3. В гостях у Полярной звезды

   
      СИЯНИЕ ВЕРХНЕГО МИРА
             или
         ЦАРЬ-СЕВЕР
               
         роман 
   в рассказах и повестях
________________________________________


 
                В ГОСТЯХ У ПОЛЯРНОЙ ЗВЕЗДЫ

                1

   Помнится, впервые изучая карту, он поймал себя на мысли, что гигантский полуостров Таймыр похож на крепкий подбородок упрямого и дерзкого человека. Случайно ли? Ведь именно такие упрямые, дерзкие и непокорные русские люди — грудью проломили дорогу сюда. В начале семнадцатого века пришёл народ из Мангазеи. Следом — в восемнадцатом веке — потянулись братья Лаптевы, Челюскин, Прончищев, Минин и многие другие непоседы, в жилах у которых клокотала неуёмная кровь. Что их манило из тепла и уюта? Что влекло? Неужели всё тот же древний голос крови, который заставляет стаи перелетных птиц каждую весну срываться с тёплых берегов и лететь к своей далёкой загадочной прародине, бесследно сгинувшей в полярных льдах? Только была ли она, та прародина, Гиперборея? На этот вопрос он будет пытаться ответить всю жизнь; будет проклинать суровый Север, манящий к себе. Потом — боготворить. Будет постоянно «сидеть на чемоданах», собираясь уезжать. И никуда не уедет. Не сможет. Здесь, на Таймыре, он будет ловить себя на странном ощущении, будто опоили зельем колдовским...
Что это, Север? Что ты делаешь с нами? Скажи, Таймыр, поведай, Страна Семи Трав — как звали тебя раньше. Признайся, какое такое волшебное зелье умеешь ты сварганить на своем колдовском семитравье? Секрета не знает никто, но многие знают: вкусивши северного зелья, ты будешь опять и опять возвращаться в ледяные потаённые края. Будешь искать и находить здесь если не полярную прародину свою Гиперборею, то, по крайней мере, — чистоту, первозданность.
Человек на Севере становится таким, каков он есть — только намного лучше. Север делает нас чище, выше самих себя. Душа здесь крепнет, стряхивая с крыльев пыль житейской суеты, воспаряет в горние пределы, где широко и вольно зацветает вечно молодой морозный воздух, напоминающий весёлые цветущие поляны, полные раскалённых пчёл, слетающих на землю — ах, как сладко жалят, окаянные. «Русь! Ты вся — поцелуй на морозе!» — не случайно сказано поэтом...
С годами он многое поймёт, переоценит — в лучшую сторону. А пока – он только что приземлился на убогой вечной мерзлоте.

                2

Друг, обещавший встретить в аэропорту, запропал куда-то. Храбореев  походил кругами около «Справочного бюро», где было условлено встретиться. Потоптался в растерянности, поглядывая на большие круглые часы, висящие на стене. Посмотрел на карту Советского Союза, исчерченную красными полосками авиационных маршрутов: Диксон, Хатанга,  Воркута, Ямал, Якутск… «Наверное, что-то случилось!» - подумал Антон Северьяныч, поскольку друг был человеком слова.
 С телефонами тогда было напряжённо – два или три казённых «двухкопеечных» аппарата висели на стене, которую плечами подпирала толпа народу. Храбореев, дождавшись очереди, позвонил по двум номерам, но бесполезно  – никто не ответил.
Настроение стало портиться, точно также, как погода портилась над крышей аэропорта – солнце уходило в тучи. Он постоял на крыльце, похлопал по карманам – спичек нет.
  Мимо него прошёл лётчик – это был Мастаков Абросим Алексеевич, с которым Храбореев скоро будет жить по соседству.
-Огоньку не найдётся? - спросил Храбореев.
-Ну, как же, как же, - шутя, ответил лётчик. - На Севере никак нельзя без огоньку!
«Хороший мужик!» - мельком отметил Антон Северьяныч, глядя в спину лётчика; всегда он немного завидовал таким небожителям.
Покурив на каменном крыльце аэропорта, Храбореев ещё немного подождал, высматривая друга. И чем дольше ждал он, тем сильнее мрачнел, всё внимательнее осматриваясь. Он поминутно хмыкал в недоумении, пожимал плечами и плевался – в сторону урны. «Странное местечко, - думал он.- Не сказать, что пустыня, а всё-таки…» Сколько не смотрел он по сторонам, но ничего здесь не видно такого, что могло бы его порадовать. Скорее даже наоборот – многое отпугивало,   отталкивало.
Тогда ещё ходили электрички – пятьдесят километров от аэропорта до города. Храбореев сел в обшарпанный вагон и ужаснулся, как только  отъехал от аэропорта. Ужаснулся тому, что увидел за окнами  – кругом были грустные, почти до горизонта захламлённые пейзажи, какие можно встретить лишь на советском Севере: куски какого-то металла, страшно покорёженного; металлические бочки из-под горюче-смазочных материалов и многое другое – в таком же духе.
 Стояла середина августа, и нельзя было не думать о том, что дома под Тулой сейчас солнце вовсю сияет, точно огромный тульский самовар; зелень шумит в лесах и в полях; птахи  кругом заливаются. А тут? Чёрт знает что!
Он трясся в электричке, курил возле окошка в грязном тамбуре и тоскливо созерцал «марсианский пейзаж». Камни. Грязь. Туманы. Ветер.
Вдруг порывистый дождь налетел – как будто прутами из проволоки хлобыстал по окнам, трещал по крыше. Потоки воды были настолько плотными –  видимость пропала на несколько минут, только одни расплывчатые контуры за окном проплывали. Внезапно начавшийся ливень – так же внезапно закончился. Голубизна – какая-то не очень естественная, словно бы нарисованная свежей акварельной краской – вдруг навалилась со всех сторон. Промокшая, слегка дымящаяся  тундра за окнами точно присела – точно голову в плечи втянула, пугливо уступая место голубой громаде небосвода, восторжествовавшего от края и до края горизонта. И вдруг снежинки вихрем закрутились – и настолько это было непривычно, дико, что не сразу поверилось. Скорей всего, что это не снежинки, а пух одуванчиков… И пока он присматривался к этим снежинкам, к этим одуванчикам – всё прошло, всё пролетело. И вот уже солнце опять – как ни в чём не бывало –  солнце улыбнулось в облаках и тучах.
Рядом с ним оказался мужик, вышедший покурить.
- Как вы тут живёте, мать-перемать?! — удивлённо спросил Храбореев, глазами показывая за окно.
- А вот так и живем. С матерками в зубах.
Окрестная тундра представляла жалкую, плачевную картину. Год за годом грандиозный металлургический комбинат – советский молох, построенный на костях заключённых, –  убивал всё живое кругом; выбросы летели на десятки и на сотни километров. И Храбореев подумал, что длинные рубли на Севере — это короткая жизнь.
И чем дальше он ехал, тем печальнее были картины. И совсем уж поразил его заполярный город, стоящий на вечной мерзлоте, окруженный грудами хлама и мусора, а сверху прикрытый чёрно-синей шляпой дыма, такого вонючего, что без противогаза тут не продохнуть.
«И вот это – наша древняя прародина? – подумал он,  озираясь. – Это – мечта?»
Ему в те минуты – чего греха скрывать – очень сильно захотелось, задрав штаны, бежать назад, в аэропорт, и со слезами в голосе закричать в стеклянное дупло, где сидит кассирша: «Мамочка! Роди меня обратно! Дай билет, я в Тулу полечу. Я лучше на заводе буду блоху подковывать, получая гнутую копейку, нежели тут загибаться при хорошей зарплате!» Но характер у Северьяныча был такой, что никогда не позволял отступать от намеченной цели.

                3

Хлебосольное застолье было шумное – с хорошим, звонким северным размахом. С гармошкой. За столом восседали друзья и знакомые –  на буровых когда-то вместе вкалывали.
-Заяц трепаться не любит! – говорил раскрасневшийся друг.- Если я сказал, что встречу, значит, так оно и будет! Но кто бы мог подумать, что вахтовка сломается в самый неподходящий момент? Мы там, на переезде, заторчали так, что нас электричка чуть не раздавила! Так что извини, братан!
-Да ладно, всё путём…
-Нет! - настаивал подвыпивший друг.- Я вижу по глазам, слышу по голосу! А? Чего тебе тут не понравилось?
-Окрестные пейзажи.
-Не понял. А что именно?
Хмелея, Храбореев настраивался на добродушный лад.
-Да просто я дома очки позабыл…
-Какие очки?
-А ты читал «Волшебник изумрудного города»?
-А-а… Это сказка, что ли? Ну, понятно! – Друзья расхохотались.- Очки тебе выдадут!
-Правда? А где?
-В цеху. Там, где всё на меху. Ты там уже в списках. И очки, и респиратор выдадут, - заговорили наперебой. – И даже премию. Если, конечно, сачковать не будешь.
-Мужики! – Храбореев аж поднялся над столом.- Погоди! Да вы это серьёзно?
-Ну, так ещё бы! – заверил друг. - Заяц трепаться не любит! Давай лучше споём! «Ты уехала в знойные степи, я ушёл на разведку в тайгу… Надо мною лишь солнце полярное светит. Над тобою лишь кедры в снегу!»
-А, по-моему,  солнце не полярное, - сказал Храбореев. – Там поётся про это… палящее…
-А у нас – полярное! Давай, маэстро! Дуй!
Руки у «маэстро» были такие огромные – гармошку сгоряча порвёт и не заметит.  Крупные пальцы работяги-гармониста – тупые короткие пальцы с чёрно-синими ногтями – с трудом попадали на кнопки.
Хороший вечер был. Душевный.
А на другое утро – была суббота – мужики собрались в тундру. Причём собрались так «сурово» – даже не похмелились, поскольку один был за рулём, а все другие «около руля», так  они сказали Северьянычу, немало удививши его этой мужской солидарностью.
Вахтовка – крытая машина,  куда легко залезла вся честная компания, – рано утром отвезла их на причал, где уже под парами стоял старый катер, задышливо хрипящий дизельным хайлом. По холодной, извилистой и мелкой реке они ушли куда-то вглубь огненно-охристой тундры. На каменистом пригорке разбили свой табор. Там была и уха, и шашлык, и всё, что только хочешь; ящики с провизией и ящики с патронами – всё было в кучу на берег свалено. «Как бы эти черти не перепились, да потом не перестрелялись!» - промелькнула тревожная мысль у Северьяныча. А потом – в конце разгульного денька – он с удивлением констатировал тот факт, что  никогда ещё не встречал подобную компанию. Никто не позволил себе ни лишней рюмки, ни лишнего, пустопорожнего выстрела.
Мужики попались – просто первоклассные.
Через несколько дней они помогли ему без проволочек устроиться на завод. Мало того – он вскоре получил квартиру. Марья, жена, должна была к Новому году приехать. Время ещё было, и Храбореев сделал небольшой ремонт. Долго рыскал по магазинам – искал хорошую сантехнику. Потом – друзья опять же помогли – достал шикарные фотообои. На «материке», заметил он, люди спокойно, даже равнодушно относятся к таким фотообоям, а здесь – иногда зайдёшь с морозу, глянешь – сердце жаром возьмётся.   На стенах –   иногда во весь размах –  синеют реки, озёра;  водопады серебром полощутся; зелёные стога стоят в лугах; глухарь самозабвенно токует на кедровой ветке… «Красота! – думал Северьяныч, рассматривая свои фотообои.- На такие картины можно смотреть и  смотреть – не надоест. Японцы – это я слышал от знающих людей – японцы  могут часами глазеть на свою Фудзияму. А я  что – рыжий?..»
Перед кроватью – так, чтобы можно было издалека рассматривать – Северьяныч приклеил картину с какой-то высокой, остроконечной горой, на которую взбиралась крохотная фигурка путника, похожего на муравья.
«Кто это там? - глядя на картину, думал он в тишине полупустой квартиры. - Наверно, это я иду. Ищу Гиперборею!»
К Новому году ремонт был окончен. Храбореев холодильник зарядил продуктами – чтобы честь по чести встретить Марью. Ждал с нетерпением. Только, увы, не дождался. «Север — он везде, брат, Север, даже в Африке», как любил повторять один газовик, оказавшись «под газом». 
Новый год Храбореевы встречали порознь. В декабре пуржило много дней без передыху, и Марья – собравшаяся лететь – застряла где-то в Туле «с тульским самоварчиком в обнимку».
-Я же говорит тебе, вылетай заранее! – сердился Храбореев по телефону.
-Ну, кто же знал? – слабо возражала Марья. – Тут у нас тепло…
-У вас тепло, ага! Кто знал? Я знал, а потому и звал заранее!
-Да мне тут надо было кое-какие дела доделать. Ты не сердись. Я скоро…
-Скоро сказка сказывается, - ворчал Храбореев.
Только в первых числах января самолёт поднялся на крыло.
Над Крайним Севером звенела ясная, алмазная погодка. Морозы придавили ртуть в термометрах — до минус пятидесяти пяти. Небеса над тундрой полыхали радужным сиянием, и Марья Храбореева, расплющивая нос, жадно смотрела в иллюминатор. Восторгалась, как девчонка. Но восторженного пылу хватило ненадолго. В аэропорту взяли такси и, когда подъехали поближе к городу, — не только сияние пропало в дыму и в копоти — яркие звезды зажмурились. И посинел мертвецки, почернел огрызок ущербной луны, ещё недавно криворото скалившийся над вершиной Медвежьей горы, горбато взгромоздившейся над городом.

                4

Завод находился почти на окраине города. (Раньше он вообще был за городом, но дома со временем подошли к заводу). Когда-то считавшийся «режимным» предприятием, завод был огорожен рядами колючей проволоки, но и потом, когда гриф «режимный» убрали – ряды колючей проволоки никто не отменил. Разве что овчарки перестали тут ходить рядом с ВОХРой – военизированной охраной. А так – всё по-прежнему. Строго. Будто в зоне. И точно так же как в зоне тут порой устраивали шмон – делали обыск. Правда, не всех подряд шмонали, а только по выборке – если твоя рожа не понравилась, ну то бишь, показалась подозрительной.
Первое время  этот шмон просто бесил Северьяныча. Ему хотелось развернуться –  в ухо треснуть сытому охраннику. И в то же время Храбореев понимал, что этот сытый здесь не причём – работёнка у него такая. Холуйская, надо сказать, работёнка. Зато в тепле.
Поначалу Северьяныч был на заводе токарем, чуть позднее  перебрался в цех электролиза меди. Здоровенный, гулкий «аэродром», как прозвал его Северьяныч. Цех был старый, ещё довоенный – первая катодная медь была тут получена в 1934 году; об этом говорила медная табличка, прикрученная на железной балке – перед самым входом. Храбореев не считал себя тупым, но как-то долго не мог освоить это простое дело.
-А что тут происходит? – расспрашивал он своих новых друзей по работе.
-Элементарно, - объясняли ему.- Вот, смотри. Эта хрень называется – медный анод. В медеплавильном цехе делают.
-Ну, это я знаю. А дальше?
-А дальше этот медный анод погружают в ванну с раствором электролиза. Медь осаждается на катоде. А часть примесей переходит в электролит. А селен, теллур, драгоценные и редкие металлы переходит в шлам…
-В шлак?
-Ну, что-то наподобие того.
-А как же это так? Драгоценные и редкие металлы переходят в отбросы?
-О, нет, братишка. Шлам – это не отбросы. Шлам – по крайней мере, здесь – это такая штука, за которую ты можешь срок получить, если вздумаешь вытащить за проходную.
-Ага! – Северьяныч усмехнулся. – Вот с этого и надо начинать ликбез. Сразу становится ясно, какая тут серьёзная работа.
Производство было вредное, зато деньжата платили добрые, а пахать Северьяныч никогда не ленился. Карьера очень скоро у него полезла в гору. Стал электролизником третьего разряда, затем четвертого. Так, смотришь, высоко забрался бы, но вот беда. Чем выше поднимаешься, тем сильнее нужно спину гнуть перед начальством. Подхалимаж — искусство не для многих, для этого нужно родиться с каким-то особым составом крови. Но дело даже не в этом.
Как-то после смены Храбореев зашёл в туалет, расстегнул ширинку и напугался.
- Ни черта себе... — пробормотал, поморщившись. — Моча, блин, с кровью пополам!
Жалобу его услышал человек, стоящий рядом.
- А что ж ты хочешь? ПДК — грёбаные эти предельно допустимые концентраты вредных веществ — завышаются то в пять, то в десять раз. Ты, гляжу, новенький?
- Со старыми заплатками.
Так он познакомился с молодым жизнерадостным плавильщиком, на теле которого за смену в цехе сгорала хлопчатобумажная рубаха. Звали плавильщика Анатолий Силычев, для краткости, — Силыч.
Разговорились в курилке.
- Даром, что ли, наш завод входит в так называемую «группу повышенного риска»? — просвещал Анатолий Силычев. — Я тут журнальчик на днях полистал. Если верить данным ЮНЕСКО, профессиональная смертность среди металлургов и горняков находится едва ли не на первом месте.
- Спасибо, утешил!
- Хлебай на здоровье! Ну, побегу. — Силычев пожал ему руку, будто горячим металлом ожёг.
На завод Храбореев пошёл из-за квартиры – нужно было отрабатывать. Поэтому пахал, скрипя зубами, в которых была зажата «соска» — наконечник противогаза. Работал и попутно присматривал местечко «на свежем воздухе».
-Силыч, ты что-нибудь посоветуешь? — обратился к Анатолию.
- Подумать надо.
Рассудительные глаза плавильщика — стального цвета — искрили звёздочками, как миниатюрные ковши. А на левой щеке металлурга виднелись две темно-малиновых родинки, напоминающие капельки остывшего металла; плавильщик временами шаркал по щеке — привычка такая, — будто смахнуть пытался капельки.
Через какое-то время Анатолий Силычев спросил:
- Ты как насчёт рыбалки? У меня товарищ работает в артели рыбаков. Если хочешь, я поговорю. Но это, скорее всего, только весной.
-Ладно, - согласился Храбореев,- как-нибудь перезимуем, а там  — видно будет.
Первая зима на Крайнем Севере далась крайне тяжело.
В конце ноября солнце кануло за горизонтом, выпуская в морозную дымку своего «двойника» — тусклый пустотелый оранжевый шар, долго стоявший в небе над горизонтом. Потом и он пропал, шафрановой пылью рассыпался по перевалам. И в душе у Храбореева тоже «солнце пропало». На материке привыкший подниматься с первым проблеском зари, он каждый день, точно петух, которому пора прокукарекать, смотрел в ту сторону, где должен быть восход — и ничего не видел, кроме темноты, где хрупкой солью мерцали звезды, выедающие глаза. Хандра начинала наваливаться, хандра, особенно сильно гнетущая душу в полярную ночь.
-Синдром полярных сумерек, вот как это называется, – объяснил ему знакомый врач. – Это время особенно тяжко переживается теми, кто недавно переехал сюда с материка. Но даже и те, кто уже адаптировался, и даже эти… аборигены, даже они страдают хандрой, апатией и сонливостью. А виною всему – мелатонин!
Храбореев даже оглянулся.
-А это кто? – спросил он шепотом.- Что за зверь?
-Вещество такое в организме, - стал растолковывать доктор.- Оно отвечает за сон и вырабатывается только ночью. А когда наши дни становятся тёмными – мелатонин вырабатывается даже днём.
-И что же делать? А? – поинтересовался Храбореев.- Башкой об стену биться?
- Не обязательно. – Знакомый доктор улыбнулся.- Нужно кушать солнечные фрукты. Мандарины, апельсины, яблоки. Нужно слушать хорошую музыку. Яркую одежду надо носить.  Но самое главное: нужно сделать так, чтобы вокруг вас было много света. Только нужно использовать не жёлтые лампы, а лампы    дневного света. Понимаете? Выработка мелатонина будет снижаться, а работоспособность при этом должна увеличиться. Теоретически.
-А практически?
-А практически народ у нас, в основном, применяет только старый дедовский рецепт: водку по-чёрному глушит чёрными полярными ночами.
-Вот с этого и надо было начинать!- Северьяныч расхохотался. – А то – апельсины… манда… мандарины…
Странное времечко было – полярная ночь. На часах, например, двенадцать ноль-ноль, равно полдень, а за окном – как будто ровно полночь. И ничто не помогало Храборееву – ни фрукты, ни яркая одежда, в которую он первое время рядился так, что папуасы позавидуют. Первые дни, когда он сдуру послушал советы врача и стал покупать себе какие-то немыслимо яркие наряды – первые дни жена смотрела на него как на придурка, а потом даже заревновала; может, он влюбился и поэтому…
 -Врач сказал? – удивилась Марья Дорофеевна.- Так это что – и мне так нужно вырядиться? Ты будешь – клоун, я – клоуниха. Или клоунесса?
-Клуня, так будет правильно, - сказал он, уходя из дому.
Бродя по тёмным улицам, просвистанным метелью, Храбореев боролся с желанием завернуть в какую-нибудь забегаловку и там – в один присест – утопить хандру в бутылке водки.
Изредка заходил он в гости к Анатолию Силычеву.
Круглощёкий, жизнерадостный плавильщик сверкал сталистыми глазами — искры чуть не сыпались.
- Хандра? Что за тетка? Не знаю такой. Ты, главное дело, побольше в ковшик наливай, почаще в плавильную печь загружай, и всё будет в порядке. Хай-ай-ай... — Расхохотавшись, Силыч показал на поллитровку. Жёсткой ладонью шаркнул по щетинистой щеке с «железными» каплями родинок.
-Да я уже думал об этом, - признался Северьяныч.
-И что? Сомневаешься? Зря. Это средство проверено.
Храбореев попробовал «народное» средство борьбы с хандрой. И неожиданно загудел — сорвался, как в пропасть, в продолжительный запой, чего с ним ещё никогда не случалось.  И  после этого он в полной мере осознал, что такое — настоящая хандра. Тело разбито, душа растоптана. Хоть башкой об стену бейся, хоть вены режь. «Всё! — зарекся он. — Завязано! Морским узлом!»
На заводе Северьяныч сварил гантели, штангу. Лыжи купил, ботинки. И стал завсегдатаем на спортивной базе, находящейся за городом. В субботу и в воскресенье приедет на базу, прострочит кружок-другой — километров десять-пятнадцать намотает «на спидометр», повеселеет, взопреет и раскраснеется как синьор-помидор. И напрочь забывает про эту, как её звать-величать? Хандра, или кто там покоя душе не давал?
И всё равно этот замкнутый круг — дом, завод, и снова дом, завод — выматывал заунывным однообразием. Приходилось жить, скрипя зубами. Каждый день давался на преодолении, на характере.
Здоровый образ жизни подтолкнул в библиотеку. Северьяныч и раньше любил читать, но тут... Запойный всё-таки характер был у него. Читал — запоем. За уши, бывало, не оторвешь от книжки. На смену порою чуть не опаздывал. За зиму перелопатил львиную долю русской классики. «Буржуев» тоже много одолел. Среди книжных полок — часами ходил, листал, выбирал, даже выписывал что-то. На глаза попалась новая книга профессора Усольцева — дяди Никанора. На картинке было изображено родовое древо, растущее из далёкого прошлого. И оказалось: предки Храбореева принимали участие в первых ледовых походах на Север. «Вот тебе и генетическая память! — удивился он. — Душа моя, как птица, неспроста сюда летит».
Книги Храбореев домой таскал — пудами. Читал о тайнах Севера, о древней цивилизации, именуемой Гипербореей. О том, что прародина всего человечества может быть именно здесь — на полярных широтах. У него захватывало дух. «Как много прекрасного и любопытного рядом, — думал Северьяныч. — А мужики уткнулись в водку, точно свиньи в корыто, эх, люди, люди, жалко вас».
О прочитанном хотелось поговорить, и Храбореев «наседал» на жену. И у них возникла странная проблема, будто кочка на ровном месте. Разговор не клеился с женою. Марья Дорофеевна, преподававшая в начальных классах, и сама словно осталась там же — на уровне третьего класса.

                5    

Школа выматывает учителей — как шахта, может быть, шахтера не выматывает. Марья Дорофеевна говорила мужу: «Это только кажется, что языком легко работать в школе, тетрадки чиркать красными чернилами. А на самом деле, если труд учителя и труд шахтера положить на разные чаши весов — ещё неизвестно, какая из них перетянет».
Домой жена приходила усталая.
И тогда пришла – ничуть не веселее. Плиту включила, мужа окликнула:
- Антон! Ты ужинал?
-Уже поел! – Откликнувшись из дальней комнаты, Северьяныч через пару минут заглянул на кухне. - Что у тебя? Какие-то проблемы?
Она удивилась.
- Откуда ты узнал?
- По голосу. Ну, что там? Давай, выкладывай.
Марья Дорофеевна вздохнула, раскрывая сумку. Показала школьную тетрадь.
- Видишь, каким художеством занимаются мои ученики?
- А что там?
- Свастика.
- Ну? – спокойно сказал муж.- И чего ты глаза округлила?
-Как это — «чего»? День Победы на носу, а тут... фашистские штучки! Неужели не понятно? — Марья Дорофеевна разволновалась. Обхватив себя за плечи, засновала — то в коридор, то в зал, то опять на кухню.
- Присядь! - попросил он. - Послушай. Только очень внимательно...
Остановившись, жена посмотрела с недоумением. Как-то необычно он заговорил, официально. Это задело её за живое.
- Может, я поем сначала? — спросила с легким вызовом.
- Пожалуйста. - Он говорил спокойно, твердо. – Я подожду.
-Хорошо, потом поем. - Выключив плиту, она уселась напротив мужа. - Слушаю.
Северьяныч взял папироску, но не закурил — жена не любила. Помолчав, потыкал папироской в сторону раскрытой ученической тетради.
- Когда я работал на Кольском, я побывал в таких укромных уголках и повстречался с такими интересными людьми... – Муж покрутил головой.- А потом я и сам кое-что прочитал... И у меня глаза открылись на эту свастику... Никакая она не фашистская.
- А чья же?
-Наша. Свастика — в представлениях древних народов — символ полярного солнца и Севера вообще.
Жена чуть со стула не хряпнулась — сидела на краешке.
- Вот как?! Ничего себе...
Он взял тетрадку и пощёлкал ореховым ногтем.
- Свастика эта — один из древнейших символов северного орнамента, который олицетворяет кажущееся вращение звёзд в зените полярного неба. У саамов, например, свастика жива и сегодня. А у других — отбили охоту рисовать, вышивать и выпиливать из дерева такие вот свастики...
- У кого — у других? Кто отбил? - хлопала глазами Марья Дорофеевна, слегка обескураженная.
Забывшись, он закурил. Жадно подёргал раза три-четыре и выкинул окурок в форточку. И снова заговорил официальным, казённым голосом, который всё больше нервировал.
- Германский фашизм, как вы знаете, Марья Моревна, присвоил себе эту общемировую символику — свастику. Поэтому она попала под запрет... – Муж потыкал пальцем, показывая куда-то за окно.- Я встречал стариков, которые мне рассказывали страшные истории! Во время Великой Отечественной войны русская одежда со свастиковым узором старательно изымалась...
 Жена, похоже, не очень верила.
- Кто же это старался?
- Товарищи из НКВД.
- Ого! Даже так?
- А ты думала? Дело было серьёзно поставлено. На Север были брошены специальные отряды. Ходили, шарились по русским селам и деревням, силком снимали с баб и с девок юбки со свастиками, передники, рубахи и всякие понёвы. Снимали и жгли!.. А кое-где попутно — сверх плана, так сказать! — тащили девок и баб на сеновал... И сурово наказывали! Как пособников мирового фашизма!.. - Он разволновался; верхнею губой попытался дотянуться до носа. - Ты можешь спросить, почему лопари сегодня спокойно рисуют свастику? Так это очень просто объясняется. До лопарей — до саамов — НКВД не успело добраться. Война закончилась. Вот так-то! Фашизм, как известно, всего лишь четверть века продержался на земле. А свастика эта — тысячелетний символ. А мы? Мы всё перевернули — с ног на голову.
Храбореев положил перед нею тетрадку со свастикой и осторожно закрыл.
Марья Дорофеевна оглушенно молчала. У неё гудело в голове. У неё ум за разум заходил. Она просто отказывалась верить. И в то же время она прекрасно понимала: «Северьяныч не врёт. Какой резон ему? Не врёт, но, может быть... Чего-нибудь напутал? Он же там, на вышках да на газопроводе газовал с газовиками, сам рассказывал...»
- Не веришь? — спросил он, угадывая настроение жены. - Книжку могу принести. И не одну.
- Принеси. Мне будет интересно.
- Договорились.
Только читать Марье Дорофеевне некогда было. Много школьной суеты, обязательной писанины, а также и необязательной, но желательной общественной нагрузки. И потому остались непрочитанными «Русские лопари», изданные Н.Н. Харузиным в 1890 году, труды А.Б. Кутафина «Материальная культура русской Мещёры», и ещё кое-какие любопытные книги, раздвигавшие горизонты общепринятых понятий и взглядов на жизнь вообще и на жизнь Русского Севера в частности.

                6          
 
Душа его искала собеседника. И однажды он познакомился с полярным летчиком, с которым случайно встретился в аэропорту, когда только-только прилетел на Север. 
Абросим Алексеевич Мастаков был соседом. Человек серьёзный, занятой, он время от времени  приглашал к себе Антона Северьяныча, который никогда не приходил с пустыми руками, постоянно приносил гостинцы: то жирную нельму, то банку рыбьей печени — максы, то что-нибудь ещё. (Храбореев на выходные в тундру убегал — душу отводил рыбалкой и охотой).
У летчика было два сына.
Влюбленными и грустными глазами Храбореев целовал детей, охотно возился с ними, становясь хоть «лошадью», хоть «танком». Из дорогого металла на заводе Северьяныч смастерил сказочную птицу-бурю с железным клювом, с медными когтями. Размахивая руками, он показывал ребятишкам, как птица-буря поднимает ветер... А когда он уходил домой, на душе было так грустно и так светло, точно там лежала огромная алмазная слеза. Лежала и подрагивала. И он боялся обронить слезу — возвращался медленно, задумчиво.
В субботу как-то он засиделся у Мастакова.
Марья Дорофеевна, встретив мужа, взялась «пилить»:
- Ну, как не стыдно? У них двое детей, а ты сидишь там, бу-бу-бу... Аж тут за стенкой слышно!
Он сердито засопел:
- Это не я «бу-бу-бу». Это лётчик.
- Да хотя бы и лётчик. Ты-то совесть имей!
Храбореев желчно ухмыльнулся:
- Баба у меня — Брюзжит Бордо. Морда бордовая, ходит, брюзжит.
- Очень остроумно.
-Ну, а что ты взялась совестить? Что уж я такого-то бессовестного сделал?
- Но у них же дети маленькие...
- А у нас большие! - Он чуть не взорвался.- Что ты заладила: дети, дети...
- Молчу. Иди, ложись.
- Я сам как-нибудь разберусь, ложиться мне или стоять.
- О, Господи! Какие мы грозные!
- Помолчи! — посоветовал он, опуская лобастую голову.
- Ты чего это? Как бычок.
- А ты чего? Как телочка... - Он хотел сказать «не стельная». Но промолчал, только зубами скрипнул. В последнее время он озлобился. Даже сам себя побаивался: как бы ненароком бабу не ударить... Иногда вспоминалась ему Люба с Валдая. И думал он, что надо бы ему найти ту Любушку. (Валдайский колокольчик он бережно хранил).
Марья Дорофеевна, исподволь наблюдая за ним, ощущала раскалённую пьяную злобу. И однажды спросила, глядя прямо в глаза:
- Может, ты нашёл себе кого?
Душа у него содрогнулась. Папироска выпала из пальцев.
- Кого? - пробормотал, наклоняясь. - Что ты буровишь?
Жена помолчала. Спросила печально:
- Может, нам развестись?
Он долго смотрел на неё.
- Мать, ты совсем... охудела?
Вздохнув, она молча погладила седые вихры на висках Северьяныча.
К этому вопросу никогда уже не возвращались.

                7

Мастаков зимою один остался — так получилось; жена с детишками уехали на материк «погреться». И лётчик пригласил к себе соседа «на чаёк». Бутылка была действительно чайного цвета — то ли коньяк, то ли чача, подкрашенная кофейными зёрнами.
- Я вообще-то не пью, - сообщил Северьяныч. - Разве что губы помочить. За компанию.
«Помочили губы». Разговорились.
В глазах у лётчика синело небо, и Храбореев стал откровенно рассказывать о том, что всегда он завидовал лётчикам — ещё когда служил в десанте. Считал их небожителями, счастливчиками, ходившими по небесам — среди звёзд, облаков и сияний.
-Небожители? – Мастаков, слегка польщённый, улыбнулся.- Ну, это перебор. Лётчики – те же люди. С грехами. Недостатками. Мы, например, сильно верим в приметы.
-Да? – удивился Храбореев. - Это в какие  же?
-Всякие. - Абросим Алексеевич показал ему на фотографии в рамке под стеклом.- Видишь, какой тут иконостас? Друзья, товарищи, учителя-командиры. И при всём при этом – ни одной моей фотографии перед полётом. А почему? Такая примета. Нельзя фотографироваться перед полётом. Теперь вот даже похвастаться нечем. Или вот тебе ещё одна примета: уходя на полёты, нельзя отдавать кому-либо ключи от квартиры. У меня в этой связи получился даже анекдот. Чуть в милицию не загремел.
-Это как же?
-Просто. Взял ключи с собой в полёт и потерял. Вывалились где-то в кабине. Через два дня нашли.. Но это же – через два дня. А поначалу я пришёл к своей двери. Хвать-похвать, а двери нечем открывать. Рассердился на себя и на приметы эти… И начал дверь высаживать плечом… А соседи-то… Ха-ха… Они меня тогда ещё не знали… Короче, минут через пять подскочила милиция и берут меня под белы рученьки… Ха-ха… А ты говоришь, небожители…
Хорошо было в доме у лётчика. Тёпло, уютно, чистенько.  Пурга протяжно, тонко завывала за окнами, но завывание это не пугало, а как раз наоборот — прибавляло радости. Торопиться никуда не надо: у Мастакова два дня свободных и Северьянычу только через сутки на смену.
- Слушай, Алексеич, - как-то тихо, вкрадчиво заговорил  Храбореев, - а помнишь, ты ребятишкам своим что-то рассказывал про какого-то Царя-Севера? Там, за облаками будто бы... Это что за история?
Лётчик даже не сразу припомнил.
-А-а! - Он отмахнулся.- Ну, это так, забава для детишек. На сон грядущий, так сказать.
- Расскажи, Алексеич! Будь другом!
- Зачем тебе?
-Да я начало-то услышал, а потом ты с пацанами в спаленку ушёл… Мне просто интересно… - Храборееву не хотелось говорить про сына, погибшего на Колдовском, про медвежонка по имени Северок.
Они в тот вечер долго сидели. Абросим Алексеевич согрелся «чайком», раздухарился и охотно стал повествовать о своей работе. О том, что в последнее время летает над Северным Ледовитым океаном — в район Канады, где находились секретные ледовые базы для советских подводных лодок.
- Это был ночной полёт, гроза шарахнула! - вспоминал раскрасневшийся летчик. – Индикатор горизонта поломался. Так, во всяком случае, мне показалось. И ещё две стрелки обесточились.  Поломка была — ерунда, потом-то я узнал. А в тот момент меня всего жаром окатило. Как в русской бане. Запаниковал. Отклонился от курса — пропал со всех радаров ПВО Советского Союза. И ушёл — черт знает, куда! Сам до сих пор не могу разобраться, куда занесло. Помню, летел сквозь непогоду — сквозь грозу. И вдруг — впереди по курсу — замаячила шаровая молния. Я лечу со скоростью 520 километров в час, и она — примерно так же. Представляешь? Кошмар. Летит, летит и светится  — перед фюзеляжем. Вроде как дорогу мне показывает. Я смотрю на приборы — мне нужно вправо рулить. А шаровая молния влево заворачивает. И только я хотел пошевелить штурвал, машину вправо завалить... Смотрю, а с правой стороны вершина горы промелькнула. То есть, я бы врезался в ту гору! Если бы не молния, ведущая меня «по коридору». И тогда я доверился ей, той шаровой подруге... И вдруг она в кабину залетела. Светлый шарик такой. Небольшой. Не больше апельсина. Смотрю: шарик меняет окраску. То зелёным цветом заиграет, то голубым, то оранжевым. А потом он прокатился по моей груди. Жарко стало. На мгновенье, помню, жарко. И — всё. Я вырубился. И приборы в самолете вырубились. Сколько времени я провёл без сознания? Бог его знает. Открываю глаза. Ничего не пойму. Где я? Что это? Самолет мой стоит на ровной широкой площадке. Кругом горят и переливаются разноцветные всполохи. Те самые всполохи, которые мы наблюдаем с Земли. Только там, где я был, всполохи висели на каких-то... Ну, вроде как на бельевых верёвках. Вроде как сушились. Представляешь? Всполохи те как будто смастерили только что — соткали на станках. Я потом уже, когда ходил, знакомился, увидел огромное белое полотно — кусок домотканой метели. Серьёзно тебе говорю. Длинный такой кусок, шершавый. Мнется в руках, но почему-то не тает. Волшебный. Материю ту прошивают морозными иглами, затем посыпают цветочной пыльцой — то есть красят... Да! Представляешь? Там у них — целая фабрика по производству северных сияний. Но всё это я увидел после... А сначала, когда только прочухался, гляжу — Дворец-Леденец сияет на возвышении. Я подошёл. От него – точно от айсберга – холодом тянет издалека. Только холод необычный. Мятный холодок такой. Леденцовый. Ну, я немного потоптался на пороге, как бедный родственник. Покашлял для приличия. Вошёл. Страшновато, но всё же иду по льду. Иду и удивляюсь — не скользко. Рукой потрогал — лёд кругом. И не холодно. Захожу в просторный зал. Вижу трон. И сидит на троне седобородый Царь-Север. Рядом — Царица-Северица. Или как там её звать? Не знаю, не помню. А около них крутится, играет мальчик. Вроде как — царевич. А неподалеку — ручной медведь. Точнее — медвежонок. Забавный такой. Одно ухо как будто надорвано — белым лопухом болтается...
Храбореев побледнел.
-Вот ведь как! – пробормотал он и невольно припечатал кулаком по столу. Бутылка с недопитым «чаем» зашевелилась, зазвенели стаканы, готовые пуститься в пляс.
- Ты чего озверел? — в недоумении спросил Мастаков.
- Извини. - Северьяныч взял папиросы и отвернулся к тёмному окну, за которым бесилась пурга. - Что дальше-то?
Летчик помолчал, глядя на сутулую спину соседа.
- А дальше... - Он вздохнул, сбитый с тихого и плавного течения. - Дальше седобородый Царь-Север спрашивает у меня. Что, мол, заблудился, добрый молодец? Я говорю, не мудрено в такую-то погодку. Меня уж там, наверное, похоронили... Царь-Север улыбается: не беспокойся, мол, тебя похоронят не скоро и не здесь. Мне интересно стало. «А где же?» Он помолчал и говорит: «На берегу Чёрного моря. В солнечной Анапе». Так прямо и сказал. Ага. Потом поправил корону золотую на голове и слегка пристукнул длинным золоченым жезлом, из-под которого вылетела ледяная звезда. Не простая звезда — путеводная. А потом и говорит мальчонке своему, царевичу, иди, мол, проводи человека.
Царевич в руки взял тот путеводный огонь, переливающийся цветами радуги. Подошёл ко мне и улыбнулся. Ей-богу, никогда я не видел на Земле ни одной такой улыбки — чистой, можно сказать, святой.
И вот мы с ним пошли. Сделали десять, а может, пятнадцать шагов. И я обомлел. Смотрю — уже стоим у горизонта. Нет, это был не горизонт — край света, край земли, возле которого и находился Дворец-Леденец. Я когда глянул вниз — ох, мать моя! вот это да! Там, внизу, мерцали мириады звёзд, рассыпанные во Вселенной. Только я не узнавал те звезды. Рисунки созвездий были совсем другие, не такие, какие мы привыкли видеть с Земли. «Так что же это? Где я?» — спрашиваю. А мальчик-царёк отвечает: «На Полярной звезде».
Потом он проводил меня до самолета и передал ледяную путеводную звезду. «Когда взлетите — выпустите, она вам укажет дорогу на Землю». Помню, царёк ещё какие-то инструкции давал. Но у меня уже работали моторы, я плохо слышал. Ну, взлетел. Смотрю и слушаю: полёт нормальный...И приземлился нормально... У всех у наших мужиков на аэродроме — вот такие вот глаза. По чайнику. Все думали, разбился я. Гроза-то была не шуточная.
Мастаков закурил.
Северьянович тоже.
-Ну? – поторопил.- Что дальше?
-А что? - Лётчик пожал плечами.- Тут бы можно было бы поставить точку. Но это не всё. Снежана, супружница, вечером дома вещи мои стала разбирать и обнаружила какой-то изумительный лоскут, светящийся впотьмах.
- Что это, Абросим? – спрашивает.
Я возьми да брякни:
- Северное сияние!
Она улыбается. Не верит, конечно.
- Нет, ну серьёзно...
«Да уж куда серьезней! — сам себе думаю. — Рассказать ей правду? Скажет — рехнулся. Да и в самом деле, кто поверит в эту историю?»
- Я за границей был, — говорю. — В Канаде. Вот и привез подарок...
В общем-то, я не соврал. Я и в самом деле побывал за границей Земли. В каком-то другом измерении. Это я теперь прекрасно понимаю. А тогда… Ну, короче, Снежанка моя  повертела диковинный лоскут полярного сияния и говорит:
- Вот буржуи проклятые! Как научились делать, просто загляденье!
Тут я не вытерпел и отвечаю:
- О, это ещё что! Вот видела бы ты... Кха-кха... – И тут я  спохватился и рукой махнул. — Потом, говорю, как-нибудь расскажу. А сейчас пойду, залезу в душ — и спать. Устал.
Снежанка мне:
- Ложись, конечно. Отдыхай.
А ночью тот сказочный лоскут пропал из дома. Бездарно так пропал. Я до сих пор жалею. Что случилось? Это я после уже догадался. Форточка была открыта — я спать люблю с открытой форточкой. А волшебный тот лоскут был такой лёгкий — отзывался на любое дуновение ветерка. Вот он и улетел в раскрытую фрамугу — туда, где полыхало вдалеке за городом морозное полярное сияние...
Такая вот, соседушка, история. Хочешь, верь, хочешь, нет. Я ведь и совру — не дорого возьму.   

                *        *       *               
История эта несказанно взволновала Храбореева. Глубоко задумавшись, он молча накатил себе полный стакан, проглотил и даже на закуску не посмотрел.
«Вот это он не пьёт! - изумился лётчик. - Видно, сказкой этой зацепил я какую-то больную струнку в душе соседа. Снежанка что-то говорила... На материке у них беда стряслась. Мальчишка, вроде, погиб...»
- Значит, Царёк, говоришь? Северок? - уточнил Храбореев, напряжённо глядя куда-то мимо летчика. - Белый медвежонок, говоришь? С левым надорванным ухом? А темной подпалины не было сзади?
- Не знаю, - уже как-то очень серьезно сказал Мастаков. - Я не видел.
- Так, может, была? Он же к тебе задом не поворачивался?
- Нет. Медвежонок культурный попался. - Лётчик хотел улыбнуться, но улыбка получилась помятая. Мастаков заметил, как сильно сосед переменился в лице. Болезненно как-то переменился.
- А какие глаза у Царька-Северка? Не запомнил? А ну, посмотри на меня... Не такие глаза?
Летчику стало неуютно. Он передёрнул плечами.
- Похоже… - прошептал он.-  Да, наверно, такие, как у тебя...
Храбореев скорчил странную гримасу: верхней губой попытался до носа дотянуться. Помолчал, глядя в пол.
- А дорого это? – неожиданно спросил, глазами показав на потолок. - Если — туда и обратно? Много надо бензину? Или это... вы же на керосине летаете?
Мастаков нахмурился. Бровь почесал.
- Я не понял... Куда? — пробормотал  он. — Куда ты собрался лететь?
- Здравствуйте, я ваша тётя! - Храбореев развёл руками — они слегка подрагивали. - Мы о чём весь вечер говорим?
До Мастакова стало доходить. Он даже моментально протрезвел. Лупоглазо посмотрел на чудака-соседа. Хмыкнул. По кухне потоптался. Криво улыбаясь, сказал по-свойски:
- Ну, ты что, сосед? Ей-богу… Да я же всё наврал! Неужели не ясно?
Храбореев посмотрел на него – как на врага.
- Как это — наврал?
-Ну, сочинил. Кха-кха... Как Антуан де Сент-Экзюпери. Только хуже.
Разволновавшийся Храбореев какое-то время буравил глазами несчастного «Экзюпери».
- Сочинил? Тогда откуда же ты знаешь про оторванное левое ухо у медвежонка?
-Да не было! - Мастаков швырнул окурок на пол и затоптал. - Не было никакого оторванного уха. Ты что, в самом деле?  Это я для ребятишек своих сочинил... Да, была гроза. И шаровая молния была. Летела передо мной по курсу. А остальное...
Храбореев долго молчал. Лицо было скорбным. Усталым.
- Я понимаю, некогда тебе... - Он глубоко вздохнул. - Но ты же где-то там недалеко мотаешься. Над океаном... Свернули бы чуток, слетали. Мне бы хоть одним глазком взглянуть...
«Господи! - Лётчик похолодел.- Да он что? Совсем уже...»
Обескуражено качая головой, Мастаков  поднял растоптанный окурок и от растерянности заново чуть не прикурил. Спохватился  и выбросил в форточку — в морду рычащей пурги. Взял бутылку — вылил в раковину остатки «чая». Со стола прибрал — всё до последней крошки. Постоял возле окна, заложивши руки за спину, всем своим видом давая понять, что ему охота побыть одному. Но Храбореев не уходил. Летчик покосился на него и неожиданно хохотнул.
- А что? Может, и правда попробовать? Главное, с начальством договориться. И керосину побольше...
Пурга за окном утихала.  Проступали контуры созвездий.
Северьяныч посмотрел на небо и сказал — всё с тем же скорбным и усталым выражением лица:
- Надо попробовать. Дорогу ты знаешь, и тебя там знают как облупленного. - Он пальцем показал на небо, мерцающее в раскрытой форточке. - Да и я там буду, между прочим, далеко не чужим человеком. У меня ведь родная кровинка живёт на Полярной звезде!
Зрачки у Мастакова заметно расширились. Он хотел что-то сказать, но понял, что теперь ему лучше благоразумно  помалкивать и ничему не удивляться. «Я и так тут слишком много наболтал! - покаянно подумал лётчик. - Да кто же знал?..»
Через несколько минут, проводив соседа, он обалдело уставился на живописное чистое небо, разгоревшееся над городом и тундрой — из окна далеко было видно.
Абросим Алексеевич не знал, что подумать про чудака-соседа. Не глупый как будто мужик, а такую околесицу понёс, не дай бог...

                8

В библиотеке Антон Северьяныч раздобыл звёздный атлас и после работы по ночам подолгу просиживал над страницами, посвящёнными Полярной звезде. Он уже знал наизусть, что эта Полярная звезда – Альфа Малой Медведицы, а также Киносура – звезда второй величины в созвездии Малой Медведицы, расположенная вблизи Северного полюса мира. Он знал, что это – сверхгигант спектрального класса. Он знал, что надо будет пролететь от Земли до этой Звезды  всего лишь каких-нибудь 323 световых года. И это его радовало хотя бы потому, что  раньше – ещё совсем недавно – расстояние от Земли до Полярной звезды составляло 434 световых года. Значит, ошибались учёные мужи? Так, может быть, они снова ошибаются? Может, лететь туда – гораздо ближе? А как узнать? Да просто. Надо взять и попробовать. Не жалеть керосин.
Отстранённо и нежно улыбаясь чему-то, Храбореев курил на кухне и сосредоточенно делал на бумаге какие-то пометки, чертежи, расчёты.
-Ты что там всё чертишь? – зевая, иногда интересовалась жена, заглядывая на кухню.- Или тебя перевели в конструкторское бюро?
Он помалкивал, как заговорщик, только ещё нежнее и шире улыбался. Но однажды в полночь он проговорился, присев на край постели:
- Я думаю, что мы с ним скоро встретимся!
- С кем? - сонливо спросила Марья. - Ты про кого?
- Про Царька-Северка...
- А кто это?
Антон Северьяныч разволновался. Опять ушёл на кухню, закурил. Звёздный атлас в потёмках погладил, мечтательно глядя за окно и вздыхая. И при этом глаза у него золотились какими-то сумасбродными звёздами.