5. Царёк-Северок

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
                или
                ЦАРЬ-СЕВЕР
               
                роман  в рассказах и повестях
________________________________________

                ЦАРЁК-СЕВЕРОК

                1

 Далёкие горы казались призрачными. Синевато-светлые с дымчатым подбоем горы сказочно реяли, подрагивая между небом и землей. Как будто великий Творец, сочинивший эту красоту, сомневался ещё: в небесах её оставить или водрузить на северную землю?
Глаза у парня вспыхивали радостью, когда он посматривал то на далёкие горы, то на вертолёт, оранжево мерцающий поблизости – на площадке, огороженной редким  частоколом. Площадка была небольшая, с белым посадочным кругом, давно уже нарисованным и полустёршимся на бетоне. 
 В полосатую штанину, висящую на длинном шесте аэропорта, ветер ногу неожиданно просунул. Штанина заболталась, туго натягиваясь. Парень посмотрел по сторонам. Поёжился.  Погода на глазах преображалась – не в лучшую сторону. Свинцово-серые, тугие облака из-за гор выкручивались. Тени кругом аэропорта становились широкими и плотными, а свет между ними напротив – жидковатый, узенький. Симпатично одетая полярная птаха пуночка – снежный подорожник – живым цветком затрепетала неподалёку от парня. Крылья этого цветка, будто лепестки, задрожали под ветром, раскрылись – и парень с сожалением вздохнул, глазами провожая снежный подорожник, которым он невольно залюбовался.
Вершины далёких гор, кое-где покрытые остатками снега, стали скрываться под напором облаков.
 «Как бы ещё полёт не отложили! - заволновался молодой человек. - Чего канителятся?»
Он ждал пилотов. Сначала он топтался около дорожки, ведущей на лётное поле, а затем вернулся к деревянному крыльцу аэропорта. Он уже хотел зайти вовнутрь и уточнить по поводу полёта, но в это время двери вдруг открылись – едва не ударили в лоб.
Вышел одни из пилотов — сухощавый, с тёмными насмешливыми глазами — Эдуард Архангельский, по прозвищу Архангел. Постояв на крыльце, посмотревши на горы в дымке, Архангел спросил, закуривая:
- Ты, что ли, с нами полетишь?
- Я не знаю, с вами, или нет... - Парень головою покрутил, посматривая по сторонам. - Мне сказали, что Мастаков...
-Значит, с нами. Командировочный? - Лётчик снисходительно посмотрел на парня. - Первый раз на Крайнем?.. Как зовут?
- Тиморей.
- Что за имя такое? Заморское.
- Обыкновенное. Тимофей. Просто в документах одна буква оказалась «пьяная», вот и получилось...
- Ясненько. - Пилот лениво выпустил длинную дымную струйку.- Ты, говорят, художник?
Тиморей смущенно улыбнулся. Посмотрел на пальцы, кое-где испачканные красками.
- Художник — это громко сказано.
Архангельский, вздыхая, неожиданно спросил:
- Ты в церковь-то сходил?
-Я? - Парень растерялся. - Нет. А зачем?
Отстрелив окурок от себя, «Архангел» посмотрел по сторонам, чуть наклоняясь к Тиморею.
- Этот новый командир, между нами, девочками, говоря... - Он оглянулся на дверь. - Ладно. Кажется, идут. Слышь, парень, ты молчи! Я ничего тебе не говорил. Не продавай меня.
Лёгкое чувство тревоги вселилось в душу Тиморея. Он хотел что-то спросить у «Архангела», но тут перед ним появился молодцеватый, бравый командир вертолёта. Командир  был серьёзен, чуточку хмур, однако в глубине его отважных глаз – будто бы смешинка затерялась.
Они прошли к оранжевой вертушке, которая только издалека могла показаться оранжевой. Много раз подкрашенная  за годы эксплуатации на полярных широтах, вертушка была вся в заплатках: тут гранатовый цвет, там лососевый, а здесь кожура апельсина…
-Извините… Кха-кха… - как бы между прочим поинтересовался парень, прежде чем забираться в кабину. - А вы давно уже летаете на Севере?
-Да столько же, сколько на Юге, - спокойно сказал командир.- Это мой первый полёт. Проходите. Или вас что-то смущает?
Кисточки бровей у парня  дрогнули.
- Нет, почему? Всё нормально. - Переступая через мешки, через ящики, Тиморей забрался в полутёмное прохладное чрево вертолета. «Вот это повезло! - Он покосился на командира. - Седой, а всё ещё молодой, в новичках».
Командир отвернулся, делая вид, что поправляет фуражку, и парень не успел заметить озорные огоньки в глазах Мастакова.
«Интересно, – подумал парень, - такое ощущение, как будто мы знакомы. Но где же, где я мог видеть  его? Откуда мне знакомо это колоритное лицо? Натюрморда, как сказал один великий живописец…»
В кабине защёлкали какие-то кнопочки, тумблеры. Винты засвистели, раскручиваясь. Чахлая полярная трава с небольшим вкраплением чахленьких цветов затрепетала по краям взлётной площадки. Пыль и даже каменная крошка – взметнулись, покатились кувырком. Корпус вертолета угрожающе задрожал и покачнулся — многотонная махина оторвалась от земли. И вдруг…
Мастаков, подтверждая, что он «новичок», неуклюже поднял вертолёт и повёл, повёл, как тот водитель, у которого сзади машины написано: «Осторожно! Путаю педали!» Потоптавшись по воздуху, приседая и взмывая вверх, то и дело «путая педали», Ми-8 прошёл над рекой – вода покрылась крупными морщинами. На берегу вертушка наклонилась — мордой чуть не сунулась в верхушки ближайших лиственниц.
Тиморею стало не по себе. Молодой сухощавый «Архангел» вышел из кабины. Тревожно посмотрел на пассажира.
- Не тошнит?
- Нормально. А чего он так летит? Сикось-накось...
Эдуард поплотнее закрыл за собою дверцу кабины.
- Козёл потому что! — сказал раздраженно. — Вместо него я должен был... У меня есть опыт работы в условиях Крайнего Севера. А этот... Видишь?! Кто так летает? Так и разбиться недолго... Тьфу, тьфу!
У Тиморея под ложечкой противно засосало.
- А как же это... Как ему доверили?
- Волосатая лапа.
- Чего?
- У него там свои люди! — Архангельский глазами показал наверх.
- Странно.
- А что тут странного, Тимоха? Или забыл, где живёшь? Всё по-русски. На авось.
- Что вы хотите сказать?
- Авось долетим...
- Ну, спасибо.
Сухощавый Эдик прикусил губу, чтобы улыбка не расползалась.
- Парашют надень на всякий случай.
Художник изумленно вскинул кисточки бровей.
- Парашют? А где он?
- Вон, под лавкой... Ты с парашютом когда-нибудь прыгал?
- Не приходилось.
-Прыгнешь, — уверенно «утешил» Архангельский. — Вот кольцо. Высота небольшая, поэтому надо дергать сразу. Да ты не волнуйся. Я думаю, всё обойдется. Это так — на всякий пожарный...
Сделав скорбное лицо, Архангельский ушёл в кабину, умышленно оставляя дверцу незакрытой. Пилоты несколько минут сидели в креслах и «подыхали» со смеху, украдкой наблюдая, как Тиморей запрягается в лямки рюкзака, набитого крупою и мукой.
Потом вертолёт неожиданно перестало бросать. Это, видно, потому, что Мастаков доверил штурвал сухощавому Эдику, имеющему опыт работы в условиях Севера. Так подумал Тиморей, когда увидел командира, выходящего из кабины.
- О! - Абросим Алексеевич изобразил удивление. - Ты зачем парашют нацепил? Кто тебя напугал?
- Никто. - Тиморею не хотелось продавать «Архангела».- Просто, гляжу, валяется под лавкой. Дай, думаю, примерю.
- Ну и как? Не жмёт? - поинтересовался Мастаков, покусывая нижнюю пухлую губу.
- Ничего, терпимо. Тяжеловатый, правда...
- Так сними, чего ты маешься?
- Да нет, всё путём... – Тиморей тоскливо посмотрел в иллюминатор. - Долго нам ещё пилить?
- Скоро. Если, конечно, с курса не собьёмся.
- А что?.. – Художник дёрнул носом.- Бывали случаи?
-В тумане, в снежных зарядах всякое бывает. Этот, который сейчас за штурвалом... Он из себя изображает опытного ковбоя... — Абросим Алексеевич затылком показал на кабину. — Этот ковбой в прошлом году так сбился с курса — приземлился в районе Канады. В нейтральных водах...
- Как «в нейтральных водах»?
-Очень просто. На льдину. Дело чуть не кончилось международным скандалом.
- Ого! Вы тут весело живёте, я смотрю!
- Да что ты! Обхохочешься! - Мастаков, уже не пряча смеющихся глаз, поинтересовался: - Из деревни?
-Из деревни.
-Из глубинки?
-Из глубинки. А что?
Командир фуражку сдвинул на затылок.
-Хорошо сохранился.
- В каком это смысле?
- В смысле наивности.
Как это ни обидно, а всё же факт: наивность хороша до определённых пределов, а дальше — увы! – начинается глупость. Не сразу до художника дошло, что его разыгрывают как мальчишку. Напрягаясь, он летел как курва с котелком — с потёртым, заштопанным рюкзаком-парашютом. Летел, потел, пыхтел и другие звуки издавал – звуки испуга и изумления, понемногу перерастающего в восторг.
Редкий человек не восторгался этим гениальным лётчиком.
 Абросим Алексеевич Мастаков был мастер своего дела. Мастак. Не зря его прозвали воздушным акробатом. Но Тиморей пока ещё не знал и потому кольцо «парашюта» готовился рвануть, когда Ми-8 – уже в который раз – неожиданно резко заваливался набок, словно теряя управление и грозя опрокинуться в пучину, вскипающую белыми стружками пены. Это был нормальный почерк Мастакова, азартного рыбака. В тундре он частенько так летал — «набекрень». Зависал над реками, высматривал тайменя на перекатах, в омутах, в ямах с обратным течением и даже под водопадами — в излюбленных местах кормёжки. Обнаружив тайменя, Абросим Алексеевич отдавал штурвал помощнику, а сам хватал рыбацкое орудие. Вертушка зависала над рекой — и начиналось цирковое представление. Командир не успевал блесну закидывать. Таймень хватал рывком, как бешеный. Садился на мёртвый зацеп и превращался в «летающую рыбу». Яростно сопротивляясь, таймень взмывал на леске. Калёными жестянками жабры топорщил, одуревая от воздуха. Толстым брусковатым телом кренделя выделывал, пытаясь сорваться с крючьев. Попадая в тёмную трясучую кабину, таймень ударялся крупной башкой о грязный пол и ошарашено пялился на хохочущего рыбака, с кровью, с мясом впопыхах вырывающего из рыбьей пасти самопальную блесну, вооруженную тройником из кованых крючьев. Скоро в салоне вертолёта на полу трепыхалось несколько упитанных «зверей». Как в магазин сходили. Бросая спиннинг, вытирая руки, Мастаков садился за штурвал. Подмигивал помощнику и дальше гнал вертушку.
Довольный рыбалкой с воздуха, Абросим Алексеевич пригласил новичка в кабину.
-А мы ведь знакомы! - сказал Мастаков. - Забыл? Мы с тобою вместе ссылку в Туруханске отбывали. Ха-ха…
-Ссылку? – Лицо Тиморея вдруг просияло.- А я сижу и думаю, ну, где я видел вас? А там, в салоне-то, немного свету, не разглядел.  А вот теперь – узнаю!  Да, да, мы с вами встречались во время грозы в Туруханске. Я даже хотел портрет ваш написать. Натюрморду, как сказал один великий…
- Верно, верно! – Мастаков засмеялся. – Мир тесен!  Ну, как ты? Где живешь?
- Всё там же. На Валдае.
- Чем занимаешься?
- Работаю… валдайским колокольчиком.
- Это как понять?
- А так, болтаюсь под дугой... - Тиморей усмехнулся.-  Это называется — быть на вольных хлебах.
-Да? Ты что-то не сильно поправился на этих хлебах.
-Ничего, поправлюсь. Хочу в Ленинград перебраться. Там можно будет выставку устроить.
-Правильно мыслишь. Надо на большую дорогу выходить.
-На большую дорогу с топором выходят. – Парень засмеялся.- А у меня только кисточка да карандаш.
 В ту далёкую пору Тиморей Дорогин только-только начал зарабатывать на жизнь своим робким художеством, с хлеба на квас перебивался. Приходилось малевать портреты передовиков социалистического соревнования — «натюрморды», как шутил Дорогин. А для души у него была работа над «Красной книгой», которую правильнее было бы назвать «красной фигой»: смотришь в эту книгу, а видишь фигу — исчезающие растения, редких животных и зверьё. Красную книгу пишет всё человечество, бездарно пишет, не переставая удивлять тупым упорством в деле «покорения» природы.

                2       

Алмазом чистейшей воды заповедное озеро покоилось в горной расселине — в гигантских каменных ладонях. Два берега, далёких друг от друга берега — южный и северный — выглядели, как сын и пасынок в семье у матери-природы. На южном берегу — тайга темнела. Верней, остатки тех богатырей, которые с боями и потерями добрались до этой суровой широты. Узловатыми лапами упираясь в каменистую землю, возвышались матёрые мудрые кедры, немилосердно мятые ветрами, битые градом, колотые молнией. Редко, но картинно стояли пихты — бородатые как лешаки. Чёрные дыры, ведущие в ельник, напоминали чумазое чрево огромной печи, где под осень лежат калачи — белые крепкие грузди, на шляпе своей сохранившие брильянтовую брошечку росы. В небесах над южным побережьем можно видеть редкого сокола — белого кречета. А верхний берег, северный, — своеобразный приют печали. Там, как пьяный мужичонка, покачиваясь, «за воздух» держался худосочный листвяк. Полярные березки закручены узлами. Чахоточные кустики с листом в копейку, побитую зелёной плесенью. Голые утёсы, сложенные из плитняка, прошиты камнеломкой. На карнизах утесов короткою летней порой шустрили и шумели птичьи базары, где «торговали» многочисленные чайки и прожорливые нагловатые бургомистры; так здесь именуют полярную чайку, самую крупную из этих птиц.
Заслоняя солнце по-над озером, вертушка развернулась стеклянным лбом на ветер и плавно опустилась на берег Тайгаыра — на маленькую ровную подошву.
Мастаков, выходя, осмотрелся. Громко, озабоченно спросил у Архангельского:
- А где он?
- Был на месте.
- Да где на месте-то? Не видно.
Эдуард развел руками.
- Я не трогал, не знаю...
- А где же он тогда?
Тиморей в недоумении смотрел на них.
- Вы что-то потеряли?
Абросим Алексеевич нахмурился.
- Тимка! Не в службу, а в дружбу, сходи, посмотри. Вон за тем пригорком должен быть круг... полярный... Если никто не забрал. Людишки-то разные бродят.
Волны шумели под берегом, и Тиморей толком не расслышал, что от него хотят. Поднявшись на каменистый пригорок, он увидел полярные маки, длинноногими цыплятами желтевшие среди лохмотьев снега. Опустившись на колено, художник полюбовался двумя-тремя «цыплятами» — крылья бойко трепетали на ветру.
- Нашел?! — позвали парня. - Ты где?
Выходя из-за пригорка, Тиморей пожал плечами.
- Там цветы... - Он отряхнул колено.- А что вы ищете?
Переглянувшись, вертолетчики за животы схватились.
- Да мы-то ничего. А ты? Нашел?..
-А кого я тут должен найти?
- Полярный круг! - Мастаков ногой потопал по земле. – Он где-то здесь проходит! На широте шестьдесят шестого градуса.
 -Правда? Во, как хорошо!
-Хорошо-то хорошо,-  со вздохом согласился вертолётчик. - Одно только плохо: пощупать нельзя. 
-Так он же не баба… - Архангельский опять расхохотался.- Чего его щупать?
Художник усмехнулся.
-А, по-моему, вы заливаете!
-А мы всегда перед полётом заливаем, - подхватил Мастаков.- Полные баки причём. А как иначе? С пустыми далеко не улетишь!
«Острый ум,- отметил Тиморей.- Вот хохмачи!»
За спинами у них раздался приглушённый собачий лай – эхо покатилось между деревьями.
Со стороны избушки, стоящей на берегу, чуть припадая на левую ногу, шагал промысловик. Следом, шныряя носом по кустам, строчила северная лайка, белая, с чёрной меткой на груди, в чёрных носочках «на босу ногу».
-Здорово, Дед-Борей! - издалека поприветствовал командир. - Гостя привезли тебе. Художник. Будет портрет малевать.
Охотник отмахнулся, подходя:
- Кому он нужен, мой потрет?
- Да не твой! Размечтался!
- А чей же?
- Собаки твоей. Ты-то здесь причём? Собака пашет, а ты только следом идёшь, урожай собираешь.
- Это верно, - с улыбкой согласился Дед-Борей. - Собачонка мировая!
В первую минуту, когда художник стал рассматривать охотника – странное волнение вдруг опалило душу. И опять – как недавно было при встрече с Мастаковым – парень подумал, что он где-то уже видел этого Деда-Борея. Только это уже было чересчур. «И  того я видел, и этого встречал! Не многовато ли?» - насмешливо подумал Тиморей.
Странное это волнение через минуту-другую прошло, и  осталось лишь недоумение: в чём тут дело? что такое? Но и это чувство вскоре улетучилось, потому что слишком много было новизны вокруг да рядом – глаза у художника рассыпались горохом… Правда, тогда он художником не был. По его же собственным словами – он был тогда маляр, который не смог разглядеть, что перед ним находится не простой охотник Дед-Борей.
Это был его  родной отец, который ни сном, ни духом не знал о сыне.
Открытие это – подобное грому – произойдёт позднее. А пока – вертолёт ушёл за облака.
 
                3            

Вертушка затихла за перевалом, заваленным желтовато-белыми и пепельными облаками. В тишине стал отчётливо слышен голос ручья – бежал неподалёку, разговаривал с камнями, густо насыпанными по кривому руслу, шептался о чём-то с полярными ивами, свесившими косы в воду зуболомной стылости.
 Пилоты оставили поллитровку спиртяги — отблагодарили Деда-Борея за рыбу. Он постоял возле избушки, посмотрел на «муху», в которую превратилась вертушка над перевалом, потом на бутылку, мерцающую на деревянном столе, вкопанном в землю рядом с зимовьём.      
-Ну, что?-  сказал непрошеному гостю. - Отдыхай, рыбачь. Захочешь пострелять, возьми ружьишко. Старенькое, правда, но ничего…
Запоздало протянувши руку, Тиморей представился.
-А вас, простите, как?
-Меня Северьяныч зовут. - Охотник нахмурился.- А то взяли моду: «Дед-Борей», Дед-Борей»... Я семерых молодых загоняю по тайге да по тундре!
Кликнув собаку, он ушёл по тропке, вьющейся в сторону тёмной чащобы.
Щедро намазавшись мазью от гнуса, валдайский парень двинулся вдоль берега речки, ещё заснеженного, заваленного старыми трухлявыми стволами. Там и тут на пути – среди снежных проплешин – попадались жёлтые россыпи полярных маков, голубели незабудки, цветки синюхи поражали поднебесной синевой. Большие ромашки – почти что в ладонь величиной – казались декоративными, приготовленными для какой-то театральной сказки. 
 Чем выше поднимался он, тем плотнее и глуше становились деревья. И снег тут был плотнее. И всё же дух весны торжествовал: на открытых южных склонах сладковато пахло прелью. Скалы сочились бурными ручьями, стрекочущими в расселинах. Медведь-река на порогах и перекатах ревела раненым зверем, с боку на бок валяющим пудовые камни.
Потихоньку, полегоньку, отдыхая там и тут, любуясь колоритными картинками, Тиморей забрался довольно  высоко. Зимовье внизу — чуть больше спичечного коробка. И здесь, на продувной верхотуре, где лежали рваные снега, художник неожиданно увидел «живую звёздочку» — довольно редкий, исчезающий цветок. Это было как раз то, что нужно  для «Красной книги». Повезло? Может быть. Но Тиморея что-то смутило. Он только что смотрел на голый камень — не видел «живую звёздочку». И вот, пожалуйста. Как по заказу. Однако тут же  вспомнились знакомые корректоры в книжном издательстве, где готовилась «Красная книга». По двадцать раз читаешь один и тот же текст, признавались корректоры, и не видишь «блоху», закравшуюся между буквами. «Вот так и у меня с этой живою звёздочкой, - решил Тиморей. - Смотрел — не видел. А она, голубушка, цветёт, сияет...»
Обрадовавшись, Дорогин расстегнул планшетку, достал кусок попоны — специально возил. Пристроивши попону на холодном камне, он уселся поудобней. «Попона,-  с улыбкой подумал,- не иначе, как от слова попа!»
Забывая обо всём на свете – черта характера людей талантливых и одержимых  – Тиморей долго, скрупулёзно делал этюды, наброски в походный альбом.
Округа незаметно свечерела, как только может вечереть в полярный день – свету поубавилось и тени загустели, как будто разведённые в смоле и дёгте. Облака, до сих пор куда-то лениво и стройно бредущие, задумчиво остановились на вершинах гор и в междугорьях. Примолкли птицы. Рыба не плескалась. Морщинистый широкий лоб заповедного озера благодушно разгладился. Даже река с характером медведя, в камнях весь день орущая с пеной на губах, как-то странно поутихла, точно стала укладываться в тёмную берлогу берегов. Так всегда бывает вечерами; природа затихает перед сном, будто молится на золотые купола закатных облаков. И в человеке что-то затихает — во глубине души; вечером он уже не так отважен и не так беспечен, нежели утром.
И в этой тишине, в огромной отрешённости от мира суеты, Тиморей вдруг вспомнил то странное волнение, которое он пережил в первую минуту встречи с Дедом-Бореем. Что это за волнение? И где они раньше встречались?
Он хотел разобраться в себе, в тонких своих ощущениях, но не смог, а верней не успел – другая странность душу уколола леденисто-огненной иглой.
Собираясь покидать насиженное место, художник вздрогнул и ощутил под сердцем холодок. «Стоп!» Широко раскрытыми глазами он пошарил по камням и уставился туда, где только что сияла «живая звёздочка».
Редкий цветок исчез.
Растерянно глядя по сторонам, парень голову поднял. В дымчато-лиловом просторном небе – тишина и пустота.  Только одна серебряная звёздочка, похожая на цветок, трепетно и нежно зацветала в сумрачном зените, как будто лукаво помигивая.
Поначалу Тиморей улыбнулся, но тут же насупился. Необъяснимая тревога вселилась в душу. И возникло ощущение, что он здесь не один. Кто-то большой, незримый наблюдает за человеком. Кто это? Где прячется?.. Он передёрнул плечами и руку засунул  за пазуху – страх под сердцем холодил, страх кололся хвойными иголками. Страх этот усилился, когда художник стал торопиться и оказался в тёмном тупике – несколько поваленных деревьев образовали нечто вроде шалаша, из которого торчали большие чертячьи рога – ветки и сучья, до костяной белизны отполированные снегами, ветрами и ливнями. А потом, когда он шёл по валунам, торчащим из-под снега, и соскальзывал с них, едва не выворачивая ноги, ему стало казаться вообще, бог знает, что… Он как будто бы сдирал  хвойный скальп с округлых валунов, похожих на человеческие черепа – в глазницах были ягоды-зрачки, мерцавшие слезой-росой. Кошмар!..
Едва не свалившись с обрыва, Дорогин спустился к избушке и успокоился только тогда, когда ароматно и вкусно потянуло древесным дымком из трубы.
Зимовьё на подходе смотрелось – не нарисовать. В том смысле, что никакой возможности у художника никогда не бывало и вовеки не будет, чтобы вместе с красками зацепить на кисточку маленько тишины, маленько ароматов, переплеска воды, перестука восторженной крови в висках.
«Это нужно запомнить! – про себя отметил Тиморей. – И собака! Посмотри, как она, собака, барственно лежит! А глаза-то у неё какие…»
Умная и совершенно незлобивая собака с чувством исполненного долга умиротворенно лежала у ног Северьяныча, изредка зевала и зубами клацала  — комара ловила.
-Ну, как, Тимоня? Прогулялся? – утомлённо спросил охотник.- Городскую пыль с ушей стряхнул?
-Стряхнул! Тут благодать!
-Ну, присаживайся. Отдыхай.
Храбореев курил. А курил он оригинально. Два передних мелких зуба выпали давно, и дырка эта была приспособлена под гнездо для папиросы – как будто в костяной мундштук вставлял. Блаженно покуривая, Северьяныч взялся ощипывать куропатку.
-Это что? Подстрелили? – глуповато удивился Тиморей.
-Нет, сама прилетела, - серьёзно ответил охотник и так же серьёзно спросил: - Сколько в этой куропатке перьев? А?
Художник изумленно вскинул кисточки бровей.
- Сколько штук? Не знаю.
- Вот то-то и оно! - Охотник улыбнулся, преображаясь лицом, как ребенок. - Я тоже не знаю. А вот у орла, говорят, семь тысяч перьев. И весят они полкилограмма.
-Да ну! А кто считал?
-А кому делать не хрен, - простодушно объяснил охотник, сворачивая «голову» поллитровке со спиртом.- Ну, что? За знакомство?
«А мы уже как будто бы знакомы!»  - чуть не сказал  Тиморей, но вместо этого махнул рукой.
-Нет, я не буду…
-Как? Совсем? - разочаровался Дед-Борей.- А что такое? Язва? Или клизма?
-Хуже.- Тиморей улыбнулся.- У меня после выпивки резкость начинает слабеть. Понимаете? А мне ещё надо работать.
-Так и я тут… - Северьяныч развёл руками,-  не на курорте, мать его.
-Хорошо, давайте граммульку.
-Уговорил. - Охотник усмехнулся, выставляя закуску на стол и нахваливая мясо белой куропатки.- Ежли самку подстрелить, так вообще полезное мяско. Деликатес.
Закусывая жгучую «граммульку», художник нахмурился, ощущая несколько неискреннюю жалость. «Птаха летала, летала и в чашку попала! - подумал он. - Хотя, конечно, вкусная чертовка, спору нет!»
Антон Северьяныч давно уже раздружился с водкой и вином, только губы мочил иногда. Но сегодня и этого было достаточно – много вёрст отмахал, притомился. Глаза его, отмякшие от спирта, ненадолго помолодели, плечи расправились. Ощущая за собою крылья, он орлом посмотрел на вечерние горы со скирдами вечных снегов, на синее, прохладное небо, на притихшее, ко сну отходящее озеро.
- Редкий цветок увидел, говоришь?
- Да! - Парень оживился и, посмотрев по сторонам, почему-то шепотом произнёс название цветка. – Представляете? Я не ожидал. Он похож на звёздочку белой дриады, но только лучше, гораздо лучше! Вернусь, картинку покажу, вот изумятся...
-Погоди, ещё не то увидишь, - тихо, но как-то многозначительно пообещал Дед-Борей.
-Ещё не то? А что?
-Ну, мало ли… Всё ведь зависит от человека. Как ты давеча сказал? Резкость пропадает после выпивки? - вспомнил Северьяныч.- После выпивки – это понятно. А ведь живут на белом свете люди совершенно трезвые, но глаза у них при этом – как в той пословице: глаза по ложке, не видят ни крошки.
-Это вы к чему?
-К тому, что каждый видит по своим глазам. Вот и ты увидишь, если зоркий. - Верхняя губа охотника по привычке потянулась к носу.- Ну, давай придавим, чтобы не прокисла.
Выпили остатки. Помолчали. Тиморей надеялся, что после спирта, раззадорившего душу, Дед-Борей возьмется охотничьи байки плести, припомнит какой-нибудь жуткий случай, какими изобилует жизнь любого отшельника.  Но не тут-то было. Отвалившись от стола, Северьяныч беззастенчиво икнул, спичкою в зубах поковырялся и, покурив на свежем воздухе, молча отправился на боковую.
«Проза жизни! А что тут мочалку жевать? Завтра ему снова колготиться по горам и долам!» - Дорогин вздохнул, с непонятной улыбкой и нежностью глядя на храпящего охотника и не давая себе отчёта в том, что с такой улыбкой и такою нежностью он вообще-то редко смотрит на людей. Хотя чего тут удивляться? Спирт ударил в голову. А точнее – в сердце. Ударил и высек золотую искру  необъяснимого чувства, которое было сродни сыновнему чувству горячей любви. Тот, кто вырос без отца, иногда  страдает подобным чувством, особенно под действием огненного зелья.
 
                4            

Стоял полярный день — высокий, с белыми кудрями облаков; прозрачный, трепетный от воздуха, нагретого незакатным солнцем. На горной верхотуре снег сочился — лентами распускались ручьи, убегая по желобам ущелий. Острыми лучами, словно пилами, подтачивался лёд на скалах. Готовилась «к пуску» очередная лавина — оставалось дождаться последней капли. И вот она капнула — переполнила чашу терпения. Свинцовая сырая туша стронулась, как паровоз, запыхтела, выдыхая сизоватый пар. И потихоньку поехала с поднебесья, попёрла, набирая скорость, увлекая за собою камни — здоровенные, как вагоны. Паровозная лавина скособочилась, вильнула, слетая с серебряных рельсов, и гранитные вагоны, ударяясь друг о друга, вышибая искры, загрохотали, неуклюже ворочаясь с боку на бок. Кувырком устремляясь к подножью, камни крушили деревья, как спички. Трещали пихты, березы, лиственницы. Порскали напуганные птицы. Если под «колеса поезда» попадала зверушка — оставалось только красное пятно…
Очередная лавина с горного плеча сошла неподалёку — верстах в пяти. Сошла, можно сказать, на цыпочках. Но чуткий Дед-Борей услышал. С моложавой прытью, неожиданной для его возраста, он поднялся, выглянул в окошко и успел увидеть копну серебрящейся пыли, закурившуюся в далёком ущелье.
«И мы закурим!» - Дед-Борей оделся. Закашлялся от дыма и поспешил покинуть зимовье, чтобы не тревожить квартиранта. Однако было поздно: буханье курильщика, похожее на приглушенные ружейные хлопки, разбудило парня.
Тиморей спустился к озеру. Полный — шёлковый штиль — застелил всю озерную гладь. Отраженные горы опрокинуто лежали в глубине, жемчугами рассыпав заснеженную гряду. Золоченым округлым слитком солнце покоилось на середине. Лысуха или казарка – или кто там ещё? – какая-то птица, пролетевшая по-над озером, почудилась летучей рыбой, прошмыгнувшей под водой.
В чистом, от тишины позванивавшем воздухе, пересыпалась прохладная морось, искрящимися радужными бусинами нанизываясь на хвоинки лиственниц, на иглы можжевельника, на ветки арктической ивы. Драгоценным вкраплением морось мерцала на щербатом мрачном валуне, по которому шарашился чёрный, будто лакированный, рогатый жук — ощупывал дорогу длинными усами. Неподалеку, в полукруглой заводи, туман бродил, серым гусиным пухом теребился, закрывал — точно срезал — горбушку ближайшего мыса. Облака, подрумяненные солнцем, лениво лезли в гору на противоположном берегу, цеплялись за деревья на перевале и останавливались — подремать. Верховой налетающий ветер — там, наверху, была своя погода — шумно шерстил по распадку кудрявоголовый кедрач. Растревоженные деревья гудели пчелиным ульем. Ветер постепенно креп, спускался к берегу. Лоснящаяся нежная лазурь, лоскутами пришитая к просторному шелковому штилю, кое-где уже помялась, порвалась и потемнела.
Художник, спросонья рассердившийся на охотника – не дал поспать – вскоре был уже исполнен благодарности: не дали царствие небесное проспать.
Напропалую шагая по кустам и кустарничкам голубики, черники, брусники – просто некуда было ступить – он побродил со спиннингом по берегу. Долго не клевало, а затем...
Рыба так рванула в глубине, точно поздоровалась за руку с рыбаком — аж в плечевом суставе заломило.
- Вот это конь! - разволновался Тиморей, обеими руками хватаясь за спиннинг.
Через минуту Храбореев подошёл. Папироску вынул из дырки между зубов – как будто из мундштука.
- Не спеши. Чего ты, как при ловле блох?
Но парень был уже «невменяем». От усердия приоткрывая скособоченный рот и азартно сверкая глазами, он резко повёл, потянул на себя, в три погибели сгибая спиннинг. Леска со свистом разрезала воду — как бритвой. Над поверхностью озера просверкнуло будто бы литое серебро — крупная рыба на крючках повисла.  Обжигая жабры жгучим воздухом, она вышла на поверхность только для того, чтоб разогнаться. Не думая сдаваться на милость победителю, рыба в сторону вильнула, бухнула сильным хвостом, погружаясь. Волны, намасленные солнцем, покатились крутыми калачами.
- Куда? Стоять! Колхозный жеребец! – Тиморей  засуетился, дёргая спиннинг.
Рыба сильная была, тяжёлая – с ней только лаской можно договориться. А Тиморей — пошёл наудалую. Решил нахрапом взять, наскоком. Ну и сорвалась, конечно, рыба. Да так сорвалась, что рыбак, взмахнув руками, потерял опору и отлетел от берега. Падая, он затылком едва не шабаркнулся о камень, находившийся рядом. В глазах потемнело. Окрестные горы покачнули и плавно поплыли над озером, двоясь и улетая в небеса.
- Вот это рыбина... Нельма? Или шельма? Или что это было? - Почесав ушиблённое место, он с восторгом посмотрел на круги, расходящиеся по воде, и сам не заметил, как переходит на «ты» в разговоре с охотником: - Ты видел, Северьяныч?
Охотник покривил губу.
- Я видел и поболе...
- Ну, да… - Парень усмехнулся. - Ты сейчас руками разведешь — метров на пять.
- Пять не пять, а метра два с половиной...
- Ого! - Тиморей хохотнул.- И глаз вот такой вот — как чайник, да?
Храбореев не ответил. Сидя на старом поваленном дереве, он «ушёл в себя», наблюдая за комаром. Опустившись на бурый кулак, цветом и твердостью напоминающий булыгу, комар потыкал жальцем между средним и указательным пальцами, перебрался на другое место, но и там иголка гнулась, не прокалывала задубелую кожу.
-Поклюй, поклюй, - пробормотал охотник.
Отряхнувшись, парень подошёл поближе.
- Северьяныч, а где ты поймал двухметровую? Здесь? На  этом озере? Так, может быть, и я поймаю?
- Обязательно. - Храбореев поднялся, чтобы уйти, и  парень успел заметить: в синевато-серых глазах Деда-Борея полыхнула странная шальная искра.
Оставшись один, Дорогин, нетерпеливо переходя с места на место, ожесточенно хлестал блесной по озеру, но без толку. Вскоре плечо заломило, и рука в суставе загорелась. «Дым вот-вот повалит из-под мышки!» Переходя с места на место, он добрался до истока Медвежьей реки. Здесь после таянья льда скопилась рыбья мелочь, — «лапша» для тайменя. Тиморею надоело попусту махать руками и он уже собрался уходить, но решил ещё разок пульнуть свои самодельные блёсны, оснащённые тройниками, сваренными из кованых крючьев. И вдруг... Тиморей никогда не забудет...
Вот это клюнуло, так клюнуло тогда! Да нет, какой там «клюнуло»? Рвануло так, как будто леску привязали к жеребёнку, а потом кнутом его перепоясали. «Жеребёнок» взвился на дыбы. 
Городской яркий спиннинг, обжигая ладони, едва не выскользнул. И всё тело — с ног до головы – точно обварили кипятком. Тиморей даже присел от напряжения и голову в плечи втянул. Упущенная рыба научила его кое-чему. Дорогин теперь уже не суетился. Давая «жеребёнку» успокоиться, боясь порвать натянутую «вожжу», замирая сердцем и не моргая, художник несколько метров кое-как проколбасил по берегу. Скользил и спотыкался на влажных от росы окатышах. Машинально перепрыгивал через белёсые бревна сухого плавника, похожего на бивни мамонта. Губы от азарта пересохли, собрались в тугой узелок и подрагивали. Щетина — с утра не побрился — чертополохом вздыбилась на щеках. И даже брови — ёжиком торчали. Цивилизованный человек сделался похожим на дикобраза. Вот он, древний азарт! Вот оно, мужское дело, заставляющее сутками страдать, голодать, мокнуть на реках и озерах — ради такой вот золотой минуты. Много отдашь за нее, за родимую! В висках горячо,  заполошно шумела кровь, толчками отзываясь в руках, до побеления сжимающих спиннинг. «Жеребёнок», лягаясь, норовил ускакать подальше от берега. Тиморей не давал. Помаленьку заманивал в «стойло», в небольшую заводь, на краю которой валялся здоровенный иверень — желтоватый осколок лиственницы, пострадавшей от молнии или ураганного ветра. Осторожно потягивая на себя, Дорогин в колесо закруглял удилище, рискуя сломать. Леска дрожала — дробью по сторонам постреливали капли… С каждой секундой леска до звона выструнивалась, готовая лопнуть. Комарьё и мошкара, пользуясь моментом, облепили лоб и щёки, нахально лезли в уши, пыжами забивали ноздри. Лицо горело, как золой присыпали. Торопливо размазав живую крапиву по щекам и по лбу, он опять пошёл на поводу у рыбы — отпустил зазвеневшую леску. И тут же стал выбирать, стараясь не загрубить это нежное дело. Главное — не загрубить. Ты даже с девкой, с бабой можешь обращаться неделикатно — могут простить, могут остаться рядом. Но рыба — рыба, милый мой, такая подруга, что ускользнёт, если начнёшь грубиянить.
- Ага! - азартно шептал он сквозь зубы. - Уломал? Иди сюда, иди, голуба!
Прозрачная вода под берегом вспухла бугром, замутилась коричневатой торфяною грязцой, загустела от взбившейся тины. В первую секунду, когда он увидел рыбину, показалось, будто камень всплывает — серый лупоглазый литой валун, покрытый тёмными круглыми пятнышками и золотистыми пятаками, матово мерцал на солнце.
- Ё... ёкарный бабай! — В зобу дыханье сперло.— Вот это ни фига себе...
Никогда ещё такую рыбину не доводилось держать в руках. Но прежде чем держать, пришлось поелозить по берегу, повоевать, побороться с хвостатой чертовкой, отлитой из живого серебра. Широкий спинной плавник величиною с ладонь колол и царапал до крови. Остервенело вырываясь, рыбина хвостом хлестала по щекам, по ушам. Изгибаясь пружиной, отталкиваясь от земли, рыбища взвивалась в полный рост, падала и опять подымалась, мало-помалу «шагая» к воде. Не ожидая подобной прыти, рыбарь изумлённо развёл руками.
- Эй, зараза! - рявкнул.- Ты куда? Постой!
Ломая ногти, он впопыхах пошарил под башмаками, каменюку сграбастать попробовал, но окатыш оказался неподъёмным. И тогда он сгоряча подхватил «дубину», подвернувшуюся под руку – оглушил проворную плутовку, опутанную порвавшейся леской. Хрустнула кость на мокрой голове и что-то вроде стона вдруг послышалось. Красавица-рыба мгновенно обмякла. Последним, предсмертным дыхом она взъерошила жабры цвета спелого разбитого арбуза. Судорога стрелой пронзила буровато-коричневую спину с травянисто-зелёным отливом на черепке. Дёрнулся в конвульсиях и замер хвостовой плавник, горящий розоватым пламенем с широкой ярко-оранжевой каймой. Возгри, пузырясь, потекли из поврежденной распахнутой пасти, утыканной крупными и острыми зубами, крючковато загнутыми вовнутрь. Бесцветные ледышки глаз бестолково распялились на небосвод. Хватая губительный воздух, рыбина  пошевелила лепестками плавников на белом брюхе, собирая на них песчинки, пыль и старую хвою прибрежных лиственниц.
Опомнившись, парень отбросил «дубину» и ощутил неловкость и даже стыд. Справился, ничего не скажешь! И в то же время – облегчение почувствовал. Ноги дрожали, лицо горело от «пощечин» сильного хвоста, от комарья и мошек, всласть напившихся кровушки. Рукавом он сызнова размазал насекомых по лицу, пот смахнул со лба. Наклонившись за добычей, ощутил глубинный озёрный холодок. Поднять хотел, но рыбина выскальзывала. Тяжёлая была она. Бревно бревном.
И тогда он заорал, как беспомощный мальчик:
- Дед-Борей! Дедуля! Караул! Скорей...
Храбореев ступил на крыльцо.
- Ты чего, Тимоха?
- Гляди-ка! Дед, ох, помоги...
Северьяныч подошел, прихрамывая. Постоял, насмешливо рассматривая взъерошенного грязного рыбака с полусумасшедшими глазищами; издалека сияли так, будто кто в глазницы лампочки ввернул. С ног до головы Тимоха обляпался чешуею, тиной, пылью. Запустивши пальцы под жаберные дуги, пыхтя и спотыкаясь, он волочил по земле нечто похожее на серебристо-пепельный березовый комель.
Дед-Борей покачал головой.
- А я уж думал, тонешь! Так заорал...
- Ага, чуть не пошёл ко дну! Этот жеребенок как рванулся... Хорошо, что пару крючьев сразу проглотил, а то улизнул бы! — взахлеб тараторил Дорогин, бросая «берёзовый комель» возле порога. - Кто это, дедуля? Что за зверь?
- Таймень.
-Царь, что ли, рыба?
- А ты разве не видишь?
-Где? Что?.. О, Господи!.. - Парень попятился, прикрываясь руками. На какую-то долю секунды он ослеп от золотого блеска. Корона — царская, шикарная корона! — сверкнула на голове огромной волшебной рыбины. Сверкнула — и пропала. Парень пошарил по разбитой голове тайменя. Руки кровью испачкал. — Что это было? Корона? Ты видел?
Храбореев молча посмеивался в бороду. Потом сказал, напоминая о вчерашнем разговоре:
-Каждый видит по глазам. Кому чего дано.
 -Дедуля… - возбуждённо продолжал рыбак,-  а на сколько этот царь потянет, интересно?
- Три, четыре пудика...
-А не больше?
-Конечно. - Храбореев усмехнулся.- В городе ты можешь говорить, что центнер. Никак не меньше.
Тиморей заскочил в избушку. Собираясь в командировку на Север, он прихватил запасные поплавки, грузила, пропускные кольца, леску и другие мелочи, необходимые для рыбалки. Теперь он лихорадочно искал замену.
- Где?.. Скорей... — Он задыхался от нетерпения. Возбужденные глаза сверкали блёснами.
- Рыба ждать не будет, — насмешливо сказал Северьяныч. — Некогда ей.
Схватив коробку с запасными крючьями, парень выскочил за порог и чуть не брякнулся, поскользнувшись на чешуе.
Тайменя у крылечка не было.
-Дед! – голос у парня стал плаксивым. – А где?.. Куда?.. В чём дело?..
-А ты не видишь?
-Нет.
-Ну, значит, не дано…
-Да что случилось-то? – Парень сорвался на крик.- Куда пропала рыба?
Никто не ответил ему. Тишина.
И вдруг он услышал за спиной какие-то скребущие звуки. Точно кто-то шагал, запинаясь. Оглянувшись, парень присел от изумления — ноги подломились. Таймень уходил от него! Таймень, издалека похожий на пингвина, шагал пешком по берегу. Хвостовой раздвоенный плавник был для него — как ноги. Правда, ходок семенил, потому что размах плавника не широкий. Семенил и спотыкался на камнях. И чуть не падал. Грудные плавники, словно руки, были раскинуты крестом. Шатаясь, таймень хватался «руками» то за дерево, то за кустик... На берегу, возле воды, таймень остановился, посмотрел на рыбака. И что-то наподобие ухмылки сверкнуло на лице тайменя. Руками-плавниками он ловко раскрутил обрывок лески, опоясавший грудь, бросил под берег. Приподнимая помятую корону, горящую солнечным золотом и кровавым рубином, таймень чуть поклонился рыбаку и — прыгнул в воду. И так он сноровисто прыгнул — даже круги не пустил по воде. «Не может быть! — Тиморей подбежал к тому месту, где только что стоял таймень. — Это сон или бред?» Сохнущие капли крови мерцали на берегу. Солнце играло в каплях, переливалось. Тиморей наклонился, поднял сухую каплю крови — и снова ноги стали подкашиваться. В руках оказался крохотный рубин, выпавший из царской короны.
- Ай! - плаксиво закричала в небе чайка. - Грабёж средь бела дня! Ай, ай!

                5               

И он проснулся — в заветерье под скалой. Подслеповато посмотрел по сторонам. Тело затерпло. Непокрытая голова, оглушённая солнцем, побаливала. Он встал, потянулся. «Как это я закимарил? Сам не пойму...»
Голубоватые горы покоились вдалеке над грандиозным Тайгаыром. Облака никуда не спешили. Деревья, опустившие «руки» в полном безветрии, казались декоративными.
Вспоминая приснившегося тайменя с короной, Тиморей усмехнулся. Глазами поискал свой спиннинг. Стал наматывать леску на барабан. А когда намотал — рассмеялся, запрокидывая голову. На крючке болталась такая здоровущая «акула», что здоровее некуда — меньше мизинца.
Дед-Борей сидел возле избушки, чинил какую-то деталь от лодочного мотора. В глазах горели яркие лукавинки.
- Не клюет? – Он закурил.- Не мудрено. Рыба чует непогоду. Затаилась. Да и потом... Я скажу, ты только не серчай. Спиннинг твой — баловство.
- Ну, как же! Баловство! - Тиморей почувствовал себя уязвлённым.- Да если хочешь знать, я сейчас поймал вот такую рыбину...
- И где же она?
- Отпустил. По доброте душевной.
Охотник усмехнулся.
- А может быть, сама ушла?
Парень оторопело уставился на него.
- Чего? Как ты сказал, Северьяныч?
- Я ничего не говорил. Молчу как рыба...
И опять в глазах Деда-Борея промелькнули диковинные огоньки. Опуская голову, он снова стал копаться в мазутной железяке.
- Постой! - Тимоха оглянулся на озеро. - Откуда ты знаешь, что рыба ушла от меня? Ты же здесь сидел?
-Ну и что?  - Храбореев затянулся папиросой. - Я и отсюда вижу всё наскрозь.
-И что же ты увидел?
-Каждый видит по своим глазам.
-Вот заладил…
Докурив папиросу, Дед-Борей тряпкой протёр мазутную деталь от лодочного мотора. Прихрамывая, спустился к берегу, завел моторку и почесал куда-то в дальний угол Тайгаыра, где были потаённые глубокие ямы – нерестилища сига. Такие нерестилища – как на этом озере, так и на любом  другом – неприкосновенные, можно сказать, священные места. Хотя чего греха таить: промысловики время от времени вылавливают пыжьяна – под таким псевдонимом известен тут северный сиг. Правда, аккуратно ловят, осмотрительно, будто бы воруют сами у себя. А Дед-Борей, тот вообще довольно редко позволял себе  руку запустить в нерестилища, разве что по ярким календарным праздникам или по каким-то другим исключительным случаям.
И вот теперь, когда угрюмый Дед-Борей на моторе против ветра полетел в сторону сиговых ям – теперь он даже сам себя не понимал. Зачем он туда полетел? Что случилось? Какой  такой праздник у него вдруг наклюнулся? И чего это он вдруг засуетился перед этим непрошеным гостем? Или дела больше нет у Северьяныча? Или… или…
Вопросов было много. А вот ответов – ни одного. Да и не всегда ведь можно объяснить даже свой же собственный поступок. Да и зачем, кому он будет объяснять? Просто так душа взыграла в нём – захотелось парня рыбкой угостить.
 
                6    

Горы отодвинулись в туманную дымку. Вода вдали сливалась с берегами. Сумрак выползал косматым зверем из береговой чащобы. Воздух, согретый полярным солнцем, сдобренный духом полярной травы и цветов, стеклянной стеною стоял по-над берегом, опьяняя, дурманя…
 Мотор у Северьяныча опять забарахлил – уже на подходе к избушке. И пришлось   ему лопатить вёслами. И потому вернулся он так тихо — парень даже вздрогнул. Палец наколол на крючок. Поморщился, обсасывая ранку. Сплюнул кровь. Он возле печки колдовал над своими крючками. Нагревал их докрасна и остужал в банке с машинным маслом.
-Кончай ерундой заниматься! – с порога сказал Дед-Борей.-  Пошли таскать пыжьяна!
-А это что за чёрт?
-Я сига наловил. Устроим пир.
-Это по какому же такому случаю?
-А так… душа взыграла…
Они перетаскали сига в морозильник –  за избушкою вырытый погреб. Дед-Борей, засучив рукава, взялся кухарничать – солил и жарил сига. А парень всё никак не мог угомониться со своими городскими  рыболовными снастями, которые смешили Северьяныча: с такими снастями хорошо только фотографироваться.
-Баловство — эти спиннинги, - заявил Храбореев и неожиданно «выкатил» целую лекцию. - Знаешь, где придумали эти несчастные спиннинги? Катушки эти для лески... Ещё в Ебипте.
- Где? - Тиморей улыбнулся. - В Египте?
- Ага. Только они, ебиптяне, использовали катушки не для рыбалки — для охоты с гарпуном на бегемота. А рыбу они таскали обыкновенной бамбуковой удочкой. Помню как сейчас. — Дед-Борей ухмыльнулся в бороду. — Леска была из нитки шёлка, крючок сгибали из острой иголки. Только вот вопрос. А как они делали жагру?
- Какую жабру?
- Жагру. Ты что, не знаешь? Зацепку-то.
- A-а! Ну, видно, этой коварной зацепки люди тогда ещё не знали.
- Наверно. Древние были не такие хитрые, и не такие сволочи, как мы, которые додумались рыбу глушить тротилом. - Дед-Борей вздохнул.
- А поплавок? — заинтересовался Тиморей. — Из чего они делали поплавки?
- Вместо поплавка они цепляли кусок сушёного спинного мозга от какого-нибудь крупного животного.
- А приманка? Что они готовили?
- Варёный рис. Тут, как видишь, Мотя, люди за много веков ничего нового не изобрели. Привада всё та же. Между прочим, в Ебипте всё бабьё рыбалкой увлекалось, — продолжал Храбореев, поражая парня эрудицией. - Даже царица Клеопатра не брезговала.
- Да что ты говоришь? Видать, губа не дура...
- Ну, ещё бы! Помню, как сейчас, царица ловит рыбу, а этот хмырь... Папа римский... Тьфу! То есть, римский полководец Марк Антоний, хитрая бестия, нанял ныряльщика, чтобы её удивить. Он же втюрился в царицу, ага. Втюрился, как пацан. Нанял, значит, ныряльщика, сидит на берегу и только успевает рыбину за рыбиной таскать. Глядит на царицу и тихонько посмеивается: вот, мол, какой я молодец-удалец. И что, ты думаешь, та баба сделала? Бабы, они такие язвы... — Северьяныч поцарапал бороду. — Царица тоже наняла ныряльщика и велела прицепить на крючок полководца... Ха- ха... Солёную рыбу.
Когда Храбореев от души хохотал, смуглое, словно бы «горелое» лицо его на несколько мгновений изумительно светлело, озарённое «внутренним солнцем». Так смеяться могут только хорошие люди.
Дорогин стал украдкой набрасывать портрет охотника – «натюрморду», как сказал один великий…

                7             

Тихий ясный вечер наклонился над озером — словно отлитый из голубоватого хрусталя, в сердцевине которого красной божьей коровкой на одном месте стояло полярное солнце. В тишине было слышно, как дружно и густо – серыми волнами – перетекает по воздуху гнусавящий гнус. И там и тут по озеру взмётывалась рыба –  резво что-то склёвывала с поверхности. И птицы по-над озером кричали громко, летали низко. И на тропе, ведущей к зимовью, цветы одуванчика потихоньку закрывали свои ставни.
  Мимоходом про себя отмечая всё это, Дед-Борей уже не верил звонкой тишине и показушной благости, готовой сверкать демоническим глазом разъярившихся молний.
От  усталости глубже обычного припадая на левую ногу, Северьяныч из тайги вернулся раньше, чем всегда.
Наблюдая за Тимореем, собирающим вещички, охотник сказал:
- Можешь не торопиться. Вертолёта не будет.
- Почему? – удивился Тиморей. - Они же обещали...
-Обещанного три года ждут. - Охотник включил радиостанцию; он всегда её включал в один и тот же час. После кратких переговоров с «большой землёй» Северьяныч развёл руками. - Ну, я же говорил…
-А чего это они? Мы же договаривались. - Тиморей на небо посмотрел. – И погода  прекрасная.
-Это для тебя она прекрасная. А вся рыбёшка почему-то на поверхности мечется.
Художник посмотрел в сторону озера; по синевато-светлой, словно загрунтованной поверхности  рыба рисовала то кружки, то стрелы.
-А чего она мечется?
-Кормится. Перед непогодой. – Дед-Борей зевнул.- Давай-ка, Мотя, и мы покормимся. Только перво-наперво мне надо накормить собаку. Это уж закон: сам хоть с голоду пухни, а собаку не забижай.
- Она у тебя молодец, я заметил.
- Ну, что ты! Юла, она мне...- Дед-Борей хотел сказать: «заместо дочки», но промолчал.
Северную лайку — за быстроту и оборотливость — он окрестил Юлой, Юлайкой. Собаку эту ещё «в девках» присмотрел, сам натаскивал, учил по первоснежью тропить горностая, песца. Брал на глухариную охоту, в воду бросал за подстреленной уткой; утопнет — значит, не судьба. Приучал к капканам, расставляя их кругом избушки, намертво прикручивая к деревьям или кольям, чтобы Юла, попавшись, не волочила за собой капкан и не пыталась бы орудовать зубами — поломает о железо. Выросла — нет слов для похвалы. Хоть по земле, хоть по воде, хоть по глубокому снегу Юла вертелась, только шум стоял. Охотник не мог нарадоваться. Прежде был у него черномазый пушистый дьявол по кличке Темень; как свечереет летом — в трёх шагах не видно кабеля. Но Темень, к сожалению, больше годился для упряжки, чем для охоты. Он, словно кот, великолепно ловил мышей для собственного брюха, а вот по горностаю или песцу работал без души, без огонька в глазу. Кроме того, на кобеля порою «находило». Увидит, скажем, зайца, вылупит шары, поднимет хвост трубой — словно черный дым из заду повалил. Заяц рванет — кобель за ним. Дураковато заливаясь восторженным лаем, будет, как бешеный, гонять косого, пока не загонит, или покуда сам не упадет, красным цветком вываливая язык перед собой. И так однажды дьявол тот увлёкся беготнёй — напоролся на стаю полярных волков. Только лохмотья шерсти сажей полетели, оставаясь трепыхаться на кустах, да кровь застыла на снегу, рассыпавшись волчьей ягодой... И вот тогда пришлось искать замену.
Разумная проворная Юлайка для охотника была больше, чем просто собака. На людях Дед-Борей строжился, покрикивал на неё, но, оставаясь наедине, давал потачку. Мужская ласка и грубоватая нежность, природой предназначенные для детей, но не востребованные — эти чувства, обжигающие сердце, будто молния, уходили в «громоотвод» — в трудолюбивую смышлёную собаку.
Погладивши Юлу, художник встал.
-Северьяныч, ты был прав, - сказал он, глядя в небеса. - С минуты на минуту загрохочет!
Погода испортилась.  Над перевалом набычилась тёмная туча с белорогим широким месяцем, едва заметным. Ветер зашумел в деревьях, ломая сухопарые тонкие ветки. Дождь налетел петухом, застучал по стеклине, склевывая незримые зёрнышки. Месяц, роняя на озеро сухие берестянки света, скоро прижмурился, пропал. Незакатное солнце полярного дня, попавшее в мокрые сети, стушевалось на западе, лишь изредка мерцая красными жабрами, точно хватая губительный воздух и угасая на камнях перевала. Молния сверкнула – причудливым зигзагом распорола синевато-свинцовый сумрак. Земля в тишине содрогнулась, будто кто-то сильный попытался выдернуть земную ось. Вода испуганно взморгнула под берегом. До слуха докатился приглушённый пушечный удар, породивший горное эхо. За первым раскатом второй накатил. И «стеклянный» вечер вдребезги рассыпался. Озёрная гладь почернела, разодранная ветром и на скорую руку зашиваемая белыми стежками молний. Вода запузырилась, подкипая в озере, как в каменном котле, где вместо чугунных проушин торчали два мрачных мыса — на том берегу и на этом. Пена из бурлящего «котла» попёрла, вытекая через края — шматки шипели и шарахались на прибрежной косе. Редкая рыба играла, белыми стружками мелькая на поверхности – точно царская уха варилась в огромной посудине, под боком которой солнце полыхало кострищем, дымило тёмными рваными тучами среди стволов и веток, шевелящихся от ветра и огненно подкрашенных сырыми отчаянными отблесками. Под берегом поблизости трепетал ольховник, полярная ива постанывала, заваливаясь набок и теряя листву.
В избушке помрачнело. Труба волчицей взвыла на мгновенье и захлебнулась. И в природе и на душе тоскливо сделалось.
- А я-то планировал завтра... - Тиморей вздохнул. - Эх, накрылись мои радужные планы!
- Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах, - напомнил Дед-Борей чью-то мудрость. - Ну, что там? Подогрелось?
-Готово.
-Хорошо.
Потирая грубые «дощатые» ладони, Северьяныч принюхивался к запашистому вареву. Достал поллитровку.
-О! - Тиморей улыбнулся.- А это откуда?
-Заначка. НЗ. 
Тиморей теперь – не то, что в прошлый раз – откровенно обрадовался поллитровке.
-Ну, давай, отец, - провозгласил он, поднимая стакан,- за то, чтоб непогодка скорей закончилась!
-Как знать, как знать…- задумчиво ответил Дед-Борей.
Потом они молча сидели, хлебали уху из пыжьяна. Выпили ещё. Северьяныч печку затопил. Посмотрел на керосинку, стоявшую в углу на лавке. Хотел запалить, но передумал: в сумерках уютней сидеть, разговаривать. Душа его размякла, тёмные скулы, откуда начиналась борода, порозовели пятнами.  Разгладилась глубокая морщина, проломившаяся наискосок по лбу.
Ливень за окошком полоскал отвесно, ровно, плотно – как будто избушка стояла на краю водопада. Всё окошко ровно затуманилось, а по краям запотело мелким, разноцветным бисером – свет переливался в капельках воды.
- Давно это было, сынок, - неожиданно сказал охотник, приступая к неторопливому и продолжительному  повествованию. - Попал я однажды в когтистые лапы…

                8               

Однажды Антон Северьяныч попал в лапы когтистой полярной пурги. Ах, как она тогда бесилась в тайге и в тундре! Яростно пыталась корчевать старые деревья на берегу ручья, где стояли капканы и ловушки. Пурга его сбивала с ног. Валяла как мешок с мукой, катала по низинам. Обидно было то, что непогоду охотник заранее почуял, но всё-таки отправился проверять ловушки.
- Жалко, если песец пропадёт на очепе, - признался он. - Что такое очеп? Ну, тут, сынок, словами не опишешь. И на пальцах трудно показать. Очеп, или ощеп — это что-то наподобие колодца, где приготовлен замороженный капкан. Песец — наша миниатюрная полярная лисица — приходит, берёт приманку и в тот же миг таинственная сила вдруг поднимает зверушку вверх. Бац — и готово. Песец поймался на дармовщинку... Запомни, сынок! - Северьяныч потыкал пальцем. — Всё, что даётся бесплатно, должно настораживать; в жизни всегда за всё приходится платить... Да, так вот. Песец попался. В определенное время я встаю на лыжи и бреду по путику, собираю мёрзлую добычу. Хитромудрые эти ловушки — очепы трудно ставить, по этой причине промысловики редко ими пользуются. А если ты поставил, насторожил, — проверяй, покуда росомаха не добралась, попортит шкурки, а это деньги...
- А сколько шкурки стоили?
- Ну, в то время, о котором я говорю, цены были повсюду смешные. Песец, например, стоил сорок девять рублей двадцать копеек. Соболь — около восьмидесяти рублей. Горностай — девятнадцать рублей двадцать копеек. Причём якутский первоклассный горностай... Мне ловить было гораздо удобнее именно горностая, но приходилось добывать не то, что удобней, а то, что практичней. Такая житуха. Соболь — вот что было моей бедой и выручкой. Если нужно раздобыть запасные части для снегохода или с вертолётчиками договориться... Да мало ли, какая нужда придавит! Короче, из всего того улова соболей, какие попадали в мои руки, приблизительно треть уходила налево...
-Каждый третий? Ого!
-Ну, а что поделаешь? - Дед-Борей закурил. - Ладно, вернёмся к пурге. То есть к началу снежной заварухи. Есть такая давняя примета: если плохая погода в гости к тебе собирается, — верхние ветки у елок опустятся. Покидая избушку, я заметил, что ёлка под окошком «нос опустила». Заметил, и всё-таки пошёл. Только собаку свою — умницу — пожалел. Посадил «под замок». А сам на лыжи — и вперёд. Думал, успею проверить. Но пурга на голову свалилась... Заварила такую кашу — не расхлебать… Мне и раньше случалось плутать во время пурги, но как-то выбирался, а тогда... Маленько даже струсил! Не то, что Север с Югом перепутал, — земли от неба отличить не мог. Зимовьё стояло рядом — чутьё подсказывало. Но когда я пошёл по наитию — вниз головой навернулся откуда-то с каменной кручи. Под обрыв скатился, лыжи поломал. От страха, от бессилия стал кричать, на помощь звать. Смешно, сынок! Кого тут звать, когда кругом на сотни километров ни одной живой души? Разве что медведя можно в берлоге разбудить, но из него помощник — не дай бог! И всё-таки кричу, зову на помощь... - Храбореев улыбнулся. - И что ты думаешь, сынок? Помогли мне. Пришли на помощь. Кто? Царёк-Северок.

                *      *      *

Пурга внезапно утихомирилась, и Дед-Борей услышал звон в ушах. Ещё немного полежал, прикрывая голову руками. Поднялся. Прохладную «манную кашу» из-за пазухи выгреб. Шапку взял за ухо — поблизости валялась. Ошалело посмотрел по сторонам, подумал: «Что за чудо? И с чего это вдруг? Почему?»
Ясная полярная ночь обнимала сонную тайгу и тундру. Пригоршней мерцающего жемчуга в мёрзлой темени пересыпались яркие Стожары. Возничий вольготно раскинулся «на облучке». Задорно, весело горел Персей. На вершину далёкой горы когтистой лапой наступила Большая Медведица. Охотник, ориентируясь по ней, нашёл блестящий бриллиант — моргающий глазок чуть заметной Полярной звезды. А дальше, когда он пригляделся, увидел, как во мраке, среди сонма созвездий, светлой слезой по небесной щеке стекала пульсирующая капелька — рукотворный спутник. А дальше…
Мёрзлый воздух в вышине вдруг зашуршал. Так шуршит в магазине дорогая материя, когда ее разворачивают перед глазами дорогого покупателя. Над заснеженными горами, обступившими озеро, разноцветными лоскутьями развернулось дивное сияние. Пёстрым, веселящим водоворотом закружилось, уплывая вдаль и отрясая мелкую цветочную пыльцу на деревья, на гребни сугробов.
В чистом небе над вершинами тайги неожиданно возникло широкое лицо луны, белое, точно обмороженное: синие пятнышки виднелись на щеках. Свет заиграл, морозными тонкими иглами втыкаясь в подушки белоснежных гор, в соседние лиственницы, кусты. Снег вблизи становился ослепительно белым, а вдалеке — сероватый, с волчьим оскалом. Зашевелились тени в тайге и в тундре, точно серая стая по сугробам ползла. Но даже тени в ту минуту представлялись белыми, искристыми. Дерево, промерзающее до сердцевины, бухнуло неподалёку, заставляя Северьяныча вздрогнуть. От гулкого «выстрела» в кедрах всполошился дремлющий глухарь, любящий зимою квартировать в кедровниках. Длинным полотенцем с веток на мгновенье свесилась кухта, сбитая крыльями, – глухарь с испугу поспешил улепетнуть в темноту ближайшего ельника, куда не могли проломиться яростные лунные лучи.
А потом во мгле послышался тонкий серебристый колокольчик, шаркуны зашаркали. В недоумении поглядывая по сторонам, охотник увидел светящееся облачко, похожее на шаровую молнию.
Яркий шар, постепенно увеличиваясь в размерах, прокатился по мглистому берегу, укрытому широкой рваной тенью, откинутой береговыми кручами. В середине шарового облака пригрезилась оленья упряжка и фигура небольшого погонщика, сидящего на нарте. На нём красовалась волшебная мантия, пошитая из той материи, из какой под небесами шьют полярное сияние. Стремительная лёгкая упряжка летела по-над землей, ни копытами, ни полозьями не касалась оловянно мерцавшего льда...
Храбореев изумленно смотрел и думал, что надо бы скорее отвернуться от наваждения, пока совсем не вышибло рассудок. Понимал, что надо, но отвернуться не мог. Более того, захотелось побежать навстречу, упасть на нарту, скользящую по воздуху, и умчаться куда-нибудь в райскую даль, где вечное тепло и любовь, где нет ни печали, ни голода, ни заботы.
- Я, грешным делом, тогда подумал... — рассказывал Дед- Борей, — вот так вот, думаю, погибает наш брат, промысловик. Чертовщина всякая мерещится рыбакам да охотникам. Мужики идут в объятья миражам и пропадают...
О подобных видениях Антон Северьяныч много слышал, но мало верил, только усмехался. И вот оно явилось. И тут уж— не до смеха. Аж зубы зазвенели; то ли от холода, то ли от страха... Охотник стиснул зубы, чтобы «горох не дробить». По белопенным гривастым волнам-сугробам, озарённым луною, вразмашку доплыл до зимовья. И только-только двери за собой захлопнул, – пурга опять взъярилась, да пуще прежнего, будто разозлилась на того, кто помешал ей править белый бал.
Луна зажмурилась за облаками. Налетевший ветер по стеклу хлестанул снегами. За стеной олени приглушенно хоркнули, саданули копытами. И собака, остававшаяся взаперти, задрожала всем телом, заскулила и прижалась к ногам охотника. Затравленно зыркнула в окошко и упала на пол — по хребтине прокатилась вздыбленная шерсть. Северьяныч тоже посмотрел в окно... И вот здесь-то ему сделалось не по себе. Голова закружилась. Смелое крепкое сердце, как медвежьей лапой, защемило горячим предчувствием. Только это было не предчувствие беды — наоборот. Что-то хорошее, светлое должно было случиться в жизни. И уже случилось — уже пришло, глядит в окошко и улыбается. «Кто там?»
Странная слабость навалилась на охотника. Задремал, не в силах даже рассупониться, лишь разулся, да и то наполовину, — обувка осталась на левой ноге. Через какое-то время, когда он крепко заснул, похрапывая, собака осторожно подошла, понюхала подметку и отпрянула, пугливо прижимая уши.               
Утром он очнулся — голова болит, как с похмелюги. Встал, подслеповато поглядел в окно. После пурги от малого оконца только белое дупло осталось — всё завалило снегом. В «дупле» зазывно голубело небо. Над горами серебрился тонкий нарождающийся месяц «в рукавицах». Это значит, погода на мороз повернула. Когда бы месяц был «в кругу» — это к метели.
- Постой! Как так? - пробормотал он, хлопая глазами. - Ночью в небе плавала огромная луна. Кто обглодал её до тонкой корочки? Росомаха, что ли?
Пить хотелось — во рту пересохло. Но воды в избушке не оказалось. Собираясь пойти к роднику, он взял ведро. Однако выбраться на волю оказалось не так-то просто. Пурга запечатала избу до самой маковки. Теперь эта изба напоминала деревянную посылку, отправленную в вечность. А внутри посылки — бедняга Дед-Борей.
Он постоял перед раскрытой дверью — вовнутрь открывалась. Рукой потрогал, а потом ногой раздражённо попинал мраморную стену спрессованного снега, напичканного каменною крошкой, промороженными ягодками голубики, хвоинками, рваным листом и тоненькими ветками. В лицо повеяло прохладной мятной карамелью, будто конфетная фабрика находилась поблизости.
Привычное дело — откапываться после пурги, пробивать ходы и норы в спрессованных сувоях двухметровой высоты. Только спросонья лень лопату брать, снегоборьбу затевать.
- Ну вас к лешему! – Охотник вздохнул, потирая висок. - Если хочешь поработать, ляг, поспи и всё пройдет...
Так он и сделал. Плотно закрывши за собою дверь, присел возле стола и задремал в обнимку с пустопорожним ведром. Забылся на минутку вроде бы. Расслабил руки, выпустил ведро — и содрогнулся. С весёлым колокольным перезвоном ведерко брякнулось на пол и покатилось. Северьяныч охнул, открывая глаза. Ведерная дужка, отлетев от ведра, лежала в тёмном углу и сияла — серебряным полумесяцем. «Шельма!»  Он улыбнулся, протирая глаза. Это солнце светило в окно и ведёрная дужка нестерпимо блестела.
Отдохнувший, бодрый охотник поднялся. «Сколько ж я проспал?» — подумал, зевая и включая допотопный транзисторный приёмник. Передавали сигналы точного времени. Странно! Обычно в это время за окошком над горой занималось чахоточное утро, подкрашенное вялым полярным солнцем. А теперь — диковинное что-то происходило. За окном солнце горело ярким полным кругом. Незнакомая пичуга, попискивая, суетилась на краю оконной рамы; вкусненькое что-то выхватывала клювом из болотного мха, туго набитого между рамой и косяком.
Свободно ступив на крыльцо, Дед-Борей даже не вспомнил, что дверь ещё недавно снегом была намертво запаяна. Горбатая заструга, зародившаяся далеко от порога, белопенным «девятым валом» завалила крышу зимовья. Следы росомахи четко читались на помятой белоснежной странице. Но охотник сейчас не под ноги смотрел, — любовался небом и деревьями.
Свежий, пургою обновлённый мир воскрес посреди великой тишины. Мир — во всём своём торжественном благолепии красок, звуков и морозных ароматов. Живыми колокольцами позванивали птахи. Перепархивая с ветки на ветку, сорили мерзлым серебрецом. Вдалеке под берегом курилась полынья, пар становился малиновым, попадая на солнечный свет, струящийся из-за горы. Розоватые сугробы под берегом чудились громадными разбитыми арбузами, где чёрными семечками виднелись три ворона. Изредка лед на озере тонко попискивал, будто прошнурованный незримой молнией. Под снеговьём старчески ссутулились береговые кедры, лиственницы. Среди стволов сонно блуждали пятна молочного света, переливались через гребни сугробов и ручейками струились в обрыв.
Лайка, натомившаяся взаперти, резвилась вокруг избушки, обнюхивала чашечки следов росомахи. Тыкалась носом в россыпь заячьих следов. Всё это было ей знакомо, это веселило и бодрило. Но вдруг собака насторожилась. Что-то незнакомое резануло по носу... Пружинисто приподнимаясь на передних лапах, лайка вонзилась глазами в соседний лесок. Но беспокойство её оказалось мгновенным. Неведомый запах пропал — и тревога пропала. Играя сама с собою, со своим хвостом, собака валялась на снегу, перебирала по воздуху лапами и от удовольствия повизгивала. И, как всегда на морозе, от нее густо воняло псиной. Накувыркавшись, почистив шубу, лайка опять насторожилась. Весёлые янтарные глаза померкли. Принюхиваясь, она чихнула, смятенно глядя по сторонам.
После вьюги и сильного ветра на открытых местах образовалась прочная снежная корка, так называемая «ветровая доска», по которой, не боясь провалиться, могли бегать зайцы, лисы. Неподалеку от зимовья лайка обнаружила на ветровой доске «белые сучья» — проступившие следы зверей, несколько дней назад прошедших здесь по мягкоснежью в тихую погоду. Среди следов зверья и птиц она учуяла и разглядела маленькие беленькие «лодочки». В глубине, на самом донышке следов, таилось нечто похожее на звёздную, морозно сияющую пыль. Да нет, какая пыль? Две-три пылинки.
Лайка голос подала.
- Чего ты, кума? - Не понимая и не разделяя беспокойства собаки, Храбореев погладил густую шерсть. Посмотрел на небеса и улыбнулся. Несказанная радость на душе у него распускалась, как цветок золотого корня — корня жизни. Сердце без видимой причины весело заволновалось, громко и часто бухая. «Как будто выпил водочки, язви тебя!»
Северный берег озера — узкий треугольник, уходящий в скалы — не укрывался льдами ни при каких морозах. Там исток Медвежьей речки, зверовато рычащей, растрясающей пену в камнях-клыках. Обычно Храбореев воду черпал у истока, но сегодня пробираться туда не хотелось — в сугробах по пояс увязнешь. Лучше к роднику сходить — намного ближе.
Он лопату взял и, раскрасневшись, пробил тропинку. Пошатываясь, опираясь на пешню, как на костыль, добрался до валунов, где из-под снега торчал куст можжевельника — северного кипариса. Под кустом пропечатались крестики глухаря и тетёрки — успели наследить у родника, покормились можжевеловой шишкоягодой: одна такая ягода лежала на снежной скатерти.
Тускло мерцающим жалом пешни он продолбил «оконце», разбрызгивая звенящие стеклышки льда — новогодними игрушками повисли на ветвях можжевельника. Родниковая вода, ужаленная острою пешней, выстреливала фонтанчиками из проколов льда, кропила лицо. Утираясь, Дед-Борей весело жмурился.
Прорубь задымилась, зашлёпала мокрыми губами, глухо булькнула и облизнулась, проглатывая тестообразные намокшие комья упавшего снега. Небеса опрокинулись в прорубь — в глубине пропорхнула отражённая птица. И прискакал откуда-то «напиться» яркий солнечный заяц — нежным красноватым язычком лизнул ледовитую воду, обжёгся и отпрянул в можжевеловую тень. В глубине каменной чаши родника появился багровый листок с траурной зубчатой окантовкой; плавно покрутился в струях, вязавшихся тугими узлами, и пропал, увлекаемый донным течением.
Листок напомнил детскую ладошку. Северьяныч тяжело вздохнул. Давно огрубелые, крепкие пальцы дрогнули. Тонко и жалобно звякнула дужка, — ведро откатилось. Ковшом согнувши руку, он зачерпнул родниковую воду, шумно глотнул. И неожиданно вспомнился большой светлый конь — из далекого детства.
На красивом жеребце он тогда прискакал к водопою, засыпанному зернистым солнцем, точно отборным сухим овсом. Разгоряченный конь, громко жующий удила, нетерпеливо сунул под берег белоснежную морду с чёрной розой во лбу. Прядая ушами, слушая задорные посвисты мальчика, конь полуведерными глотками тянул в себя живительную влагу. На мгновенье замирая, жеребец шумно дышал на воду, дёргал кожей на брюхе, отгоняя слепня, и опять утробно ухал горлом. Потные бока, натертые колхозной упряжью, заметно раздувались и твердели, как барабаны — мальчишка это чувствовал босыми растрескавшимися пятками.
«Когда всё это было? Да и было ли?» - Храбореев запечалился, в глазах солоновато защипало.
- Ах, сынок, сынок! - прошептал он, глядя в прорубь. - Где ты теперь?
И вдруг под ухом раздалось:
- Ты не печалься! Я рядом! Теперь я — Царек-Северок. А когда я вырасту — буду Царь-Север!
Храбореев не удивился, не испугался.
- Хорошо. Я всегда сердцем чуял, что ты где-то рядом. А что ж ты долго так, сынок, не подавал мне голос?
- Боялся.
- Чего?
- Люди не верят таким голосам. Думают... ну, ты знаешь...
- Думают, что это... что свихнулись?
- Ну, да.
- Вот и мамка твоя так говорила мне, когда я сказал ей про тебя, что ты живой, что я с тобою разговаривал. Помнишь, там, на Колдовском?
- Конечно, помню.
- А теперь ты где живёшь?
- Далеко. И в то же время — рядом.
- Где? На Полярной Звезде? На колу сидишь? - Храбореев усмехнулся. — Это дядька мой, профессор, говорит, что, мол, Полярная звезда — небесный кол, кругом которого вся жизнь вращается... А мне знакомый летчик про тебя рассказывал, сынок... И захотелось мне слетать к тебе. А он боится, летчик тот. Я прилечу. Ты жди.
Охотник замечтался, глядя в небо. Ночь стояла над горами. Кажется, только что светило солнце, бледненькое, правда, но всё-таки солнце. И вот — стемнело. Мороз прижал.
Глубоко вздыхая, Дед-Борей очнулся и плечами передёрнул, стоя на пороге избушки. Опустил глаза. Потом опять посмотрел на жемчужину далёкой Полярной Звезды. «Значит, Царёк-Северок, мой сынок, там теперь проживает? Говорит, совсем недалеко. Рукой подать. Это какая же такая рука должна быть?»
Позднее он понял: это нам, простым смертным, кажется, что звёзды далеко и широко рассыпаны во мгле мирозданья. А им, небесным жителям, от звезды к звезде, к Луне или к Земле пройти — как нам через дорогу от дома к дому.
Царёк-Северок на оленьей упряжке прилетал на Землю быстрее молнии, быстрее мысли. Только охотник, бывало, подумает, позовёт на помощь, и вот уже слышит: зазвенел в тишине колокольчик, захоркали небесные олени. Только Антон Северьяныч не любит на помощь звать. Мужчина, если настоящий, сам должен приходить на помощь, а не звать и уж тем более не уповать на чудо; оно сегодня есть, а завтра... Надо надеяться лишь на себя.

                *          *          *             

С великим нетерпением и светлой детской радостью Храбореев ждал прихода весны. Скоро, казалось ему, не сегодня, так завтра закипит работа на небесах. Седобородый суровый Царь-Север натянет ледяные свои рукавицы, выйдет в чистое небо, как в чистое поле и, покряхтывая, покатит полярное солнце — поближе к Земле. А Царёк-Северок помогать ему будет. Помощник пока что с него никудышный. Если приглядеться: отрок по большей части играет на небе, чем помогает. 
И видно и слышно бывало, как тёплыми вешними днями Царёк-Северок по лазоревой горке небес во весь дух пролетал на оленьей сказочной упряжке. Спускался на грешную Землю, хороводил по кругу — большому Полярному кругу.
«Ребенок! Что ж ты хочешь? Пусть покатается!» — с нежностью думал охотник, из-под руки поглядывая вдаль. Тихо было. Птичья песня раздавалась на десятки верст. А голос Царька-Северка слышен был в поднебесье — за сто километров. Разговаривали — как будто рядом.
- Дед-Борей! А хочешь, я тебя прокачу?
- Какой я тебе дед! Кататься? Вот придумал. Баловство.
- Ну, не скажи. Ты ведь не пробовал? Попробуй, тогда будешь говорить. Или боишься?
- Бог с тобой, сынок! Я уж давно ничего, никого...
- Ну, тем более. Садись.
- А далеко? Поедем-то?
- Куда скажешь, туда и сгоняем.
- Что? И на Полярную Звезду можно смотаться?
- Запросто.
- Оно, конечно, интересно. Можно бы. Только некогда. - Северьяныч оглянулся на избушку. - Надо в земле покопаться, а то нижние венцы уже подгнили...
- Вот так всегда! В земле всю жизнь копаемся, как поросята, и всё некогда нам в небесах погулять, погостить на какой-нибудь светлой, прекрасной звезде.
- Это верно, сынок. Тут уж ты не в бровь, а прямо в глаз...
- Ну, так что? Уговорил?
Пригревало. Храбореев шапку снял.
- Эх! - Он треснул шапкой оземь и тут же подхватил её. - Поехали! Как сказал один весёлый космонавт. Правда, он не вернулся на Землю...
- Ты про Гагарина, что ли?
- А ты откуда знаешь?
- Как не знать? Юрий Алексеевич живёт через дорогу от меня.
У Храбореева глаза округлились.
- Так он же вроде помер?
- Нет, живой.
- И где он? Тоже там? На Полярной Звезде?
- Зачем на Полярной? У него своя планета. Именная.
- Значит, там — не то, что здесь? В смысле квартирного вопроса?
- Там таких вопросов вообще не существует. Места много. Живи — не хочу. Вопрос в другом...
- И в чём же?
- Много званых, да мало избранных.
- Это как же? Рад бы в рай, да грехи не пускают?
- Примерно так, — подтвердил небожитель. — Знаешь, как смешно и грустно нам бывает смотреть оттуда на вашу Землю, вашу возню...
- И что же вам оттуда видно?
- Всё! Видно, как вы тут, на Крайнем Севере, коптите небеса — аж до звезды долетает проклятая сажа. Как вы тут здоровье гробите своё. И за что? За копейку? Горло друг дружке грызёте. Совестью торгуете...
Дед-Борей насупился.
- Я уж давно не гонюсь за копейкой. По молодости, по глупости было, не спорю...
- Я не про тебя... Я вообще — про людей говорю. Несчастные они какие-то. Мне их так бывает жалко, взял бы, зачерпнул и золотом осыпал бы — нате, сколько хотите, только не ройтесь в земле, оторвитесь и посмотрите, какое сказочное небо над головами.
И в самом деле, Господи, какое изумительное небо над землей! И день за днём оно становится ещё великолепнее. Припекает солнце. Смеются ручейки на склонах, куда-то пробегая по своим делам. Расплавленными яркими дробинами под окошком охотничьего зимовья стучит капель... Желтый прошлогодний лист, перезимовавший в снегу, оттаял под берёзой, ожил и вдруг откликнулся игривому ветру: встрепенувшись, листик поднялся на крыло и улетел восвояси. На заповедном озере вода вспухает около берега, становится увеличительным стеклом — жарко отражает яркие лучи. Каменный Бык, много веков назад сгорбатившийся на противоположном берегу, принимается «жевать солому» — желтоватая вода, играя отраженным солнцем, плещется возле гранитного рыла. Трясогузки появились, весело порхают около избушки, пробуют мох теребить между бревнами, куда выползают погреться какие-то букашки да козявки. В прошлогодней спутанной грязной траве шмыгают рыжие лемминги, словно чертики, только без рожек, без хвоста.
- Эй, - шутливо сердится охотник, - вы еще тут будете под ногами путаться!
Мышь с разгона пулей втыкается в мягкий подмокший сугроб — дырка синеет в снегу. На крыше колокольцами позванивают воробьи, весенним ветром принесенные Бог весь откуда-то. Ласточка-береговушка стремглав ныряет с неба к солнечной воде и взмывает над голыми крутыми лбами соседних скал. Угрюмый, всю зиму сурово молчавший утес разговорился вешними днями — светлым длинным языком из гранитной пасти высунулась шумная вода. Потоки дробятся у подножья утеса, а ночью там нарастает белая рафинадная глыба.
По ночам — с характерным хрясканьем и утробным уханьем — на озере ломается ледяная броня, словно там горбатится бригада рыбаков: пешнями долбит, колуном дубасит, вырубая глубокие майны во льду; люди спускаются по ступеням к воде, чтобы сетями таскать жирного сига, чира и пелядь, как делали это далёкие дерзкие пращуры.
Полуденное солнышко ласкает так, что в заветерье можно загорать — не надо ни Крыма, ни Рима. Заснеженные кедры, сосны, лиственницы, медово млея на солнцепеке, неохотно разголяются; поскрипывая в тишине, покряхтывая, снимают боярские шубы и кафтаны, стеганые ветром. На водоразделах оживают ручьи, серебряными сверлами буравят аквамариновый лед на притоках. По каменному желобу, проточенному в скале, вода катом катится с верхнего яруса гор — вылетает на край, раскрывается шумным водопадом, издалека похожим на стекловидные трепетные крылья огромной стрекозы.
По тайге, по тундре двинулся песец.
- Люблю я эту зверушку, - говорит Северьяныч. - Я могу про песца песни под гармошку петь или поэмы слагать, только слушай.

                *      *      *               

Песец — это бродяга, романтик Севера, великий бесшабашный странник. Восемь месяцев в году песец, забубенный шельмец, пропадает где-то в чужих краях. Не иначе как вино и водку хлещет где-нибудь по кабакам, песни орёт и рубаху на груди своей в лохмотья рвёт, другим песцам, бродягам-братьям доказывая что-то. А с первыми весенними припёками — в марте или в апреле, — заслышав голос сердца, вековечный зов природы, он говорит себе: ну, все, песец, пора, мол, покоя сердце просит, летят за днями дни и каждый день уносит... В общем, бродяга торопится к родине. Бродяга Байкал переехал, рыбацкую лодку берет... Добравшись до родных краев, песец начинает искать на бесконечных тундровых просторах, и находит — обязательно находит! — самую лучшую в мире песчиху. Под музыку ветра с капелями, под свирельное журчание ручьев сыграют они свою скромную свадьбу, станут одной семьей — семьей Песцовых. И пойдут искать себе жилье, благо, здесь — в тайге и в тундре — нет проблемы с квартирами. Из века в век, не покладая мозолистых лап, трудились пращуры песцов, понастроили чёртову уйму подземных дворцов. Крылечко, то есть бугорок, удобренный отходами и остатками многолетней пищи, издалека видать.
Присмотрев хорошую хоромину, молодожёны берутся очищать да освещать жильё, расширяя подземные галереи, делая отнорки и пробивая дополнительные выходы — на всякий пожарный случай. А через пятьдесят деньков, когда земляная завалинка возле дома обрастет, обтыкается зеленой пахучей травкой и зацветет неярким тундровым цветком, — на пятьдесят втором или на третьем дне, — в доме Песцовых появятся детишки. И душа у родителей тоже зацветёт незримым, но ярким цветком. То-то радости в доме! Возможно, два иль три детеныша родится. Может быть, четыре. А может, все двадцать песчат по углам зазывно запищат, — это уж как папа с мамой постарались. Но главный вершитель судьбы, — конечно, сама Природа, которая знает, каким будет грядущий год и надо ли «нищету плодить», как люди говорят.
Товарищ или господин Песцов, ставши отцом, неожиданно преображается. Он теперь водку не пьёт и не курит табак. И позабыл он дорогу в кабак. Вчерашний бродяга, беспечный романтик тундрового простора, Песцов прижимает свой хвост и превращается в добропорядочного солидного семьянина. И денно и нощно таскает он пищу домой, кормит бабёнку свою в первые дни, когда она благополучно разродилась. Летом в доме на столе в семье Песцовых можно увидеть ягоды, птичьи яйца, мясо птиц или животных, погибших во время шторма на озере.
Дети вырастают в августе, иногда в сентябре. Выкормив пушистых бесенят, родители с чувством исполненного долга, с чувством грусти и невыразимой печали посидят на тёплой завалинке около дома, о том, о сем поговорят на своем песцовом языке. Потом обнимутся, прощально расцелуются, да и разойдутся, разбегутся на все четыре стороны, как в море корабли, чтобы никогда уже не встретиться. Что делать! Такова природа, не признающая сантиментов и лирики.
Жизнь продолжается. В августе изумрудная тундра поблекнет. Вспыхнут пожары осин и полярных берёз, но потухнет, стеклом загустеет вода. Голубика поспеет — крохотный кустарник, отличающийся удивительной жизнестойкостью: голубичник доживает почти до ста годков. Жёлтой и оранжевой россыпью драже раскатится по тундре морошка. Подберёзовик и подосиновик шляпы надевают — пижоны! — выходят себя показать и на мир посмотреть. В небесах гортанно гогочут гуси. Молодые утки пролетают. Птицы пробуют крылья, готовятся к далёким серьёзным перелётам.
И песец, бродяга, заволновался, будто крылья у него под шубой чешутся. Вечерами в непонятной истоме, в тоске песец негромко лает на холодную луну, засыпавшую озеро бесчисленными блестками, похожими на серебристую чешую.
И опять он говорит себе: ну, все, песец, пора — туда, где за тучей синеет гора. А что там, за горой? Он сам не ведает. Он только знает, что пора приспела. И в первых числах сентября этот бродяга опять отправится в путь. И вот что интересно: бывает так, что лемминга полно — это основное пропитание песца, — бывает так, что и квартира у него, и дача, и машина, всё имеется. А вот поди ж ты! Нет в душе покоя, да и всё! Не сидится, не лежится дома, чёрт возьми! Бродягу и романтика опять зовут вековые голубые дали, и ничуть не пугает погибель, на каждом шагу стерегущая.
Что ей надо, песцовой душе? Ах, если бы охотник мог ответить на этот вопрос, он был бы уже не охотник — профессор или доктор каких-нибудь наук. В том-то и дело, что никто не знает, что надо песцу за горами, за реками. Куда он идет? И зачем? У песца душа хоть и под белой шубой, а все равно — потёмки в той чужой душе. Ясно только одно: придёт весна — и тот бродяга снова побежит на родину. Никак нельзя нам без неё, без нашей милой родины – бродяги это знают лучше всех.

                9

Эта фантастическая повесть или, точнее сказать, наивная сказка о Царьке-Северке, сказка, шитая белыми нитками полярной пурги, почему-то произвела на художника очень сильное впечатление. Целые сутки потом – в ожидании вертолёта – Дорогин ходил кругом заповедного озера. Думал о чём-то. Грустил. Возвращаясь к избушке, он просил охотника ещё «маленько соврать», продолжить сказку.
Поздно вечером они сидели у костра – около избушки. Собака с хрустом поедала кости куропатки. Дед-Борей чинил свою обувку – порвал на камнях. Расплавленное золото огня бросало тени в сумерки полярного, голубовато-аспидного вечера. Земля после недавнего дождя обсохла. Повеселели травы и цветы, вдоволь напоённые.
 Поддаваясь уговорам, Дед-Борей ещё немного рассказал, а вернее, попробовал рассказать про Царька-Северка, но прежнего запала и азарта  уже не было. Охотник почувствовал это и замолчал — пора и меру знать. И огонь «замолчал», утомился пощёлкивать своим озорным языком. Костёр догорал, угольки рассыпались жёлто-красной ягодой. Последний крупный уголь остывал, приобретая цвет, который среди живописцев называется довольно жутковато – цвет адского пламени; лиловый оттенок красного или чёрный с красными разводами.
Охотник попрощался и ушёл отдыхать — завтра снова рано подниматься.
Оставшись один, художник с сожалением вздохнул. Посидел возле огня, подумал: «Хорошо рассказывает. Ведь знаю, что врёт, а всё равно интересно...» Отгоняя комаров, парень звонко похлопал себя по мордасам. Встал, поглядывая по сторонам.
Ущелье набивалось туманным пухом. Обострились ароматы цветов и трав. Запахи стылого камня вызывали озноб. Отсырела крыша зимовья, будто новыми гвоздями старые плахи приколотили — шляпки росы блестели.
Огромным цветком — во все небо! — белая ночь цвела и пахла над Крайним Севером. Лепестками летели на землю и воду серебристые отблески, напоминая далёкую юность; она вдруг показалась такой далёкой, такой недосягаемой, как будто Тиморей сто лет уже торчит на Крайнем Севере. В юности, когда он впервые оказался в Ленинграде — белые ночи околдовали его, и с тех пор никто и ничто не может «порчу» снять с души. Не спится белыми ночами, хоть глаз коли. Всё кажется: непременно что-то должно произойти в такую ночь.
Подживляя костёр, он любовался горным озером, туманными вершинами и фантастической игрою света. Словно кто-то в небесах медленно вращал волшебный калейдоскоп. Такое волхвование бывает лишь на северных широтах, где чистый воздух и великое пространство мечтают о прекрасном или бредят о чём-то несбыточном. Или, может быть, кто пытается показать человеку, какое богатство таит в себе душа Земли? Окружающий мир всё время что-то силится сказать нам, только мы, увы, не понимаем. Или не хотим понять.
Временами он ощущал необъяснимую тревогу. Гнус в тишине, подлетая под ухо, гнусавил и откатывался мелким бисером, почуяв густую мазь. Волны под берегом с боку на бок ворочались, перед сном укладываясь поудобнее. Вихрастый барашек, вставая, толкнулся в берег — согнал бургомистра с насиженного, нагретого места. Важностью налитый «начальник озера» нехотя отодвинулся, расправил крылья и, неожиданно плаксиво, обиженно попискивая, перелетел на другой валун. И снова — покой. И тревога. Странно. Что за волнение витало в воздухе, в бескрайнем призрачном покое задремавшей тундры? Что смущало человека в затаённой загадочности этой белой полярной ночи? Мир словно спал с открытыми глазами, и что-то неестественное было в этом состоянии.
Осмотревшись, Тиморей удивился. Вот уж не думал, что на Крайнем Севере можно встретить мираж. Ладно — в пустыне, в пекле; там, на огромной раскалённой сковороде, любой мираж «поджарится». Но здесь — это дико. Здесь по ущельям спят ещё сугробы, а на притоках каменно сверкают зеленоватые многопудовые крыги, изъеденные солнцем, зализанные шершавыми языками ветров.
И, тем не менее, мираж — вот он, родимый. Да не один. Сначала вдали замаячил древний «Летучий Голландец», призрачно подрагивавший на горизонте. Форштевнем отражая тусклое солнце, посудина подняла паруса и медленно откочевала, уменьшаясь до размеров детского кораблика. Оторвавшись от линии горизонта, корабль мягко растворился в небе. Затем упряжка северных оленей побежала по зеркалу спокойного озера, не касаясь копытом зыбкой поверхности. Тихое таинство северной белоликой ночи, наполняясь миражами, становилось ещё более таинственным, пугающим и одновременно привлекательным.
Забывая о времени, о комарах-вурдалаках, зачарованно глядя в туманную даль, Тиморей шагал вдоль берега, не отдавая себе отчета в том, что вперед его толкало сумасбродное желание догнать мираж, забраться на скользящую нарту, запрыгнуть на борт белоснежного судна. Улететь или уплыть в неведомую даль... И что за отрава такая, этот северный стылый мираж? Не одного человека, наверное, он сбил с панталыку, закружил по тундре и подарил только одну отраду — скорую погибель?!
Странное, болезненное головокружение «раскрутило» землю под ногами художника. На душе запели райские пташки, и зацвели «ландыши вспыхнувших сил», заставляя весело встряхнуться. Как будто вино разливалось по воздуху. Но ещё никогда никакое вино не давало ему такого отдохновения.
Сова над прибрежной скалой пролетела. Снежным комом села на сухую вершину лиственницы — на мачту корабля, как показалось, на заострённый клотик. «Необыкновенный слух совы, — подумал Дорогин, — позволяет ей сейчас слышать, как растет молодая трава, как созревает ягода и тяжелеет роса, как часто чакают часы на моём запястье».
Наблюдая за совой, он с удивлением отметил: птица неожиданно сорвалась со шпиля «мачты». Будто кто спугнул. И парочка белых гусей, лежащих остатками снега под берегом, всполошилась почему-то. Вытягивая шеи с желтыми наконечниками клювов, расправляя крылья, гуси, уронив на воду щепотку перьев, шумно пошли по воздуху и приземлились — на том берегу Тайгаыра.
Тревога росла. Точно струна в душе натягивалась. В ушах позванивало. Звук становился выше, выше. Струна — всё тоньше, тоньше... Вот-вот порвется...
И вдруг он увидел оленей. И в тот же миг в душе как будто лопнула струна — грудь обожгла обрывком.
Дивные олени на берегу стояли. Кончики рогов светились. Копыта мерцали подошвами, точно полумесяцем подкованные. Крайний олень с закуржавелым храпом пугливо покосился на человека, забеспокоился, перебирая передними копытами — искры посыпались, зашипели, попадая на мокрый песок, на воду. Олень горделиво встряхнул головой — колокольчик звоном отозвался на мохнатой шее. Белым репейником под копыта куржак посыпался.
Рядом с призрачной нартой кто-то находился. Небольшой человек был окутан цветною дымкой, напоминающей северное сияние. Одежда незнакомца сверкала жемчужными узорами созвездий. Заметив тревогу оленя, возница подошёл к нему — ноги земли не касались. Погладив заиндевелое лицо оленя, погонщик что-то шепнул ему на ухо, и олень перестал беспокоиться, глубоко и облегченно вздыхая.
В руке у погонщика – позднее шутил Тиморей – был какой-то длинный «поэтический инструмент». То ли хорей, то ли ямб, то ли анапест. Да, он явно был поэтом, этот милый отрок в сказочных одеждах, поэтом весьма одарённым. Плавно, ритмично покачивая хореем, он выговаривал:

Ай да мороз, ты силён, знаменит,
На оленях всю тундру объездил!
Притронешься к ёлке — там небо звенит
Миллионами льдистых созвездий!

«Насчет мороза — это особенно круто сейчас, в июне, - подумал Тиморей. - А так — неплохо. Ишь ты, какой он, Царёк-Северок. Или кто это? Да, он! Конечно, он!»
Спустившись к воде, Царёк-Северок неожиданно заговорил с большим тайменем, вышедшим на камни. Примерил зачем-то корону легендарной царицы-рыбы.
- У меня куда лучше! — сказал, возвращая корону.
Таймень проскрипел еле слышно:
- А что ж ты не носишь её?
- Берегу. Ты-то свою, гляжу, побил, помял уже...
- Это не я. - Таймень вздохнул.- Рыбак дурной попался. Жадный. Чуть не убил!
Тиморею стало стыдно. Собираясь повиниться перед тайменем, он поближе подошёл.
Олени испугались человека. Раздался хлопок, очень резкий хлопок. Это крайний олень саданул копытом по земле. Чёрный камень вспыхнул угольком — золотым цветком невиданной красы. Всю упряжку окутало светящимся облаком. Зазвенели колокольцы, шаркуны, и вскоре на пустом берегу остались только редкие хлопья тумана – обрывки разноцветного сияния.

                10          

Художник вздрогнул. Он сидел на туманном берегу заповедного озера, на старом бревне. Камень, скатившийся с горы в нескольких шагах от парня, стукнул «копытом», вышибая искры, и запрыгнул в воду, — круги ещё не разошлись...
Дорогин посмотрел по сторонам: «Никого! Вот что значит — не спать вторые сутки!» Он прекрасно понимал, что всё это — говорящая рыба, олени, сказочный отрок — не более чем сон, игра фантазии. Но душа пребывала в смятении. Казалось, он действительно всё это видел — явственно видел и трогал  руками.
Цветущая белая ночь осыпалась махровой черемухой. Сочные кисти облаков увядали на дальнем краю озера. Черемуховый цвет – оттенки белого с переливами голубовато-серого, – тускнея, плескался возле берега. Рыба, выныривая и хватая личинку, серебристо взблеснула, оставляя круги, напоминающие рисунок на спиленном огромном дереве.
И вдруг он заметил сияние — слабый ореол над камнем, где только что стояли сказочные олени и погонщик с хореем. Волнуясь, Дорогин подошёл поближе и увидел лимонно золотой цветок — давно исчезнувший, внесённый в «Чёрную книгу». В первое мгновение он даже испугался — вместо того, чтобы обрадоваться такой находке. Затем растерялся. Что делать с ним, с этим золотым цветком? Его здесь могут затоптать рыбаки да охотники...
Тиморей побежал за походным альбомом, зарисовать хотел редчайшую находку. Но когда он вернулся — цветка не оказалось на камне. И напрасно он ползал на четвереньках по берегу. Искал и думал: «Вот здесь он был... Как так? Ну, не приснилось же?!»
Голова гудела от перевозбуждения. Костерок, оставленный около избушки, прогорел. Парень постоял возле порога, послушал богатырский храп Храбореева — аж стекла позванивали. «Нет, рядом заснуть невозможно. Даже собака с ним не спит, в сени сбегает. Пойду, наверно, в баню».
Старая, кособокая банька стояла на берегу. Здесь пахло влажным деревом, берёзовым веником — позавчера топили. Тиморей смахнул сухие листья, сгубленные паром. Телогрейку постелил на полке. Полежал, послушал заунывное пение кровопийцы. Раздавил комара на стекле, — будто осенний листочек приклеил. Сознание туманилось. Вот-вот волной накатит сон, укроет, утянет в пучину... Однако в туманном сознании вспыхнула искра — забытое необычное словечко.
«Кука! — Он вздохнул, открывая глаза. — Что за «кука»? Видно, что-то не очень хорошее, поскольку в соседях от «куки» находится «кукиш».
Дорогин стал вертеться. Поднялся. Посидел на нижней полке и усмехнулся, припомнив деревенскую историю с одним валдайским другом, любившим выпить и в бане поспать — супруга домой не пускала, кричала: «Кука несчастный! Пей там из тазика, мочалкой закусывай».
«Ну, вот! - Тиморей усмехнулся. - Вспомнил, года не прошло!»
Позевывая, он покинул баню. Снова костер подживил. В скалах проснулся ветер, почесался о деревья, к берегу сбежал — умыться. Озерная гладь потревожилась. Волны гармошкой заиграли под берегом – негромкая, нестройная мелодия.  Старая лиственница скрипнула под окном избушки — разбудила Деда-Борея.
Вышел, спросил, поеживаясь:
- А ты чего так рано подскочил?
Помолчав, парень сказал:
- Я вообще не ложился.
- Почему?
-Да так… не спится…
-А-а! — догадался охотник. — Сильно храплю? Так ты бы в баньку...
- Я так и сделал.
- Ну, так что? Не понравилась?
-Баня отличная. Кука плохой. — Парень покосился на охотника, веточку сунул в костер.
- Кука? А это что за зверь?
- Не что, а кто, — сказал художник, отодвигаясь от дыма. — Кука — это привидение, живущее в бане.
- Во как! — удивился Дед-Борей, оглядываясь. — Там кто- то есть?
Тиморей тоже оглянулся и посмотрел, только дальше — за баню, за каменную горбушку берега.
- Да, там точно кто-то есть...— пробормотал, добавляя погромче: — А, по-моему, я видел Царька-Северка.
И тут охотник вдруг «убил» его своим вопросом:
- А это кто? – спокойно спросил он.
Художник чуть не сел в костер. Чёрные кисточки бровей полезли вверх.
- Привет! А кто мне тут рассказывал? Не ты?
-Не знаю. Видно, лишку хватанул. - Дед-Борей, зевая, отмахнулся и ушел за баню — по маленькой нужде.
«Вот ничего себе!» Тиморей даже рассердился на охотника, так буднично и просто отмахнувшегося от своей великолепной сказки. А потом на душе стало грустно и одиноко посреди пустого мирозданья, озаренного голубовато-пепельным рассветом. Справедливости ради, художник подумал про Деда-Борея: «Возраст! Может, даже склероз... А жалко! Была такая сказка, а теперь… голая проза, с души воротит!»
Тиморей расстроился. К берегу пошёл. Северьяныч возился с лодкой, сети готовился проверять. Неподалеку на берег Тайгаыра опустилась небольшая стайка — птицы теребили почки ольховника.
- Куропатки? - спросил Дорогин.
-Они. По осени их тут много собирается, вон на том мысу. - Охотник внезапно разговорился. - Перед началом холодов куропатка бродит по галечнику, выбирает камешек получше, «повкуснее». Хватает клювом и с трудом проглатывает, как человек проглатывает горькую, но необходимую пилюлю.
-А зачем это ей?
-Так надо, сынок! - Дед-Борей подмигнул. - Так ей доктор велел. Когда холода наступают, у куропатки нежная летняя пища заканчивается. А для грубой кормежки необходимы зубы. Так что куропатка осенью на берегу, можно сказать, вставляет себе зубы. Оказавшиеся в желудке разноцветные мелкие камешки — их называют гастролиты — помогают куропатке перетирать грубую зимнюю пищу: тальниковые почки и ольховые шишки.
-Всё в природе по уму, - со вздохом сказал Тиморей.
-Мудро! – согласился охотник и, сам того не замечая,  снова наладился «поэму» рассказывать. Потом перебил сам себя. - Царька-Северка, говоришь, повстречал? Это хорошо. Он ведь не каждому себя показывает.
- То есть, как это — не каждому?
- А так... Злой человек никогда не увидит.
Недоверчиво глядя на Северьяныча, парень спросил:
- Откуда же он знает, злой человек или добрый?
-Сердце ему говорит. Сердце — вещун, не обманешь. Помнишь, как ты промахнулся вчера? Из ружья-то?
- Да я… - Тиморей отмахнулся.- Я последний раз стрелял во время Куликовской битвы. И то из лука.
- Не в этом дело. - Дед-Борей посмотрел куда-то вдаль.- В тайге и в тундре у Царька-Северка имеются любимые звери и птицы, которых он бережёт, от капканов отводит, из ловушек вытаскивает. Я поначалу, когда не знал, пальну, бывало, метко, хорошо пальну. И вдруг смотрю, а дробовой заряд словно кто рукою в сторону отвел! Я пожму плечом, ругнусь, и опять стреляю в белый свет как в копеечку. А теперь-то я уж знаю, в чём тут дело. Промахнусь, перекрещусь, прости, мол, душу грешную, закину карабин за спину и поскорей домой, пока трамваи ходят...

                11

Утро выдалось — как на картинке. Колоритное. Сочное. Мягкой поступью в эти края шёл долгожданный июнь — «мучун», как говорят эвенки, «месяц зелени». Южный ветер на широких крыльях притащил тепло. Берега, задубелые за зиму, наконец-то шумно, радостно разделись, подставляя солнцу костлявые бока. Из-под снега проклюнулся выстывший зелёный багульник. Объявилась нежная брусника. Показалась грушанка. На моховых болотах распушились кисточки пушицы. В тундре одними из первых зазывно зацвели, заполыхали, озаряя сумрак, полярные маки. Навстречу куропаткам потянулась — бледная пока что — куропаточья трава. И день, и ночь в природе происходило привычное как будто, но вечно таинственное преображение. Заневестились береговые ивы и ольховники, источая головокружительный бражный дух. Заскорузлый кустарник разжал «кулачки» — показал первый лист, как драгоценный изумруд. А в сердцевине листа робко дрожала и пульсировала росинка, впитавшая в себя частицу мирозданья. Росинка затряслась и на мгновенье помутнела — в ней отразился промелькнувший вертолет.
Округа наполнилась дрожью. Росинка покатилась по хребту согнувшегося тёмного стебля – капнула на землю и пропала.
Вертушка затихла на гранитной площадке – словно большой апельсин с неба на нитке спустился на землю.
 Охотник с парнем посидели на дорожку. Покурили. Тиморей вздохнул.
- Спасибо, Северьяныч, за приют. Хорошо здесь. – Он поднялся.- Так хорошо – не улетал бы никуда.
- Дак оставайся.
- Рад бы, но не могу. Надо ещё на Валдай. На родину.
-Куда?- Храбореев то ли удивился, то ли насторожился. - Так ты на Валдае живешь?
-На Валдае. Возле Селигера.
Дед-Борей внимательно посмотрел на него.
- А ты же сказал — в Ленинграде.
-Валдай — моя родина. А Ленинград... – Парень пожал плечами.- Я недавно туда перебрался. Думаю вступать в Союз художников... Ну, ладно. Пора, Северьяныч.
- Погоди, посиди! — Храбореев странно заволновался. Верхней губой попробовал до носа дотянуться. — Сынок, ты это... Кха-кха... Летчики наши, молодчики, они сейчас на озеро пойдут, рыбки половят... Время есть. Ты, сынок, присядь, ты расскажи...
-А чего рассказывать? 
-Да вот хотя бы… Кха-кха... Давно ты живёшь на Валдае?
-Я там родился, — ответил парень, с недоумением наблюдая за суетой охотника. До этой минуты Северьяныч держался чинно, степенно. 
-А мамка твоя… - расспрашивал охотник. – Где мамка-то?  Чем занимается?
Парень опустил глаза.
- Нету мамки… - сказал через силу. - Погибла.
-То есть как – погибла?
-Авария была на Селигере. На рыбном заводе...
-Ой, ё-ё… - Дед - Борей покачал головой.- Как же так?
-А так… Дело житейское…- Тиморей нахмурился.- Ну, мне пора...
- Погоди! А мамку-то... Как звали мамку?
- Любовь Тимофеевна.
Ресницы охотника дрогнули. Он изменился в лице. Побледнел. Но парень этой перемены не заметил,  направляясь к выходу, – дверь в избушке была открыта.
Гранитный широкий «блин» — каменная площадка — находилась неподалеку от зимовья. Вертолетчики на этот раз спешили. Командир стоял около раскрытой двери, напряженно смотрел на пассажира, на Деда-Борея.
Они обнялись. Храбореев отодвинулся от парня, но руки не разжал. Крепко вцепившись в плечи художника, Дед-Борей внимательно рассматривал его. Парень смутился отчего-то.
Мастаков не выдержал. Поторопил.
- Мужики! Время — деньги! Всё, Дед-Борей! Не болей!
Вертушка оторвала резиновые лапы от земли и устремилась к перевалу.
Расплющивая нос о крепкое стекло иллюминатора, Тиморей оглянулся, подумал: «Странный Дед-Борей...Что-то мы с ним, кажется, не договорили...»
Тиморей совсем забыл – среди новых своих впечатлений – забыл ту первую минуту, когда он увидел охотника, и душу опалило странное волнение. Ему показалось тогда, что они уже где-то встречались.
И вот теперь на сердце Северьяныча было примерно такое же странное чувство.

                12

Спичечную коробку-избушку трудно уже было рассмотреть на берегу. И озеро уменьшалось с каждою секундой. Драгоценным алмазом чистейшей воды озеро блеснуло в гигантских каменных ладонях и пропало...
Выструнивая взгляд, художник залюбовался громадами гор с белоснежными тульями, с голубовато-серебристыми прожилками ручьев и рек. Справа небольшой водопад строгал серебро и разбрасывал кучерявую стружку под ноги тёмного утеса. Слева, на полянах и пригорках, промелькнуло живое пламя полярных маков, чудом затепленных на вечной мерзлоте. И там и тут на глаза попадались необъятные чёрные кратеры с могучими забоями снега в пыльных разводьях, напоминающих открытые залежи мрамора.
Сердце ломило восторгом, и парень с благодарностью поворачивался в сторону открытой кабины; Мастаков специально давал кругаля в небесах, чтобы гость имел редчайшую возможность заглянуть за синий край планеты. А потом командир пригласил Тиморея в кабину — полюбоваться бескрайней панорамой Крайнего Севера.
- Тимоха! - улыбался командир. - Знающие люди, побывавшие за границами, говорят, что канадская Ниагара и американский Гранд-Каньон — бледная подделка под красоты здешних мест.
- Охотно верю на слово, - ответил художник, восторженно цокнув языком.  - Хотя не отказался бы слетать туда, сравнить одно с другим...
-У тебя всё впереди, - заверил командир.- Слетаешь, Тимка!
- Хорошо бы.
 Мастаков, стараясь быть серьёзным, подмигнул.
- Ты почему сегодня без парашюта?
Они расхохотались.
- Да-a, разыграли вы меня! Как по нотам! — обескуражено покрутил головой Тиморей. 
- Ты уж извини. С новичками это здесь бывает…
- Да ладно, что я, шуток не понимаю.
Покинув кабину пилотов, Тиморей задумчиво уставился в иллюминатор. И снова, и снова почему-то вспоминались последние минуты расставания с Дедом-Бореем. «Странно, почему он так сильно разволновался перед прощанием? Прямо как отец родной!» - шутливо подумал художник, ещё не понимая, что это – единственно верный ответ. 
Какое-то время летели ровно – размеренный гул убаюкивал, и Тиморей уже стал забываться, проваливаться в забытьё. И тут неподалёку что-то заскрежетало, заставляя открыть глаза – пустая канистра пробежала по полу и стукнулась об ноги художника.
Вертолёт, разворачиваясь, накренился, и Тиморея прижало к холодной обшивке. Беззвучно засмеявшись, он подумал: «Если человек чудак – это надолго!»
Опять они зависли над белогривым речным перекатом, выбирая перекат покруче, потому что чем сильнее перепад воды, тем крупнее рыба, которая идёт на штурм переката – это проверено.
И опять Абросим Алексеевич, открывши дверцу и рискуя вывалиться, азартно закинул блесну и через минуту выдернул «из воздуха» шикарного тайменя, на голове у которого полыхнула царская корона – так показалось.
-Отпустил бы ты её! – попросил художник, перекрывая грохот мотора. - Царевна-рыба всё-таки. Пускай себе живёт…
- А что? - неожиданно согласился лётчик, бросая в небеса увесистую рыбину.- Пускай летает! Я сегодня добрый!
Сколько лет прошло с тех пор, а всё перед глазами, как живой, трепещется тот сказочный «летающий» таймень, цветёт подобьем радуги, горит, переливается роскошью полярного сияния...