10. Духозим

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
             или
        ЦАРЬ-СЕВЕР
               
        роман  в рассказах и повестях
________________________________________



 
                КНИГА ТРЕТЬЯ
               

                _____________________
 
                ДУХОЗИМ

                1

     Величавая вечность задремала на берегах Светлотая. Тишина, только изредка вздрагивая, приоткрывает синие, по-детски наивные глаза. Горный обвал горохом где-то скатится. Редкий выстрел охотника продырявит густой, пахучий воздух. Пройдет стороной шебутная вертушка, блеснет металлическим боком, завинчиваясь в дымку, в облака над перевалом, где сахарно белеют снежники, сладко сочатся к подножью. И — всё. Покой. Первозданный, глубокий покой. Красота. К такому большому покою — к таежному или тундровому одиночеству — каждый охотник приходит своей дорогой. Кто-то откликается на вечный зов Природы. Кто-то ищет философского уединения. Кому-то независимость нужна.
     Егор Зимогорин не искал путей-дорог сюда. Север нашел его сам. Север поднял его и воскресил из мертвых. Случилось это в раскаленных песках Афганистана. Бой продолжался несколько часов. Неравный бой. Их там было – сорок человек. А моджахедов, прошедших специальную подготовку в Пакистане, было человек четыреста. Вот почему  с первой же минуты было предельно ясно — живыми уйдут немногие. Колонну из пяти бронетранспортёров, с двух сторон зажатую в ущелье, прямым попаданием нескольких реактивных снарядов почти что сразу разметало в пух и прах.   Людей на куски покрошило. Возле горящей головной машины рваное мясо жутковато дёргалось в конвульсиях, стонало и рыдало, убиваемое не только моджахедами, но и своими:  полковая артиллерия, то ли перепутав координаты, то ли специально, чтобы сработать наверняка – прицельно долбила по своим «бэтээрам». На войне как на войне – хрен разберёшь порою, где тут свои, где чужие. Зимогору тогда повезло. Взрывной волной отбросило в воронку. Там он какое-то время лежал без памяти, потом отстреливался и уходил, пока не «наградили»: под сердцем, будто орден, заалело круглое пятно с мохнатой дыркой посередине. Сгоряча Егор не обратил внимания на этот «орден». Отползая, продолжал огрызаться короткими очередями. А через минуту рядом рвануло так, что солнце размашисто качнулось, будто маятник — от Востока до Запада. И остановилось. Так останавливают время в доме умершего. Солнце, тускнея, стало покрываться чёрными трупными пятнами. И стало уменьшаться — до размеров тусклой головёшки. И опять реактивный снаряд просвистел – неподалеку рвануло. И солнце покатилось куда-то за пределы мирозданья, ударилось о кромку земли и рассыпалось на золотистые и голубые уголья, распространяющие тошнотворный угар, ватными комками забивающий глотку. Мокрым, потным лицом зарываясь в колючий песок, будто в крапиву, Егор почувствовал тяжесть под сердцем и застонал от догадки: «Пуля! Там пуля сидит!» И ладно бы она, зараза, действительно сидела на месте, так ведь она оказалась «блуждающей пулей», дьявольским изобретением человека. Раскалённый кусок свинца — так, во всяком случае, казалось — змеею полз по телу, разрывая сухожилия и нервы. Зимогор со страшным хрустом жевал песок. Жевал и выплевывал, чтобы не завыть от боли и не навлечь неприятеля; тогда нужно будет гранатой себя подрывать — из плена живьём не уйти. Час или два, или целую вечность — черт её знает, сколько она блуждала, та проклятая пуля, змеиным, острым жалом тянулась к обескровленному сердцу. Пить! О, как хотелось пить! На нём дымилось рваное тряпье, горело. А может быть, под ним, как сковородка, калились ржавые пески Афгана? Мука достигла предела. Он рухнул в песок и затих. И душа от него — почти отлетела.
И тогда он увидел бескрайние льды Заполярья — серебром засияли на солнце, заискрились аквамариновым камнем, который испокон веков считался камнем верной дружбы, камнем, помогающим оградить человека от лжи и предательства. И он тогда увидел Землю с высоты. Душа летела птицей, весёлой вольной птицей, которой приспела пора от горячего Юга устремиться к далёкому Северу. Душа его  летела величаво, плавно, отрешенно глядя на странную возню; там, внизу, на печальной и злобной Земле, напоминая безобразных рогатых жуков, копошились многочисленные вояки-стрелки: били прицельно, шугали навскидку, окружая себя вонючими клубами дыма. Порой до слуха птицы долетали слабые хлопки, но пули, слава богу, просвистывали мимо. Только иные из них обжигали кипящими струями воздуха — свинец «чирикал» под самым сердцем, опаляя краешки роскошных перьев, подстригая их и заставляя кружиться палым осенним листом над землей, над снегами, из глубины которых восставало и широко, и радостно пылало солнце великого Севера.
Потом был госпиталь и пара костылей-коростелей, как прозвал их Егор за скрипучесть. На госпитальной койке он провалялся месяца два. Ходил, хромал, сидел в курилках, в окружении всяких солдатских обрубков. Тупо глядя в землю, всё думал и думал о чём-то. И однажды вдруг поднялся, побледнев, – поломал через колено костыли-коростели и начал заново учиться делать первые шаги на своих двоих. Это было в начале весны. А в начале яркого летнего припёка он пошёл на выписку.
-Ну, и что, солдат? Куда теперь? – излишне бодрым голосом поинтересовался доктор.
-Как это – куда? - Глаз Егора нервно подмигнул.- На свадьбу!
-На чью?
-На свою!
-А невеста? – Доктор неуверенно улыбнулся.- Ждёт?
-А как же! Белая фата –  с полкилометра!
-А что ж такая длинная? Запутаешься на фиг в первую брачную ночь!
-А там теперь нету ночей.
-Где это – там?
-На Севере. На самом Крайнем.
-Так ты разве оттуда? - удивился доктор, посмотревши на историю болезни.- Ты же вроде из другой губернии…
-Нет. Я оттуда. - Зимогор опять некстати подмигнул.-  Это я маскировался до поры, до времени.
Вот так он оказался тут, на берегах Светлотая, светлого  таинственного озера, находящегося на территории Государственного биосферного заповедника. Кому-то, может быть, местечко это покажется не ахти каким – кругом болота, мох, северная скромная растительность. А Егору Зимогору  так хорошо тут было – не пересказать. И совсем уж было бы отлично, когда бы сюда прилетал только тот, кто по работе должен прилетать – всякие научные сотрудники, а иногда и сотрудницы, соблазнительно обтянутые джинсами. Этих людей Зимогор уважал: вечно деловые, сосредоточенные; копаются в земле, в траве; под увеличительным стеклом цветок рассматривают. Эти даже муху не обидят. Эти только бабочку поймают иногда,  булавками пришпилят на бумажку и высушат. Не уважал Егор совсем других гостей – непрошенных,  алчно горящих глазами от здешней рыбалки, напоминающей весёлый поход в магазин, где даже деньги платить не надо – коммунизм для отдельно взятых дармоедов.

                2

       В заполярный город прилетели высокие гости – комиссия из Москвы.   Ох, уж эти высокие гости, дьявол их забодай. Всегда они свалятся — как снег на голову! Бегай перед ними, угождай,  рассыпайся мелким бисером, и пой соловушкой.
Комиссия прилетела с проверкой. Два строгих столичных товарища. Хмурые, сытые, разъевшиеся на казённых харчах – ремни на «трудовых мозолях» еле-еле сходятся, потрескивая и грозя оборваться. Справедливости ради нужно вспомнить о том, что короля играет свита. Если бы как можно меньше  подхалимничали те, кто крутился около гостей — они бы меньше важничали. Эти два чиновника были нормальными мужиками, особенно когда им приходилось – не хотелось, а именно приходилось – выпивать; тогда они  вообще становились своими в доску. Но перед ними везде и всегда лебезили... И что мы за народ такой? Поставь перед нами чурку с глазами и скажи, что, мол,  это проверяющий из Москвы, и сразу же мы перед ним начнём стелиться — как трава на ветру. А если перед нами иностранец? О-о-о! Тут начинается такое – не пересказать! Дело порой доходит до анекдота. Вот до такого, например.
Долгое время этот заполярный город – назовём его Заполярск – был наглухо закрыт для иностранцев. Но всё же приходилось иногда принимать представителя какой-нибудь Канады или какой-нибудь Англии, Америки  –  приезжали для обмена опытом или для наладки и пуска нового оборудования. Приезжающие иностранцы отлично знали, что в этом Заполярске – по данным ЮНЕСКО – находится самая грязная в мире чёрная металлургия. В Канаде даже был переполох, когда они узнали, что на комбинате в Заполярске решили поставить рекордно-большую трубу для выброса дыма, содержащего в себе, чёрт знает, сколько отравы. Партия «зелёных», общественность Канады и учёные подняли тогда панику, тревогу и добились  того, чтоб громаду-трубу в Заполярске  не ставили, потому что дымная отрава из неё долетала бы аж до Канады. Короче говоря, у иностранцев об этом советском городе было далеко не радужное мнение. И вот прилетают они в Заполярск. И что же вдруг увидели они? Диво-дивное, вот что увидели. Даже в известной сказке «Волшебник изумрудного города» ничего подобного нельзя было увидеть. Великий и ужасный волшебник в той сказке всех заставлял носить зелёные очки. А  тут – не менее великий и не менее ужасный волшебник – придумал такую штуку. В аэропорту – или даже прямо в самолёте –  иностранцам выдавались очки с голубыми и розовыми стёклами. Зимою, во время полярной ночи, когда кругом снега и темень, такие очки не выдавались. А вот летом, когда полярный день и этот город,  особенно его окрестности, захламлены до ужаса – летом тут никак нельзя без голубых и розовых очков. Один представитель какой-то Канады или какой-то Америки сам себя решил перехитрить: потихоньку снял очки да тут же и грохнулся в обморок, схватившись за сердце.
Ну, это анекдот такой. Грустная шутка. А в каждой шутке,  как известно, доля правды. 
Московские гости – это, конечно, не иностранцы и никакими очками глаза им прикрывать не приходилось. Наоборот – им показали всю суровую действительность, чтобы они, сидящие в тепле  и чистом воздухе, могли бы осознать: длинный рубль на Севере, да только жизнь короткая при этом. 
«Встречающая сторона»  – после того, как гости расположились в гостинице – решила поближе познакомить их с этим заполярным молохом.
Поначалу построенный на крови и слезах, на костях заключённых, заполярный город напоминал ребёнка, рождённого не по любви и даже более того – ребёнка, зачатого путём насилия. Но жизнь идёт, дитё растёт, забывая или даже не помня о муках  своего  рождения. Вот так и этот город. Он преобразился, он приукрасился, обновлённый силой и энергией добровольцев, миллионами приехавших на Крайний Север,  как правило, за романтикой, а не за длинным рублём – это порыв был совершенно искренний, не показной. И весёлое, крепкое племя заполярных романтиков заметно отличалось от людей с «материка». Здешние люди отличались  выправкой, крепкой костью, характером, который ни за какие деньги не купишь: если есть, значит, есть и ты остаёшься на Севере, а нет, значит, нет – уезжай и никто на тебя не обидится. Житель заполярья – это такая особая нация, которая прошла, прежде всего, через морозы чудовищной силы, после чего уже нисколько не страшны ни огонь, ни вода, ни медные трубы, которые, кстати, можно отлить прямо тут же, на медном заводе.
Приблизительно в таких вот выражениях рассказывал экскурсовод о своём любимом заполярном городе.
Высокие гости согласно покачивали головами, но в глазах у них было выражение явного несогласия. «Житель Москвы – вот особая нация!» - такое выражение можно было прочитать у них в глазах.
Потом был отдых, немного непривычный, даже странный, поскольку солнце  за окном гостиницы ни в какую не хотело уходить – полярный день пристально смотрел на эти земли. А на утро чиновники, плотно позавтракав, запряглись в казённую работу, заключавшуюся в такой утомительной, скрупулёзной и нудной проверке цифирей, что всякий другой человек, не имеющий крепкой чиновничьей жилки, просто помер бы там, среди столов, заваленных всякими отчётами, сметами и прочая, прочая, прочая. И в этом деле – нужно отдать им должное – этим столичным профессионалам просто не было равных. И что характерно – даже намёка на взятку терпеть не могли. Даже чашку чая выпить за казённый счёт не то, что не хотели, а не могли – поперёк глотки вставал.
-Принципиальные! – с тихим ужасом говорила «принимающая сторона». – Как бы чего не вышло!
-Ничего, на рыбалку свозим, а там, даст бог…
-А вдруг они даже того…  ни рыбаки, ни охотники?
-Да не может быть такого!
-Ну, хорошо, коли так.
Через пару деньков с казёнными делами было покончено. И   оставалась только ещё одна «проверка». Московским товарищам – они об этом заявили прямо и открыто –  давно уже хотелось слетать на вертолёте, «произвести ревизию» северных рек и озёр. Как они там, не высохли? Текут туда, куда сказала партия?
Несказанно обрадовавшись, «принимающая сторона» заегозила:
-Да мы это устроим в самом лучшем виде! Какой у вас размер сапог? Какой размер одежды?
 Вылет назначили на раннее утро.
Перед рассветом густой туман пластался над предгорьями. Серой паклей законопатил перевалы и ущелья, распадки заваливали косматыми скирдами, среди которых жёлтым цветком слабо маячило солнце. Прорываясь в дыры, образовавшиеся в туманном покрывале, солнечный свет блукал по перелескам, золотил окошки в городских домах, делая их похожими на сказочные терема.
Видимость ухудшалась, взлетать было рискованно: можно винтами зацепиться за деревья, за горбушку соседней горы, где чёрным плавником ощетинился горелый лес. «Мероприятие» хотели отложить, но в последний момент погода снизошла к высоким гостям.
Ветер с перевалов соскользнул, подчищая хребты, подметая распадки. Синие проплешины засияли в небе, и солнечные зайцы вприпрыжку побежали по тундре, весело и ярко отражаясь в реках и озерах.
Город ещё дремал и сладко нежился в предутренней прохладе, когда легковая машина доставила гостей в аэропорт.
Сопровождали москвичей два офицера местной милиции — подполковник Плацуха и майор Фукалов, переодетые в новую камуфляжную форму, ещё не обмятую, стоявшую колом.
Машина подъехала к вертолёту — к самым винтам, похожим на лепестки огромного цветка, покрытого густою мерцающей росой, осевшей из тумана. Старенький, местами облупленный Ми-8 канареечного цвета, прогревал движки, диким ревом заглушая мерное журчание реки, на берегу которой находилась площадка — заасфальтированный блин метров сорок в диаметре, по краям подгоревший от старых костров, растрескавшийся от мороза, покусанный траками тягачей и до белого теста скоблёный широким ножом бульдозера.
Гости — видать после вчерашнего излишества — страдали с похмелья. Плацуха с Фукаловым перемигнулись, и перед гостями — в салоне вертолета — появилось янтарное пивко, красно-оранжевая рыба. Бледные, каплями пота покрытые лица чиновников слегка повеселели.
Фукалов, посмотрев на рыбу, вспомнил анекдот.
-Чукча приехал в Москву поступать в институт международных отношений. А ему... хи-хи... вопрос задают на экзамене. Какие, мол, послы бывают? Ну, чукча отвечает: «Чрезвычайный посол». «Правильно, — говорят. — А ещё какие послы бывают?» Чукча подумал. «Дипломатический посол». «Хорошо, — говорят. — А еще какой посол бывает?» Чукча почесал за ухом и говорит: «Сёмужный посол и посол ты на х...»
Вольдемар Петрович Москалев, тот, что был постарше, поплотней, раскатисто расхохотался, приподнимая голову с пушистым редким волосом. Заколыхался двойной подбородок, тщательно выбритый, наодеколоненный. А второй чиновник — пониже, помельче — Мирон Марфутович Краснобай только сдержанно хмыкнул.
Мимо них прокатили резиновые старые колеса от грузовика, закинули в тёмное вертолетное чрево.
- А это зачем? — поинтересовался Москалев. — Для костра?
- Для охоты.
- Как это?
Пощипывая усики, Плацуха стал рассказывать.
Иезуитская изобретательность человека не имеет пределов. Обыкновенные резиновые колеса, сброшенные с вертолета, ударяясь о землю в середине оленьего стада, обретают убойную силу снарядов. Кругом ломаются полярные берёзки, трещат и разлетаются кусты. Взмывают к небу камни, словно птицы. Обезумевшее стадо, вылупив глаза, мечется в панике. Направо и налево хлещет кровь, дымными ручьями растекаясь по холодной земле. Кого-то из оленей смертоносные колёса гробят сразу, опрокидывая тушу вверх копытами. Кому- то переламывают ноги, отшибают рассоху рогов. Олень — только что гордый, быстрый — беззащитно и жалко лежит на земле, задушено хрипя и обрёченно перхая. Огромный бык с отбитым сердцем и печенкой, с оторванным куском дымящейся кожи, свисающей сбоку, через силу пытается поднять своё тело с земли — и не может. Сопливым стеклярусом роняя на грудь красную горячую слюну, олень, точно взывая к богу, крупными водянисто-слёзными глазами глядит в небеса, разломанные рукотворным громом. Олень смутно видит страшную грохочущую птицу, жутко свистящую крыльями. Птица вислозадо громоздится на берег. Из неё выползают какие-то чёрные муравьи. На двух ногах поспешно семенят к бездыханным, ещё тёплым оленьим тушам. Режут, рвут и мечут мясо по мешкам и волокут добычу в тайники, в заморозку.
Обрывая свой рассказ, Плацуха дверь закрыл.
-Ну, с богом!- прокричал он.- На взлёте всё равно не слышно ни черта!
-А долго нам лететь?
-Да мы вас мухой… - заверил Фукалов. – Доставим так, что вы и не заметите!
-Нет, хотелось бы заметить! – Москалёв сначала посмотрел на иллюминатор, а потом показал на фотоаппарат, болтавшийся на груди.- Хотелось бы даже кое-что запечатлеть на память.
-Без проблем! – заорал Плацуха, склоняясь над ухом чиновника.- Я вам покажу такие места –  открытки можно делать! Честно!
  «Канарейка» взревела мотором, ядовито и чёрно задымила откуда-то из-под хвоста, как будто загорелась от натуги. И скоро внизу всё быстрей и быстрей замелькали тонкие чахоточные ивы, разбитым зеркалом взблеснуло озерко, отразившее солнечный свет, на мгновенье выскользнувший из-под завесы дальних облаков. Лишайники крупными заплатами виднелись, мох, золотые россыпи морошки; живое пламя полярных маков; разноцветные травы, по камням забравшиеся на такую высоту в горах, где их припалило студёным утренником. Стали попадаться ёрники — полярные берёзовые «рощи», точнее, заросли карликовых берёз, прижившихся в основном на юге Великой тундры и на подходе к тундровым просторам, расстелившимся от Кольского полуострова до Лены-реки. Посмотришь с воздуха порою и охнешь, потрясённый: ох, до чего же ты просторна, Россия-матушка, живи хоть там, хоть тут, живи и не тужи, всем хватит места под солнцем, а на поверку-то выходит, что места много, а счастья мало...
Перекрикивая рёв мотора, надувая жилы на толстой шее, Плацуха повествовал, какие тут бывают подберезовики: в грибную пору в ёрниках можно сыскать подберезовик — хоть на голову напяль заместо шляпы. Гриб иногда вырастает выше самой березы, пустившей его на постой. Глядя на такое дерево, можно подумать, что ему не больше двух или трёх годков, но это заблуждение: низкорослым многострадальным полярным берёзкам, крученым ветрами, морозами жженым до коричневой корки, лет сорок уже, если не все пятьдесят.
Раздолье северных просторов ошеломляет, особенно с воздуха, и всегда наводит на «оригинальные» сравнения. Не избежал подобного сравнения и Плацуха, давненько прописавшийся на северных широтах:
- Здесь вам, товарищи, и территория Франции, и Голландия с Бельгией, и несколько Австралий. И всё в одной посуде, как шеф наш говорит.
Посмеялись.
- Надо выпить за российские просторы!
- Святое дело.
- Погодите, — остановил Москалев. — Сильно трясет. Прольем живительную влагу...
Внизу (где-то во «Франции» или в «Голландии») на сухой проплешине мелькнуло стадо оленей. Два быка, серыми кусками отколовшиеся от косяка, горделиво торчали на вершине каменистой гряды, созерцали зарю, кроваво подкрасившую горизонт за рекой, где самая высокая гора с копною снега на макушке подрагивала и представлялась оторвавшейся от земли, готовой приткнуться к небесным пределам.
Плацуха прокричал сквозь грохот:
- Может, колесо швырнуть?
Его не услышали. Прокуренный крепкий ноготь Плацухи, будто клюв дубоноса, постучал в иллюминатор, привлекая внимание. Но столичные гости, пытаясь перекрыть шум мотора, были заняты своей болтовней и не увидели здешней экзотики. Плацуха огорчился, даже хотел пойти в кабину, приказать пилотам, чтобы сделали круг над оленями в туманных ёрниках.
Московские чиновники неожиданно попросили «притормозить».
- Какие разговоры? Мы это мигом! — Плацуха направился в кабину.
Командир вертолета повернулся на громкий стук и увидел узколобую, смуглую физиономию с черными усиками, с красными прожилками в глазах. Сильный, неприятный «выхлоп» шел изо рта, когда Плацуха, болезненно потирая висок, заговорил:
- Наши орлы похмелиться хотят.
Командир не понял:
- Так в чем же загвоздка?
- Стакан трясётся. Зубы можно выбить.
- Ясно. Потерпите.
-Ни хрена тебе не ясно! Ненадолго присядь где-нибудь. Мы дернем по маленькой и дальше поедем.
- Здесь же кругом трясина... Как тут сядешь?
- Это, конечно, не тюрьма, - мрачно пошутил Плацуха, пощипывая усики. - Но ты сядешь. Ясно? Разговор окончен.
Командир, ожесточенно поиграв желваками, стиснул рифлёную ручку шаг-газа, и равномерный рёв мотора стал затихать. Пилот присмотрел подходящее место на зеленовато-бурой поляне возле ручья.
Сделав пристрелочный круг над болотом, «канарейка» пошла на снижение.

                3   

Северный берег заповедного озера – живописный, летом очень  яркий, привлекательный, украшенный огнями полярных маков, одуванчиками, незабудками, изумрудными кустами можжевельника.  Южный берег – низкий, заболоченный, хотя и там немало красоты и прелести; болотные кочки густо обсыпаны ягодой, после дождя сверкающей как шапка Мономаха в драгоценных каменьях. Мошкары только много на южных заболоченных низменностях, а так ничего…
Хозяйским глазом обозревая берега Светлотая, охотник  возвращался к своему зимовью. Остановился. Прислушался. Комар задорно зудел под ухом. Зимогор отогнал комара и опять прислушался.
- Вертушка? - пробормотал он, при помощи бинокля обшаривая небо. - Или почудилось? Сейчас приду, спрошу у Духозима. У него-то слух куда как лучше…
Охотник постоял на каменистом голом возвышении, прикрытом серыми проплешинами ягеля. Покрутил головой. Ранняя седина яркими клочками — будто пушица в тундре — испятнала огненно-рыжую лобастую голову. И такая же — клочками — седина в бороде у парня. (После афганской войны.)
Денёк сегодня выдался – не самый лёгкий. Ноги уже чугуном налились – отмахал километров семнадцать по глубоким распадкам, наполненным мареновыми россыпями и фантастическим берёзовым криволесьем, как будто пришедшим сюда из королевства кривых зеркал. Но семнадцать километров – это семечки. В первые два года Зимогорин по тундре бегал как заполошный, наматывая сотни лишних километров, а потом – потихоньку, полегоньку – стал соображать.   Стал прислушиваться к тому, что ему говорят ветер, солнце, вода и трава. А самое главное – у него теперь учитель был. Хороший, умный, добрый  собеседник – старик  Духозим Духозимыч. А если попроще сказать – Дух зимовья. Может, кому-то покажется, что это не серьёзно, странно или даже дико. Что за дух такой? И где он? Кто его видел?  Всё это – байки. Происки лирической фантазии. Егор сначала тоже думал так. Слыхом слыхивал про Духозима, но поверить не мог. А теперь – после первой тысячи тундровых километров – к нему пришла спокойная и твёрдая  уверенность в том, что он тут не один.
Духозим Духозимыч — ну, то бишь, Дух зимовья — это не сказки, он существует. Сколько раз он выручал Егора. Бывало, заплутает охотничек  в пурге, впотьмах, заблудится, хоть караул кричи — ни зги не видно. Всё, кажется, кранты. Нет никакой надежды на спасение. И вдруг – смотри, смотри! а  это что такое?  – во мгле едва затеплится, крохотным цветком раззолотится нежный огонек. И радость в душе раззолотится. Егор идёт, идёт на странный огонёк — и вдруг выходит к своей избушке. Ба! Да ведь это же лампа горит на окне у него! Как это так? Ведь не мог же он лампу — горящую лампу! — в избушке оставить? Не мог. А если бы даже оставил — давно бы свет в окошечке приметил. Но в том-то и дело, что лампа загорелась только что — распустилась волшебным цветком на подоконнике. Кто запалил огонь? Долгое время Егор  терялся в догадках. А теперь-то вот ясное дело — Дух зимовья помогает. Духозим Духозимыч. Или вот ещё такой пример. Зимогор однажды провалился под лёд — в середине ноября. До избушки было недалеко, но Егор наверняка окочурился бы, покуда печку растопил, достал бельё сухое. А тут — переступил через порог и ахнул. Печка-то уже вовсю трещит. Чайник уже горячий. Так было. Хочешь — верь, хочешь — не верь. Дух зимовья — это не сказки. Это — серьезно. Обидишь того Духозима — нормального житья не будет. Он тебе такое «веселье» может организовать — босиком из тундры по снегу побежишь. Бывали случаи.
Охотник ввалился в избушку.
- Ну, как дела? - поинтересовался Духозим, сидя за печкой и покуривая свою трубку.
- Зашибись! — Зимогорин подмигнул.
После афганской контузии левый глаз у него сам собою подмигивал — где надо и где не надо. Нервное это подмигивание — суровым оком — производит гнетущее впечатление; становится немного не по себе. Но Духозим Духозимыч привык.
- А сегодня как? - спросил он. - Ноги бил не зря?
-Нормально… - Егор в окошко посмотрел. - Ты ничего не слышал? Нет? А то мне показалось…
Старик Духозим повернулся к раскрытой двери. Мизинцем в ухе поковырял.
-А чего там? - не понял он, прислушиваясь. - Там только гнус гнусавит.
- А мне показалось, вертушка над перевалом... - Зимогор осмотрелся.- А где избушата?
-Играют, вон они. – Духозим рукою показал.- У бережка.
-В прятки, что ли, опять? Я прошёл и не заметил.
Два светловолосых ребёнка-избушонка, посмеиваясь, бегали около озера, босыми ножонками чуть касались травы и цветов, как только ветер касается – пригибая, но не приминая. Беззаботные, беспечные ребята-избушата иногда заигрывались. Бегая кругами возле полярных берёзок или старых лиственниц, избушата со всего разгона вдруг забегали на зеркало солнечной яркой воды. Невероятно лёгкие, воздушные ребята-избушата оставляли синие следочки на воде – небольшие рытвинки, в которые сейчас же наливалось солнце или вдруг показывалось рыльце какой-нибудь рыбы, растревоженной беготнёю этих озорников.
Зимогорин вздохнул, с тоскою наблюдая за избушатами.
-Я принёс им кое-что… от зайчика.
-Гляди, разбалуешь.
-Да нет, я так, по мелочи.
Духозим помолчал, наблюдая за парнем.
- Жениться тебе надо, Зимогор,- задумчиво сказал старик. - Как сам-то думаешь?
- Поживем — увидим, - не сразу ответил Егор. - Война план покажет.
Эх, война! Всю душу она перетряхнула. Прошлая жизнь представлялась Егору какой-то очень далёкой и нереальной. Так, что-то смутное, туманное что-то прорисовывалось в памяти и пропадало. Была подруга. Тонкая и звонкая. Красавица, каких не часто встретишь. Она его ждала, писала письма,  а потом… потом Егора Зимогорина «убили». (Перепутали бумаги в политотделе). Горевала подруга не долго. И, наверно, с горя – не иначе – вышла замуж. Как-то очень быстро она утешилась. Хотя какие могут быть претензии? Всяк свою жизнь выстраивает в меру своих пониманий. Потерять подругу было жалко, но не так чтобы очень. А вот насчёт родителей – совсем другое дело. Родители, старики, скончались, так и не дождавшись сына, звенящего медалями за отвагу и мужество. Из госпиталя он поехал было к себе в деревню — в предгорьях Саян. Сначала самолётом добирался, потом на поезде, потом на маршрутном автобусе. И вот здесь-то, уже на самых подступах к родной земле, произошла заминка. То ли дорогу в горах расширяли на двести там каком-то километре. То ли убирали остатки камнепада – гранитные оползни, похожие на многотонных тюленей. Строительная техника посреди дороги раскорячилась. Мужики ходили в оранжевых тужурках. Легковые и грузовые машины, идущие сверху и снизу, уже собрались длинными хвостами. Водители и пассажиры сидели в тенечке, курили, анекдоты травили. И вдруг что-то дёрнуло сердце Егора! Он поначалу даже сам не понял, что это с ним такое? А через минуту – среди множества людей – он  увидел подругу свою. Красивую, яркую, гордую. И она увидела Егора. Вспыхнула от неожиданности. Даже как будто вздрогнула. Хотела подойти, но засмущалась, покосившись на мужа, сидящего рядом. И тут приглушенно рвануло — где-то в горах, совсем неподалёку. Земля, развороченная динамитом, коротко, но сильно содрогнулась, трава колыхнулась и птицы взлетели над кронами ближайших деревьев. И Егор пригнулся по фронтовой привычке – в первую секунду бежать собрался.  Потом сердито сплюнул, выпрямляясь. Медленно, точно во сне, рука его сама собою потянулась – сорвала придорожную былку.  (Это оказался полынок).  Ощущая во рту – и в душе – неизбывную горечь, он резко отвернулся и пошёл по тракту, только пошёл не домой, а назад — на равнину. Уходил и думал: «Это моё прошлое взорвали! Всё! Не надо сюда возвращаться!»
Прошлая жизнь — напрочь откололась от него. Тяжёлыми гранитными останцами лежала где-то вдалеке, за перевалами. И только в жутких снах порою оживало прошлое. Догоняло — душило. Болезненно бледнея, Зимогорин жутковато скрипел зубами, словно жевал морозную капусту; рычал, сипел клокочущим нутром. Покрывался крупнокалиберным потом. Руками и ногами дёргал — бежал куда-то и приказывал кому-то прикрыть его, рванувшегося в бой. Кто не знал про Афган, кто впервые ночевал с ним под одною крышей, — испуганно шарахались и думали, что у парня «тараканы бродят в котелке». Афганистан изломал его — и внешне, и внутренне. Бородою молодой охотник не случайно в тундре обзавелся, — шрамы спрятал. После войны улыбка стала — подрезанная, подштопанная докторами. Да и улыбался он нечасто после войны. Что-то мало стало причин для радости. Разве что вот эти ребята-избушата могли его порадовать порой, особенно когда босиком по озеру бежали. Первое время, когда Зимогорин  только-только с ними познакомился – ох, как он боялся, чтобы не утонули. Заполошно размахивая руками, он выскакивал на берег Светлотая, мотор заводил – раза три или четыре было так. На середину  озера лётом вылетал – спасать.  А этим пострелятам только того и надо.
-А ну-ка, дядя, догони! - говорили они, похохатывая и ещё дальше отбегая по воде. - Догони!
Зимогорин сердился, ощущая себя одураченным.
-Я догоню, так ухи оборву!
-А вот и не догонишь! - дразнили избушата. - Не догонишь!
Глядя на эти весёлые, беззаботно-озорные, раскрасневшиеся мордахи, Егор, словно бы тоже впадая в детство, начинал смеяться, от берега до берега мотаясь на моторе до тех пор, покуда горючка не заканчивалась.
-Ну, не дурак ли ты, парень? - ворчал Духозим. - Тебе этой горючки на месяц бы хватило! А теперь? Как ты будешь?
-Ничего, как-нибудь… - виновато улыбаясь, говорил он и некстати подмигивал.
-Беда мне с тобой, Зимогорка! - снова брюзжал Духозим, поднимаясь. - Ну-ка, возьми, попей…
-А что это? - Егор понюхал кружку с отваром сухой травы.
-Шикша. Водянка.
-Да сколько можно? - Егор поморщился. - У меня изжога от неё!
-Пей, было сказано.
-Пей да пей!  А закусывать чем? Рукавом?
Улыбаясь, Духозим отвернулся. И в то же мгновенье охотник   – резким, коротким движением – выплеснул полную кружку в открытую дверь. И тут же сделал вид, как будто выпил – губы стал вытирать.   
Вечнозелёный кустарник шикши, которую зовут ещё  водянка, вороника, дорогая трава – кустарник, растущий на заболоченном берегу Светлотая – обладает многими лекарственными качествами. Шикша – по словам Духозима – в первую очередь незаменима при такой болезни, как эпилепсия. А кроме того – при бессоннице, при нервных истощениях… Первое время, начиная принимать отвар шикши, Зимогор отказывался верить в её целебно-волшебные свойства. Однако  вскоре пришлось поверить.  Сначала куда-то исчезли весёлые ребята-избушата. Сколько Егор не ходил кругом озера, сколько не заглядывал в самые укромные, потаённо-тихие места – нигде их не видно, не слышно, тех светлых сорванцов, с которыми жизнь охотника была полнее, краше. А вслед за этим – что особенно печально – куда-то пропал старик Духозим. В зимовье стало пусто, прохладно – несмотря на то, что печь топилась. И в душе у Егора стало точно так же пусто и прохладно. Дело дошло до того, что однажды охотник посмотрел на свой карабин и подумал… нет, не подумал, а словно бы шкурой почувствовал, что он в такой тоске, в таком запустении  долго прожить не сумеет. Это может плачевно закончиться. И тогда Зимогор догадался, в чём  дело. Он собрал сухие ягоды шикши, сухие травы, которые за лето приготовил – вышел за порог и выбросил на ветер.
-Вот так-то лучше! - сказал он сам себе и подмигнул. -  Это не лекарство! Нет! Стрелять его ять! Это хуже отравы!
И вскоре после этого охотник снова был  не одинок  – сначала Духозим к нему вернулся, а потом ребята-избушата с новой силой стали озорничать, ходить на головах, словно почуяли свою безнаказанность.   
 
                4            

Вертолёт с московскими гостями приземлился на гранитном  гладком пятачке возле реки. Неподалёку всполошились тундровые куропатки — пёстро-коричневыми брызгами по сторонам разлетелись. За ручьём промелькнула семья головастых полярных сов, кочующих по тундре и высматривающих свою добычу: леммингов, куропаток и зайцев. Прозрачно-синеватая вода всколыхнулась под берегом, «вприпрыжку» побежала против течения, мелко-мелко заморгала вдалеке и сморщилась, будто живая, недовольная неожиданным визитом железной и вонючей птицы, вгоняющей в дрожь всю округу.
Фукалов и Плацуха засуетились, как заправские официанты. На поляне появился раскладной походный столик, бутылка дорогого коньяка, стаканы, закуска, салфетки. В разгоряченном моторе, остывая, пощелкивали в тишине железные суставы и сухожилия. Пичуга звенела в кустах.
-Это что за соловушка? – спросил чиновник с фотоаппаратом.
-Тундровая чечётка,  - ответил Фукалов. -Хотя не уверен…
-А-а! - пошутил Москалёв. - То-то я смотрю: она не поёт, а пляшет на ветвях!
За плитами рыжих камней ручеек блекотал — белесая вода барашками закручивалась. Неподалеку за спинами ощущалось присутствие гигантского снежного забоя — то, что вьюга зимою забила и утрамбовала в каменном береговом овраге; то, что не растаяло за лето, оставаясь лежать серой тучей.
Комары заунывно заныли, слетаясь на жирных чиновников. Плацуха с Фукаловым переглянулись. Понимающе тряхнув головой, Фукалов, по привычке взяв под козырек, на полусогнутых сгонял за накомарниками.
-Вот, -  сказал, протягивая две шляпы с сетками. - Прошу. Вооружайтесь от нашего врага.
Гости поспешили напялить мелкосетчатые намордники, вздохнули с облегчением, а когда пришла пора опохмеляться, конфуз получился: стакан с коньяком застрял в накомарнике, золотистая жидкость плеснулась на многослойный подбородок Вольдемара Петровича. Сердито срывая намордник, чиновник матюгнулся и проглотил пригоршню гнуса. Закашлялся, брезгливо морщась. Отошел от походного столика, стал отплевываться.
Краснобай, наблюдая за своим приятелем, откровенно расхохотался. А Плацуха и Фукалов – эти под сурдинку посмеивались.
Подлечившись коньяком и плотно закусив, Вольдемар Петрович весело воскликнул:
- Ну и комары у вас! Как вы тут живете?
Согласно кивая, Плацуха прихлопнул кровопийцу у себя на переносице, где срослись кустики чёрных косматых бровей.
-У нас такой комар, что просто ужас! Я недавно встретил товарища по службе и спрашиваю, почему у тебя голова перевязана? А он мне в ответ — комар укусил на рыбалке. Я говорю, да брось ты врать, комар ведь не собака. А он говорит, дело в том, что напарник веслом решил прихлопнуть комара!
Тут уж все вместе расхохотались.
- Веслом? Это чтобы уж наверняка? А вот как насчет мази? - вытирая слезящийся глаз, спросил Краснобай. - Не найдется?
- Обижаете, Мирон Марфутович. Есть хорошее средство.
- Сразу нужно было! Это надёжней, чем  накомарник...
Плацуха оправдывался: некоторые, мол, боятся кожу попортить мазями.
Вольдемар Петрович хмыкнул:
- Что я, девка красная?
-А девку-то сюда не плохо бы! - мимоходом сказал Краснобай.
Вольдемар Петрович отмахнулся:
- Баба на борту — к несчастью.
Плацуха с Фукаловым переглянулись; у них была резиновая баба на борту, русалка (заводная, с моторчиком).
Потом разговоры затихли.
Вытягивая руку, Плацуха показал куда-то вдаль, и вскоре все заметили: на противоположном берегу ручья северный олень величаво, как памятник, возвышался на покатой вершине — на старых развалинах гранитных рыжевато-кровавых останков, кое-где прошнурованных кореньями и травой камнеломкой. Достали бинокль, рассмотрели породистого крупного быка с пантовыми толстыми рогами, два «сучка» на которых оказались обломанными; видать, в бою во время гона потерял. Серыми клубками гнус копошился на спине оленя. Носоглоточный овод ползал по морде. Прекращая жевать жестковатую ветку, пошевеливая чуткими влажными ноздрями, бык с достоинством и любопытством посмотрел на вертолёт, размерами и цветом напоминающий скирду золотистой соломы, неожиданно кем-то наскирдованную посреди вековечных оленьих владений.
Облизывая губы, Краснобай возмечтал:
- Завалить бы такого красавца! Одни рога что стоят...
- А печёнка? - подсказал Фукалов. - А язычок олений? М-м, свежачок! Такой не подадут ни в одном московском ресторане!
-Кому-то, может, и не подадут, а кому-то в зубах принесут! – опять пошутил Москалёв, щёлкая затвором фотоаппарата.- Ох, снимочки будут! Ох, снимочки! Сам Антон Корбайн позавидует!
-Комбайн?
-Да, да… - Москалёв хохотнул, не открывая имя знаменитого фотографа.- И комбайн, и трактор «Беларусь»! Все они, черти, все обзавидуются! Хотя у меня аппарат – не самый лучший. Тут надо бы фоторужьё!
Услышав знакомое слово «ружьё», Плацуха поцарапав кустики бровей на переносице, молча, но выразительно покосился на подчиненного и сделал короткий властный жест рукой: давай, мол, тащи.
Фукалов, низкорослый, но широкий в плечах, снова рубанул рукой — взял под козырек. Резко повернулся, оставляя воронку под каблуком, и косолапо зачастил к вертолёту.
- Стрелять? - Краснобай пожал плечами. — Зачем? Успеем ещё, напуляемся...
Но майор уже принёс оружие — два новых карабина, «аппетитно» пахнущие смазкой. Чуть улыбаясь и азартно потирая ладони, Плацуха шаловливо щёлкнул мерцающим затвором.
- Товарищи! Кто смелый?
- Я забыл, когда стрелял даже из рогатки-то! — признался Краснобай.
Вольдемар Петрович осторожно взял оружие и зачем-то дунул в вороненый ствол, словно играть собирался на нём, как на свирели. Повернувшись к ручью, он присел на колено и долго, старательно целился, перекосив одну щеку. Но так и не выстрелил. Опустив карабин, подошёл к валуну и прилёг на гранит, опушённый плесенью и мхом. Облизнул от волненья пересохшие губы. По-бабьи рыхловатые белые руки чиновника постепенно отвердели, точно сделались деревянным продолжением приклада. Гранитные останцы вдалеке размазались и ушли восвояси. Раздвоившийся олень в глазах стрелка на мгновение «собрался в кучу» и застыл на тёмной мушке.
Полыхнуло синевато-багровое пламя, и кончик ствола отрыгнул струйку дыма. Громкий звук будто бухнул обухом по лбу оленя. Изумленно откачнувшись, бык откинул за спину костлявый куст рогов с обломанными сучьями. Пуля свирепо рванула камень под левым копытом, зажужжала шмелем и отскочила в ручей, распорола воду наискосок, распузырила тихое течение и завалилась в тину за валунами, откуда шарахнулась мелкая сонная рыбешка.
Вздрогнувший олень выронил пожеванную ветку и оставил сзади под собой задымившиеся орешки. И опять обрёл величие, монументальность. Потряхивая куцей веточкой хвоста с белым подбоем — отгоняя гнуса, олень отвернулся, показав стрелку широкий зад, на котором белело «зеркало» – белое пятно, которое оленям помогает не терять друг друга из виду, когда они идут в густом лесу. Плавно изгибая сильную шею с гривой удлиненной шерсти, олень что-то щипнул под кустиком и неторопливо покинул водопой, скрываясь в ближайшем ёрнике.
Возбужденные выстрелом, гулко хлестанувшим по ущелью, мужики загомонили, разливая по стаканам остатки коньяка. Бутылку в кусты зашвырнули, где она и останется, может быть, до второго потопа или до второго пришествия Христа, который приберёт за нами Землю, местами загаженную так немилосердно –  глаза бы не глядели.
-Есть предложение! За меткий выстрел! - засмеялся Краснобай, поднимая стакан над головой. - Не за этот, а за тот, который будет!
Желая избавить Вольдемара Петровича от конфуза после «меткой» стрельбы, подполковник сказал:
- И хорошо, что промахнулись. Тут, неподалеку, - стал сочинять Плацуха, - тут есть изба охотника, а у нас неписаное правило... Никогда нельзя убивать оленя около избы.
- Почему нельзя? - заинтересовался Краснобай. - Казалось бы, наоборот: ближе к дому, мясо таскать удобней.
- Э, нет! В копыте у оленя есть железа, которую охотники называют «железою страха». Умирающий олень оставляет метку на земле, и другие олени сюда уже не придут. По крайней мере, года два.
Чиновники задумались, глядя в ту сторону, куда удалился огромный бык.
- Вот как мудро природа устроила!
- Век живи, век учись.
Краснобаев скаламбурил, потирая висок:
- Век живи, век лечись.
Плацуха приподнялся, изображая готовность:
- Мирон Марфутович, ещё плеснуть?
- Потом. Полегчало как будто! - Краснобай размазал комара по щеке – красной ниточкой след протянулся. - А вот у лисицы, я слышал, есть такая железа, которая пахнет фиалками. Под хвостом.
-Это как же вы слышали, сударь? - Москалёв хохотнул. - Под хвостом, что ли, нюхали?
Компания «разогревалась». Шутки становились более свободными, фривольными.
Вертолёт помчался дальше над горами и реками. Солнце полярного дня, глядевшее в иллюминатор то справа, то слева, словно топталось на месте – не поднималось и не опускалось.  Кое-где внизу ещё снежок белел. На берегу ручья — на широкой поляне, истолченной оленьими копытами, лежало колесо, чёрным калачом торчало из-под снега. А неподалеку — ещё один резиновый калач.
- Охотились? — Москалёв потыкал пальцем вниз.
- Так точно, — кивнул Плацуха.
- Но это же варварство! — воскликнул Вольдемар Петрович. — Я понимаю, стрелять, ловить на удочку или даже сетями. Но эти ваши колеса! Дикость какая-то!
- Как скажете, — виновато улыбнулся Плацуха и попинал истершийся автомобильный скат, лежавший неподалёку. - Можем костёр устроить...
Они перелетели через тундровое каменистое плато, ненадолго зависнув над ним. Здесь было много снежников, потихоньку тающих всё лето, поэтому в бинокль «букетами бросались» цветы камнеломок, полярные маки, горечавки, снеговые лютики и колокольчики разных размеров и разных расцветок (и различного звона, охота сказать). А внизу, у подошвы тундрового плато,  возле берега паслись какие-то животные, мирно травку пощипывали.
- А это что за бизоны? – удивлённо спросил Москалев.
-Овцебыки. В середине семидесятых годов правительство Канады решило подарить нам партию таких быков...
Гости — поочередно — снова жадно смотрели в бинокль. Плацуха, почувствовав заинтересованность, рассказывал:
- Я знаком с ребятами, которые занимались перевозкой овцебыков на Таймыр. Там такая история, что обхохочешься... Сначала в Канаде на острове Банек отловили четырнадцать штук этих самых овец-быков. А дальше… дальше надо было их грузить на «Геркулес». Транспортный самолет. А этот «Геркулес» настолько мощный дьявол, он, когда разворачивался после посадки, турбинами своими — работавшими, кстати, не на полную мощность, — так дуванул, так шуранул... Четыре клетки с овцебыками перевернулись.
- Это уже не «Геркулес», - заметил Краснобай.- Это целый тайфун!
-В том-то и дело! Ну, короче, клетки опрокинулись, раскрылись, — продолжал Плацуха, пощипывая усики.— Ошалелые овцебыки, «задрав штаны», рванули в тундру... Вместо них, конечно, можно было бы других поймать – тут нет проблем. Но дело в том, что простаивание «Геркулеса» стоит сумасшедших денег. Тысячи долларов. Ну, короче, пришлось погрузить десять клеток, то, что осталось. Только приключения на этом не закончились... Когда набрали высоту и взяли курс на Монреаль, вдруг выяснилось, что давление в грузовом отсеке вырастает до критического — овцебыки дуреют и на стенки лезут. Пришлось снижаться. И вот так, почти на бреющем полете, по-пластунски, сжигая чертову уйму топлива, «Геркулес» кое-как дополз до Монреаля, а там дожидался уже наш, советский «Антей». Ха-ха… Вот такая история с этим зверьём... На обратном пути, будет время, подсядем. Посмотрите поближе. Сфотографируете.
Вольдемар Петрович сказал, проявляя эрудицию:
- Самую большую ценность овцебыка представляет кивиут — золотое руно Аляски. Тончайший пух. Двухсот грамм такого кивиута достаточно, чтобы изготовить тёплое женское платье. Такое полувоздушное платье, которое можно продеть сквозь обручальное кольцо.
-За кивнут… Тьфу, мать его! За кивиут! - провозгласил Плацуха, уже  ничуть не сожалея о том, что коньяк проливается на металлический пол вертолёта. - Я вам достану этой шерсти по килограмму!
-Где ты достанешь? С заду надерёшь? Или с переду?
Хохот  был такой, что вертолётчик из кабины испуганно высунулся.
-Тут всё нормально? – спросил он. – А то мне показалось, полка рухнула…
И опять мужики – посмотрев друг на друга – безудержно расхохотались.
 
                5             

Пускай не обижаются другие, но северный охотник во многом отличается от охотника с «материка». В нём, в северном добытчике, иное устройство души и ума, в нём, слава богу, пока ещё звучит голос совести и здравого рассудка, и голос тот, как правило, безошибочно подсказывает, кого стрелять, кого беречь.
Егор Зимогорин прекрасно помнит свою первую птицу, добытую в серединных числах светлого полярного июня, когда солнце, с каждым днём всё ярче раскаляясь, уже не уступает место ни месяцу, ни звездам, когда казарки — наряду с другими перелетными — тучами текут по небесам.
Играючи вскинув ружье, он выстрелил, и через несколько мгновений, слабо цепляясь крыльями за воздух, бултыхаясь скомканной тряпкой, теряя кровь и тёплое перо, на землю рухнуло небесное создание размером чуть больше утки. Тонкая зелень торчала из небольшого предсмертно дрожащего клюва — стебель пушицы, увенчанный кровавой бусинкой.
Парень поднял мёртвую птицу, ещё горячую, много часов подряд «на веслах» упорно шедшую по лазурной поднебесной глубине. Залюбовался контрастным окрасом. Грудь казарки, шея спереди и с боков терракотового цвета; голова густо-рыжая с белопенной каймой; изящная полоска пропущена по боку и две разделительных линии красиво прострочились по крылам. Не казарка — поднебесный ангелок.
Довольный меткою стрельбой, Егор двумя пальцами защемил добычу за чёрные холодные лапы и направился к зимовью. Там сидел на пеньке и покуривал Духозим – старый тунгус, отличавшийся долголетием и удивительной памятью. Духозим, например, помнил землетрясение и пожар во время падения тунгусского метеорита — тридцатого июня 1908 года. Духозим был великим шаманом. Мановением руки мог погасить костер и даже усмирить взметнувшуюся молнию; мог предсказать наводнение; волков отводил от оленьего стада, от стойбища.
В то утро Духозим по своим делам сплавлялся по притоку и заглянул в гости к русскому парню. Познакомиться, поговорить; соседи все-таки — в ста километрах друг от друга стоят. Старый тунгус причалил в ту минуту, когда парень выстрелил.
Печально посмотрев на казаруху с помутившимися стекленеющими очами, Духозим отвернулся. Долго, смачно «целовал» костяную трубку, инкрустированную оловом по верхнему краю гнезда. Что-то сказать хотел, но промолчал. Закашлялся, окружая лысоватую голову сизыми космами дыма. Рука его дрогнула. Пепел растрясся на меховой, на бисерный узоры тёплой национальной одежды. В последние годы старому тунгусу было холодно даже в самые жаркие дни — кровь не греет уже, и костер не дает желанной благодати. Прокашлявшись, Духозим сердито сплюнул в сторону охотника и, в конце концов, не только не похвалил за меткий выстрел — обругал, пересыпая русскую речь эвенкийскими перлами. Если сделать «грубый перевод» всего того, что говорил Духозим, получится следующее:
- Игарка! – так называл он Егора, Егорку.- Не надо, Игарка, стрелять в белый свет, как в копеечку! Надо смотреть, кто на мушке. Серая крачка, например, из Арктики в Антарктику пролетает двадцать тысяч километров! Двадцать тысяч! И зачем она летит? Чтобы нарваться на пулю вот такого шибко умного Игарки?
- Какая крачка? Это ж казаруха!
- Вот я и говорю... Она ведь, казаруха, доверчивая, как дитя. Как ты в глаза ей будешь посмотреть? Жалко стрелять казаруху.
- А что же? - озадаченно спросил Егор. - Кого тогда стрелять?
- Можно гуменника.
- Хорошо, запомню.
-Но мы и гуменника зачастую не трогаем, — продолжал старый Духозим, неторопливо пыхтя «пароходной трубой».- Гуменника тоже мало осталось, лучше его поберечь.
Глазами растерянно пошарив по сторонам, парень почувствовал себя одураченным.
- Ну, ё-моё! А кого же стрелять? Что-то я не пойму.
- Русский, однако.
- Чего?
Посасывая погасшую трубку, старый тунгус ушёл в себя. Узкие глаза совсем сомкнулись в чёрные щёлки. Он смотрел на далёкие призрачно подрагивающие горы, где всё лето в незакатном солнце сияют снежники, студёными ручьями сочатся к подножью: зачерпни той колдовской приворотной водицы — и ты навек «приговорен» любить и помнить здешние места, скучать без них и маяться. Там, в поднебесной пазухе гор, Духозим родился и туда же скоро уйдет. Неспроста на манер погребальной доски сегодня «вырезаны» даже горы на горизонте — никогда старый тунгус не видел такого очертания вершин. В разные периоды жизни силуэты гор на горизонте напоминали ему то чёрные брови любимой девушки, то оленью тропу, то след медведя, то волчий капкан. И вот — погребальный орнамент. Природа приглашает в Верхний Мир, туда, где горы взгромоздились выше поднебесья, теряя головы в туманной дымке. Там, в немыслимой дали, неуловимо для простого человеческого глаза, плавно и таинственно голубизна обледенелых остроконечных каменных «чумов» перерастает в небесную, горнюю твердь, наполненную ледяными звёздами, легендами, преданиями и сказками. Там для всякого эвенка начинается мир иной, одушевленный духами древних пращуров, — оленеводов, охотников и рыбаков.
Тунгусы — наивные в чем-то, неискушенные люди и одновременно мудрейшие дети природы, — веками не верили в смерть, но свято верили в переселение вечной души. Как раз туда, в бессмертные пределы, тянулся тусклым взором старый Духозим, утомленный земными делами и собирающийся откочевать на небо. В потаенном месте уже готова громоздкая колода, заботливо и аккуратно вырубленная из «железного» дерева — могучей лиственницы. В этой колоде он будет лежать после кончины, ухоженный, празднично одетый и хорошо снаряженный для охоты и бесконечных небесных кочевий. Молодые крепкие руки сыновей поднимут грузную колоду; через перевалы и хребты, двигаясь тропами трудными и опасными, сыновья пронесут колоду, поднимут в горы и оставят на дереве, прочно привязав ремнями. И начнётся для него другая судьба, не земная. Над ним будет гром грохотать, дожди будут сыпаться, листья шуршать и снега. Синими волнами набегая с небесного моря, ветер станет качать колоду — деревянное суденышко. Ветер будет песни петь, баюкать, и всё дальше, дальше поплывёт нехитрое суденышко, теряясь в той неведомой заоблачной области, из которой никто и никогда ещё не возвращался на Землю. А он — Духозим — вернётся, обязательно вернется, он твёрдо верил.

                *       *      *
 
Старый эвенк Духозим многому научил русского парня. В природе, говорил он, всё кругом живое. Даже камень имеет душу, не говоря уже о траве, о дереве, о птицах или рыбах.
-Зимогорка,- однажды он попросил,- подними и принеси мне камень.
-Какой?
-Любой из тех, какие видишь под ногами. Только давай — побольше.
Егор принес – пудовый, угловатый, с боков поросший плесенью.
Духозим ладонью – лёгким взмахом –   «разрубил» тот камень. И оказалось, что внутри — каменный глухарь сидит. Настоящий глухарь. Шумно хлопая крыльями, глухарь покинул свою темницу и опустился на плечо шамана — будто на старое дерево.
Это колдовство настолько поразило парня — долго ходил потом, как дурачок, камни поднимал, бросал с обрыва, чтобы разбивались. Думал, что и у него получится волшебный каменный глухарь.
Духозим вселил в его сердце горячую любовь и уважение к националам, к тем, кого привыкли снисходительно считать «малыми народами». Они, конечно, малые числом, но большие умением.
Никогда Зимогор не забудет старуху-долганку, болевшую трахомой в своем чуме. Слепая, раскосмаченная бабка ошарашила его снайперской стрельбой «по шуму крыльев». Ни за что бы не поверил он в такую стрельбу, если бы кто рассказал. А тут — сам свидетель. Дряхлая долганка, с лицом, испеченным на ветрах и морозах, осторожно, слепо взяла оружие. Слепо – медленно –   вышла из чума. Запрокинув лицо, поправила зазвеневшие монетами волосодержатели — асстуттары. Тихо было. Лишь река под берегом вылизывала камни. Прислушиваясь к небу, к тонкому посвисту крыльев, старуха повела ружьём. И вдруг – бабах! – из двух стволов. Только эхо раскатилось по распадкам. Старуха постояла несколько секунд, понюхала пороховой дымок. Поморгала жутковатыми бельмами. «Подбери!» - сказала, уходя.
Поразительных таких примеров — много.
С годами ему стало совестно слушать какого-нибудь представителя «большого народа», зубоскалящего над чукчами, героями дурацких анекдотов.
Профессор Никанор Фотьянович Усольцев, побывавший на этих берегах, хорошо сказал однажды, как припечатал:
- Мы смеёмся над ними, а между тем, сами чукчи называют себя лоураветлат — настоящие люди. И это действительно так! Они настоящие, а вот мы, считающие себя грамотными, цивилизованными, мы порой представляем собою какую-то печальную подделку под людей! Всякий раз я в этом убеждаюсь, когда общаюсь с ними, настоящими людьми, когда смотрю на их трепетное, бережное отношение к Природе, к детям, к старикам; когда поближе узнаю и проникаюсь высокой простотою здешних обрядов, обычаев, корнями врастающих в тысячелетия. Побольше, побольше бы нам таких настоящих людей! Но они, к сожалению, год за годом уходят в тот мир, который здесь поэтично именуют Верхним Миром!..
Профессор Усольцев открыл ему глаза на Север: здесь была прародина людей.
Возле костра профессор читал грандиозные лекции. Читал — ему одному — словно перед большой аудиторией.
- Время, время! - восклицал профессор. — Есть ли что-нибудь и кто-нибудь безжалостней, чем время? Едва ли. Всех и вся можно задобрить и хоть как-то смягчить, ублажить. И только время никогда не внемлет просьбам, жалобам или угрозам. Неумолимо, неостановимо вращается Земля. И всё так же светло, равнодушно, как миллионы лет назад, луна с небес глядит на Землю и ухмыляется щербатой ухмылкой месяца. Точно собирается сказать: ничто не вечно под луной. Увы, старо как мир и вечно молодо сказание это. Я смотрю на равнодушный лунный свет, и думаю о вероломном времени, всё на своем пути сметающем.
Профессорская мысль взлетала выше звёзд и проникала в тайные глубины Земного Шара. Далекое — вдруг становилось близким. Малое — вырастало горой.
Усольцев говорил, зачарованно глядя в костёр, горящий на берегу Светлотая:
- ...С тех пор на Земле миновали эпохи, расцвели и рухнули десятки цивилизаций, изменился климат не только Земли — климат сердца и души человеческой.
Русские люди — с грустью и отчаяньем думаю про это! — потеряли вековые нравы, уклады. Пропадает или уж совсем пропал хваленый русских дух. В героических боях и просто в пьяных беспробудных буднях, кажется, сгинул уже, бесславно и бесследно растворился дух великого народа. И раскрошился, кажется, гнилью да пылью рассыпался пресловутый сибирский кремень-характер. Одно только название осталось, как знамя, пробитое стрелами прошлых веков и прошитое современными пулями. И вот этим древним полинялым знаменем люди ещё по привычке размахивают — кто во хмелю, кто трезвый. Но имеем ли мы что-то общее с нашими славными предками?
Так иногда подумаешь «в минуту жизни трудную, когда на сердце грусть». Но, слава богу, минута — не вечность — скоро минует. И приходит на смену другая минута, исполненная веры, надежды и любви. И ты начинаешь храбриться, хвалиться — распускать павлиньи перья. Нет, ребята, нас мало убить — надо сначала свалить! Есть ещё порох в пороховницах, да такой сухой добротный порох — мало, бляха-муха, не покажется, когда вспыхнут и рванут пороховые погреба в потаённых недрах русского народа...
Ах, красиво сочинил, собака! Так прекрасно — жалко зачеркнуть. Да только это не прекрасно. Это — приукрашено. А если правдиво сказать, если в духе реализма рисовать — невеселая получится картинка. Не сгодится в золотую раму, не подцепишь на гвоздик на стену — в качестве примера для сыновей и внуков.
В молодости был я очень близок, а теперь — очень далек от того, что называется — идеализировать. Далёк я и от «северной идеализации». Тем более что был в судьбе народа кошмарный советский Север. И теперь ещё в диких, колючих порывах пурги мерещится колючая, жгучая бесконечная проволока, посеребренная лютым морозом. И теперь ещё в весёлом, солнечном сверкании северных сосулек поигрывает окровавленной гранью штык мордоворота-конвоира. Всё это было, не вырвать страницы печальной истории. Только мне о другом сегодня хочется сказать. И сегодня есть ещё люди, способные работать атлантами — небо держать на хребте. Есть люди, на которых стояла и стоит русская земля. Есть такие раскаленные сердца, без которых Север остекленеет, замерзнет. Есть мужики, живущие прямо, гордо, дерзко. И душа и совесть была для них и есть — дороже золота земли и славы поднебесья.
Так говорил профессор Никанор Фотьянович Усольцев.
Он научил Егора думать масштабно. Глобально.
- Светлотай, — уверял профессор, стоя на древнем берегу, - Светлотай — это не просто озеро. Это светлая тайна. Душа Земли.

                6   

Светлотай болезненно поморщился, отражая огненно-коричневую каплю вертолёта, заходящего на посадку. Встревоженные грохотом, неподалеку от берега всполошились две гагары, не умеющие ходить по суше: при солидном весе и коротких крыльях гагарам приходится делать большой разгон. Веслами разбрасывая крылья, оставляя вмятины в воде, гагары смешно, косолапо затопотали по озеру, с натугой оторвались от разрыхлённой вспененной дорожки — вытягивая шеи и часто мотыляя крыльями, прошли над головой Егора.
Он стоял на берегу реки, впадающей в Светлотай. Только что выдернув солидного хариуса, Зимогор отвлекся на вертушку и не донёс рыбу до берега — сорвалась, разбрызгивая солнечные капли сиреневым сильным хвостом. И тут же – по инерции –  Зимогор поймал другого хариуса, помельче, зато покрасивей. Напряжённо глядя в сторону вертушки, на несколько мгновений скрывшейся между сопками, Егор как будто забыл про хариуса. Подержал в руках «живую ртуть», норовившую выскользнуть. Потом вздохнул и резко бросил в воду.
-Стрелять его  ять! – прошептал, наблюдая, как хариус зарывается в глубину.- Это кто же сюда?..
Вертушка апельсинового цвета, железным волчком поблескивая в солнечных лучах, затихла на поляне, обставленной большими лиственницами. Издалека посмотреть — ну, просто идиллия. Не вертолет, а огромный сибирский цветок-жарок пламенно сиял между деревьями. А если посмотреть в бинокль, как это сделал Егор Зимогор...
Непрошеные гости из вертолета выгрузили лодочные моторы, сети, весла. Раскладной походный столик закрасовался на поляне. Раскладные стулья. Новый солдатский котелок блеснул. Тренога в землю вонзилась ножками, занимая «законное» место среди травы и ягод. Судя по всему – это были не новички. Это – скорей всего – люди из племени вездесущих туристов или, хуже того, браконьеров, загодя запасшихся отличными снастями, солью. Такие сволочи в короткий срок способны процедить озерные притоки и само заповедное озеро; спешным порядком погрузят на борт чертову уйму хариуса, тайменя, ленка и сига, и улетят восвояси, потирая поганые лапки в предвкушении хорошего «навара» от продажи.
Разгрузившись, апельсиновая вертушка-игрушка лёгким воздушным шариком взлетела с поляны и, точно ветром гонимая, понеслась к перевалам, чтобы через минуту-другую мухой раствориться в облаках.
В тишине на поляне послышались голоса, звон стекла. Хрястнул топор и затрещали ветки. Пламя костра, куда бензину бухнули, бойко и рьяно подскочило над камнями. Пламя распустилось ядовитым дьявольским букетом с желтовато-голубыми лепестками, источающими поганый дух. Потом раздался выстрел, эхом хлестанувший по горам. Приглушенно взревел движок — один, и второй.
Моторка, выстилая дым по-над водой, ласточкой вышмыгнула из-за мыса. Красиво летела, чертовка, едва касаясь глади, распластав, как крылья, два белопенных вала, широко расплывающихся за кормой.
Человек поднялся в лодке. Вдруг покачнулся — и ухнул за борт. Лодка сердито рыкнула, сбавляя газ, развернулась, высоко вздымая на волне свой красноватый нос, наводящий на мысль об алкоголиках.
Мужчина, выпавший за борт, словно одурел от студёной ванны. Зафыркал, закрутил башкою и, взбивая пену, вразмашку поплыл — на середину озера.  С лодки закричали, бросили спасательный круг. Только очень сильно бросили, не рассчитали – в голову попали. Бедняга едва не пустил пузыри. Разозлившись, он оттолкнул спасательный круг и опять поплыл, теперь уже устало, по-собачьи. Его догнали, стали вылавливать, посмеиваясь. Отталкивая руки своих спасителей, хмельной пловец сопротивлялся и матом крыл... Шум и гам разлетался далеко по-над озером. И наконец-то ухватили мужика за шкирку, в лодку затащили до пояса голым. Одежда, отяжелевшая от воды — бродни, штаны и трусы — пошли ко дну. Сверкая голым задом, пьяный плюхнулся в лодку и, стуча зубами, попросил чего-нибудь согреться.
Кто-то гневно крикнул голосом начальника:
- Веслом по ж... тебе согреть бы! А ну, греби туда, слышь, Плацуха. Там трусы. Надо взять, а то жена домой не пустит. Скажет, по бабам шлялся в командировке, потерял трусы в горошек.
-Лучше трусы в горошек, чем горошек в трусах! — философски заметил спасенный.
Заповедная тишь огласилась диковатым хохотом. А потом Плацуха сказал серьезно:
- Светлотай — сказочное озеро, товарищи. - Не верите? Сами сейчас убедитесь... Смотрите вот туда, где кустики.
И вдруг на воде закачалась русалка (резиновая, радиоуправляемая штука). Выплывая из-за кустиков, русалка блеснула мокрым боком, развернулась неподалеку от лодки и поплыла вдаль по озеру, весело поигрывая русым, длинным волосом, развевающимся на ветру...
Зимогор смотрел в бинокль — глазам не верил.
Старый шаман когда-то рассказывал о том, что Светлотай из века в век хранил в своих глубинах много светлого, тайного, изумительного и поэтичного. Но никогда шаман не говорил, что здесь русалки водятся. Может, не знал? А может, специально не рассказывал, чтобы парня понапрасну не смущать? Иногда Зимогору что-то чудилось в потаённой светлой глубине. Словно бы чьи-то глаза пристально смотрели на него. А иногда — в тихую лунную ночь — мерещился призрачный смех. Но ни разу он ещё так близко и так явственно не видел живую русалку.
Впрочем, он скоро забыл про неё.
Браконьеры взялись за «работу» и Зимогор нахмурился, предчувствуя что-то недоброе и неизбежное.  Давно влюбленный в озеро, он вдоль и поперек избороздил, разведал все глубины, все отмели, с закрытыми глазами мог пройти излучины. Знал, где таятся редчайшие ямы — нерестилища сига, с конца сентября и до начала ноября наполнявшиеся самородным золотом — икрой. Эти ямы на Светлотае, как, впрочем, и на других озерах — неприкосновенный запас. На него не позарится ни один мало-мальски мыслящий и совестливый тундровик. Нет, Егор не святой. И он, и другие промысловики позволяли себе руку запустить в нерестилище. Таскали пыжьяна, — так звали тут сига. Но помаленьку таскали, по-божески. А эти-то, гляди, как развернулись…
У него был морской бинокль с двадцатикратным увеличением. Голубовато-фиолетовые линзы напоминали глазищи ископаемого пещерного чудища. Сдув пылинку с оптики, Егор покрутил тёмное колесико с мелким шершавым протектором, до белизны истершимся под пальцами. Резкость навел и заскрипел зубами. Сильная оптика создавала иллюзию: браконьеры — вот они, хоть за шиворот хватай. (Он свободной рукою пошарил по воздуху перед собой.) Потом убрал бинокль. Остервенело сплюнул.
Душа заныла и взбунтовалась. Горячая кровь толкала на безрассудный поступок — взять карабин... Но тундровая работа уже приучила не дёргаться. И опять он рассматривал серебристые сугробы сига, лежащего на берегу. Чешуя — крупными снежинками — сверкала на руках, на сапогах браконьеров. Зимогор удивился их нерасторопности. Или правильней сказать — хладнокровию. Сволочи эти — грабили, но при этом рожи у них были не воровские. Деловые. Будто в доме у себя хозяйничали. В погребе своем.
«Хозяева» тащили из воды новую сетку, сверкавшую гирляндами ценнейшего сига, нагулявшего жир перед зимою, разбухшего от икры — скоро нерест. (Егор что-то постороннее заметил в сетке, но не успел рассмотреть.)
Прохладное, равнодушно горящее полярное солнце косыми красноватыми лучами доставало до разбойного улова. Просеиваясь через деревья, какой-то луч, сильно отразившись от серебряного рыбьего слитка, — ослепил Егора. Прищуриваясь, он сосчитать попробовал, сколько было выловлено сига, но это оказалось делом бесполезным.
И вдруг он увидел...
-Стрелять его ять! – прошептал, протирая глаза. – Это что за хреновина?
Он увидел русалку – небольшую, похожую на девочку-подростка. Русые волосы облепили бледное лицо и обнаженную грудь. Бездыханная, с закрытыми глазами русалка лежала среди вороха сетей и рыбы. Чёрный ворон, крутившийся неподалёку, подошёл, взлетел на грудь русалки и прицелился — выклевывать глаза.
Егор зубами заскрипел, поспешно убирая бинокль. Постоял в раздумье. Поцарапал скулы, отгоняя назойливого гнуса: багровые полоски на щеке обозначились, как боевая раскраска. Зимогор посмотрел на карабин. И опять поймал себя на сильном, жгучем желании запрыгнуть в лодку, врубить мотор, причалить и, не говоря ни слова, штабелями сложить козлов у берега. Пускай медведь придёт и попирует поганым козлиным мясом...
И опять он приказал себе не дергаться. Прищурившись, глядел, как браконьеры, опьянев от водки и азарта — рвали и метали то, что Зимогор берёг, словно зеницу ока...
До чего же все-таки жаден человек, особенно если он убежден в своей безнаказанности и вседозволенности! Нерестилища сига, редчайшие ямы на Светлотае  оказались под угрозой полного опустошения.
Егор  закурил, заставляя себя успокоиться. Профессора Усольцева припомнил: «Светлотай — это, может быть, светлая, таинственная душа Земли!»

                7               

Незакатное солнце полярного дня стояло уже высоко. Небо чистилось от мелкого мусора кучевых облаков. Призрачно приблизились далёкие хребты, скалы, деревья на том берегу. На середине озера нестерпимо для глаза сверкнула вода, отразившая солнечный свет. И только там, где орудовали браконьеры — по странной случайности, нет ли? — распласталась прохладная тень, делавшая воду чернильно-свинцовой, тяжёлой. И в той тени покачивались на воде белые крупные «щепки» — снулый, задохнувшийся пыжьян плавал кверху брюхами.
Оставляя собаку в избе, Егор погладил Черныша по лбу, заглянул в печальные умные глаза цвета спелых абрикосов, где чёрной косточкой блестел зрачок. Черныш понимающе сник и, отвернувшись, улегся у порога, укоризненно покосившись на хозяина.
- Ну, а куда тебя брать? - остановившись у порога, спросил Зимогор. - Ты всю малину испортишь...
Он решил поехать не только без собаки – без оружия. Так лучше. А то мало ли… (Он сам за себя иногда не ручался). Моторная лодка  его, осторожно двигаясь на вёслах, прошла под прикрытием прибрежных кустов и лиственниц, там и тут  наклоненных к воде. Густые ветки лиственниц, ещё зелёных, были уже кое-где опалены первой остудой, или, может,  хворые были – бросили в лодку щепотку шафрановой перхоти. Две-три иголочки попали за воротник Егора – зябко поёжился. Причалил. На носу моторки была хорошая двухметровая цепь, оснащённая  разлапистым якорем. Но теперь доставать эту цепь – звенеть, греметь по тишине – Зимогор даже не думал. Он потихоньку вытянул моторку из воды – сунул мокрой мордой на траву. Осмотрелся и пошёл, то и дело отводя руками  упругие ветки полярной ивы, пригибаясь под белыми арками хилых полярных берёз, нещадно закрученных многолетними, а точнее сказать, многозимними вьюгами.
 Работать неслышно, идти незаметно — это Егор на афганской войне мог делать лучше многих других. Более того, у него было какие-то врождённое чутьё на противопехотные осколочные мины, которые душманы ставили как  частокол на своём огороде. Сколько раз он, уходя в разведку по темноте, обходил стороной те места, где можно было взлететь на воздух и приземлиться уже без ног, без рук, а то и вовсе без головы. И вот эта привычка Егора  – ступать сначала не всей ногой, а только на цыпочках – не только не пропала у него, но даже усилилась, потому что помогала на охоте выслеживать зверя.
 Сапоги его бесшумно ступали по морошке, давили бруснику – соком брызгала на кирзачи. И вдруг он резко остановился – будто почувствовал мину, прикрытую шелковой травкой. «Что такое? – промелькнуло в голове, и тут же улыбка тронула губы. - Гнездо!»
В трёх шагах перед ним находилось хорошо замаскированное гнездо поморника, напряжённо приподнявшегося на яйцах – тоже успел заметить человека. Ощущая жарко взметнувшееся сердце, Егор стороной обошёл прибрежные заросли, чтобы не растревожить поморника, который может крик поднять – он хорошо умеет защищать гнездо.
 Раздвигая сплетённые ветки берёз и лиственниц, он появился перед браконьерами — будто из-под земли.
Мужики – Москалёв и Плацуха –  не могли не изумиться такому неожиданному появлению. Особенно Москалёв, настроившийся на благостный, безоблачный отдых. Свою толстую физиономию, а вместе с ней и одежду  чиновник минутами раньше густо обмазал хорошей мазью, от которой  шарахались комары, мошкара и зловредный северный шмель. И теперь, когда воздух очистился, чиновник взялся фотографировать. Причём он это делал не без выдумки – действовал как истинный, прирождённый эстет. Он сорвал два-три цветка дриады, которые должны были белыми  звёздочками смотреться на фотографии; вокруг этих звёздочек рассыпана была морошка, голубика и черника…
-О! - заметив Егора, пробормотал Москалёв и едва не выронил фотоаппарат.
Плацуха, тот, конечно, тоже удивился, но, однако, виду не подал – только ресницы дрогнули. Несколько секунд Плацуха молча ждал – может, кто ещё появится следом за этим странным парнем в штормовке, с кулаками, плотно вбитыми в карманы. Нет, никто больше не появился. «Уже хорошо!» - отметил Плацуха.
Рыбаки-разбойники переглянулись, как бы спрашивая один другого: кто это такой? На «государево око» — рыбного инспектора или охотоведа — вроде не похож. (Перед вылетом Плацуха прозондировал почву — всё было чисто).
И Зимогор тем временем молча  разглядывал их. Сытые, самоуверенные. Сразу видно – не рядовые. Генеральские чины.
Опомнившись после короткой растерянности, Плацуха веточку сломал – неторопливо, нарочито спокойно сломал.
-Здорово, товарищ! - лениво отмахиваясь от гнуса, проговорил он с наигранной бодростью.- Как жизнь? Отдыхаем?
- Работаем! — сквозь зубы процедил Егор.
- Это похвально. - Плацуха бросил ветку в огонь. - Кто не работает – не ест.
Неожиданно подмигнув подполковнику, Зимогор сурово спросил:
- Мужики! Что вы делаете?
-А что мы делаем? Культурно отдыхаем.
Кривоногий Фукалов откуда-то из-за деревьев  подошёл  –  голову сунул под дым костра. Назойливый гнус норовил доконать; за ушами мясо до костей выгрызал, в ноздри набивался. Закашлявшись от дыма, Фукалов прослезился и, размазывая слёзы по щекам, поинтересовался:
- Гости у нас? Да, товарищ подполковник?
- Да, вот, - как-то очень вежливо сказал Плацуха,-  объявился... рыбный инспектор.
Фукалов замер. Но посмотрел на Плацуху и понял: шутит. И в то же время возле костра что-то непонятное происходило...
- А что такое? - удивился майор. – В чём дело?
-Ты у него спроси... - Плацуха глазами показал на пришельца.
Егор пошевелил кулаками в карманах.
- Я говорю, куда вы хапаете?! — Он посмотрел на рыбу, на икру, глиняно-янтарным бугорком возвышавшуюся возле пустой бутылки на походном столике. - Я тут живу, работаю, и то ни разу...
- Живи. - Плацуха пощипывал усики. - Мы тебе не мешаем.
- Я сколько тут живу... — угрюмо продолжал Егор, — и то редко себе позволяю поставить сетку, вытащить своим гостям килограммов десять. А если так, как вы, на яме ставить по двадцать сеток... Это же катастрофа для нерестилища!
- Какие «двадцать»? Что ты, парень? — Плацуха опустился на раскладной табурет. Вынул сигареты, закурил и шумно сплюнул. – Катастрофа? Ну, зачем паниковать? Пыжьяна всем тут хватит. Чего ты? Мы культурно отдыхаем...
Скулы побелели у Егора. Желваки под бородой закаменели.
- После вашей культуры здесь вообще ни черта не останется! — В голосе его ощущалась внутренняя мощь. — Куда вы тянете?
Фукалов подошел. Икру высыпал в чашку.
- Угощайтесь, — примирительно сказал. — А может, выпьете?
Егор молчал, покусывая «штопаную» губу.
-Давай, правда, выпьем! - подхватил Плацуха, улыбаясь. - Подсаживайся. Как тебя?
Под берегом послышалась глухая напряженная возня, всплески воды и возгласы восторга и удивления.
-Ты смотри! Да тут надо краном тащить!
-А вы как думали? Я ж говорил…
-Говорить – это одно. А своими глазами увидеть…
«Очередную сетку вынимают!» - понял Зимогор.
Он подошел к озёрному обрыву, постоял над кручей и, повернувшись к подполковнику — думая, что он здесь старший — глухо сказал, надавив на басы:
- Вы с этим делом кончайте. Серьёзно.
Плацухе надоело миндальничать.
- Ты чего скребёшь на свой хребет? - спросил он, швыряя окурок в костер.
- А я вам говорю: кончай бракушничать!
Подполковник поднял автомат, стоявший рядом с батареей водки. Демонстративно взялся протирать. Не обращая внимания на оружие, Зимогор – тихо, но внятно, сдержанно –  продолжал настаивать, чтобы они прекратили грабить нерестилища.
Плацуха передёрнул затвор.
- Иди ты...- сказал он то, что обычно говорится в подобных случаях.
Голубые глаза Егора мгновенно «переплавились», приобретая свинцовый окрас и непримиримое, жёсткое выражение. С такими глазами он ходил в атаку по раскаленным пескам Афгана. Губы плотно сжались. Он шумно засопел, набычился. Угловатые ноздри с глубоким вырезом побелели по краям, затрепетали. Зимогор отвернулся, яростно играя желваками. Пошёл, не вынимая кулаки из карманов.
-Вот так-то лучше, - весело сказали за спиной. - А то ходят всякие, культурно отдыхать мешают людям.

                8 
 
Полярный день, как таковой, закончился в конце июля – его сменила белая ночь, которая должна была продлиться до середины августа. Должна, как говорится, но не обязана. Природный механизм, отлаженный веками, давно уже стал давать  перебои. Белая ночь в районе Светлотая в первых числах августа заметно линяла, теряя свой белый пух и перья, становясь похожей на большую серую птицу, садящуюся на золотое солнышко-яйцо. А если ещё облака набегали из продувного угла ущелья – с северной стороны – серая ночь покрывалась налётом пепла и свинцовой пыли. А если громоздились грозовые тучи по горизонту – сумеречный свет перетекал в чёрно-антрацитовую ночь, металлически блестящую реками, ручьями и озёрами.
 Примерно такая глухая погодка вызревала и на этот раз.
 К вечеру утихли ветры, весь день колыхавшие озеро, птицы примолкли, облака остановились на ночлег, бахромою зацепившись за горы, раззолотившиеся дальними вершинами. Голубоватые и розовые краски небосвода – вперемежку с каштановым цветом и тёмно-коралловым – широко упали на Светлотай: мягко отражались в тальниках у берегов, светились на середине, где изредка сигали по-над водою сиги — хватали насекомых. Там и тут резвился чир, муксун…
Сидя в избушке у окна, Егор напряжённо вглядывался в дальний сумеречный берег.
Неподалеку сидел Духозим — дух старого тунгусского шамана. Беседовали.
-Автоматы у них, - рассказывал Егор. - Первоклассная экипировка.
-Я видел.  – Духозим покачал головой.- А, кроме того, шибко наглые. Видно, крупные шишки.
- Ничего! – упрямо сказал охотник.- Мы и не таких слонов стреляли одной дробиной!
Духозим почмокал трубкою. Вздохнул.
-А может, не стоит?
-Что? Утереться предлагаешь?
-Тундра… - Духозим показал рукою за окно.- Тундра, однако, их сама накажет.
 -Бог-то бог, да и ты не будь плох, - пробормотал Зимогор.- Ты помнишь профессора? Был тут когда-то… Он что говорил?  Светлотай — душа Земли... Не помнишь?
- Профессор это образно сказал.
Разволновавшись, охотник прошёлся по тесной избушке – головою чуть не стукнулся о перекрытие.
- Ладно, хватит. – Он остановился.- Диспута не будет.
В сердце билась тайная тревога и что-то подсказывало: плюнуть, не связываться. Но Егор уже знал — не отступится. Он лишь приказал себе не суетиться. Движения стали размеренными, точными. Зимогор вошел в рабочий ритм. Горячую тревогу, противно подмывающую сердце, словно кто-то вынул из груди. В голове было ясно до звона. Как перед боем.
Он проверил карабин, патроны. Не спеша покурил на дорожку, пряча папироску в кулаке. Закрыл в избе собаку, чтобы следом не увязалась: может всё дело испортить. Взял маслёнку и спустился к лодке, смазал весла, чтобы не закрякали, как селезни, в самый неподходящий момент. Сел на прохладную скамью, усыпанную слюдяными снежинками чешуи. Перекрестился и невольно подмигнул своей избушке, стоящей на яру.
Розовато-синяя вечерняя вода под берегом была наполнена скирдами тёмно-отражённых облаков и туч. Вода в лицо дохнула донным холодом – под рубахой по спине прокатились мураши. Приятная, бодрящая остуда заставила на вёсла навалиться – тонкие дюралевые греби, размеренно работая, мокро замерцали под  бортами, как два серебристых увесистых муксуна. Время от времени оглядываясь, чтобы не сбиться с курса, он привычно табанил то левым, то правым веслом. Хвоинки от лиственницы крутились в воронках, вырытых вёслами. Отражение зари, прорывавшейся в дыры между туч и облаков, слабо колыхалось на воде под берегом. Лодка бесшумно разрезала кроваво-малиновый мокрый лоскут и пошла как будто по тёмному бархату – тень от скалы на воде. Так он приблизился туда, куда нужно – под прикрытием крутого каменистого берега. Переставая грести, мягко толкнулся носом в торфянистый берег. Намотал веревку на корягу. (Якорную цепь оставил возле избушки).
Белые звёздочки сонной дриады смутно виднелись под ногами. Сырая ветка ивы гнулась, грозя предательски треснуть – Зимогор машинально отдёргивал ногу и замирал, прежде чем двинуться дальше. Какая-то встревоженная утка взлетела  перед ним, опаляя мгновенным   страхом – страхом солдата, едва не наступившего на мину.  И чем ближе в темноте он продвигался, тем тревожней становилось. И тревожней – и светлее.
Он шёл на огонь.
Возле костра браконьеров шумел-гудел транзисторный приемник –  звучала какая-то такая дребедень, при помощи которой можно рыбу глушить, если включить на полную громкость. На пригорке между валунами золотисто-красным петухом подпрыгивал огонь, растрясая жаркий пух. Затрещала смолистая ветка, горсточка искр полетела по-над водою и пропала, сбитая потоками прохладного воздуха. В котелке уха варилась — потягивало вкусным ветерком. На раскладном походном столике мерцала стеклянная батарея. Багровые отблески отражались в бутылках — точно кровью наполнены.
«Кровопийцы! – подумал Егор.- Сейчас попируете!»
Прицелившись, он мягко утопил курок. Тишина раскололась на сто километров — эхо загудело по распадкам, поднимая сонную птицу не только в ближайших кустах. Чернозобые гагары и поморники, варакушки и гуси-лебеди и кто там ещё сладко дремал в этом сумраке – все они как один всполошились и вразнобой закричали, захлопали крыльями как на этом берегу, так и на том, на самом дальнем, куда укатились отголоски ружейного грома, а точнее сказать – карабинного.
Стрелял охотник чисто, без помарок. Первая пуля шарахнула по тёмному прикладу автомата, прислоненного к дереву. Автомат, как живой, подскочил, перекувыркнулся в воздухе и отлетел к воде, шебарша каменьями и смутно белея боковиной расколотого приклада.
- О! Мать твою... - крикнул Фукалов, подскакивая.
Упал стакан — разбился на камнях.
Плацуха, сидевший на корточках возле костра, тоже хотел подскочить, но потерял равновесие. Покачнулся и едва не сел в костёр. Ладонь его попала на уголек – Плацуха истерично вскрикнул.
- Ранили? - испугался Фукалов, инстинктивно пряча голову в плечи.
- Нет... - Плацуха выключил транзистор.-  Кто там?
- А я откуда знаю?
Стало тихо.
И вдруг послышалась какая-то истошная икота. (В той стороне, где сидели чиновники). Там словно кто-то чем-то сильно подавился или кого-то нещадно стало полоскать после отравы.
-Ну, что? - истерично крикнул Москалёв. - Так и будем сидеть?
Подполковник с майором – почти одновременно –  посмотрели на разбитый автомат. Покрутили головами: непонятно было, откуда стрельнули.
Глубоко и жадно вдыхая пороховой дымок, Егор ухмыльнулся в бороду и почувствовал, как от волнения примораживает волос на загривке — волос шевельнулся, щетиной встал.
Плацуха сделал шаг по направлению к автомату...
Зимогор оскалился и придушил податливый курок. Пуля чёрным фонтанчиком вздёрнула землю под ногами Плацухи. Подполковник подпрыгнул, точно собираясь пуститься в пляску. Рука зацепила за столик — бухнулась бутылка с коньяком.
Фукалов, воспользовавшись этой заминкой, потянулся было к оружию, прислонённому к старой лиственнице. Но Зимогор опять прицельно выстрелил. Пуля пронзительно взвизгнула над головой майора, прошла так близко — волосок состригла у виска и опалила кожу. Судорожно дёрнув кадыком, Фукалов побледнел и согнулся в коленках – упал и вдруг затрясся, головой зарываясь в траву и в мох, где валялись рыбьи потроха…
Егор машинально прислушивался к тому, что происходило за спиной. Эхо продолжало катиться по распадкам. Под берегом, взлетая, всё сильнее и сильнее гомонили утки, крыльями зашлепали, разбрызгивая воду...
Обстрелянные браконьеры обалдело крутили головами, поглядывая по сторонам... У них было такое ощущение, будто бы стреляли три-четыре ствола  одновременно – эхо с толку сбивало, да и паника тоже…
Ветки затрещали в тишине.
Молча — с каменным лицом — он вышел из укрытия.
Расчет у Зимогора был простой, хотя и рискованный. В обойме десять патронов. Три выстрела предупредительных и шесть — на поражение, если они вдруг заерепенятся и попрут с кулаками, с ножами или попытаются завладеть своими автоматами. И один патрон — про запас. Так, на всякий случай. Чтобы не сдаваться в плен душманам.  (Это самое страшное дело – оказаться в плену моджахедов; Зимогор освобождал двух наших пленников – живого места на солдатах не было).
Только у этих «душманов» кишка тонка была, видать. После прицельных предупредительных выстрелов – никто не дёрнулся.
Внезапность – подруга успеха. Не давая «душманам» опомниться, Зимогор сграбастал оружие и демонстративно — ствол за стволом — покидал с обрыва. Потом, в одной руке удерживая свой карабин и пристально следя за браконьерами, снял два новеньких мотора с лодок. Тоже в воду пошвырял. Первый «Вихрь» шумно шлёпнулся в озеро, а второй попал на камни — затарахтел, разбиваясь, задребезжал жестянками...
Собираясь на это дело, Егор не думал жалеть ублюдков — их только могила исправит. Но в последний момент ретивое заныло и дрогнуло.
Он бросил «моджахедам» буханку хлеба –  со складного столика.  Дал одно весло и молча — стволом карабина — приказал спускаться в лодку.
-Парень, подожди… -  попросил Плацуха. – Давай поговорим…
Продолжая молчать, Зимогор подтолкнул его стволом карабина.
-Товарищ, товарищ… - залепетали до полусмерти перепуганные чиновники.- Это же какое-то недоразуме…
Охотник прикладом ударил по брюху чиновника – заставил спуститься к воде.
Подполковник неспроста хотел «поговорить». Под камуфляжной курткой у него – в потёртой кобуре –  пригрелся именной «ТТ». Поворачиваясь к парню левым боком, подполковник исподтишка ногтем подцепил податливую кнопку. Расстегнул кобуру. Топорща усики, он зло прищуривался, пытаясь изобразить улыбку. Медленно шагая, выжидал момент, когда можно будет выхватить оружие. В мозгу мелькнул дальнейший план: труп можно в сети замотать, камень привязать, на лодке вывезти на середину и сбросить — чёрта с два кто найдёт...
Но зверское чутье на опасность заставило охотника обратить внимание на руку Плацухи. Парень подошёл и резко, коротко  саданул прикладом. Плацуха взвыл от боли и руку выдернул. Пистолет, взлетая в воздух, кроваво засверкал, попадая в костровые отблески. Потом пропал во тьме и забренчал где-то в камнях, скатился под обрыв и булькнул в воду.
Браконьеры погрузились в лодку. Отчалили вниз по течению реки, вытекающей из Светлотая. Остервенело стискивая дюралевую рукоятку весла, Плацуха процедил сквозь зубы:
- Считай, что ты уже покойник, сука!
Отвернувшись, Егор сутуло побрёл по берегу, ощущая, как сердце бешено бьётся за пазухой. На мгновение остановившись, он  вдруг сорвал карабин и с полуоборота выстрелил – почти не целясь.
Люди в лодке пошатнулись, пригибаясь. Кто-то вскрикнул, кто-то матюгнулся… Брызги полетели перед носом — борт пробило ниже ватерлинии. Вода, изгибаясь упругой «веткой», хлестанула в лодку и запузырилась в ногах, порождая сумятицу, панику.
-Ну, что, Плацуха? Ты доволен? Да? – истерично закричали в лодке.- Садись теперь и ж… затыкай!
-Ты сначала сам заткнись!
-Ты как со мною говоришь, паскуда?
Лодку сносило течением –   голоса отдалялись. Какое-то время ещё силуэты маячили на фоне свинцово-серых лоскутов небосвода. Но облака и тучи всё плотнее смыкались – и вода, и небо вдалеке становились одинаково непроглядными.
Тишина постепенно возвращалась на озеро – капельки росы, поблёскивая, нанизывались на иголку лиственницы и можжевельника. Куличок прилетел на болотистый край. Утки, – хотя и не все, – недовольно покрякивая, снова прятались где-то в кустах и в траве. Переполошившаяся рыба перестала всплёскиваться на поверхности – снова ушла в глубину.
Утомленно вздыхая, парень вернулся на пригорок и увидел чайку, сидевшую рядом с тушкой распотрошенного сига. Сытая птица дремала, спрятавши клюв под крыло, близко подпустила — чуть не наступил. Заполошно вскрикнув, чайка отлетела, но недалеко: переполненное брюхо не давало оторваться от земли.
Недавно выловленный сиг,  хоть уже и наглотался воздуха, но всё же был ещё способен оклематься. Поэтому Егор – перво-наперво – выпустил рыбу на волю. В полумраке на воде – словно машина берёзовых, мелко нарубленных дров – закружились серебристые поленья пыжьяна. Наиболее сильная рыба, выносливая тут же стала шевелить плавниками. Переворачиваясь с боку на бок, рыба становилась на ребро и, вяло работая плавниками и хвостом, уходила в туманную темень. Правда, больше было тех, кто уже был в дрёме, в обмороке – и плавники у них не шевелились, и жабры, сожжённые воздухом, не принимали живительную воду родного озера.
Зимогор в кучу сгреб всё, что на глаза попалось. Новый двухведёрный котелок. Камуфляжную, тёплую форму. Чайник, бахилы. Прорезиненный плащ. Железную «кошку». Тонкие, но прочные капроновые сети. Две портативные рации «Егерь» – с аккумуляторами и антенной – идеальные рации для рыбаков, охотников и туристов. Три целых поллитровки соблазнительно мерцали под кустом, порождая мелкую, подлую мыслишку –  оставить их на милость победителя, чтобы врезать с устатку.
Скрипнув зубами, Егор схватил бутылки и грохнул так, что стекла, словно от гранаты, шваркнули по всему пригорку и воду посекли под берегом — метров за десять. Водкой завоняло — хоть закусывай из котелка с ухой. Он ожесточенно пнул котелок. По камням покатились куски разваренной рыбы, картошка, к ноге прилип лавровый лист.
Под деревом стоял бачок с бензином.
Пламя громко ахнуло — и жаркой вонючей волною воздуха возле кострища разметало жухлые листья, хвою, серебристую фольгу от шоколада и пустую пачку папирос. Сырые снасти зашипели, подсыхая и чадя. Огонь лизнул поплавки из пенопласта, легко разжевал. Капроновые нити, расплавляясь, превратились в липкую лапшу, с клекотом растекающуюся по камням. Противный дым, какой бывает только от искусственных изделий, чёрными лохматыми клубками покатился от огня, оставляя шерстинки на кустах ивняка и ольховника. Искры во тьму полетели. С каждой минутой огонь на пригорке гудел всё сильней. Огонь дурел, ярился, с чудовищною силой вытягивая словно бы откуда-то из-под земли бесконечно-длинные полоски кумача, который с треском рвался, неистово искря, дымя и широко разбрасывая клочья разнообразных и причудливых теней.
И вдруг Зимогору почудилось... Чёрт знает что!..
Русалка – игрушка для взрослых –  хвостом в огне всплеснула и неожиданно что-то сказала человеческим голосом. И слабенько, истошно расхохоталась металлическим каким-то смехом...
У Зимогора волос шевельнулся на загривке.
Вернувшись в избушку, он утомлённо вздохнул:
- Какую сказку загубили, сволочи!
Старик Духозим попытался утешить:
-Это не русалка – резиновая кукла там сгорела.
Но Зимогор не слушал – душа клокотала от гнева.
-Ты говорил, не надо, мол, ходить! - напомнил он,  некстати подмигивая. - Да эти твари… Да они бы тут... ни русалок, ни водяных бы не пожалели!
Духозим согласно покачал седою головой.
- Молодец, что я могу сказать. Отчаянный парень. Ведь могли бы запросто угробить!
- Не в этом дело...
Зимогор что-то ещё хотел сказать, но махнув рукою, вышел за дровами и лишь теперь, осмотревшись, отметил: как рано стемнело. Кровоточащую зарю над перевалом завалило ватой серых облаков и чёрных туч. Ветер, всё сильнее потягивавший с запада, становился влажноватым. Пахло дождем. Да и не только пахло. Гром вдалеке погромыхивал, напоминая Егору двадцатимиллиметровое орудие. Всполохи по горизонту порхали – белым пухом падали на озеро, где волны под берегом плескались так, как будто ребята-избушата бегали там и со смехом собирали белые цветы.
 Здоровой частью мозга понимая, что никаких тут избушат не может быть – точно так же как нет Духозима – охотник достал железную кружку с отваром. Поморщился. Неохота было, но Зимогор заставил себя выпить густой отвар – шикша хорошо на нервы действовала.
Он поел без аппетита, отгоняя от себя жалкую мыслишку о разбитых бутылках водки. Лёг, по-стариковски покряхтывая. Наломавшись за день – да ещё после такого успокоительного отвара – он  думал, что мигом уснёт, но ничего подобного. Видно, сказалось  перенапряжение. Поворочавшись на деревянных нарах, он полежал с закрытыми глазами. Потом лежал с открытыми – глазел на отблески далёких молний, синевато-серебристой известью брызгавших на потолок, на крепкие бревенчатые стены, проконопаченные мохом, прокопченные, кажется, до сердцевины. И чем ближе гроза подкатывала свои орудия, тем сильнее болели на афганской войне перебитые кости  – это был его внутренний, давненько уже проклятый барометр. 
 Вздохнувши, он поднялся и вышел покурить. Задумался о чём-то, глядя в небо, озаряемое дальними всполохами.
Черныш неподалеку замаячил белоснежным бантом на груди. Осторожно подошёл, уселся рядом. Тёплой мордой сунулся, будто в ковшик, в твёрдую ладонь хозяина, пахнущую порохом, костром. Охотник приласкал его, ощущая, как под сердцем слабнет злое мстительное чувство, точно узел развязывается. Робкая улыбка шевельнула туго сжатые губы.
Тишина уплотнялась, точно весь окружающий мир погружался под воду. Над голубовато-чёрными горами, сливающимися с небосводом, высыпалась пригоршня робко мерцающих звёзд. В седловине перевала надувался мыльный пузырь пустотелой луны. Однако скоро «лопнул» – скрылся  в тучах. Во мраке – уже близко –  мигнула блискавица. Горы слабо озарились — показали зубы в коротком злом оскале. А потом уже рядом, на том берегу над вершинами, всплеснулась молния, рыбой упала в озёрную глубь. И через несколько мгновений – словно спохватившись – по земле и по воде ударил запоздалый, громоздкий гром...

                9         

 Пробоину в лодке заделать удалось довольно скоро. А вот пробоину в небе – поди, попробуй… 
Ливень полоскал почти всю ночь. Бело-березовые ветки молний широко и высоко хлестали в далёкой приполярной тайге, взвивались над просторами тундры, сверкающе двоились в реках и озерах. Гром, словно хватая горы за грудки, ожесточенно сотрясал хребты и повергал в тартарары, — такое создавалось ощущение. Река, по которой сплавлялась лодка, штормила, вскипая пеной. Ветер мокрыми когтями драл бересту, ломал ольховник и опрокидывал наземь старые подгнившие лиственницы. В самых узких местах, на изворотах реки, деревья перегородили русло. Лодку на руках тащили через завалы, волокли по грязи. Цепляя дюралевым днищем за камни, лодка взвизгивала.
Столичные рохли какое-то время крепились, хотя с первой минуты было заметно их раздражение, ошеломление происходящим. Они уже давным-давно привыкли к теплу и сытости, к сухой одежде и надёжной крыше над головами. Более того, они уже привыкли к тому, что поезд или самолёт, катер или  вертолёт – словно бы по щучьему велению –  вдруг возникали перед ними в нужном месте в нужную минуту. И вот эта привычка, присущая городской избалованной публике, особенно товарищам, наделённым властью – привычка жить на дармовщинку, жить, не напрягаясь ни душой, ни телом – эта привычка у многих  становится второю натурой. И когда человек вот с такою натурой  вдруг остаётся один на один со стихией, не желающей признавать ни царя, ни псаря – вот здесь-то и открывается  его истинное лицо, которое чаще всего бывает похоже на зверскую рожу, искаженную злобой и ненавистью.
Именно такую рожу – мокрую и страшную под грозовым огнём – увидел подполковник Плацуха, когда наклонился над упавшим чиновником.
-Что  с вами?  Вольдемар Петрович? Что такое?
-Нога-а…
-Сломали?
-Не знаю… - Москалёв стал материться как извозчик.- Ничего хорошего…
Нога была цела, как выяснилось, но всё же не совсем здорова – подвернул между камней, когда лодку перетаскивали через завалы. Беда одна не ходит. Через несколько минут и второй чиновник «хорошо отметился» на бездорожье. Краснобай, поскользнувшись, упал и так ушибся, — ни сидеть, ни стоять. В три погибели скрючился.
-Позвоночник сломал! – застонал Краснобай, потирая ниже поясницы.
-Да бог с вами! - крикнул Фукалов. - У нас в отряде во время сборов один как сломал позвоночник, так сразу обделался… Это верный признак перелома… А вы? Тоже, что ли?..
-Не хами! А то я живо…
-Но, но, но… - Фукалов помог ему подняться.- Я ведь как лучше… Я ведь говорю, что позвоночник цел!
-Вот и помолчи, покуда цел!
-Да что вы как собаки! - прикрикнул подполковник.- Перестаньте!
 Плацуха оказался крепким мужиком. Сидя в лодке, а точнее, стоя, он неутомимо взмахивал веслом. Кровавые мозоли, раскаленные, как угли, горели на ладонях, обмотанных тряпками. Фукалов, работая на подхвате, жердиной промерял глубину и отталкивался от камней, при свете молний там и тут «выныривающих» перед лодкой.
- Скоро должно быть озеро. Не пропустить бы! - спохватился Плацуха, переставая грести. - А то будем кружить по нему до рассвета.
Когда наконец-то гроза покатилась на убыль – нехотя, медленно – над головами стало посветлей. Дальше поплыли  при тусклых звёздах, насыпавшихся в дыры между тучами. С берегов  на реку соскальзывали пряные запахи приполярной тайги, промытой до последнего листочка и цветка. Откуда-то из каменных карманов холодными змеями выползал знобящий дух снежного завала, убитого дождём. Голову кружили запахи  кореньев, вымытых между валунами. Волновали, пугали, тревожили и в то же время бодрили душу запахи морошки, княженики, колдовские ароматы фиалок и можжевельника и многого другого – всего того, чем богато яркое, но краткое северное лето.
Притихшая река раскинулась на два притока, заползая в Большое озеро, похожее на тёмную дремотную берлогу, откуда воняло тиной, торфом. Из Большого озера лодка выскользнула в другую реку — Быстротечную.
- Ну, и долго мы так будем? – постукивая зубами, спросил Москалёв, не забывая потирать поврежденную ногу.
-Уже недалеко, - успокоил Фукалов, из-под руки поглядывая вперёд. - Нам бы только порог пройти!
- Какой порог? Эй, ты, майор! Что молчишь?
- Погодите, ей-богу! Тут камни…- Фукалов занервничал, переходя на басы. -  Я же не коньяк с лимоном пью!
- Только не надо на меня орать! Я просто спросил, что за порог?
- Гробовой!
- Очень остроумно. Обхохочешься.
- Ну, ё, командировочка! - проворчал Плацуха и остервенело сплюнул за борт.
Многочисленный гнус, попрятавшийся на время дождя и проголодавшийся, тучей поднимался на крыло и начинал угрожающе брюзжать над головами.
-А мази нет от комаров?
-Вольдемар Петрович! Ты чо, блин? Издеваешься?
-Попрошу не тыкать!
-Прекратите! Что вы, в самом деле? Как малые дети! – снова прикрикнул Плацуха. - Лучше смотрите вперёд…
-Ой, ма…
-А я что говорил? Держись покрепче!
На Гробовом пороге, напоминающем мясорубку с каменными ножами, лодку разбило, разжевало и выплюнуло –  поближе к берегу…

                *       *       *
 
Белая ночь как будто вспомнила себя – как будто очнулась от обморока. Бледное небо – с выражением какой-то странной виноватости – посмотрело в чистые прогалы между тучами и облаками. Синевато-бледная земля густо и пряно дымилась после дождя. На горах шумели бурные ручьи, серебряными сверлами буравили себе дорогу между валунами, буреломами –  стекали  в реки и с обрывов прыгали в озёра.
Измученные, злые, промокшие до нитки, они кое-как дотащились до очередного озера.
Дрёмное, точно оправдывая свое название, гладко, дрёмно лежало в горах. Дальний край сиял вытертым зеркалом, отражая сумрачный рассвет и опрокинутые смутные хребты.
На возвышении каменистого берега жёлтым листом виднелось окошко зимовья. Тихо кругом, и только на острове, в мокром ольховнике, однообразно и тоскливо попискивала птица... Где-то в горах загрохотали камни, подмытые потоками ливня. Эхо обвала, увязая в мокром воздухе, послышалось как через вату.
Скоро собака почуяла путников – всполошилась около избушки.
Распахнулась дверь, набухшая от сырости. Свет керосиновой лампы золотистым клином раздвинул сумрак, показал дымящийся туманами пригорок.
- Кого там нелегкая носит? - заворчал хозяин, успокоив собаку.
- Макарыч? Ты?
- А ты-то кто?
- Плацуха!
-Откуда?.. Ох, да сколько вас? - удивился хозяин, глядя из-под ладони. - Ну, заходите. Тока даже на полу все не поместитесь...
- Спать не будем, Макарыч.
- А что? - насторожился хозяин.- Водку хлестать да песняка давить? Дак у меня уже башка гудит. Вчера тут были черти...
- Дай лодку, — перебил Плацуха. — Срочно!
- Прыткий парень! А я? Как сети проверять с утра? Верхом на палочке?
- Гости, Макарыч. Из Москвы, - устало объяснил подполковник. - Завтра самолёт.
- Во как! - Хозяин крякнул. - Как это вас угораздило? В такую погодку...
- Долгая история... – Плацуха отмахнулся от дыма.- Дай лодку, Макарыч. Христом богом прошу! Я к утру обернусь. Привезу пару литров водяры...
- Вы хоть в избу войдите, отогрейтесь, — пригласил хозяин.
Вошли. Осмотрелись. Тепло в зимовье. Красота. Печка потрескивала, разгрызая поленья. Чай стоял на столе.
- А выпить нет, Макарыч?
Хозяин не спеша закурил. Глубоко затянулся.
- Я ж говорю, вчера тут были... Как только ещё не выжрали карасин из лампы!
Гости выпили по кружке горячего чая. Пожевали свежей рыбы. Краснобай с Москалёвым заметно разомлели, рассолодели  в тепле – то и дело зевками, носами клевали.
- Ну, что? Решайте! -   сказал Плацуха, снимая рыбью косточку с тоненьких усов. - Может, покемарим до утра?
Москалёв, грузно сидящий у печки, поморщился, шевеля поврежденной ступней.  (С такою ногой всё равно не заснуть).
- А сколько нам ещё пилить? Не далеко? - Он поднялся и пристукнул крепким батогом.-  Тогда вперёд!

                10            

И наконец-то – гостиница, душ, благодать. Вот когда начинаешь ценить прелести цивилизации — когда побываешь в таких передрягах...
Московские чиновники после душа взбодрились. Переоделись в сухие пижамы, в тапочки. Сели за стол, шарахнули по рюмке коньяку. Заулыбались. Вот оно, счастье. А мы всё думаем, гадаем: что такое счастье и с чем его едят? Как мало всё же надо человеку: напился, наелся, завалился в тёплую кровать — и счастлив...
Хмелея, чиновники развеселились. И всё, что с ними приключилось в грозовую ночь, всё, что казалось тяжким и опасным, — предстало в романтическом свете. Будет что вспомнить.
От усталости и пережитых треволнений Москалев катастрофически быстро хмелел. Обрюзгшее лицо его с левой стороны было до крови поцарапано ветками во время перехода по Гробовому перекату. Лицо это с каждой минутой приобретало гримасу брезгливости и недовольства. Задирая больную ногу на журнальный столик, Вольдемар Петрович попросил Плацуху осмотреть опухшую лодыжку.
- Да потише. Ой, ладно! Ну, кто ж так осматривает?
Плацуха напомнил, шутя:
- Вольдемар Петрович! Так я ж не подполковник медицинской службы!
- А может быть, ты вообще не подполковник? - тоже, как будто шутя, спросил Москалёв.
Плацуха быстро опустил глаза, в глубине которых полыхнули злые огоньки.
- Виноват, - пробормотал, пощипывая усики.
Вольдемар Петрович рюмку взял. Посмотрел на мокрое окно, за которым светало. Сказал, кривя ухмылку:
- А парень-то смелый попался! Есть ещё такие...
-Ничего, - мрачно заверил Плацуха, - он ещё своё получит!
-Не знаю, как насчёт его, а вот мы-то своё получили… - Вольдемар Петрович выпил, крякнул и, прихрамывая, дошёл  до своей кровати.- Ну, всё, ребята, вы свободны. Вы молодцы. Вы заслужили по «Ордену Полярной звезды». В Москве я буду хлопотать о награждении…
Краснобай удивлённо посмотрел на него.
-Так это не в Москве, - насмешливо напомнил. - В Стокгольме надо будет хлопотать. Это награда Швеции.
-Нет, ну, почему же? - Москалёв зевнул.- И у монголов есть орден «Полярной звезды». Дело-то не в этом. Дело в том, что и майор и подполковник – такими храбрецами оказались… Ха-ха… Ну, просто грех таких не наградить…
 
                *       *       *               
Дрыхли гости почти до обеда. Нужно было будить — на самолёт провожать, но никто не решался. Плацуха и Фукалов ходили на цыпочках возле двери. Стояли – как часовые. Прислушивались. И наконец-то господа-товарищи прочухались, подали голоса, но это были голоса больные.  У одного нога болела – спасу нет. У другого — «спина отваливалась». И у обоих — после вчерашнего перенапряжения — ломало кости, жилы тянуло. Физиономии этих высоких гостей – нещадно искусанные комарами, изъеденные мелким подлым гнусом – воспалённо раскраснелись, там и тут покрывшись гнойниками и струпьями.
К ним вызвали врача.
Плацуха и Фукалов находились рядом — вместо медицинских братьев. Так приказал разъярённый Раскол — начальник милиции. Узнав о позорном происшедшем на Светлотае, начальник рассвирепел: «Будете утку таскать из-под них! Или разжалую к чёртовой матери!»
Простуда около недели колотила и корежила гостей. Температура зашкаливала – выше самой критической. Из Москвы приехали они — лощёные, отлакированные. А теперь — исхудали, как волки, серою щетиной обросли. Мало ели, много спали. Говорить — почти не говорили, только свирепо сверкали глазами, когда перед ними появлялись «медицинские братья» — подполковник с майором...
Три дня лихорадило бедных гостей, а потом – хотя и с трудом –  дело пошло на поправку.
Обрадовавшись, здешние власти приготовили подарки: настойка золотого корня, сушёная и вяленая рыба, рога оленя и что-то там ещё, предусмотрительно завернутое в пакеты. Но эти подарки, увы, не тронули сердца гостей. Вяло подавши руки на прощанье и двусмысленно благодаря «за радушный приём», чиновники улетели в Москву.

                11

Время шло, и все как будто позабыли о происшествии на Светлотае. И только там, «наверху», память оказалась удивительно крепкая.
Нагрянула комиссия из министерства, да такая свирепая, неподкупная — ни рыбалка не нужна ей, ни охота, а нужна «вся документация в надлежащем виде». Проработав два дня и две ночи, комиссия наделала шороху и улетела с гордо поднятой головой, отказавшись принять скромные дары здешних «волхвов». А это означало только одно: будут ещё ревизии. Примета оказалась верной. Вскоре с неба свалилась другая комиссия — из другого министерства. Начались какие-то внеплановые проверки, напоминающие стихийное бедствие. Стали придумывать и выписывать непомерные штрафы за неисполнение каких-то нормативов и каких-то пунктов инструкций, которые уже никто не праздновал десяток лет. В администрации города и в милиции, как на шахматных досках, полным ходом пошла перестановка фигур; кое-кто попал под сокращение, а кому-то, оказывается, давно уже пора на пенсию, песок из него сыпется...
«Утряска и усушка» кадров не могли не коснуться подполковника Плацухи и майора Фукалова. За малую провинность, за какой-то «не завязанный шнурок на ботинке» Плацуха был разжалован до майора, а Фукалов — соответственно — до капитана. «Гайки» на службе закручивать взялись с такою силой, что Плацуха, однажды вечером пригласивши приятеля к себе домой, мрачно пожаловался, пощипывая усики:
- Если и дальше так дело пойдет, надо будет бросать эту милицию чертову!
Фукалов недоверчиво скривился:
- Ну и куда ты, Рафик? На рудник, в забой полезешь?
- А хотя бы и туда! У меня же есть диплом.
- Почём?
- Что «почём»?
- Купил, я говорю, почём?
Плацуха угрожающе бровями заиграл:
- Ну, знаешь, Фома Фомич!.. – Плацуха поддёрнул брюки на помочах.- Ты гость в моём доме, а иначе бы я...
Фукалов снисходительно отмахнулся:
- А то бы ты меня соплями обмотал и задушил! - Он хохотнул. - Не надо, Рафик, не пыли. Лучше давай помаракуем, как нам быть?
За бутылкой заседали — почти до утра. Приняли холодный душ, побрились, аккуратно шнурки завязали, чтобы, не дай, бог, опять не оказаться разжалованными. Подтянутые, нервно весёлые, пришли на службу, постучались в кабинет Раскола и пришлепнули на стол два заявления с просьбой дать отпуск за свой счет.
Раскол растерялся. Потом заревел:
- Что за наглость, вашу мамашу?! Какой, к чёрту, отпуск? Да вы... Да я вас...  – Он хряпнул кулаком по столу.-  На курорт захотели?
-Никак нет…
-Молчать! – ревел начальник. – Молчать, пока я вашу мамашу…
Подчинённые, как два кролика, преданно смотрели на «удава». Молчали. И что-то в глазах у них было такое, что не сразу удалось уловить Расколу. Покричав ещё немного, раскрасневшийся начальник встал из-за стола, поддёрнул штаны с лампасами, сползающие с кругленького живота. Задумчиво прошёлся по ковру, где была протоптана серая «тропинка» — до окна и двери. Остановился возле офицеров и посмотрел на них пытливо, пристально. Они виновато вздохнули, сначала посмотрев на карту, висящую на стене, а потом – как-то многозначительно – отвели  глаза к просторному окну, за которым виднелась тундра, горы, терявшиеся в дымке на горизонте.
Заложивши кулаки за спину, Раскол постоял возле карты. Посмотрел за окно. Покрасневшее, гневом налитое лицо начальника посветлело. Он вернулся к столу и опять –  выразительно, пристально – посмотрел на подчиненных, как бы что-то желая спросить, но не решаясь.
Заскрипело кожаное кресло, принимая многопудовую тушу Раскола. Подумав, посмотрев на листки заявлений, начальник потянулся к автоматической ручке с золотым наконечником, покрутил её, повертел между пальцев. Ресницы Раскола дрогнули, прикрывая чёрные глаза, где промелькнула странная веселость:
- Значит, в отпуск? Хорошо. Чем заняться думаете?
Плацуха и Фукалов переглянулись.
- Да мы тут... э-э... - замямлили они по очереди, снова поглядывая на карту,- мы поохотиться думаем.
В тишине стало слышно, как зубчики чикают, пожирая время за спиной Раскола — часы висели на стене возле красного знамени. Озабоченно хмурясь, начальник что-то размашисто написал поперёк одного и другого заявления.
- Сам, грешным делом, люблю с ружьишком баловать, только некогда, - вздыхая, признался он. - Завидую, вашу мамашу! Ну, это... всё… счастливо! Ни пуха, ни пера! Только к черту посылать меня не надо, - поспешил предупредить Раскол. - Я сам кого хочешь пошлю. И глядите, чтобы там всё было аккуратно. Чтобы комар своё мурло не подточил.
Подчинённые – как заводные солдатики – одновременно взяли под козырёк. 
 
                12            

Поутру над перевалом брезжил зябкий мутный свет. Время туманов приспело, погода нелётная. Каждое раз, выходя на связь и поджидая попутный борт, Зимогор немного нервничал, «звериным» чутьем ощущая что-то недоброе. Что именно — трудно сказать, только тревога и предчувствие опасности сквозили в самом воздухе.
Как-то удивительно, совсем по-человечьи притихло остывающее озеро. Укротили свой весёлый бег беспечные светлые реки и ручьи. Проворный хариус, как на катушках, спешил скатиться в низовья, ленок уходил. Животрепещущей, оперенной торпедой улепётывал таймень, оставляя за собой хвостатый белопенный след.
Светлотай, с каждым днем всё глубже остывая, буйно туманился то правым, то левым берегом, будто не знал, куда лучше приклонить лохматую свою нечёсаную голову. По ночам озеро «бредило» первым снегом и льдом. Тонкой ниткой иней вышивался по берегам, точно русалки под звёздами из воды выходили на цыпочках и серебряными кружевами устилали омертвевшую траву, суровым трауром обряжали стылые кусты, камни с красным лишайником, похожие на могильные плиты — хоронили ещё одно краткое заполярное лето, весело пожившее на этих берегах. Сахаристой пудрой обсыпались береговые ольховники с кривыми толстыми ветками. Переставали дышать заболоченные низины с багульником и осокой. Уныло поскрипывало в тишине чёрное коряжистое дерево, оголившее красно-мясистые корни, одиноко, обрёченно склоненное к обрыву.
Холодные сухие вечера становились протяжными и скорбными, как дальний волчий вой, который не столько пугает, сколько печалит, как древняя песня бессмертной души, скитающейся где-то в потёмках мирозданья. За охотничьим зимовьем, среди корявых узловатых лиственниц в потемневшем, почерствевшем воздухе, вечерами повисала половинка луны, напоминая опустевшее гнездо, припорошенное первым снеговьём, чуть голубоватым сверху и по краям. Вершины окрестных гор, столпившихся около озера, белоснежно поблескивали в поднебесье: то ли мнилось, то ли снилось, то ли в самом деле снег «из рукава вселенной» просыпался на горы? Не время для снега ещё, но Зимогорин уже уяснил: Крайний Север любит крайности, и чихать он хотел на любой календарь, он живет своим умом, своим капризом или барской прихотью. И если ты завтра проснёшься, и вместо желтовато-красной опади увидишь первый снег, не удивляйся: значит, бедного «белоснежного зайца» охотники-ветры подняли, погнали по горам и долам.
Не теряя времени, Егор готовил на зиму дрова. Бензопилой валил, крошил кубометров десять ёлки, кубометров сорок лиственницы — это количество уже проверено. Пластал сухой плавник на берегу, чурки возил к зимовью и колол.
Однажды утром, шагая в сторону сухого плавника, он содрогнулся: увидел на пригорке «первый снег». Протёр глаза и снова поглядел на кривую косу, находящуюся напротив реки. Что такое? Неужели снег? Ретивое заныло.
Если выпал первый снег, значит, вот-вот околеет река, и продукты не завезешь; ни продукты, ни солярку, ни гвозди, ни множество всяких других мелочей, необходимых для нормальной зимовки. Зимогор в растерянности потоптался на берегу. Широко раскрытыми глазами смотрел на внезапное «первоснежье». И потихонечку стало до него «доходить»...
Улыбка заиграла в бороде. Покрутив головою, Егор восхищенно ругнулся.
- Стрелять его ять! Да ведь это ж лебедь на перелете! Как я сразу не догадался? Поздняя осень, грачи улетели, как сказано классиком. Гусь уже поднялся на крыло, а лебедь позже улетает. И вот они собрались караваном. Это сколько же их насыпалось? Штук восемьсот, а может быть, вся тысяча! А ведь когда-то, помнится, орнитологи уверяли меня, что лебедь во веки вечные не сбивается в такие большие стаи. Рассказать им, кабинетным умникам, так будут спорить: нет, не может быть! Однако ж вот они, слетелись в таком невероятном количестве, словно снегу навалило на правый берег. Вся коса — а это километра полтора — побелела от жирного лебедя! А я, дубина, испугался, думал, ранняя зима прихватила меня в летнем платье...
Когда миновала сырая неуютная ночь, Зимогор увидел, как тот «лебяжий снег» зашевелился на кривой косе и начал таять. Расправляя крылья, лебеди шумно отрывались от земли, отряхивали красноватые лапы, роняли пух и перья и, поддаваясь древнему инстинкту, старательно выструнивали шеи. Лебеди всё выше поднимались в холодный небосвод, привычно разбивались на правильные клинья, чтобы размеренно, дружно и несуетливо работать и работать своими «скрипучими вёслами», устремляясь к далёкому красному Югу; перекантоваться там, перезимовать и возвратиться вновь на древнюю прародину свою — Гиперборею.
С улыбкой проводив лебяжью стаю, Зимогорин опустил глаза на грешную землю. И вдруг подумал, что не надо ждать вертушку. Когда ещё развеются туманы, когда ещё проспятся летуны, опохмелятся и раскочегарят свой агрегат? Нет, не надо ждать.
Он стал готовить лодку. Погрузил всё только самое необходимое.
Предчувствие какой-то коварной «мины», заложенной неподалёку, вот что им руководило, вот что не давало покоя по ночам.
-Мне отсюда нужно дёргать! - сказал он старику Духозиму. - Что говоришь? Зачем же так старался, так пластался? Дрова пригодятся. Белка их не сгрызёт и медведь не истопит. Я сюда вернусь попозже, а теперь – чую шкурой – надо тикать. Извини. Передавай привет ребятам-избушатам. Пускай тут сильно-то не озоруют. Я, правда, спички спрятал, ну да мало ли… Черныш! Ты где? Пошли!
Собака ждала его в лодке, причем одну лапу она держала на дюралевом весле, как будто собиралась оттолкнуться от берега – не дожидаясь хозяина, который всё что-то бормочет, бормочет, непонятно с кем ведёт беседу.
 
                13

На утренней заре, пустившись в путь, Зимогор – по витиеватому руслу, уже усыпанному жёлтым листарём – продвигался до обидного медленно. Низкий уровень воды – межень – как всегда в эту предзимнюю пору оголил берега. Раздетые корни деревьев торчали осьминогами. Там и тут виднелись крутые валуны – тушами чёрных сытых кабанов, волосатыми мордами зарывшихся в густую грязь, где протекали ручейки, время от времени издавая хрюкающий звук.  Опустевшие гнёзда чечёток – или чьи-то другие? – были похожи на серые, туристами забытые вязаные шапочки. И вот эти «шапочки» подспудно, подсознательно о чём-то говорили Зимогору. О чём? Он пока не мог себе сказать. Он только мрачно думал вслух:
-Самый страшный в тундре зверь – это турист. В капкан не идёт, и стрелять его, падлу, нельзя! - Зимогор собаку почесал за ухом. - Да, Черныш? Правильно я говорю?
-Ага! Агаф! - охотно отозвалась собака, отрывая глаза от берега, где было полно всякой живности, соблазнительно пахнущей даже издалека.
 Перед закатом Егор подтянулся к порогу с нежно-ласковым названием – Гробовой. Черныш притих и мелко стал подрагивать, стараясь не скулить от ужаса, с каждой минутой наплывавшего  всё ближе, ближе. О том, что порог  уже не за горами, можно было узнать заранее –  по гулкому эху, которое билось-колотилось между утёсами, образующими горловину порога. Давно уже Егор живёт на Светлотае, давно уже ходит по Гробовому, а всё не привыкнет. В коленках появляется мандраж. Под сердцем  – нудное нытьё. Когда ему впервые пришлось перебираться через порог, подумал, что такое «милое» название кто-то дал ради шутки. И только позднее на той стороне  он разглядел громадные гранитные плиты, сложенные в виде надгробья, на которое сама природа каждый год исправно цветы укладывает – в память о каком-нибудь новом чудаке, по глупости или по дерзости рискнувшем сунуться в эти места.
  Отражая вечереющее солнце, Гробовой переливался кровавыми оттенками, клокотал непримиримо, угрожающе. Подмытые течением и рухнувшие лиственницы, покусанные камнями порога, безобразно торчали из зубастой пасти Гробового. Помятые и жалкие кустики, сорванные течением, подрагивали, зажатые среди валунов, убелённые пеной, словно цветом черемухи. Неожиданно стихая под прикрытием скалы, река лениво мусолила мусор в голубоватом глубоком улове, где жировала рыба – серебристо сверкали хариусы, мордочками тыкались, вылавливая корм среди кружащейся хвои и рваных листьев. Одинокая чайка, убаюканная равномерным шумом, дремала на сухом чёрно-красном громадном обломке, может быть, сто тысяч лет назад отколовшемся от береговой скалы и отлетевшем на середину порога.
Река Быстротечная, напоровшись на горный рыжевато-антрацитовый хребет и изгибаясь шипящей змеюкой, бурно текла в этом месте, раздваивалась: основное русло превращалось в порог, а вспомогательное – стремительно и страшно сужалось в горловину, которая может сравниться с бутылкой, откуда хлещет струя шампанского.
Закатное солнце коснулось горы и примялось вдали между скалами, напоминая увядающий цветок кипрея. Широкая тень поползла по гулкому порогу, погасила белизну бешеной пены в камнях. Свет уходил, нужно было спешить. Только поспешай, не суетясь. Тут всякий раз — как будто в первый раз...
Егор нацелил лодку между валунами, грозно вспухающими из-под воды. Тонкой прозрачной плёнкой вода обтекала, обтягивала гладкие, зализанные головы тёмных валунов и заплетала белые косички на затылках. Выруливая на пенную ревущую стремнину, Зимогор с холодеющим сердцем осознал в какой-то миг, что лодка почти перестаёт повиноваться. И важно было в этот миг не сдрейфить, не схватиться за весло. Не надо спорить с перекатом. Не доказывай ему, что ты — сильнее и умнее. Ни черта подобного! Он — переспорит любого. Нужно ему довериться. Но только — на две-три секунды.
Вот река подставила под лодку свой могучий хребёт. Поволокла, как щепку, по фарватеру. Не зевай! Несколько секунд задаром прокатился на хребтине, а дальше — эх, раззудись, плечо, размахнись, рука! — дальше надо опять между камнями лавировать... Жутковато! И — весело. В общем, красота, кто понимает, кто не трусит.
-Всё, Черныш! Прошли! Как будто в рай попали!
С трудом, со скрипом и скрежетом валунов под бортами лодки, с матюгами и с крупнокалиберным потом, выступившим на лице и на шее, Зимогор — уже и сам себе не веря – проскользнул кипяченое место. Повеселел, расслабляясь, и непроизвольно подмигнул собаке, распластавшейся по днищу лодки и всё ещё  заметно подрагивающей.
Через минуту, осознавая миновавшую опасность, Черныш приободрился, подскочил, возбужденно закрутился, поглядывая по сторонам. И вдруг подал тревожный голос. Зимогор, проследив за абрикосовыми глазами кобеля, заприметил в кустах блеснувшую корму помятой лодки.
Причалил, постоял, соображая, что тут могло произойти. Побегав по берегу, Черныш понюхал что-то в кустах, в камнях. Возвратился, выразительно избоченив голову и как бы говоря своими абрикосами: больше нет ничего подозрительного.
Дюралевая лодка на перекате сложилась в виде пирожка. А нет ли там начинки из людей? Тот пирожок зверски покусан и пожеван гранитными зубами Гробового. Зимогор, пожалуй, не узнал бы злополучную лодку, если бы не разглядел прострел — аккуратную дырочку в левом борту чуть ниже ватерлинии. Рядом с лодкой валялось покорёженное весло.
- Не повезло! - усмехнулся. - Видно, гроза помешала. - Он увидел ворона, чистившего клюв о ветку. Походил по кустам и раздвинул шарагу, вспугнувши мелких птиц. Но ничего и никого не обнаружил.
Вечер клонился на холодную воду, когда Зимогор, заглушив мотор, на вёслах подошёл к обрывистому берегу, за многие годы жутко засыпанному кучами шлака, мусора и всякой другой дребеденью, которая в археологии почему-то высокопарно именуется «культурным» слоем. Противно подступаться к такому «шибко культурному» слою. Зато безопасно. Вряд ли кто-то станет поджидать его, караулить на этой помойке.
В закатных лучах подходя к поселку Тундровому, он увидел машину – по дороге, раскисшей после дождя, протарахтела в сторону местного аэропорта. А вскоре Егор услышал грохот запущенного мотора, и характерный посвист вертолетного винта.
Погладив белый бант на груди Черныша, парень приказал кобелю сидеть, помалкивать. Проворно закарабкался на береговую скалу. Так старался и так торопился – до крови расцарапал левую ладонь, а на правой руке ноготь едва не сломал. Горячим языком слизнув кровинку из ковшика ладони, охотник расчехлил бинокль и «подтянул» поближе к себе аэродром. Красные бочки с мазутом и горючкой замаячили на краю взлётной площадки. Старый, давно уже списанный и полуразобранный самолёт метеоразведки стоял в кустах – ветки росли между крыльями.
Потом вертолёт задрожал в окулярах. Блеснуло стекло кабины. Чёрный квадрат распахнутой двери. Фигуры людей замелькали. Рюкзаки. Оружие в чехлах.
Кто-то загружался в вертолет. Кажется, двое. Один из них поспешно повернулся к выходу, чтобы дверцу захлопнуть. Егор присмотрелся.
- Знакомая рожа, - прошептал он. - Где же я видел тебя, родимую, в такой же вязаной шапочке? А?

                14

Ворон стоял на дороге — стоял и нагло пялился, приоткрывши клюв. Как будто ждал подачки. Приметам Егор не очень верил, но перед вороном пасовал почему-то. (Ворона покормить — беду отвести). Он всегда старался накормить вот такого чёрного чёрта с глазами, похожими на сизые картечины.  Причем стремился сделать это как-то «незаметно» для себя. Встретив на дороге ворона, Егор будто случайно обнаруживал под рукой «завалявшегося» тайменя или кусок сохатины. Усмехался в душе над собою, но всё-таки бросал пожрать...
Так было и сегодня ночью, когда Зимогору – он спал в городском общежитии – приснился ворон, грязным камнем рухнувший откуда-то с чистого неба и оказавшийся на белоснежном ослепительном путике: ни объехать, ни обойти. Делая вид, что собирается поправить брезентуху на прицепе, Егор затормозил, соскочил с «Бурана». Посмотрел по сторонам, стараясь не встречаться глазами с вороном. Озябшие руки потёр и, нарочито небрежно, неторопливо подойдя к прицепу, развязал мешок с мороженою рыбой, пахнущей глубинным озером. Хотел достать топор и построгать «полешко», дать строганины ворону. И вдруг Черныш откуда-то возник, раззявил пасть.
Как странно всё же действует сознание человека – так легко умеет раздвоиться и даже расстроиться.
 Медленно пробуждаясь, охотник понял: ворон — это во сне, а Черныш — наяву. Кобель сначала заскулил, потом два раза гулко бухнул возле двери. Перевернувшись с боку на бок, Зимогор хотел цыкнуть, но только вяло шевельнул губами, а вслед за этим вздрогнул, распахнув глаза.
- Ворон? - спросил спросонья. - Покормил я ворона? Или нет?
Зимогорин, выходя из тундры, останавливался в рабочем общежитии, где всегда было полно разномастных бродяг: здесь  тебе и романтики, здесь тебе и прагматики, и кого только нет…
 Шахтёр Иван Красавин, будущий ударник коммунистического труда, скрипя пружинами в углу на кровати, приподнял косматую голову.
-Чего? - басовито прогудел. - Какой «воронок»? Что? Милиция? За кем приехали?
- Спи, земляк. Извини, мне приснилось.
- Заснешь тут! - Красавин зевнул, закуривая. - Кобель твой скулит и скулит, извелся на г...
- Черныш не привык к золотым унитазам. Не то что городские шавки! - Егор оделся. - Пойду, прогуляюсь по свежему воздуху.
- Давай, давай,  - насмешливо сказал Красавин. - Только форточку закрой и возьми противогаз – вот там, под койкой.
- Какой противогаз?
-СИЗОД называется, - ответил шахтёр как на экзамене. -  Средство индивидуальной защиты органов дыхания.
-Зачем? - Зимогор принюхался, остановившись около  форточки – в  комнате пахло сернистым газом. – А-а! Вот оно что! Как вы тут живете? — Он поморщился.
- А вот так и живём, - покорно откликнулся шахтёр. - Как в Бухенвальде.
Зимогор закрыл фрамугу с надтреснутым стеклом, криво заклеенным полоской пластыря. Вывел собаку во двор и, опуская голову, мрачно посмотрел на первый снег, яичной грязной шелухою хрустящий под ботинками.
На окраине города густо дымили трубы комбината, порождая грибы-облака такой чудовищной величины, словно бы в той стороне только что взорвали атомную бомбу. Медленно раскручиваясь в небе, облака растягивались –  размазано ползли по чистым небесам. Густо воняло сернистым газом, который тут старались выбрасывать ночами – втихушку выбрасывали, по-партизански, потому что всякий раз нормы выбросов были завышены. Да если бы даже эти нормы соответствовали нормам, прописанным на бумаге – всё равно не легче было бы ни человеку, ни заполярной природе. От этих «атомных» выбросов  год за годом медленно, но верно умирали тайга и тундра — дымный шлейф растягивался на сотни километров. А, кроме того, сернистый газ, попадая в туман, превращался в ядовитый аэрозоль. Перелётные птицы – это охотник знал от учёных, работавших в заповеднике, – многие птицы, наталкиваясь на дымный «барьер», становились калеками. И такими же калеками и уродами становились многие травы,  цветы, лемминги и полёвки. И очень горько было осознавать правоту профессора Усольцева, убеждённо говорившего о том, что рано или поздно этот страшный советский молох после себя оставит — только мёртвый марсианский пейзаж.
-Черныш! Как там, у дяди Хэма? - спросил охотник, грустно глядя в глаза собаке. - Человек — не бог весть что рядом с замечательными зверями и птицами...
Сердце, отравленное газом, заколотилось сильней и тревожней обычного. И Зимогору вдруг подумалось о том, что сердце человека – начиная с первого удара – неумолимо движется к последнему удару. И точно так же – сердце человечества.  Если представить горы срубленных лесов и вообразить, сколько было  вверх дном перевёрнуто  целинных и залежных земель… Если иметь в виду опустошенные золотые жилы, варварски вытянутые из глубины; если вспомнить многочисленные шахты, откуда днём и ночью вынимают уголь, а где-то уже подчистую вынули… Если вспомнить о миллионах кубометров нефти, которую люди годами качают  по трубам, жадно сосут, как вампиры… И если ещё сюда же присовокупить  сотни других  таких же «добрых» дел – в результате всего этого получится картина апокалипсиса. Хочешь верь, хочешь, не верь, но сердце человечества стремительно идёт к своему последнему удару, к своему инфаркту в размерах мирозданья. И это – увы! – неизбежно. Скоро наш Творец поставит свечку за упокой когда-то процветающей планеты, небольшой, но прекрасной планеты с чарующим  названием – Земля.

                15         

Первый снег растаял –  погодка пока ещё держалась. Хотя держалась – на волоске, на той паутинке, которая время от времени пролетала над выстывшим пространством тундры, где воздух по утрам уже вызванивал слюдяными льдинками на реках и ручьях.
Через несколько дней охотник вернулся на Светлотай. К пепелищу вернулся. Больно было смотреть на останки добротного зимовья. Пепел уже развеяли стылые ветры, день и ночь уныло, безутешно причитающие на чёрном пустом пригорке, по которому лебяжьим пухом катался иней, застревая в каменных расщелинах, где зимовали северные скудные цветы.
Духозим сидел на головешках, горевал.
- Кто это сделал? — жестко спросил Зимогор.
- Я не знаю. Я за печкой спал.
Зимогор непроизвольно подмигнул.
- Темнишь, старик?
Духозим отвел глаза. Вздохнул.
- Не связывайся... Ну их! Ты же знаешь, его не тронь, оно не пахнет...
- Так-то оно так... А избушата? Целые?
- Да вон они... Им горя нет!
Весёлые ребята-избушата бегали кругом горелых бревен. Резвились, играя в прятки, в догонялки. Бросались чёрными камешками — угольками. Потом в руке избушонка что-то сверкнуло, напоминая раскаленный уголь.
- Гляди, не обожгись! — заворчал Духозим.
- А он холодный.
Охотник присмотрелся.
- А ну-ка, дай! Ох, ты!..
- А что там?
- Самородок, стрелять его ять! - криво улыбнулся Зимогор. - Эх, золотое было зимовье! Ну, ладно. Хватит сопли мотать на кулак. Пошли, Духозимыч. Зови избушат!   

                *       *       *               
Обхвативши голову, охотник сидел на горелом пеньке. Потом неохотно поднялся. Глаза протёр и посмотрел по сторонам. Никого. Ни Духа зимовья. Ни избушат. Только ветер всхлипывает на пепелище.
Охотник отвернулся. Напористо пошёл — навстречу холодному осеннему солнцу, встающему на том берегу Светлотая. Шагал без оглядки — нечего душу травить. Но у Зимогора была одна особенность: как будто «глаза на затылке». Он уходил и видел пригожее местечко за спиной, на котором вчера ещё было такое надёжное зимовье. Там ветерок всегда сдувал комара и гнуса. Там кипела в камнях серебряная чашка родника. Там постоянно клевало — хоть из окон закидывай удочку. Там...
- Хватит! - приказал себе Егор. - Без лирики!
Глаза глядели холодно и пристально. Глаза искали хоть какую-то зацепку, где можно было бы приклонить победную головушку. Но зацепки не было. Вот когда бы летом, а теперь…
Чугунное предзимье придавило землю. По утрам уже иней в траве блестит каракулем. Ночной мороз прибрал – как будто на корню поел – бруснику и морошку, княженику и всякую другую тундровую летнюю вкуснятину. Мороз уже первую заберегу норовит припаять. Водяной пока ещё высовывает лапу из глубины, играючи ломает заберегу. Но игрушки эти — ненадолго. Скоро Царь-Север напишет указ — быть зиме. И всё – тут не поспоришь. Встанут ручьи. Остекленеют реки. Закроются огромные очи озер. Мелкие зверушки – лемминги, полёвки, слепушонки –  забьются в норы. Бурый медведь завалится на зимнюю квартиру –  до весны. А ему, Зимогору, что делать? Без крыши-то, конечно, он не останется, нет. Было бы смешно — ему, русскому крепкому мужику, зимовать под перевёрнутой лодкой, как цыгану какому. Перезимует — дай бог каждому. Речь не об этом. Что делать с душою? Ведь наплевали в душу, сволочи. Наплевали и ушли. Были бы они, козлы, перед глазами, а так...
Он остановился перекурить.
И Духозим тут как тут — со своею излюбленной трубкой.
- Дай огоньку, — попросил.
Посидели на поваленном дереве. Поговорили.
- Я вообще-то догадываюсь, кого мне нужно искать, - негромко проговорил охотник. - Жалко только время тратить. Но придётся...
Духозим махнул горелым рукавом:
- Не связывайся.
-Ты бы лучше это им сказал. Зря они со мной связались. Зря.
Переменив пластинку, Духозим спросил:
-Ты куда идёшь? Я не пойму.
- К соседу. На тот берег.
-А там-то что?
-Переночуем, а там будет видно. Война план покажет... – Егор поправил карабин, торчащий над плечом.- Я всё равно их найду! Из-под земли достану! Не на того нарвались! Я напишу про этих сволочей... Профессор правильно сказал: «Светлотай — не просто озеро. Это светлая и тайная душа Земли!» Ты понял, куда эти черти лапы свои запускают? Разве я могу молчать? Я напишу про этих сволочей!
-А кто опубликует? Где? - стал рассуждать Духозим Духозимыч.-  В Заполярске этом? Не смеши. Тут уже никто даже не пикнет. А где? В Красноярске? Так тоже едва ли. И там не укусят руку дающего.
- Значит, в Москву поеду!
- А что Москва? Москва слезам не верит...
- А я поеду не со слезами.
-Кстати! – Разволновавшись, Духозим чуть не выронил трубку.- Совсем забыл! А что же там случилось? Ну, где? В Москве. А ты не слышал? Нет? Так там же революция какая-то… Мы на горе всем буржуям – мировой пожар раздуем! Я это услышал по рации ночью… А потом смотрю –  пожар и в самом деле! Избушка загорелась…
Внимательно глядя на старика, Егор скривил ухмылку.
-Что ты болтаешь? А? Какая революция? Ты о чём?
Помолчав, Духозим Духозимыч трубку пососал – она погасла.
-Ты же в Москву собрался, - напомнил он уже более спокойным тоном. - Вот и узнай, что там да как… 

                16

Охотник тайком появился в Москве, где и в самом деле произошло нечто вроде новой русской революции: флаги на башнях были другие, а вместо советских рубиновых звёзд – золотые двуглавые орлы зорко смотрели по сторонам и время от времени словно подмигивали Егору – так ему показалось, когда он толкался по Красной площади, куда в первую очередь непременно приходит всякий себя мало-мальски уважающий провинциал. На площади были толпы какого-то народу с плакатами. Кто-то кричал по поводу того, что Ленина – самым срочным образом причем – надо за ноги вытаскивать из Мавзолея. «Нет! - подумал Егор, улыбаясь. - Это я сплю.  Наяву такого никак не может быть!»
Осторожно, несуетно, как по дремучей тайге, он побродил по рынкам, по барахолкам, каких ещё вчера тут не было: товары из Китая громоздились курганами. Кругом было полно и скупщиков и перекупщиков, но никто их почему-то не трогал –  спекулянтов называли бизнесменами и даже милиция, приближаясь к ним, козыряла и о чём-то вежливо вела беседу, которая заканчивалась вороватым расталкиванием денег по милицейским карманам.
«Да! - уже твёрдо подумал Егор.-  Это сон! Такого быть не может по определению! Откуда вдруг такая спекуляция в открытом виде? Хотя мне-то что? Что я встревожился? Мне это на руку! Мне это – в самый раз!»
 Он что-то высматривал и что-то вынюхивал, озираясь по сторонам. Прозрачными намёками и всевозможными экивоками он что-то выспрашивал у парней с продувными рожами, с наколками на волосатых лапах и с такими золотыми цепями на шеях — лодки можно держать на приколе.
- Ишь ты! - недоверчиво ухмылялись в бородатое лицо охотника. - А зачем тебе эта игрушка?
- Тайга, однако, тундра! - говорил он, нарочито коверкая речь. - Чукча будет белка глаз стрелять! 
- Ты, чукча, не гони пургу! - сказал один амбал, похлопав по плечу Егора. - Ну, допустим... Я говорю — допустим, игрушка имеется. Хорошая игрушка. Только дорогая. Понял, чукча? Деньги есть?
- Мало-мало найдем! - Охотник с треском разорвал подкладку и показал самородок, небольшим угольком полыхнувший на солнце.
Алчно облизнувшись, амбал потёр ладони.
- Ай да чукча! Однако, сторгуемся!
Зимогор взял «игрушку», аккуратно упакованную так, что для постороннего глаза это были простые грабли рядом с лопатой или тяпкой – набор вполне спокойного, законопослушного дачника. Уходя с того места, где они сторговались, Зимогор заметил: по пятам за ним направились три парня. Мало им, сволочам, самородного золота, решили догнать, потрясти. Дармоеды эти – большая фигура, но дура – не имели понятия, что это такое  «глаза на затылке» охотника. Зимогор туда свернул, потом сюда, потом сделал какую-то заячью скидку и ушёл от них, шагу даже не прибавлял. Москва — дремучий город, затеряться легко.
Оторвавшись от своих преследователей, он двинулся глухими переулками, дворами. Спустился в какой-то подземный переход, где воняло канализацией и под ногами шныряли крысы. Потом пошёл по чердакам, время от времени пугая воробьёв и голубей. В нос ударило птичьим пометом. В дыры светило солнце, небо голубело. Егор осторожно приблизился  к забитому слуховому окну. Отодвинул гниловатую доску. Оружие с глушителем, с оптическим прицелом аккуратно легло в деревянную выемку. Охотник раскорячил ноги. Уперся. Затаил дыхание. И тут...
На оптический прицел упала капля жидкого птичьего помёта. Голубь покружился над чердаком и нахально уселся — прямо напротив Егора.
- Сука ты, а не голубь мира! - прошептал он, протирая оптику и непроизвольно подмигивая белому голубю.
И вдруг Егор заметил: в окне, куда он целился, зашевелилась занавеска. Скрипя зубами и матерясь, он заторопился, опять схватил оружие наизготовку и лихорадочно передернул затвор.

                17

Кошмарный сон корежил Зимогора. Скрипя зубами и матерясь, Егор — во сне! — передёрнул затвор карабина и чуть не выстрелил в окно избушки.
Когда пришёл в себя, когда прочухался – руки тряслись, башка гудела. Сам себя испугавшись, Зимогор отложил карабин и двумя руками вцепился в рыжевато-белые всклокоченные волосы. Посмотрел за окно, ухмыльнулся, вспоминая Москву, амбала, продавшего винтовку с оптическим прицелом.
- Значит, приснилось? - Он облегченно вздохнул, озираясь. - А где это я?
- У соседа,- мрачно сказал хозяин зимовья.
Егор присмотрелся.
- Здорово, сосед.
- Здорово, - бодрым голосом отозвался мужик; он, похоже, не спал. - С приездом, парень!
- С приездом? Откуда?
- Ну, как это – откуда? Из Москвы.
- Что? – догадался Егор.- Я опять орал во сне?
- Нет, песни пел...
- Ну, извини.
- Да ничего, отдыхай, что ж теперь…- не очень искренне сказал мужик, закуривая.- А что у них там, кстати, произошло? В Москве. Ты не в курсе?
-А хрен их знает. - Зимогор пожал плечами. -  Кто-то что-то с кем-то не поделил чего-то.
-Паны дерутся – у холопов чубы трещат. Так ведь, да?
-Я не холоп. Не знаю.
-А кто ты? Пан? – с лёгкой подковыркой спросил сосед.
Сурово посмотревши на него, Егор неожиданно подмигнул.
- Ты не волнуйся. Я долго у тебя не задержусь.
- Зима. - Сосед вздохнул. - Куда теперь? Живи.
- Нет. Был бы я один, другое дело. А то ведь семья... - озабоченно сказал Зимогор.
- Далеко? - спросил сосед. - Семья-то?
- Здесь.
Мужик закашлялся от дыма и удивлённо посмотрел на него.
- А где это — здесь?
- А вот... Мы же все вместе пришли к тебе! - Зимогор с улыбкой за печку посмотрел. - Ребята-избушата здесь. И Духозимыч. Куда их бросишь? - Парень глубоко вздохнул. - Мы привыкли вместе, нам хорошо...
«Да и мне, пожалуй, будет хорошо, если ты поселишься — как можно дальше!» - подумал сосед, пугливо покосившись на Егора.
Неожиданно засмеявшись, Зимогор похлопал соседа по плечу.
-Да ладно, что ты, в самом деле? - сказал он, натягивая полушубок.- Шуток, что ли, не понимаешь? Спи, ложись. А я схожу, звёзды посчитаю.
 
                *       *       *

Луна всю ночь горела над Светлотаем. В небе на далёком берегу рисовалось подобие радуги. Бог знает, что это было на самом деле! Может, радуга ночная только чудилась? А может быть, и в самом деле зарождалась — в лучах изумительно яркой луны, в серебристом крошеве первых снежинок, сыпавшихся из рукава полярных промороженных небес? Скорей всего, что так. Север — волшебник, Север — чародей, и в рукаве, и за душою у него — запасы великих чудес.