дровами или по нужде, Тиморей видел длинные седые космы, метавшиеся вокруг избы, и это делало её похожей на колдунью, тонким, прерывистым голосом что-то напевающую во мгле. Тиморей относился теперь к избе — после того, как поплакала она живой слезою — относился будто к живой. В нём вообще происходили потаённые какие-то  перемены к лучшему. Ещё недавно не¬терпимо относящийся к Егору, который раздражал его то тем, то этим — теперь Дорогин сделался терпимей, мягче. Север начинал вос¬питывать его как великовозрастного ребенка. Тимоха давно уже почувствовал родительскую руку Севера, но никогда ещё не осознавал так ясно «воспитательный момент».
Мело весь день, и солнце не вышло на работу. Окно будто прихлопнули драной, мохнатой овчиной.
Лампа стояла на подоконнике. Тимоха взял и поболтал.
-Без керосина.
-Выпили, видать, — пошутил Зимогор.
-А кто-то что-то говорил про фляжку спирту.
-Я говорил — на спор. А так — считай что нет. НЗ.
-Может, в лампу плеснем НЗ?
-Не-е!  Я этого не переживу. Погоди. Сейчас придумаем...
Зимогор нитку в рыбьем жире вымочил, зажёг. Выдавли¬вая пламя из себя, нитка малость покоптила и погасла.
И тогда художник – осторожно, трепетно –  вынул из-за пазухи волшебный Цветок Светлотая.
В избе посветлело, но как-то так посветлело, точно звезда поднебесная на грешную землю спустилась.
Егор изумленно уставился на цветок. Промолчал. Только головой качнул, поцарапав на за¬тылке седые вихры.
Какое-то время они зачарованно смотрели на Цветок Светлотая. Потом — как будто ничего особенного не произошло – жизнь пошла обычным чередом. Стали думать, чем заняться, коротая время. Стали осматривать «закрома». За печкой лежала скирда старых газет и журналов. Тиморей начал рыться, чихая от пыли, занимательное что-нибудь выискивал.
-Смотри, Егор. Какой-то пузырек. - Он открутил и по¬нюхал. - Фу-у! Наверно, кто-то пукнул и закрыл.
-А ну-ка, дай... – Охотник оживился.- О, стрелять его ять! То, что надо! Жир. Медвежий. А ну, разувайся...
-Здравствуйте, я только что обулся. С большим трудом, про между прочим.
-Разувайся! Надо сухою тряпкой лапы растереть, потом намазать жиром. До свадьбы заживет. Ты, стати, не женат?
-Я неоднократно холостой. - Тиморей вздохнул с улыб¬кой. - Это Северьяныч, батя, в молодости так любил говаривать. Мать рассказывала. Вот и я — неоднократно холостой. На ближайшую пятилетку.
-Ну, это еще бабушка надвое сказала. У меня друган был — матёрый холостяк. Какие только капканы бабы на него не ставили — бесполезно. А потом встречаю — идут под ручку. Идут и улыбаются. Щенки. Вот так и у тебя случится в один прекрасный день. На свадьбу грузчики оденут со страшным скрипом башмаки... Как в песенке. – Егор пожал плечами.- Я вот только не пойму, на кого одели башмаки?
-Какие башмаки?
-А ты послушай. - Зимогор запел, сам себе дирижируя: — «На свадьбу грузчики надели со страшным скрипом башмаки...» И вот вопрос: на кого они надели башмаки? На свадьбу? Или на кого?
-На жениха. Потому что он уже лыка не вязал. Сам не мог обуться.
Егор засмеялся.
-Интересная трактовка. Я об этом не подумал.
После медвежьего жира горячее нытье в ногах угасло, только под ногтями, куда мороз загнал иголки, туповато, противно покалывало. Дорогин повеселел, пошевеливая обмороженны-ми пальцами.
-Слушай, помогает... Медведь-то! - сказал он, удивлённо глядя на пузырек.
Охотник постоял возле окна, за которым уже вырос белоснежный гриб, точно громадный белый боровик, пухлой шляпой  достающий до середины оконной рамы.
-Говорят, настойка из белого гриба — хорошее средство от обморожения.
-Любая настойка — хорошее средство, — намекнул Доро¬гин. — Может, мы скрутим голову твоей фляжке со спиртом? Пурга. В школу идти не надо.
-Разговорчики в строю! Сказано — нет, значит — нет.
-Железный ты дядя, Егор. А кем был в Афгане?
-Командиром роты.
Помолчали. Послушали метельную разноголосицу. И Тимоха чуткою своей душой художника вдруг почувствовал, что можно — имен¬но сейчас только и можно — задать Егору один щекотливый вопрос.
-Слушай, а чего они в тебя вцепились?
-Кто? — Зимогор молниеносно глянул на него. Сообра¬зил. — А! Натрещала все-таки Анжела? Дура.
-В вашем городе — хуже, чем в любой деревне. На одном конце чихнут, а на другом ответят «Будь здоров!» Так что Анжела ни при чем...
-Скажи кому другому! — Зимогор закурил, задумчиво гля¬дя на Цветок Светлотая, чарующим светом озарявший избу. Егору было прият¬но, что художник «открылся» перед ним, достал из-за пазухи волшебный цветок. Приглаживая бороду, охотник вслух по¬думал: - Я тоже открыться могу...
-Что? — не понял Тимоха.
-Я говорю, что на вопрос на твой, турист, я могу ответить, знаешь, как? Расскажу историю одну. Мы ведь не торопимся?
Дорогин посмотрел на потолок.
-Над нами вроде не каплет.
-Ну вот, послушай. Дело было в тайге. В Саянах. На бере¬гу стояла партия геологов. Осень была, полевые работы закончились. Мужики сидели у костра, курили, травили анекдоты, в шахматы играли. А надо сказать, что у них, у геологов, был свой Шахматный король. Звали его... — Егор засомневал¬ся, говорить или нет. — Звали его — Плацуха. Гордый был. С гонором. И была у него — как теперь сказали бы — предпри¬нимательская жилка. Это сегодня запросто в России шило на мыло меняют и называют спекуляцию высокопарным словом «бизнес». А тогда это было в диковинку. Даже стыдно было заниматься чем-то подобным. А Плацуха не стыдился. Он спорил с мужиками на партию в шахматы. Спорил  — и неизменно выигрывал. Почти все геологи знали, что Плацуха — Шахмат¬ный король. И всё равно попадались на удочку. Думали, наверно, так: «Лад¬но,  я вчера продулся, так, может быть, сегодня повезет!». Мужики были тёртые, а всё равно  попадались. А что уж говорить о молодых парнях, о студентах, приехавших на полевую практику? Плацуха с ними разделывался, как волк с ягнятами. Однако же, и на Плацуху бывает проруха. Как-то прилетел в тайгу студент. С виду — неказистый. Серый. Как воробышек. Его и звали — Серый. В смысле — Сергей. Но когда тот серый воробышек сел за шах-маты — очень скоро склевал все фигуры на доске у Плацухи. Что тут нача¬лось! Кричали женщины «Ура!» и в воздух чепчики бросали. Мужики загудели, как трансформаторы. Кто рыбу ловил — побросали удочки на берегу. Грибники из тайги подтянулись. Всем захотелось смотреть на «битву титанов» — как выразился начальник партии. А у Плацухи был закон — играть три раза. Чтобы, значит, победителя выявить. И все три раза он проиграл! С позором! Он побледнел. Он чуть не заревел. Голову вот так руками обхватил, сидит, качается от горя. И рычит, как зверюга. И зубами скоргочет. Кто-то стал злорадствовать над ним, а кто- то утешал по-человечески. Игра, мол, есть игра. С кем не бывает? Не корову проиграл. А Плацуха сидел — точно ка¬менный. А потом пошел в палатку. Взял охотничий нож, возвратился и – представь себе – взял да парню тому нож засадил между лопаток. По самую рукоятку!
Зимогор поднялся. Закурил. Руки за спину спрятал. Прошелся по избе. Бревно погладил.
Долго молчали.
-Ну и что? - спросил Тиморей, потрясенный рассказом. — Посадили?
-Посадили. А толку-то? Парня всё равно не воскресишь. А козла того — не исправишь... — Егор заговорил с напором, со злинкой. Историю он рассказывал негромко, спокойно. А тут — завелся. Присел к столу. Поднялся. Опять покружил по избе и воскликнул в сердцах: -Вот так-то, дорогой турист! Ты спрашиваешь, «почему они вцепились в меня?» А потому и вцепились, что один из них — Плацуха.
Художник вскинул кисточки бровей.
-Как? Тот самый? Шахматный король?
-Брат его, — уже нехотя сказал Зимогор. — Младший. Но, судя по всему, недалеко ушёл от старшего козла...
-Со мной летел какой-то, — вспомнил Дорогин. — Один мужик назвал его Плацухой... Шустрый такой. Молодой, но ранний.
Егор прищурился. Некстати подмигнул.
-Вынюхивают. Суки. Только зря они со мной связались. Во! Видишь таракана? — неожиданно спросил, глядя на стол.
Изба хорошенько прогрелась, сухие стены стали — как лакированные. И появились откуда-то два прусака, «гусарскими» усами за¬шевелили, бегая по столу.
Тиморей, присматриваясь, удивился:
-Странные какие-то... не рыжие.
-Что? Золотые.
-Ну. Хоть в ломбард сдавай.
Папироса погасла. Егор хотел прикурить, но отмахнулся от самого себя — потом, дескать, покуришь.
-Я не теряю мысль. Я говорю, что зря они со мной связались... Ты не помнишь, у Маяковского есть такие стихи: «Все мы немножко лошади»? Помнишь, да? Перефразируя классика, можно сказать: «все мы немножко тараканы». Ну, может, не все... Я про себя говорю.
-Куда ты клонишь?
-Если таракану отвернуть башку, он ещё дней десять бу¬дет жить.
-Да иди ты!
-Серьёзно. Это факт. Наукой доказано. А поэтому, — Зимогор стук¬нул кулаком по столу и выдвинул челюсть вперед, — даже если они оторвут мне башку, я дней десять буду ещё жить. И никуда они, твари, от меня не уйдут... И всё! — Охотник — теперь уже не кулаком — ладошкой — пришлепнул по столу. — Всё! Мы эту тему закрываем. На замок. А ключ выбрасываем. В море. В белое море пурги... А? Как хорошо сказал, собака! — Зимогор засмеялся. — Ладно, пойду «Буран» укрою брезентухой, а то, смотрю, сорвало… Да надо из прицепа кое-что забрать, а то зверьё припрется, наведет порядок...
Дверь за охотником закрылась – крякнула селезнем.
                8            
Художник сквозь дрёму заслышал мягкие шаги по потолку. Словно дух какой-то — Духозим — походил вокруг трубы, чем-то пошур¬шал, ворча себе под нос, а потом сбросил доски под окно и спустился на землю.
Дорогин разлепил сонные веки. И тут же они снова склеились.
-Это ты, Егор?
-Нет, - насмешливо ответили. - Это я, Духозим.
Находясь на грани сна и яви, художник хотел взглянуть, но силы не было — открыть глаза.
-Духозим? - пробормотал он. -Ты что надумал?
-Новые лыжи.
«А старые? - засыпая, подумал Тимоха. - Хорошие были, с камусом...»
Зимогор, в эту минуту выступающий в роли Духозима, сказал, словно читая мысли на расстоянии:
-Я осмотрел обломки, в печку выбросил. Ни к чёрту не годятся.
Камуса — шкуры с нижней части ноги северного оленя — рядом не было, и Егор надумал мастерить простые лыжи-голицы.
«По идее, - рассуждал он, - надо использовать ель, выросшую  на сухой земле. Обычно около комля отпиливают ровное бревно, распускают на четыре плахи — метра два длиной. Те плахи, что ближе к наружной части, лучше всего годятся в дело. Но у нас тут, парень, военно-полевые условия, так что не будем губу раскатывать!»
На крыше зимовья охотник натскнулся на плахи, пускай не еловые, но хорошие. И длина подходящая, и ширина в самый раз — сантиметров двадцать. Из прицепа доставши брусок, он подточил топор и, проверив лезвие на во¬лоске, выдранном из бороды, остался доволен. Взял¬ся плахи стесывать до толщины двух сантиметров. На ребре доски сделал разметку будущей лыжи: где будет кончик носа, где и какая длина пятки, где грузовая площадка — место для ноги. А дальше топорная работа усложнялась – ювелирной делалась.
Егор достал очки и дальше рассуждал: «Доски нужно обтёсывать с таким расчетом, чтобы в рай¬оне ступни толщина была два сантиметра. Передний край — двенадцать миллиметров. Задний — пятнадцать. Да, чуть не забыл! - спохватился, вынимая стружку из бороды. - Грузо¬вую площадку надо расположить не по центру тяжести доски — сместить ближе к носу...»
В комнате – едва уловимо для глаза – смеркалось.
Волшебный Цветок Светлотая стал засыпать — лепестки закрывались, свет уходил из серебряной чашечки.
-Ну, а что ж ты хочешь? - прошептал охотник.- Если он живой, так ему же надобно поспать.
Посмотрев по сторонам, Зимогор обратил внимание на горки старого нагара на столе: когда-то здесь горели свечи, стеарин наплавился. Он со стола и с пола старательно соскоблил парафин, — получилась полная пригоршня. Выдрав из журнала атласный лист, свернул, скрутил его, нит¬ку намочил в подсолнечном масле и воскликнул подобно Богу:
-Да будет свет!
Поглощая вкусное подсолнечное масло, стебелёк фитиля затрещал, раскрывая горячий бутон.
На вторые сутки лыжи-голицы были почти готовы. Оста-валось только распарить доски, чтобы загнуть концы при по-мощи деревянных брусков и закрепить — пускай сушатся. Остальное — мелочь. Старые ремни приладить к новым лы¬жам; продолбить два сквозных отверстия и клинышками за¬жать в них ремни. И, пожалуй, последний штришок — на грузовую площадку приколотить или приклеить бересту. Вот и всё. И можно ехать вдогонку за ветром.
Охотник посмотрел на спящего «туриста».
-Эх! Мы поедем, мы помчимся на оленях утром ранним! - воскликнул восторженный мастер. - Вставай, красавица, проснись! Навстречу северной Авроры открой свои тупые взоры!
Он засмеялся – одеяло потянул с лежебоки.
-Чем тут воняет? - Приподнимаясь, Дорогин поморщился.- До неприличия прямо-таки…
-Интеллигент! Стрелять его ять! - Отвернувшись, охотник разговаривал как будто сам с собою или с кем-то ещё. - Видишь, как он нос воротит? А?
В зимовье действительно стоял тяжёлый дух; готовые дыжи охотник пропитал подогретой древесной смолой, разбавленной скипидаром и дёгтем.

                9
Пурговать пришлось почти неделю. По календарю это всего лишь суток пять или шесть. А вот по ощущениям – пять или шесть унылых, скучных месяцев. Делать было нечего. Тоска. Сиде¬ли, гоняли чаи. Потом Зимогор догадался: вырезал шахматные фигурки из дерева. Фигурки, правда, были смехотворные  – убогие слоны, похожие на мамонтов и носорогов; короли, похожие на придворных шутов. Но ничего, можно было играть за неимением лучшего. Только вот играть-то не пришлось. Зимогор был шахматист хороший – раз, два и мат. А художник – как большинство людей творческих – рассеяно, слабо играл,  поэтому он вскоре отвернулся от этих самодельных «убогих королей и доисторических мамонтов».
-Да ну их! – пробормотал.- После твоего рассказа про Плацуху что-то не манит играть…
 -Что? – Зимогор зубоскалил.- Боишься – зарэжу?
-Не боюсь, а как-то так… нет энтузиазма. 
 Избу между тем замело — сровняло с покатыми заструга¬ми, протянувшимися по крыше, где чёрным горелым пень¬ком торчала труба, кругом себя оплавившая снег.
-Хорошо, дверь вовнутрь открывается, - поднимаясь, сказал Дорогин.- А то и выйти не смогли бы. А выйти уже надо — позарез!
-Ага! – Егор ухмыльнулся.- Чай наружу просится?
-Ну, так ещё бы! Траву-то заварили мочегонную.
Скудный свет полуденной зари синевато, натужно маячил в заснеженном оконце. Тень от ближайшего дерева мохнатою лапой качала.
Зимогор лопату взял – тропинку пробил до сортира. Но тропинки этой хватило ненадолго – скоро  опять завьюжило. Теперь уже Тимоха лопату взял – долго, старательно выскребал, наслаждаясь ядрёным чистым воздухом, розовея щеками. Отдыхая, он с улыбкой созерцал картины, которые давно уже банально обзываются картинами зимнего царства или зимней сказки, а на самом-то деле – куда как лучше, краше и таинственней. Чудные картины – свет радости в душе распространяют.
Правда, в избу он вернулся не радостный.
-Молния сломалась на джинсах, - пожаловался.- Буду теперь ходить с рас¬стегнутым скворечником.
-Нитки возьми, зашей, — посоветовал Егор и хохотнул, что-то вспомнив. - Сейчас-то хоть тепло. Такая погода скворцу твоему не страшна. А вот у меня приключилось однажды в мороз... Помню, штаны были ватные. Мировые штаны. И ширинка была — без претензий. Но когда мороз больше пяти-десяти — ширинку ты уже не застегнешь.
-Да ну?
-Факт. Наукой дока¬зано. Я лично принимал участие в таком научном экспери¬менте. — Охотник опять хохотнул. — Как там у Твардовского? Про Васю Теркина... «И у фрицев на виду — справил малую нуж¬ду». Вот так и я. Справил тогда на открытой поляне, а застегнуть не могу, бляха-муха. Задубели пальцы. Минус пятьдесят че¬тыре, что ж ты хочешь?! Я прикрыл скворечник и дальше припустил  — до избушки. Я на путике был. Километров десять до избы пилить. Ну и это – и спёкся...
Глаза у Тиморея стали увеличиваться.
-Неужели обморозил?
-Ой, блин! Не спрашивай! – Охотник поморщился.- Анжела, курица, потом ку¬дахтала, злорадствовала: «Слава богу, я теперь спокойна! Те¬перь-то уж я точно знаю, что ты не пойдешь по ****ям!» Дура, говорю, чему ты радуешься? Ты о себе подумала?
Хохотали — чуть не падали на пол. Фитили на самодельных свечках – словно живые, испуганные – в стороны шарахались от хохота; коптили и гасли.
И Тиморей – по принципу алаверды – старался припомнить что-нибудь развеселое, анекдотическое.
А потом рассказчики притихли. При¬уныли. Тоска одолевать начинала.
 Пурга, пурга! Ох, и надоела эта ведьма с длинными седыми космами! Ну сколько она будет на метле своей летать, стучаться в окна, в трубу свистеть? И опять засыпали они под завыванье за стеной, и опять просыпались под эту же муторную музыку. И уже почему-то стараясь пореже глядеть  друг на друга, они занимались делами. Один из них печку топить принимался. Другой брал чёрный котелок и шёл за дверь – свеженького снегу зачерпнуть, вскипятить чаёк, от которого уже становилось тошно; чай не водка, много не выпьешь. Какую-то крупу доставали из мешочка, машинально варганили жратву. Ели молча, без ап¬петита, а скорей по привычке — чтобы ноги с голодухи не протянуть. Потом курили – опять же молча, сосредоточенно, словно бы делали важную какую-то работу. Слегка одурелые от никотина – и вообще от этого безделья – они опять проваливались в полудремотную тёплую муть. И ни раз, и ни два душу давило тягостное чувство, будто Земля остановила свой привычный бег. Земля заблудилась посреди сумасшед¬шей пурги и понять не могла: куда, в какую сторону вращать¬ся. И время остановилось. Декоративный «будильник», пода¬рок полярного летчика Мастакова — впервые за несколько лет — захромал, и показывал како-то странное «марсианское» время, а затем и вовсе перестал идти. Видно, пружина сломалась. И в душе у Тимохи тоже хитромудрые какие-то пружинки выходили из строя, слабели. Упругая сила тех потаенных пружин зависела от солнечного света, от высоких, чистых звёзд, от запаха тай¬ги и тундрового простора. От всего того, что казалось теперь где-то там, в немыслимой дали, в другом — фантастическом — мире, который затерялся в снегах, во льдах, как затерялась и пропала дивная прародина людей — Гиперборея.

                10          
Гиперборейцы были солнцепоклонники. Вот и ему, художнику, потомку солнцепоклонника, пришла пора — в послед¬ний раз поклониться золотому Солнцу. Взойдет оно, нет ли — ещё неизвестно. Значит, надо попрощаться — как в после-дний раз. И хорошо, что он сейчас оказался один в избе; охот-ник на лыжах убежал куда-то.
Тимоха ступил за порог. После пурги морозно, тихо. Так тихо — ущипнуть себя хотелось, проверить: здесь ли ты, на этом свете или уже на том? Ведь на Земле так тихо не бывает. Разве что в тундре — за сотни вёрст от того гремучего создания, которое зовется «благом цивилизации».
Да, только в этом дальнем уголке могло родиться эдакое чудо! Только здесь, в холодном, алмазно-чистом небе могла разыграться в полную палитру световая сказка — редчайшее по красоте и силе северное сияние. Волшебство Верхнего Мира. Нижний Мир — человеческий — не придумал ещё, да и вряд ли когда-нибудь придумает что-нибудь  похожее на  эти краски. Радужный, радост¬ный свет переливался над горами, над приполярной тайгою и полярной тундрой. Свет нагревался, делался необычайно крас¬ным, кроваво-тревожным. Сначала сукровичный свет разлил¬ся лишь на половину небосвода, потом — неожиданно быстро – весь купол захватил в объятья. И снега — бескрайние снега Крайнего Севера — зацвели подо¬бием полярных маков, зарделись цветом шиповника, заалели россыпью рябины. В  зеленоватых красках озарения замелькали призрачные заросли осоки, дриады, мятлика и стелющейся ивы. Голые камни, обдутые ветром, смотрелись теперь самородками дикого золота. Заполыхали вершины деревьев – и это казалось уже не сиянием Верхнего Мира — это верховой пожар пошёл пластать по листвякам, березам и даже по распадкам, по темноте провалов между гор.
И снегоход, и прицеп, и сугробами заваленная крыша избы, и ветхий какой-то сарайчик, сколоченный из грубых чёрных досок — все сделалось красным. Только не в кровавом смысле слова — в красивом смысле. И земля, и небо, объединяясь в тихом лирическом угаре, хмельно закружились, веселя и пу¬гая одновременно. Красным вином на великом пиру — где пьют, там и льют! — расплескались широкие всполохи от края и до края Великой тундры! Хоть стакан, хоть ведро подстав¬ляй да принимайся праздновать — то ли света конец, то ли нового мира начало.
Волшебство, волхование возвышенных красок едва не затмило рассудок. Художник стоял и крестился, глядя в небеса. Крестился, сам того не замечая. И ловил себя на той нехит¬рой мысли, какая уже приходила к нему. Счастье — когда ты находишься там, где ты хотел бы находиться, и когда ты дела-ешь то, что хотел бы делать... Он мог бы сказать с увереннос-тью, что десятки и сотни других художников будут ему зави-довать явной или тайной завистью — им никогда не увидеть эдакого чуда. Не увидеть хотя бы по той простой причине, какую однажды обнаружил мудрый Гераклит: в одну и ту же реку дважды не войдешь. Происходило что-то невероятное, запредельное — за пределами человеческого разума. И сколь¬ко длилось это — он сказать не может. Было ощущение зас-тывшего мгновения. И — ощущение распахнутой вечности, куда улетала душа... Потом — в Петербурге, в Москве и в дру¬гих городах и весях — художник станет взахлеб рассказывать про это диво дивное. Среди слушателей будут попадаться даже академики. Недоверчиво наморщив крутые лбы, похожие на валуны, учёные мужи начнут губу кривить: «Такого быть не может по той простой причине, что не может быть!» Он заго-рячится: «Да ведь было же!» — «Ну-ну. А сколько перед этим было выпито?» — «Да я все видел трезвыми глазами!» И опять ему в ответ: «Нет! — говорили, будто молотком вгоняли гвоздь по шляпку. — Нет! Не может быть!»
И охотник тоже созерцал невероятное это сияние. И он потом будет рассказывать многим. И ему тоже не будут ве¬рить ученые дяди. «Курвы кабинетные! — злился Зимогор.— Сами свой зад боятся застудить и другим не верят!» Выпивая, он рубаху на груди готов был рвать и землю жрать на вечной мерзлоте — и всё равно не верили. И тогда охотник посылал их на — на хутор бабочек ловить. Поскольку ни на что другое, как утверждал Егор, не годятся эти господа ученые со своими книжками, теориями, которые не вяжутся с элементарной житейской практикой. «Было! Было красное сияние! — рычал Зимогор. — Да, я знаю, что оно всегда зеленоватое, похожее на изумрудный стеклярус, укрывающий вход в небеса. Пере¬ливы зеленого света обычно перетекают в розоватые оттенки, в голубоватые и в другие трудно уловимые цвета. Я это знаю, видел, не дальтоник. Но тогда полыхало — именно красное. Почему? А вот здесь-то, господа ученые, вы и почешите голо¬ву свою или же... другое что-нибудь».
Помнится, когда сияние угасло, в душе у Тиморея возник¬ло ощущение, что теперь и умирать не страшно — всё ты ви¬дел и всё пережил на Земле.
Небо стало темнеть по краям, закрываться дымной поволокой. Крыша мироздания медленно обуглилась, мерцая ро¬зоватыми головешками, а скоро и они угасли, укатились за горизонт. И только холодные звезды вдали искрили на стылом ветру, слабо отражались на изломах гор, на гребешках сугробов, блеснами блестели на реке — на голых наледях.
Егор на лыжах подкатил. Глаза сияли.
-Видел?
-Видел!
Зимогор скинул лыжи.
-Это Нострадамус нам привет передает.
Продолжая смотреть в небеса, Тимоха спросил:
-Ты о чём?
-Можно сказать, наступил конец света.
-То есть?
-Полярная ночь.

                11             
Ледяная луна, окованная обручем морозно-серебристого сияния, стояла почти в зените – высоко над скалой. Снега кругом сверкали с переливами: то драгоценный камешек почудится, то затаившийся звериный глаз. Тихо кругом. Пустыня жуткой  стылости. В такой невероятной тишине твои тяжёлые шаги по снегу – по сухой, голубовато-бледной извести – скрипят настолько громко, что их могут услышать даже на другом конце Земли; так, по крайней мере, может показаться. Вот почему, наверно, Тиморей, шагая, время от времени останавливал и невольно сдерживал дыхание, которое было уже с хрипотцой – простуда начинала донимать.
 И вдруг под самым ухом у него – метра полтора, если не ближе – хрупким инеем отштука¬туренная скала «взорвалась» почти по-настоящему!
Тиморей испуганно отпрянул от скалы – едва под берег не сковырнулся.
  Поднимая голову, угрюмо посмотрел, похлопал седыми от куржака ресницами, цеплявшими друг за друга. Никогда ещё не видел Тиморей, чтобы камень рвало морозом — как динамитом.
Гранитная крошка посыпалась, оголяя красноватое мясо в прожилках травы камнеломки. Серый пух под луной закружился снежинками, сухие лепестки и стебельки, утеплявшие птичье гнездо. Крохотная ка¬кая-то пичужка, испугом выбитая вон, тоненько пискнула, взлетела над скалой и через несколько секунд заживо сварилась в раскаленном воздухе – ледышкой бухнулась к ногам.
«О, мама родная! - Художник посмотрел на бездыханную птицу. -Вот ничего себе!»
 Нависая над озером, скала уступом уходила к воде. Внизу, под уступом, богатая изморозь бахромой наросла, напоминая испод грибной шляпы. Бородатая изморозь дрогнула, осыпалась мучнистым дымом — опять морозяка рванул  динамитом, рас¬клинил две огромных вековых плиты, между которыми окос¬тенела вода. А следом — точно пушка бухнула на озере! — ледяная броня раскололась, проседая под «бронебойным сна¬рядом» Авроры, смутной утренней зари.
Дорогин покашлял; морозом обжигало верхушки легких. Сплюнув, он услышал тонкий звон — плевок под морозной луной обернулся жемчужиной.
-Егор, это сколько же градусов?
Температура — определил охотник по своим приметам, известным ему одному — опустилась ниже пятидесяти. И, судя по всему, с каждой минутой продолжала падать. И теперь только Тимоха вспомнил о «наморднике» из шкуры нерпы. Натянул и обрадовался: «От¬личная маска! Что я раныие-то не надевал? Пижонил!»
На рассвете покинув избу, отойдя километра четыре, они пожалели: надо уж было не дёргаться,  в тепле пересидеть этот зверский мороз. И, тем не менее, нужно идти; время и так поджимает.
«Буран» опять забуксовал, завалившись на бок. Ремень вариатора визжал поросёнком и противно дымился, прокручиваясь на месте; как будто поросёнка того жарили. Разогревшийся снег шматка¬ми летел на прицеп и тут же замерзал — кусками теста.
-Ах, стерва! Как некстати! - Зимогор уже ругался вяло, без огонька.
Попробовали вытолкнуть «Буран». Не поддаётся.
-Бросаем к черту! - сказал Тимоха. - Иначе загнемся!
-Очень даже может быть, - неохотно согласился Зимогор.
Они кое-как отстегнули прицеп от «Бурана» (прицепной замок не открывался, точно приваренный электросваркой). Налегке по-быстрому добрались до очередного зимо¬вья. Там сидели сутки. Квасились в тепле. Играли на зубариках – вся провизия осталась на прицепе.
Затворники ждали, надеялись: вот-вот хоть маленько непогода  отступит. Но по всем приметам и приглядкам  выходило так, что ждать придётся, бог знает, сколько.
-Собака, например, в снегу валялась – это к метелям, - тоном знатока заметил Зимогор.
Черныш, в это время лежавший на полу возле порога, вскунул морду и посмотрел одним абрикосовым глазом – второму открываться было лень.
-Когда? - Черныш заскулил, как бы желая сказать: - Когда? В каком снегу? Где я валялся?
 -Или вот ещё одна примета, - продолжал охотник, глядя за окно.- Вон там ворона, видишь? Спрятала клюв под крыло. Это к чему?
-Вороне как-то бог послал кусочек сыру, ворона спрятала кусочек под крыло, - подсказал Тиморей.
-Ворона спрятала кусочек под Крылова, - уточнил Егор и засмеялся, довольный своим каламбуром. -А это между тем – примета на мороз.
 Потом — вторые сутки потянулись. Темнота полярной ночи становилась всё гуще – солнце даже близко уже не подходило к горам, взгромоздившимся на горизонте. И только слабый очерк этих гор – волнообразный тонкий стилуэт – словно карандашиком робко рисовался на голубовато-серой холстине поднебесья, а через несколько минут стирался. И вслед за этим кисть великого незримого Творца начинала набрасывать силуэты  созвездий, среди которых в первую очередь узнавались  Большая и Малая Медведицы. Крупным  белым цветком прорастала в темноте и распускала лепестки  Полярная звезда, возле которой – с левой стороны – хорошо виднелась Кассиопея.
-А если посмотреть на хвост Большой Медведицы, - рассказывал охотник, - хвост  протянулся прямёхонько к созвездию Волопаса.
И снова Черныш у порога вскидывал морду и в недоумении смотрел сначала на хозяина, а затем на кончик своего хвоста. Не понимая, в чём дело, собака виляла хвостом и поскуливала, подходя к Зимогору, лежавшему на нарах и пальцем чертившему рисунок созвездий в воздухе под потолком.
-Астроном! - уныло поинтересовался Тиморей.- Когда за прицепом поедем? Собака скоро сдохнет с голодухи!
-Поедем, - тоже уныло отозвался Егор.- Пускай хоть маленько отпустит.
Но мороз не только не ослабевал, — сатанел ещё сильнее. А за прицепом  надо было ехать – кровь из носу.  Там продукты, всё там, что необходимо для того, чтобы хоть как-то выдержать морозную осаду. Без при¬цепа дальше двигаться нельзя.
-Да пропади ты пропадом, прицеп! Что ты ко мне прицепился! - вслух подумал Егор, отмахнувшись.
Апатия на него навалилась. Лежа на дощатых нарах, прикрытых старой оленьей шкурой, потёртой во многих местах, он от¬вернулся к стенке и заснул, посапывая, как безгрешный мла¬денец.
Время от времени Дорогин сердито поглядывал на загривок, на спину охот¬ника, на зад, мешковато взбугрившийся под ватником. Ста¬рался погасить в душе слепое раздражение. Не зная, чем себя занять, Тимоха взял топор, возле порога настрогал несколько лучин из сухого полена.
Зимогор проснулся, голову приподнял. Ухо — красное, отдавленное подушкой.
-Турист! - раздраженно рыкнул. - Хватить стучать!
-А сколько можно дрыхнуть?!
-Что, завидно?
-За санями надо ехать.
-Мороз маленько стихнет и поеду.
-Да он, может, сто лет не стихнет!
-Подождем. У нас в запасе вечность...
-У меня запаса нет! Новый год на носу! Поднимайся! Надо ехать за санями, говорю! Или ты боишься? Ну, да¬вай, я сгоняю.
Охотник яростно сверкнул глазами. Нервно подмигнул.
-Кто боится?
-Ну не я же!
-Да пошел ты...
-Сам пошел!
Разозлившись, Зимогор закурил и тут же бросил папиросу к печке. Но спохватился — пальцами осторожно придушил окурок, положил на подоконник.  (За окном были тусклые сумерки).
Молча одевшись, охотник взял аккумулятор, стоявший около печки.
Снегоход за стеной так взревел – иней  на ближайших кустах задрожал и серебряным сором посыпался. Давая мотору прогреться, Зимогор, что-то сердито ворча, прошёл вперёд, проверяя глубину снеговья. Потом он резко перебросил ногу через сидение – точно в седло рысака заскочил. Резко развернулся, едва не опрокинувшись, и вприпрыжку покатился в морозный туман, серенькой драною марлей занавесивший всю округу. Нижние ветки деревьев — плохо видно в тумане — хлестанули по плечу, по голове. Егор машинально пригнулся. Кухта с деревьев ручейками потекла, запорошила рубчатый след.
И так-то мороз прижигал, а на скорости вообще — хватал калёными щипцами. Встречный ветер кипятком обваривал. Но Зимогор не обращал внимания. Жарко было от ярости. Он задыхался от матерков.
-Козёл! Турист несчастный!  Я никого и ничего на свете не боюсь! Кроме чистого льда. Мамка таким родила! Я тут ни при чем! Как выхожу на чистый лёд, стрелять его ять, ноги подкашиваются...
До прицепа — километров десять. Серая, до косточек выстывшая тундра казалась огромным чучелом, из которого вы¬нули душу — осталась только видимость живого существа. Оловянным раздавленным слитком свет лежал на горизонте — там в это время солнышко должно сиять. Должно, да не обязано. Сухие жесткие снега напоминали широкие листы алю-миния. Заклепками вдоль берега взбугрились бесконечные наледи. Озёрное пространство и речное — насколько глаз хва-тал — нынче не тронуто ни зверями, ни птицами. Для них это верная смерть — в такую стужу сунуться.
Снегоход заглох возле прицепа. Металлическое ухо, куда вставлялся железный штырь, за ночь залудил мороз. Спешно выбивая пробку железным штырем, Егор промахнулся мимо «уха». Дзинь! И под ноги упали две половинки штыря, обнаживши сахаристое нутро.
-Стрелять его ять! – прошептал Зимогор. - Железо раскрошилось, как сухарь!
Он постоял в тишине и почувствовал: ноздри начинают слипаться от мороза. Покачав головой, он специально вдохнул полной грудью — и выдохнул, сделав тру¬бочкой губы. И услышал, как дыхание пылью рассыпалось... Горячее дыхание, исторгнутое из груди, превратилось в ме¬таллическую холодную пыль под ногами. Жутковато стало. И в то же время – отчего-то весело. Егор смежил ресницы; их тут же склеило морозным клеем. Криво улыбаясь, он прислушался к пустынному берегу. В тягучей тиши¬не пригрезился какой-то горестный звук, предсмертный стон. Что это было? Сам воздух, наверно, стонал. Стонал и корчил¬ся, промерзая до последней воздушинки, сгорая на морозе...
На прицепе нашлась запасная железка – Егор воткнул в проуши¬ну, завел «Буран», только почему-то не спешил дать газу. Что-то непонятное держало его здесь. Надо было дёргать поскорее, а он — замешкался. В чём дело? Почему сердце вдруг стало булгачить, проявляя странную тревогу?
Еловая шишка валялась неподалеку. Шишка была обработана белкой — это она так умеет чешуйки отгрызать около самого стержня. А если бы кормилась мышь, отгрызла бы далеко от стерженька...
-Ладно, юный следопыт, – сказал он сам себе,- погнали!
Газуя, но не очень, Зимогор стремительным взглядом скользнул по пригорку, по берегу. Медленно проехал несколько метров и остановился – мёртвую белку увидел. Мороз задрал беднягу возле теплого укрытия, которое она покинула в поисках прокорма. Лучше быть голодным, но живым. «Буран» двинулся дальше. И опять остановился. Что-то беспокоило охотника – булгачило, как любил говорить командир батальона.   Что-то держало Егора на этом ме¬сте. Что? Что? Не находя ответа, он тревожно посматривал по сторонам. 
                12            

   Росомаха, давно уже прозванная вечной бродягой, за несколько суток пурги отощала, поневоле отсиживаясь в тихом местечке. И эта подневольная отсидка удивительным образом утончила, «удлинила» звериный нюх,  и без того отличавшийся  фантастической филигранностью. За тёмными горбами заснеженных берегов, за мелким частоколом ивы и ольхи, за крепкими узлами, в которые завязаны полярные берёзы по распадкам – и ещё за многими всякими преградами – росомаха первая учуяла, а потом обнаружила труп человека, провалившегося в наледь и поломавшего ногу. В бессильном отчаянье, в злобе и ярости потеряв рукавицы  и шапку,  человек какое-то время барахтался, пытаясь выбраться, но ледяная западня только глубже затягивала, а силы уже были на исходе — так и зас¬тыл бедолага, мёртвой хваткой схватившись голыми руками за краюху льда. Голодной росомахе – в награду за долгие, бесполезные поиски в белой пустыне промозглой тундры – самые хорошие куски достались. Сначала набросилась она как полоумная – жадно жрала, давилась, набухая от холодных кусков, постепенно согревающихся в брюхе. Потом сидела, сонная от сытости, дремала, время от времени взглядывая на останки, на снег и на ледышки, где застыла кровь, уже заиндевевшая. И только по этому инею, всё в округе плотно спленавшему, она понимала, что стужа опять усугубляется. (Несмотря на сильные морозы, мех расомахи никогда не покрывается инеем). Потом она опять рвала куски, теперь уже лениво и разборчиво, как настоящий звериный гурман и  привереда.  Потом откуда-то пришёл песец. Белый соболь осторожно морду высынул из-за ледышки и тихонько пискнул, словно бы спрашивая разрешения подойти. А че¬рез сутки зверьё так обезобразило окоченелый труп – нельзя было узнать.
И все-таки Егор узнал — когда рюкзак проверил.
Брезгливо морщясь, он отодрал задубеневший сидор, морозом прикованный к мёртвой спине, глубоко изрытой острыми зубами, исцарапанной когтями и запят¬нанной  кровью, словно обсыпанной тёмно-червонным ли¬стом. Вытряхнувши барахло на снег и отшвырнувши рюкзак, охотник ничего не стал руками трогать – погнушался. Ногой пошевелил какие-то бумаги, тряпки, среди которых блеснули две обоймы к пистолету, спички, компас, бинокль, карта, часы и охотничсий нож. А затем Егор увидел что-то... что-то знакомое...
«Ага! - подумал, ощущая жар под сердцем. - Не надо рыть яму другому. Сам в неё попадешь!» Отвернувшись, он остервенело сплюнул на снег, узорчато истопанный крупными следами росомахи, мелким оттиском соболя и совсем уже крохотной россыпью грызунов и даже каких-то птичек.
Ему не хотелось смотреть на покойника. И всё же не смог утерпеть – повернулся. Смерть почему-то страшно притягательна – это он узнал ещё в песках Афганистана, где пришлось хоронить своих первых друзей и глядеть на своих первых убитых врагов.
 Зверьё своими острыми рубанками до белых косточек обстрогали голову, лицо – осталось очертание классического черепа, который можно было в руки взять и произнести слова из «Гамлета» – о, бедный ёрик, я знал его! Или как там правильно?
 Заиндевелая шапка бедного йорика валялась неподалёку — в чёрном мохнатом гнезде лебяжьими яйцами лежали снеговые окатыши. Меховая, добротная куртка на груди изорвана зубами. Полуоторванная пуговка болталась на нитке, отсвечивала раздавленной мёрзлой морошкой. Ствол мускулистой шеи старательно об¬глодан со всех сторон – позвоночник берёзовой веткой торчал.
И вдруг он содрогнулся от омерзения. Мышь за пазухой заверещала  и выглянула, сверкая розоватым рыльцем; почуяв опасность, мышь проворно убежала в «норку», пробитую куда-то к сердцу...
«У таких сволочей только мыши — заместо души! Прости, господи! Похоронить бы...» — подумал Егор, уходя.
Полынья кури¬лась неподалеку. Ему очень хотелось руки вымыть, хотя он рука¬вицы не снимал. Но руки могут просто обломиться от мороза — только сунься.
Егор шагал, бездумно глядя под ноги — на чистый лед, где изредка встречались виноградины вмороженного воздуха, красный листок и рыжая хвоинка.  Лицо его было спокойным, чуть бледным. Он шагал и сам ещё не понимал, что с ним что-то случилось. Что-то важное.
 Он больше не боялся чистого льда под ногами.
                13          
Переход Суворова через Альпы – зубоскалили они позднее  – был гораздо проще и быстрее, чем этот затяжной, мучительный переход через дикую, безжизненную тундру.
Около месяца прошло в походе. Оба исхудали, осунулись. Глаза, провалившиеся в чёрные подглазья, блестели сумасшедшим блеском. Обмороженные лица — какие лица? морды! — покрылись кроваво¬-коричневыми корками. (Хорошую маску из нерпы Тиморей посеял.)
Переносная рация, работавшая на гражданских частотах, пришла в негодность после того, как прицеп ещё раз провалился в неледь  – железный угол, где находилась рация, зажало как тисками, покорёжило. Зимогор потом пытался оживить пострадавшую рацию. При свете керосиновой лампы  самозабвенно, долго, но безрезультатно копался среди стеклянных мыльных пузырьков-радиоламп, среди мелких многочисленных козявок и букашек из трансформаторов, конденсаторов и прочих премудростей, из которых состояла радиостанция.
На связь они давно не выходили, поэтому бывалые тундровики — если не все, то многие — считали их мёртвыми. И это было не удивительно. При таком остервенелом морозе побороть стокилометровое тундровое пространство — не под силу даже коню.
Что говорить о других, если они уже сами считали себя покойниками. Силы на исходе. Душа на измоте. Какой там, к чертям, кордон? Есть он вообще на белом свете, тот кордон? А страна Гиперборея? Есть? Вот и кордон казался точно та¬ким же: вроде есть, а вроде бы и нету...
Чудесная какая-то, пригожая изба стала навязчиво грезиться – едва ли не за каждым реч¬ным поворотом или могучей скалой. Посмотришь — пусто впереди. А присмотришься –  вот она, милая, под луной серебрится на вершине далёкой горы. Отвернёшься, вздыхая, опустишь глаза и дальше понуро потопаешь, с трудом ворочая пудовыми обутками. А дальше, как только чуток проморгаешься — дру¬гая изба наплывает, золотым огонёчком мигает, дразнит в потёмках морозной долины, среди которой задремали облака.
-Смотри, как низко облака – прямо на земле, - устало заметил Дорогин.
-Не облака… - чуть слышно возразил Егор.
-А что это?
-Кедры пошли.
-Куда это они?
-А вот сейчас мы спросим…
Побитый во многих местах, изрядно помятый «Буран» остановился в распадке, ок¬руженном облакообразными кедрами – крупными, крепкими, с головы до ног заиндевелыми.
Голая тундра, исхлёстанная ветрами и на несколько метров внутри давно превратившаяся в железо, тундра, зимою особенно пугающая и одновременно манящая к себе какой-то целомудренной, неизъяснимой и вовеки не разгаданной  красотой – тундра эта нехотя отпустила своих замордованных пленников.
  Тайга начиналась, точней – подтаёжная зона, похожая на тайгу. Тут и снег был немного другой – иначе стелился, иначе сугробился. И воздух уже был не тундряной – другие запахи стоймя стояли среди неподвижного воздуха, среди промороженных кедров и сосен, до белого мяса кое-где располосованных глубокими, продольными морозобоями.
Подтаёжная зона с каждым километром всё выше и выше поднимала кудрявую голову. И опять вдали, теперь уже под кедрами, «виднелась» очередная изба – смутно, а всё же виднелась при слабом свете полярных сумерек. Искры вылетали из трубы, дымок сизой лентой вытягивался — в сторону путников.
-Дойдем! Неправда! — Зимогор, пьяно улыбаясь, жадно вдохнул запах древесного дыма.- Вот она, голубка. Рукой подать.
-А лучше бы — ногой... — заворчал  Дорогин.
-Что? Не идут костыли?
-Одеревенели.
-Дать топор?
-Зачем?
-Шучу... - Егор хохотнул. Оглянулся. Потом подумал вслух: - Зарыть меня хотели? Курвы. Не на того нарвались! Не рой яму другому. Забыли? А может, не знали?
Тимоха тоже оглянулся в темноту.
-Ты про какую яму? Про кого бормочешь?
-Мы эту тему закрыли. - Зимогор еле ворочал языком. - Ключ в море выбросили.
-В белое море пурги...
-Помнишь, турист? Молодец. Я думал, ты быстро подохнешь... А ты ещё держишься? Я таких выносливых мужиков люблю!
-Слушай, а сколько сейчас за бортом?
-Сорок, сорок пять.
-Должно быть больше...
-Вполне возможно. Когда мороз куражится под сорок пять да с ветром — это, считай, все шестьдесят.
-А! Вот это другое дело. Я же чувствую — кожу срывает...
-Чуйствительный ты... А Серегу Есенина любишь? - Зи¬могор сел на пенек, стал приглушенно долдонить:

И теперь, когда вот новым светом
И моей коснулась жизнь судьбы,
Все равно остался я поэтом
Золотой бревенчатой избы!

-Вставай! - Тиморей  покосился: «Заговаривается».
-Встану. Дойдем. Не боись.
Дорогин вздохнул.
-Для того, чтобы дойти, силы нужны, а мы... Егор! Сколь¬ко мы уже не ели?
-Суток пять.
-А мне так кажется – неделю.
-Черт его знает... Может быть, и так…
-Жрать охота. Как из ружья!
Охотник показал глазами на прицеп:
-Рыба ещё есть.
-Кто? Рыба? Ой, не говори... А то я травану!
Зимогор слабо улыбнулся обмороженными губами.
-На всю жизнь наелся?
-Ну. Теперь только скажут «голец»... Бр-р! Вот уже и подкатило под горло... - Дорогин пожевал пресное тесто снега, выплюнул. Во рту посвежело.
Красная рыба, голец, прозванная так за то, что голая, без чешуи – Егору Зимогору досталась даром, по его признанию. Осенью, перед самым появлением «питерского туриста», Зимогор столько наловил того, сколько в былые времена даже не снилось. Егор по хозяйски хотел распорядиться гольцом: вертолётчикам отдать сколько-то кг. , сколько-то оставить на приваду, себе на прокорм и собаке. А потом все эти планы полетели кувырком и в конечном счёте красная рыба стала с ними путешествовать по тундре; в прицепе у них было килограммов пятьдесят, если не больше. И на столе у них с утра до вечера был только один сплошной голец, красавчик среди рыб, жених, можно сказать, гусар, биографию  которого Тиморей уже знал на зубок – в переносном смысле и в буквальном. Широко распространённый в Ледовитом океане, у берегов Шпицбергена и Новой Земли, голец-красавец  также обитал у побережья Сибири и в северной части Тихого океана. Морские гольцы отличались сеербристыми боками и тёмно-зелёной спиной с мелкими пятнышками. А если из реки гольца надёргать – спина серебристо-коричневая, с серебристым отливом и огненно-красными пятнами, с пепельно-розовыми плавниками и серо-белым брюхом.
Короче говоря, теперь художник запросто  мог бы с закрытыми глазами нарисовать гольца – хоть морского, хоть речного. Но только при одном условии – если его при этом не стошнит.
-Когда-то Вася Суриков, - вспоминал он прочитанное, - от Сибири до Нижнего Новгорода четыре с половиной тысячи км. проехал с рыбным обозом. Верхом на осетре сидел.  А я что – рыжий? Я верхом на гольце…
-Сравнил хрен с пальцем! – брюзжал охотник.- Суриков – и ты…  Чего смеяться-то?
-Ой, правда, не смешно! - Дорогин морщился, не в силах смотреть на остатки гольца. - Мяса! Мяса бы теперь! Хотя бы на один зубок!
 -Доберемся до кордона, там от пуза... – из последних сил бодрился Зимогор.
Дорогин осторожно рукавицу снял. Скривился, глядя на почерневшую руку. Пошевелил распухшими «сосисками».
-Я вот о чём думаю… - Он подышал на пальцы.- Не сменить ли маршрут?
-Это зачем ещё?
-Боюсь... – Художник руку спрятал. – Как бы чего не вышло…
Зимогор понимающе качнул головой.
-Гангрена может быть.
-«Может!» - раздражаясь, передразнил Тиморей. - Уже началась!
Егор помолчал, напряжённо глядя на него.
-А что же ты молчишь?
-А что ты сделаешь? – Дорогин повысил голос.- Опять скажешь — возьми топор? Мне твои шутки топорные, знаешь...
-Успокойся, не ори. Я сегодня уши мыл. Слышу прекрасно. Поехали дальше.

                14            

    Обморожение подступало незаметно и потому усыпило внимание художника; вроде обморозил два-три пальца, и вроде бы отогрел, а через день, через другой снова маленько обморозил и снова отогрел. Ничего тут страшного, не красна девица. А потом его стало смущать то, что называется хроническим воспалением кожи: красно-синие пятна с багровым оттенком поползли по рукам, которые сильно зуделись. И чем больше зверели морозы, тем сильней проявлялись и пятна, и зуд. Терпеливый характер художника не позволял ему хныкать и жаловаться, и это в свою очередь тоже сослужило худую службу. Когда он спохватился – ещё не поздно было, но уже поздновато.
 Гангрена правой руки с каждым днем всё шире и всё глубже разгоралась внутренним огнем. Живое мясо отмирало кусками, становясь холодным голубовато-трупным.
Зимогор хладнокровно готовил художника — к самому худшему.
 Сидели в зимовье перед ночлегом, разговаривали.
-Ну, отрежут руку. Что ж теперь? – рассуждал охотник.- А нас в Афгане...
-Да иди ты на фиг со своим Афганом! - рассвирепел     Дорогин. - Как это всё просто у тебя. «Ну, отрежут руку». «Ну, отнимут ногу». «Ну, башку отпилят»... Эка беда!
Опуская глаза, охотник минуту-другую терпеливо и даже снисходительно выслушивал, не перебивал. Он понимал, что Тиморею надо выкричаться, а то ярость душу разорвёт — хлеще гранаты.
-Есть люди, — успокаивал Егор, — умеют даже левою ногою рисовать...
-А! То есть, ты намекаешь, что мне не только правую, но и левую могут оттяпать?
-Я не намекаю. Я говорю, что это — не смертельно.
-Знаю. Знаю даже безруких людей, которые умеют вот так рисовать... — Тимоха оскалился, показывая. — Зубами держат кисть и рисуют. Только это — из области циркового искусства. А я не циркач. У меня сейчас открылись такие перспективы...
Егору надоело увещевать. Глаза его яростно пыхнули.
-Вот и сидел бы в тепле, малевал. Какого хрена попёрся в тундру?!
Дорогин устало сказал:
-Ну, что теперь об этом... Где иголка?
-Вот. Держи. Ты что собрался делать?
Художник молча взял иголку с ниткой, и насквозь проколол мясо на правой руке.
Егор, присевши около стола, глядел с любопытством.
-Не чувствуешь?
-Нет. Как будто чужое колю, не своё...
Влажно сверкая, иголка вынырнула на противоположной стороне ладони. Нитка с противным шорохом потянулась внутри омертвелого мяса, пропиталась чёрной гнойной жижей.
-Хана руке! Ханой! — Дорогин расстегнул ремешок, впившийся в распухшую кисть. Глядя на часы, хотел что-то сказать, но промолчал. Положил часы на стол – тихонько брякнули.
-А ноги? Целые?
Еле-еле пошевеливая ступнями, Дорогин сказал:
-Кажется, я не дойду.
-Не скули!
-Нет, правда... Я не скулю. Я спокойно осознаю происходящее... - Он окинул взглядом зимовьё. - Если хочешь, дальше иди один, а я тут зазимую... Иди! Серьезно говорю. Часы возьми. На память...
В тишине трещала печь. С подоконника срывались редкие капли — дробинами стучали в консервной ржавой банке.
-Часы? -скривив губу, спросил Егор.- А кольца у тебя нет? 
-Какого кольца?
-Обручального.
-Так я ж – неоднократно холостой.
-Жалко. Вот кольцо бы я взял. А часы, извини...
-А при чём здесь кольцо?
Зимогор поднялся и нервно подмигнул. Пару поленьев подбросил в печку. И вдруг тихохонько запел – завыл матёрым волком:

Степь да степь кругом,
Путь далек лежит,
В той степи глухой
Замерзал ямщик...

-Как там дальше? Забыл... А кольцо моё ты жене отдай... А часы мои за пузырь продай? Или как там в народе поется?
-Не помню, - сказал Тиморей, задумчиво глядя куда-то в угол.
Охотник оделся. Взял карабин.
-Ты не занимайся х... - Слова были свинцовые как пули. Зимогор даже челюстью двинул вперед, будто затвор передер-нул. - Вместе пошли, вместе будем расхлебывать! Часы он подарит... - Егор закурил. - Ты мне лучше трусы подари! — Он хохотнул. — На «Буране», знаешь, на седушке трусы горят — как на огне... Ладно, всё! Попели, поплясали, пора за дело браться. Ты сиди тут, грейся, замшелый фраер.
— А ты куда?
— За мясом.
— В магазинчик? — усмехнулся Тиморей.
— Да, тут за бугорком...
— Ну, прихвати бутылку.
— Перебьёшься. В тундре у меня сухой закон.
Решительно спустившись к берегу, охотник провалился в пуховой сугроб –  под ногами затрещали кусты шиповника. Мимоходом отправляя в рот сладковато-стылые красные картечины промороженных ягод, Егор обошёл кругом пригорка, ощетинившегося голыми стволами лиственниц.
Он сюда не просто так, не наобум направился. Когда подъезжали к избушке, охотник заприметил следы оленей, которые, как видно, совсем недавно  пришли в эту долину, малоснежную, а значит, более удобную для добывания  ягелья, который тут называют «олений мох»; в зимнее время это основной прокорм оленя.
Следы были ещё тепленькие и потому Зимогору долго искать не пришлось. Ориентируясь по приметам, известным только ему одному, Егор зашёл с той стороны, где было удобней, причём зашел настолько быстро, что даже вздрогнул от неожиданности, когда обнаружил оленей в распадке возле реки.
«Я же сказал: «за бугорком». – Он усмехнулся.- Как чувствовал…»
И тут с Егором что-то случилось. То ли в башке от голода «замкнуло», то ли что-то ещё...
Карабин шарахнул первым выстрелом – тишину сначала как будто разломило пополам, а затем разбило на мелкие осколки и осколочки, эхом полетевшие по сумеркам. Первый олень, которого он взял на мушку, с невероятной лёгкостью подпрыгнул, точно собираясь улететь, и завалился набок, суча копытами, с которых снег слетал серебряной подковкой. И следом за первым убитым оленем – как за хорошим кровавым почином –  обрушился второй и третий бык, которые уже не стояли на месте, но всё равно от пули укрыться не могли… Даже два  загубленных оленя – это уже перебор, это уже мясо про запас,  а три, четыре туши – это сумасбродство. А если –  пять? А если –  шесть?
Охотник, словно оглохший от выстрелов и не слышавший голос разума, спокойно  давил и давил на курок. Стрелял хладнокровно, расчетливо, как будто стрелял по мишени «Бегущий олень». Тупо, с интервалом в несколько секунд. Пока отстрелянная гильза отлетала — а вместе с ней отлетала в рай душа оленя! — он прицеливался в другого быка. Содрогнувшись корпусом и вскинув голову, гордый олень, уже с пробитым сердцем, в недоумении смотрел перед собой. Большие добрые глаза оленя, и так-то худо видящие, обволакивало предсмертной дымкой. Тёмные горы, мерцающие под луной и звёздами, покачнувшись, медлено уплывали в вечность. Олень устало валился на бок и, зарываясь рогами в сугроб, испуская тёплый дух, напоследок согревал былинку, дрожащую возле добродушных толстых губ.
Нет, Зимогор не  хотел так много настреливать. Куда им столько мяса? На базар? Он думал, что вот этого быка сейчас завалит и остановится. Но падал «этот», падал «тот»... А Егор всё никак не мог остановиться. Думал одно, а руки делали – другое. И уже не холодная тундра была перед ним — раскалённые пески Афганистана белели под яростным солнцем. И совсем не олени маячили там, впереди, — «духи», проклятые «духи»... Вот почему он работал – не стрелял, а именно работал  трудную солдатскую работу –  так остервенело, так безжалостно. И ничего не чувствовал при этом — только деревянную отдачу карабина, норовившего ключицу выбить из гнезда. И успокоился он тогда лишь, когда расхлестал всю обойму – пустые горячие гильзы попрожигали дырки в соседнем сугробе, похожем на могилу, занесённую седыми песками Афгана.
Отбросив карабин, Егор поднялся и двумя руками сдавил виски. Шапку медленно снял – будто повинился перед мёртвыми оленями. Вытер потный загривок и прикинул расстояние на глаз. Метров с восьмидесяти — будто в тире на показательных стрельбах — завалил семь штук.
«Ну, не дурной ли?» - поднимая карабин, подумал он.
Вороны, сидящие на скалах — примерно в километре от стрельбы — моментально обнаружили добычу. После первого же выстрела, почуявши тёплую кровь, стая взмыла над скалой, и полетела к месту расстрела оленей...
Охотник пришёл в зимовьё – Тимоху позвал на подмогу.
Луна светила в сумраке полярной ночи. Многочисленные тени вычернялись – тени от сугробов, деревьев и кустов.
Постояв на пригорке, где уже хозяйничали наглые вороны, Дорогин неодобрительно покачал головой:
-А зачем ты столько мяса навалял?
-Пригодится, - мрачно сказал Егор, глядя на тёмный, дымящийся ручеек, пролившийся наискосок по распадку. – Подранок пошёл. Надо взять.
-Зачем? Мяса и так выше крыши.
-Волки могут по крови прийти.
Черныш, истосковавшийся по охоте,  очень скоро настиг подранка, неутомимо и усердно стал гонять. Умело отрезая пути отхода, кобель заставил подранка покружить по распадку, а потом олень вдруг вылетел  — прямо на охотника. Черныш почти вплотную подогнал — метров на пять. В карабине остался последний патрон. Зимогор прицелился. И — промазал. Усталый, загнанный олень облёгченно вздохнул — так показалось. Распаренная шкура у него дымилась на морозе, кровь капала из раны, ягодой пятнала снег под копытами.
Избоченив голову, кобель укоризненно посмотрел на хозяина, и только что «руками» не развел от изумления. Облизнулся, поскуливая, точно говоря: «Ну и козел же ты! Я так старался!»
Зимогор поторопился к убитым оленям.
-Надо теперь срочно разбуторить!
-Как это — разбуторить?
-Тупо. Будем кишки выпускать.
Вдвоем они разделали, перетаскали туши в мерзлотник, находящийся около зимовья.
Печка тем временем раскочегарилась. Большая чугунная сковородка полупудовой тяжести зашипела, обжаривая свеженину. По избе потянулся ароматный душок и сизая дымка завиднелась недалеко от керосиновой лампы, кукурузным початком желтеющей на подоконнике возле печи. Оленьи почки, языки и печень — это первое, что приготовили. Зимогор достал военную мятую фляжку со спиртом — НЗ. (Тиморей удивлённо посмотрел на него, но сделал вид, но ничего особенно не происходит).
Молча, безо всяких тостов, чёрт бы их подрал, просто чтобы расслабиться да нормально поесть — хватанули спирту грамм по сто. И с аппетитом, с первобытной жадностью набросились на жратву, забывая о том, что организм уже отвык от такой гастрономии. Наелись до отвалу, а потом, ближе к ночи... Как там сказал поэт? «Таков мой организм — простите мне ненужный прозаизм!» Ночью они бегали попеременно, сидели в кустах, любовались лунными картинками...
 
                15            

      И опять запуржило, зачертометелило, опять пространство подтаёжной зоны и тундры словно бы связало, спеленало длинными свистящими верёвками пурги. Светло-серые и чёрные верёвки эти рвались, бесновались и шипели змеями, узловато завязывались то в низинах, то на пригорках, пытаясь откручивать головы кустам и деревьям, с которым сыпом сыпались волосы хвои и мёрзлых листьев, не отлетевших по осени.
Только теперь эта пурга их не пугала. Теперь  — даже на руку. Несколько дней отъедались, копили силы, жирок заливали под кожу. Костявые и тёмные измученные физиономии, на которых как будто было написано – «Мы из Бухенвальда!» – заметно приободрились, даже порозовели. В глазах появился блеск жаркого подсолнечного масла, на котором жарили и парили.  (Спасибо тому, кто припас  это маслице). И всё чаще вспоминались анекдотики, от которых сытое брюхо волнами тряслось.
А когда утихло — довольные, жизнерадостные покинули тёплый приют. Дальше погнали по снегам, по льдам. Зимогор улыбался в расчесанную ветром бороду, что-то мурлыкал, как сытый кот. Черныш, заметно округлившийся на оленьем мясе, лишний раз ленился с прицепа спрыгнуть. Дорогин, поглядывая на новые лыжи-голицы, в душе восхищался охотником: из любого положения умеет выйти, молодец мужик. Тиморей вообще пообтёрся на морозах, пообвыкся в темноте полярной ночи; бодрее и уверенней смотрел вперед; душу ему согревал волшебный Цветок Светлотая, лежащий за пазухой.
     Кругом была — серебряная стылая идиллия. Прямо какая-то пастушья пастораль.  И это невольно расслабило их... А Север не любит расслабленных, Север сам застёгнут на все пуговки – особенно зимой – и такой же застёгнутости требует от человека. А ежели ты расстегай – ну, тогда извини…
С шутками и прибаутками  путники прошли километров пятнадцать. И вдруг  – словно гром среди ясного неба – трах-бабах!
«Буран» опять засел. Причём на этот раз так капитально, как ни разу ещё не застревал. Дымящаяся наледь оказалась глубокая — почти по пояс. Зимогор едва не провалился, когда выскочил из седла.  Вода — будто капкан сработал! — злыми зубами цапнула за ногу, моментально достала до косточки...
  -Топор! - заорал охотник, подскакивая к прицепу. - Где топор?
  -На месте!
  Зимогор откинул брезентуху – вещи и предметы стал разбрасывать.
-Нет на месте! - Зимогор рассвирепел. - Кто дрова рубил в последний раз? Не ты?
 -Нет, не я...
 -Конечно, не ты! - раскалялся Егор, продолжая поиск топора.- Ты, сука, вообще привык на всем готовеньком…
    -Почему? Ты настрелял — я приготовил.
-Чтоб тебе баба так всю жизнь готовила! Всю ночь потом бегать пришлось...
   Дорогин тоже стал заводиться.
  -Ну, ты бы сказал, я бы утку тебе сунул под одеяло.
 - Заткнись! А то я суну...
   -А ты попробуй.
 Отходя от прицепа, бледнея, Зимогор с неожиданной силой за грудки схватил «туриста». Встряхнул, приподнимая, – сорвавшаяся пуговка в полынью полетела.
-Какого ты... приперся? Кто тебя просил?
-Руки! - Дорогин с силой оттолкнул его.
 Накопившаяся неприязнь, прикрытая теплом и сытостью последних дней, моментально проступила на лице одного и другого. Глаза глядели с неприкрытой ненавистью. Зубы скрипели. Физически крепкие – что один, что другой – они другу другу уступать не собирались. Мрачнея, наливаясь чёрной кворью, они стали возиться и пыхтеть как борцы на ковре. Но тут же поскользнулись – рухнули в сырую холодную кашу, однако и там продолжали барахтаться, рычать и материться.  И вдруг — Тимоха глазом не успел моргнуть! — карабин затрясся, заплясал в руках у Зимогора, нараскоряку стоящего над ним.
-Щенок! - Ствол карабина уткнулся в лоб Тимохи.
-Стреляй, - вяло согласился тот, вдыхая запах ружейного масла. - Мне всё равно...
Кобель, взъерошив холку, бегал кругом них. Рычал, не зная, кого защищать, на кого нападать. То растерянно скулил, то оглушительно лаял.
 Рывком забросив карабин за спину, Зимогор пошёл искать топор. И снова на снег полетело всё то, что недавно ещё так осторожно и аккуратно укладывалось.
 Дорогин сзади подошёл. Сердитыми глазами пошарил по прицепу.
-Да вот же он… 
-Да где? - Егор, у которого от волнения перед глазами плавали круги, в эту минуту плохо видел. -  Где?
-У сороки в гнезде! - Тиморей двумя руками вцепился в топорище и подсунул серебристое лезвие под самый нос охотника.- Вот! Видишь? Нет?
Ресницы у Егора дрогнули.
-Вижу… Ну, и что дальше?
-А дальше будет вот что… - Тимоха медленно поднял топор. – Снимай карабин… Только тихо, без нервных движений… Снял и бросил вот сюда, на снег. Ты понял?
-Понял.
-Умница. Давай.
Карабин упал на снег – стволом зарылся под ноги художника.
-Ну? - Зимогор улыбнулся «подрезанной», нервной улыбкой.-  Доволен? И что дальше?
-Я заберу патроны, чтоб ты не выступал. Мне, знаешь, как-то что-то неохота от тебя зависить, от твоих закидонов. То ты добренький, а то не в духе… как Духозим…
Охотник неожиданно повеселел – он всегда любил людей с характером, людей, способных совершить поступок, тем более поступок смелый, неожиданный.
-Слушай, - сказал он как ни в чём не бывало и передёрнул плечами.- Что-то стало холодать! Не пора ли нам поддать?
-Так мы же всё как будто придушили? – то же как ни в чём не бывало ответил Дорогин.
Шутки шутками, а похолодало-то всерьёз. Пока они барахтались, два долбака, — капитально промокли. Одежда с каждою минутой лубенела, трещала и крошилась на морозе.
Они пошли, поспешно вырубили слеги,  молча вырывая  друг у друга топор — чтобы согреться работой. Потом на эти слеги наморозили корку льда, рядом накидали кучу снега и попытались – эх, раз, два, три! – враскачку попытались вытянуть «Буран».
-Нет! - подытожил раскрасневшийся Егор, приседая на карточки.-  Ни черта не выйдет!
И Тиморей на карточки присел – заглянул под слеги.
-Как скала стоит!
-Паскуда! Вот так врюхались!
-Давай ещё разок рванем...
-Да тут нужна артель из бурлаков…
Не глядя друг на друга, поневоле объединяясь общим порывом, они потели и пыхтели, рычали и скалились, как два осатаневших загнанных зверя, готовых кости вывернуть в суставах или порвать сухожилия, но своего добиться – не  мытьём, так катаньем.
 И снегоход, в конце концов, зашевелился, приподнимая мокрый зад с покорёженным разбитым фонарём.
-Ну, слава тебе, господи!
-Рано обрадовался...
-Что? Не заводится?
Егор покачал головой.
-Видно, свечи залило водой, приморозило.
-Да? Так, может, подогреть?
-Чтобы взорвался? Рационализатор.
-Ну, да. Это я не подумал...
-Ладно, стрелять его ять! Оставляем! - Зимогор с сожалением сплюнул.- Ничего не поделаешь…
-Как – оставляем? Да ты что? - возмутился Тиморей.- Ну и куда мы без него?
-Туда же, куда с ним. На кордон. - Зимогор поднял варежку, втоптанную в серый мокрый снег. - Пошли! Давай патроны! Мало ли чего…
-Не дам!
-Слушай, ты права здесь не качай!
-И ты не качай.
Зимогор порылся под брезентом – запасную обойму нашёл. Демонстративно зарядил карабин и пошёл, не оглядываясь.
 Художник какое-то время ещё стоял возле остывшего «Бурана», потом даже попробовал завести мотор, но скоро убедился в том, что это теперь – простой кусок железа, годный только что для сдачи в металлолом. И всё-таки сердце художника, словно бы успевшее прирости к этому проворному «Бурану», не могло от него просто так оторваться. Оглянувшись на охотника, решительно идущего вперёд, Тиморей вдруг подумал, что ему, охотнику, бывшему солдату, прошедшему огни и воды, не привыкать оставлять подбитые машины, бронетранспортёры, причём оставлять очень быстро, без соплей, без лирики. Вот почему Зимогор уходил так спокойно, решительно, а Тиморей – как самый мирный обыватель – всё не мог смириться с покинутым добром. Отойдя от «Бурана», худождник вернулся, прихватил кое-какое барахлишко и во все лопатки начал догонять охотника.
  Молча, сердито по глубоким сувоям добрались до ближайшего зимовья. Не глядя друг на друга, печь затопили, похлёбку сварили из крупы, прихваченной с собой.  После ужина – более чем скромного – посидели в тишине, покурили, слушая краснобайство красных двух-трёх полешков, с весёлым треском прогорающих в печи.  Потом Тиморей завалился на нары и сразу почти отрубился – завидный у него  был выключатель где-то в организме.  А Егор всё ворочался и приглушенно покашливал. Вставал, опять курил возле распахнутого зева прогоревшей печки. Нервно подмигивал в темноту за окном.
 
                16          

Заполярное утро зимой – по цвету, а  также по вкусу и запаху – мало чем отличается от заполярного вечера. И даже стрелки на часах вам не подскажут, который час – вечерний или утренний? И только Аврора, говоря старинным слогом, только богиня утренней зари, начиная прихорашиваться   где-то в немыслимой дали за горизонтом, просыпет розоватенькую пудру, чуток подкрасит воздух и опять ничто тут не подскажет: утро или вечер на Земле.
И всё же – было утро. Собака поднималась строго по часам – примерно около семи утра Черныш с какой-то вежливой нахальностью начинал заявлять о себе; сначала одним коготком скрёбся в дверь, просился по нужде, потом всею лапой царапался, а потом уже и голос поднимал и хвост.
-Хва! Хва! - отрывисто лаял. - Хватит спать! Скоко можно?
Утром, нарочито громко и весело разговаривая с собакой, охотник с художником продолжали играть в молчанку между собой. Понимали, что всё это — глупо, смешно. Только трудно было — хоть тому, хоть другому — трудно поломать гордыню, первым заговорить.
Поочередно смотрели за окно, где сугробы, ночью похожие на груды угольной пыли, по утру немного посветлелеи, посинели, точнее говоря.
Художник покашливал, охотник покряхтывал; так они как будто вели беседу.
Надо надо бы вернуться к подохшему «Бурану», надо попытаться оживить. Скорей всего пустая трата времени –  опять цилиндр зафордыбачил. Но для очистки совести сходить не помешало бы. Пускай снегоход безнадежен, пусть в ледяной могиле остается, но мясо-то, мясо надо забрать с прицепа! Надо. Кто спорит? Только — куда его? На горбу тащить? Много возьмешь — далеко не упрёшь, а мало брать — овчинка, то бишь, оленинка не стоит выделки.
Примерно так в то серенькое утро думали они — каждый про себя.
Молча собрались. Посидели за общим столом, где каждый прятался в дыму своей папироски, своей сигаретки. Крепкого чаю попили на дорожку и — впёред.
Тимоха теперь понял, что лыжи, наспех сварганенные охотником, — дерьмо. Топорная работа. Но выбирать не приходилось. Это всё-таки лучше, нежели ногами снег месить, двигаясь по целине, проваливаясь по пояс между занесенными камнями и буреломами.
Обмороженные ноги плохо слушались. Дорогин отставал, хотя шёл по готовому лыжному следу, проторённому охотником. «Ты привык на всём готовеньком!» Эти злые и несправедливые слова, произнёсенные в пылу потасовки, занозой засели в сердце. И Тимоха стал сворачивать с протоптанной лыжни – торил свою... Понимал, что поступает по-идиотски, но ничего с собою не мог поделать. Гордыня. Страшный грех. Шагать по целине — куда труднее. Руки немели, ноги отказывали. Но главное — душа отказывала, теряла животрепещущую искру. Если бы шли они мирно, привычно подковыривая друг друга, подначивая, зубоскаля по пустякам, Тиморей наверняка бы не уставал так сильно. Усталость, как правило, одолевает человека не на физическом уровне – на психологическом.
Уставая, он всё  чаще садился на снег. Опустошенно пялился перед собою. Слышал, но не слушался криков, ругани; Егор сам не заметил, когда нарушил «обет молчания».
-Ты что, ослеп? — орал он, глядя на вторую лыжню, протоптанную «туристом».
Дорогин молчал, волооко глядел исподлобья. Хрипловато пыхтел. Отупелость дошла до того, что Тимоха ничуть не обрадовался, когда увидел на пригорке металлический щит, продырявленный дробью, поклёванный пулями. На щите красовалось огневое слово: «Заповедник».
-Видишь! – обрадовался Егор.- Читать умееешь? Грамотный?
Тиморей пожал плечами. Заповедник? Ну и что?  Даже если бы там было написано «ГИПЕРБОРЕЯ» — и тогда бы, кажется, не прибавилось бы жару в сердце, нет.
Зимогор остановился около щита. Снял рукавицу, содрал с бороды ледышки, в середине которых оставался волосок, будто вольфрамовая нить в миниатюрной лампочке.
Территория заповедника охватывала большое пространство, включавшее в себя леса, горные тундры, болота. С пригорка, на котором стоял красный щит, неплохо просматривалась даль, сверкающая под луной – словно ледовитым серебром всё тут было выложено и аккуратно оковано.
-И что? - равнодушно спросил Дорогин. - Пришли?
-Километров сорок ещё топать...
-Всего лишь? - Тиморей изобразил усмешку, больше похожую на гримасу человека, готового расплакаться.
-Сорок! – уточнил Егор.-  Не четыреста!
-Утешил. – Глядя на прострелянную жесть, Дорогин добавил к чему-то: - Со щитом или на щите. Как говорили древние.
Охотник посмотрел по сторонам и предложил:
-Подсушимся?
-А пожрать?
-Само собой.
Они нашли уютное местечко возле берега, под кедром. Дров нарубили, огонь раздули, похлебку сварили. Еда – опять же более, чем скромная – не вызывала особого энтузиазма. Однако пахло вкусно. Во рту у Тиморея слюна скопилась, а перед глазами заплясали звёздочки – примерно такие же, как в пакетике сухого супа, который был засыпан в кипяток вместе с сухой, последней  соломой лапши.
Здоровье у ходожника, должно быть, подломилось, потому что никогда ещё такого не было – даже губы подрагивали от нетерпения. И даже руки тряслись, когда он взял расписную деревянную ложку с обглоданными краями и сварившимся от кипятка рисунком.
Костёр горел под кедром – слишком близко развели, неосмотрительно. Снег на кедровых лапах разомлел от горячего воздуха, и в то мгновение, когда Тимоха ложку потянул к губам, что-то вверху зашебуршало, затрещало. Он успел поднять  глаза – и откачнулся.
С вершины кедра ухнул снежный каравай –  два,  три пуда весом.
Котелок с похлебкой – словно живой – жалобно звякнул дужкой,  пискнул и перевернулся. И тут же – за какие-то мгновенья – жирную, наваристую жижу  выпил снег, оставляя капельки золотого жира на леденистых «губах». А горячие кусочки мяса снег стал проглатывать уже потихоньку, будто бы стрательно пережевывая. Кровянистое оленье мясо, прошнурованное сухожилиями и мышечными волокнами, прожигая дырки, испуская сизый пар, уходило в глубину прожорливой утробы. Суповые звёздочки погасли, холодея. Лапша, извиваясь живыми червями, уползала в снег и под хвою, оголившуюся от кипятка.
Огонь погас, чадя сиреневым дымком. Чёрные картошины углей потрескивали.
-Поели? — равнодушно спросил Тимоха.
-Долго ли умеючи, — так же безучастно сказал Егор.
-Хорошая была похлебка.
Зимогор скривился.
-Нет, пересоленная.
-Экий ты, барин... А мне так понравилась.
-А мясо? — раскритиковал Егор. — Недоваренное мясо.
Художник ногтем ковырнул в зубах.
-Ну, может, самую малость.
-Мне такой бурды и даром не надо...
-Мне вообще-то тоже,— согласился Тимоха, наклоняясь и соскребая пальцами подмерзающие кусочки оленьего мяса. Пальцы плохо слушались, и мясо опять покатилось к ногам. Черныш, зверея, хватал куски — чуть пальцы не откусывал.
Сглотнув слюну, Дорогин облизнул коросту на губах.
-Поели, — прошептал.— Пора на боковую...
По-стариковски медленно, со скрипом в застывших суставах, он опустился на четвереньки. Вяло стал укладываться на «пуховой перине». Шапку поглубже нахлобучил – на брови наехала. Ладони лодочкой под голову сложил. Смежив ресницы, улыбнулся, предвкушая сон.
Прикурив от уголька, Зимогор мрачно подмигнул уснувшему «туристу».
-Рота! — заорал, кулаком ударив по колену. — Подъём!
Веки Тиморея дрогнули. Но не открылись.
-Всё... мне хана... Пускай рота уходит...
-Подъем, говорю! Здесь, километрах в четырех должно быть зимовье. Я тебя доведу. Погоди подыхать.
-Нет, мне хана.
-Пошли, турист! Пошли! - Егор рывком поднял его, устало отмечая: - Ну и тяжелый пентюх!

                17

Призрачный, словно приснившийся, смутно-серенький свет, забрезживший где-то на окраине полярной ночи, на восточной стороне заповедника, показался серым пеплом от перекура, который устроил себе Крайний Север. Покурил, помаячил слабым огоньком, голубовато надымил под небесами – и раздавил окурок между гор, проступающих на горизонте. Вот и весь денёк. Как воробьиный скок.
К зимовью подошли при свете топора — лунного осколка, искристым лезвием торчавшего на вершине далёкой горы. Этот серебряный стылый топор нарубил кругом себя и разбросал по округе чёртову уйму тёмно-синих щепок – причудливых разнообразных теней, неуловимо для глаза переползающих с места на место, безмолвно говорящих о великом и неостановимом вращении Земли.
До избушки совсем уже немного оставалось, когда ветер неожиданно взметнулся – как будто большая собака, охраняющая зимовьё, с цепи сорвалась, угрожающе рыча и хрипя. А снег, дыбом взметнувшийся в воздух, показался шерстью этой огромной собаки…  Ветер сначала понизу прошёл, потом пошарил по верхотуре тайги, щедро осыпаной  созвездьями. Кряжистые тёмные деревья – особено те, что росли в гордом, величавом одиночестве – стали нехотя шапки ломать перед ветром и тихонько поскрипывать, изображая поясной поклон.
 Метель закипала в котле тёмного таёжного урочища;  белыми пустыми пузырями  и серой пеной потекла, покатилась позёмка, вынимая откуда-то прошлогодние листья, градом осыпая промороженную ягоду на рябинах, на боярышнике.
Двигались они –  бок о бок. Зимогор поддерживал «туриста», уже едва-едва переступавшего обмороженными ногами. Потом, когда вскипела внезапная метель, охотник остановился под кедром.
-Постой пока тут…
-А ты? Далеко?
-Через минуту вернусь.
Зимогор хотел проверить ориентиры, по которым двигался к избе. Он всего лишь на мгновение вырвался вперед – так, по крайней мере, показалось. Вырвался –  и тут же пропал впотьмах. (Упал с обрыва, как позднее выяснилось.)
Беспокощный, словно младенец, оставшийся без папки в чёрном «лесе», Тиморей постоял, потоптался на месте, поглядывая по сторонам.
-Ау! - пробормотал. -Ты где?
В ответ ему только метель засвистела соловьём-разбойником. Не зная, что делать, но чувствуя, что замерзает, Дорогин руки выставил вперед, пошарил, разгребая колючую крупу. Крикнуть хотел, позвать, но духу не было в груди; такая слабость. Он походил вокруг дерева, сначала держась за какую-то хвойную лапу, а потом – незаметно для себя – отошёл подальше, и…
И тоже сковырнулся под обрыв – следом за охотником. И хорошо, что  камни под обрывом обложило толстым слоем ваты, а иначе быть бы голове расколотой легче астраханского арбуза.
  По гладкому снежному скату – словно по скату крыши – Тиморей докатился до бревна, лежавшего на берегу. Сил почти уже не было. Никаких. И никаких желаний, кроме как заснуть, если даже это будет его последний сон. Дорогин притулился к мохнатому какому-то бревну и закрыл усталые глаза. Только не тут-то было! Поспать ему не дали. Бревно-то оказалось не простое — говорящее.
Скрипучим, деревянным голосом бревно сказало:
-Кажется, дошли. Ещё пятнадцать метров.
И Тимоха вдруг затрясся мелким смехом – снег с него посыпался.
-Ты чего? — спросило удивленное бревно.
Смех чем-то был похож на подзарядку аккумуляторов. Душа встряхнулась. И откуда только силы появились. Дорогин подхватился, бодро крикнул:
-Эй ты, бревно! Вставай!
Наверх – по гладенькому снежному накату – выползать им пришлось на четвереньках, по-другому никак  не получалось; очень крутым оказался угол наклона.
 Подошли к зимовью. Постояли, разглядывая в мутно-молочном свете метельного месяца. Хорошая была избушка. Именно – была. В том смысле, что сплыла. Потому что  рядом с ней стоял вековечный листвяк. А могучая пурга — совсем недавно — своротила дерево. Падая, листвяк шарахнул прямо по трубе. Крыша треснула – стропила сломались.
 Внутри, куда они вошли со свечками, как в тёмный храм, тоже оказалась печальная поруха. Половина печки развалилась. Кусками замороженного мяса на полу валялись кирпичи с белой шерстью инея. Шелуха известки хрустела под ногами.
Погасивши огарок свечи, Дорогин обреченно сел на холодную табуретку, стоявшую возле порога. Попробовал пошевелить ногой — кирпич толкнуть хотел. Ступня почти не слушалась.
-Помнишь, - удручённо заговорил он,-  позавчера или когда… Ну, там была изба… на правом берегу…  Мы пришли вот так же, а  она сгоревшая... Всё против меня...
Молча выйдя за двери, Зимогор обломал сухие ветки с упавшего дерева.
-С паршивой овцы хоть шерсти клок! — сказал, сваливая ветки у печи. - Попробуем протопить.
-Бесполезно. Всё против меня...
-Ну, что ты заладил? Заткнисть.
-Да я же говорю… Смотри, что начинается…
Устье дымохода было, наверно, завалено обломками кирпичей и снегом.  Ядовито-чёрными тугими облаками дым наружу повалил, пластами поднимаясь к потолку. Заклубился, закружился, не находя дорогу к распахнутой двери. Дымный студень, уплотняясь, отрывался от потолка, опускался. У Тиморея слёзы покатились – то ли от дыма, то ли…
У охотника горло дымной ватой забило.
-Пошли! - Он грязной рукою отмахивал дым от себя.
-Я никуда не пойду...
-Ну, что мне? На колени встать? Упрашивать?
-Не надо. Иди один...
Зимогор — сколько в нём пороху, черт побери! — вспыхнул и опять за грудки схватил.
-А я тебе что говорил?! Что я тебе, козлина, говорил?! Я тебя предупреждал?! Предупреждал. А ты? Кто зубоскалил надо мной: «Боишься...» Кто зудел над ухом? А теперь: «Никуда не пойду»?! Раньше надо было заявочки такие делать. Сидел бы в тепле, семечки лузгал. А теперь… - Он отшвырнул художника к порогу.-  Теперь , скотина, я тебя пинками погоню! Ты здесь подохнешь, а я отвечай? Рота, вперед! И желательно с песней!

                18

Пурга сбивала с ног, да только не она здесь виновата, потому что даже и потом, когда пурга  утихла, Дорогин всё равно продолжал на ровном месте падать и ни в какую уже не хотел подниматься. Он подолгу лежал на спине, почти не ошущая морозного прикуса между лопатками.  Не моргая, стеклянно смотрел в небеса. Вот Большая, а вот Малая Медведица… Вот Кассиопея…  А вот это что? Наверно, то, что нужно…
Он смотрел   на созвездие Лебедя — звёздный крест, широко лежащий в морозных небесах. Это был могильный крест, так ему казалось.  Огромный, осыпанный блестящими снежинками. Более того, ему казалось: он умер уже. Ни обмороженных рук, ни обмороженных ног — ничего уже нет, ничто не болит. Всё хорошо. И душа не страдает. Прекрасно. И мыслей нету никаких, только призрачный звон в голове. Что ж мы так боимся умереть? Это не страшно, это благодать — вот так лежать под звёздным, размашистым крестом...
Остатнее крошево от пурги слетало с перекладины небесного  креста. Снежинки, попадая на лицо Тимохи, уже не таяли. Лицо напоминало камень, скуластый, холодный, покрытый плесенью волос, струпьями обмороженной, мёртвой кожи.
Несколько раз охотник предпринимал попытки опять его тащить на себе, но, в конце концов, бросил –  сильно тяжёлый мешок с костями.
Уходя вперёд, он возвращался, тихо ругаясь. Вот и теперь вернулся. Постоял, понуро глядя на засыпающего «туриста». И неожиданно вспомнил покойника — того, доставшегося росомахам и песцам.
-И тебя точно так же сожрут! — прошептал. — Вставай! Мне все равно тебя не дотащить...
Сиплое дыхание послышалось в гортани Дорогина. Чахоточный кашель. Он спросил в бреду:
-Нострадамус, ты доволен? Всё... свет в конце туннеля...
-Ну, всё, так всё... - Егор перекрестился, отворачиваясь. Постоял, сутулясь. Поплёлся, загребая снег. Черныш опередил его, — рванулся вдоль ручья. Он остановился. Позвал собаку и опять вернулся.
Тиморей сидел, сцепивши обмороженные руки. Мутными глазами блуждал в потёмках.
-Кордон уже рядом. Держись.
-Бросаешь? — дошло до художника.
-А? - Зимогор то ли не расслышал, то ли сделал вид. - Сидеть! — приказал Чернышу.
Голос хозяина, заметно потерявший твёрдость и грозовой раскат, заставил собаку на несколько мгновений замереть. Но как тут усидеть, как не сорваться с места, когда чуткие ноздри твои уже хлебнули близкого сладкого духу жилья. Да будь его воля – Черныш через минуту-другую был бы уже на кордоне.  «Сидеть?! - Он скулил, словно захныкал, глядя в глаза хозяину. - Сам уходишь, а мне — сидеть?»
Зимогор не помнит, чтобы он когда-то бил собаку. И Черныш такого позора не припомнит. И поэтому его как будто обварили кипятком — обожгло звериной злостью. Как? За что? Пёс отлетел на снег. Оскалился, показывая крепкие клыки. И в глазах его — красным, кровавым накалом — в то мгновенье вспыхнула осознанная ненависть. «Хозяин! – вот что, кажется, хотел сказать Черныш.- Ты других укоряешь: они, мол, живут на всём готовеньком. А сам? Что бы ты делал без охотничьей собаки? Что вообще бы вы делали, твари двуногие, без нас, без собак? Вы, которые забыли верность, преданность... Грош вам цена, двуногие!» Лихорадочно думая так, Черныш изготовился, приседая на задние лапы и глазами впиваясь в потное горло хозяина. И только чёрный зрачок карабина заставил его отступить. Кобель почуял страшный прогорклый дух ствола. И почуял даже омерзительный душок той острой пули, которая — во глубине и в темноте своей норы — тоже «присела на задние лапы», хищно изготовившись к прыжку...
-Сидеть! — Голос хозяина отвердел, зарокотал раскатами далёкой грозы.
-Ну, сидеть, так сидеть, — проскулил кобель, вильнув хвостом. — Кто бы спорил, а я посижу.
Уходя, хозяин оглянулся. Карабин закинул за плечо. Страшный взгляд бывает у хозяина. Как молния. Так и прожигает темноту. Вот он ушёл, а взгляд впотьмах блестит, когда он оборачивается. Пугливо прижимая уши с обмороженными краями, покрытыми красноватой коростой, Черныш поскуливал и не решался оторвать свой тощий зад от мёрзлого пригорка.
Тиморей придвинулся к собаке; обнял и ощутил продрогшее, до костей исхудавшее тело, в котором утомленно ворошилось издерганное сердце – стук отдавался в рукавицу, точно там затаился птенец. Тепло этого собачьего тела вдруг напомнило ему тепло другой собаки. Где это было? Или не было этого? Нет, было где-то… было… Там, на Валдае, над рекою, когда он, художник, — в долгах, как в шелках — поднялся на крутояр, чтобы жизнью своей рассчитаться со всеми на свете долгами. Собака! Тогда его спасла собака: подошла, посмотрела в глаза, слезы вытерла шершавым языком. И сейчас она спасёт Тимоху. Спасёт. Интересно бы только узнать, как она с Валдая прибежала на Крайний Север? Эй, собака! У тебя же нету крыльев? Или есть? Ах, милый ты мой ангел, ангел-спаситель...
Губы Тимохи дрожали и что-то шептали. Не открывая глаз, он зарылся обмороженным лицом в густую жесткую шерсть. Запах морозной псины опьянил. Голова закружилась. И ему показалось — он падает с высокой вершины Валдая. Медленно, неотвратимо падает в черную бездну...
Коченеющие руки, охватившие кобеля, судорожно стискивались. Черныш, тоскливо глядя по сторонам, заскулил, пробуя вывернуться. Потом испуганно завыл, вздымая морду к звёздам. А руки человека продолжали стискивать собачье тело – рёбра затрещали. Больно было, но кобель заголосил не столько от боли, сколько от ужаса. Он ощутил запах смерти, нависающей над левым плечом человека.
Объятья сжимались всё крепче. Кобель ослеп от ужаса и разинул пасть…
Холодная щека у Тиморея затеплилась от слабой, сладковатой боли. Красным кленовым листиком на щеке стал подмерзать укус.
Он очнулся. Руки разжал.
-Я не подох ещё, а ты уже грызешь...
Черныш стал виновато зализывать ранку, а потом заодно и все лицо решил умыть горячим языком – словно рашпилем обмороженную кожу драл. Освободившись от «объятий смерти», Черныш приободрился. Выразительно глядел глазами абрикосовой спелости. Поскулил, побегал вокруг Тимохи. Зарычал и из последней силушки вдруг схватил зубами за рукав. И потянул — потянул, поднимая. Ослабевшие челюсти клацали, срываясь с одежды и оставляя дымную слюну, тут же превратившуюся в нитки стекляруса.
Человек — при помощи собачьей тяги — встал на четвереньки. Потом — на ноги. Черныш, радостно сияя «абрикосами», поминутно оглядываясь, побежал во мглу, облитую луной. Он спешил в ту сторону, куда ушёл хозяин – следы его пахли знакомым  зовущим запахом.  Но темнота пугала Тиморея, и он сворачивал, стараясь быть лицом к луне.
Бестолковость эта злила Черныша. Он  прыжками возвращался  к человеку, с головы до ног облаивал, не стесняясь в крепких выражениях. Он просил и требовал идти за ним туда, где тёплые вкусные запахи, где милый дух жилья, уюта.
Теряя последние силы, человек остановился в темноте, достал из-за пазухи волшебный Цветок Светлотая, сел посередине какого-то озера, ножку цветка воткнул в сугроб и так сидел, бессмысленно глядел на серебристый бутон, казавшийся малою звездочкой, сорванной ветром с небес.