Дом, где жили звезды

В общем, у нас был огромный стеклянный дом. Когда, поднимаясь на верхнюю террасу мы смотрели на догорающий закат, дом звенел, так тихо, как грусть в глазах ребенка. Блики на его стенах были похожи на отражения августовской луны, а, прожигающие лучи, казались светом фей…

Стеклянный дом.
Однажды мы просто открыли глаза под колпаком света. Все в белом, на белых простынях, со светлыми лицами. Мы не были испуганны, нет, невозможно быть испуганным там, где так много света и лестниц.

Лестницы казались литыми из пластика или коваными из волн, они расходились и пересекались, дробя стекло на кусочки витражных этажей. Зачастую, мы умудрялись разминуться на поворотах, спускаясь к завтраку или направляясь в гостиную, и тогда каждый делал вид, что видит другого впервые, и можно было хохотать и быть детьми….
Быть детьми.

Ты так напоминал звездного мальчика, я – бессердечную инфанту… Это был божественный эгоизм, живших в стеклянном доме, где-то за гранью облаков. Мы росли в свете.

Нельзя закрыться в стекле: ты сам прозрачен в этих стенах и совершенно ничего не весишь, ты как удар по клавише ксилофона, как неуловимый выбор, как отражение света в двух зеркалах.

Два зеркала – простейшая бесконечность. Анфилада пространств и их пленников. Здесь был такой коридор. Место, куда мы приходили побыть наедине с собой, место, где хотелось, чтобы второй тебя вытащил.
Стеклянный зверинец должен был переливаться и сверкать, иначе он бы потерял всякий смысл.

И еще, было условие: одно единственное условие во всем этом лабиринте лестниц  и череде ничего не значащих стен.

Никогда не открывать парадную дверь.

Мы который день засыпаем рука в руке. Может, ты что-то чувствуешь, чувствуешь, как изменяется все, как становится прохладнее воздух и как там, наверху, уже все меньше и меньше света.

На твоем лице звезды. Звезды таятся в уголках глаз, и временами, сбегают с ресниц, срываются на щеку и растворяются. Ты вдыхаешь их пыль и свет и видишь счастливые сны.

Не спится. Голова легка, но в ней, по таким же пластиковым лестницам бродит кто-то темно синий. Кто-то темно синий все время блуждает по коридорам, чтобы после спуститься вниз, и снова… он сбивает со стола кофейник (самое черное, что есть в этом доме – крепчайший кофе), и вновь вниз. Его шаги отдаются в груди, как барабаны. Его шаги, это тот самый момент, когда барабанщик задерживает палочку на вибрирующей пленке, а потом так плавно отводит руку, повторяя свое движение.

Кто-то синий уже в звездном пространстве. Мы назвали так просвет между лестницами, откуда лился вечный свет… Его пальцы касаются чайных роз, ты поливаешь их каждое утро…. Ты поливал…

Он у двери и он смотрит вверх, на шов в стекле, откуда льется свобода.
Он тает, вырываясь за грани… кто-то непомерно синий в этих сумерках…
Босиком по отражению наших звезд в граните, покрытом чем-то вроде росы. Завтра она поднимется в воздух, чтобы ты, распахнув глаза, сказал, что вновь пахнет лугом и ландышами.
Нет… Я не надолго.

Это больше не кто-то синий… это я прохожу по зеркальному коридору, пряча глаза, это я задеваю кофейник, это я спускаюсь вниз по огромной спирали, пронзающей стеклянное пространство… Это я, запрокинув голову стою у стеклянных дверей. Это мои пальцы прижаты к прозрачности. Это я…
Опустить  веки, чтобы не было так страшно опускать пальцы на дверную ручку, как нажать на курок, только…

- Здесь холодно. – Ты весь в белом. Это одеяло, что вместе с объятиями опускается на мои плечи. Не хочется поворачиваться, увы, не хочется вновь дышать теплом твоего вечного тела. Я хочу стоять на кромке твоей заботы, и, в единый миг разорвав пальцы, вылететь за дверь.
- Ты ведь знаешь правила…. – Шепчешь на ухо.

Мне хватает сил лишь кивнуть.
- Пойдем… я что-нибудь прочту тебе, раз уж не хочется спать.

- Нет. – Я вновь возвращаюсь в холод, по-детски взмахнув руками.

- Хорошо, останемся здесь. – Ты садишься на пол, скрестив ноги, и поднимаешь на меня глаза.

Лопатки скользят по стеклу, я обнимаю колени, все повторяется.
- Зачем мы здесь?

- Потому что так надо, потому что нам весело здесь и, мы ведь вдвоем…
Мне не хочется брать тебя за руку, так происходит уже целую вечность. Уже целую вечность, твой чуткий сон бережет меня внутри колпака со звездами.
- Я хочу золотую рыбку, в банке. Я хочу, чтобы кто-то еще жил за стеклом и не мог выйти.

- Я могу попросить Его…
- Не надо.

- Хорошо…

С этой полуулыбкой так легко со всем соглашаться. Так просто…. (Просто повернуть ручку на незапертой двери и растаять в настоящем свете).
Там за стеклами красивый и сказочный ад, и только здесь мы можем быть вместе, только оставаясь, как бабочки, за стеклом, мы можем оставаться собой.

- Я нужен тебе для того, чтобы ты была мне нужна… - Это выдох в висок, хотя пространство разделяющее два тела – пропасть, а вот две души – меньше.

Мы знаем, что это зверинец, что зверинцу много лет, и в нем всегда были двое тех, кто носился по лестницам и играл на свету, кто не уставал сражаться с самими собой и чьи клетки не умели умирать как у тех, кто жил до того. До зверинца. До точки отсчета, когда Его одиночество переросло в гигантского исполина со светом внутри и желанием заботиться. Смертные говорят, что хотят ребенка, когда им наскучивает быть собой. Смертные.

И тогда нас стало двое, тогда мы открыли глаза в стеклянном доме и осознали, что мы дети Бога, которым дозволено все. Все, кроме одного – открывать большую стеклянную дверь.

Мы не разлагались в своих удовольствиях, нет, у нас был целый мир, беспрепятственно проникавший отраженным светом в наши души, если огромные зрачки были ее зеркалами.

Если и были у нее зеркала.
- Знаешь, я чувствую пустоту, когда мы идем по разным лестницам… - Мне не нужно смотреть на тебя, чтобы понять, что ты сжимаешь себя в пальцах чуть ниже ключиц. – Она похожа на булавочную головку и совсем ничего не значит, сначала, но потом, она уже больше монеты, но все еще меньше теннисного мяча, потом больше, потом больше, чем круги на воде…

- Но ведь после, - возражаешь пересушенными губами, - после мы видимся.
- Ровно до того момента, когда ты опускаешь веки.

Я лгу, я говорю это не тебе, а ему, и ты это знаешь, но ничего не можешь поделать, потому что чувствуешь то же самое в этой стране фей, где живут только двое потерянных детей.

- Я уже не знаю, где тот самый ад, снаружи или внутри.
- Если я здесь, то значит – снаружи.

-Нет, разве это так сложно понять… он звенит, звенит потому что боится, что нам наскучит быть в тишине. Наш саркофаг, это колыбель его ладоней…

- Что с тобой такое? – В голосе нотки раздражения, как в ароматах – сандаловое масло.- Разве так сложно просто понять, что так будет всегда, что мы спасены и все должно быть так… потому что мы его дети. И больше у нас нет предназначений.

- Возможно ли убедить тебя в том, что все это… все это так катастрофично и нелепо… и ты последний глупец, если никогда не хотел прочувствовать кожей ветер, пахнущих жизнью, а не ладаном, распыляемым сквозь вентиляторы.
 
Мы расстаемся здесь. И это мое отражение множится в серебре. Небеса отражаются внизу, я задеваю их коленями и пытаюсь всколыхнуть руками, но тщетно….

Ты же долго почти не дышишь, пытаясь закрыться от моих слов подушкой.
Я подхожу к кровати, зная, что ты не спишь, и не спал и… лучше бы это было не так.

- Ты хочешь извиниться?

- Нет, попрощаться.

Я быстрее, лестницы могут менять очертания ни направления, когда глаза преисполнены слезами, а значит быть такими, как я хочу.

 Я несусь вниз, я разбиваю кофейник, я врываюсь в звездное пространство, я распахиваю дверь...

Это больше не наивно сакральное утоление любопытства – это взрыв.
Ты сомневаешься за стеклом, пытаясь поймать меня здесь, снаружи, не покидая дома.

Воздух упруг и холоден и еще пахнет акварелью и ржавыми листьями, что так колко хрустят под ногами.  Воздух подхватывает меня на руки, качая и смеясь, путаясь в мгновенно удлиняющихся и выцветающих волосах…
Я начинаю гореть…

- Стой! Стой, сумасшедшая!...  – Грубо хватаешь за плечи и поворачиваешь к себе.

Это не твое лицо, оно так красиво…и так взросло. Никогда не думала, что у твоих глаз могут появиться уютные морщинки, а подбородок покроется щетиной.
- Ты так красива…

Наверное, я тоже изменилась, черты лица перестали быть детскими, очертания тела обретают форму и напряжение вдоха расправляет легкие и ребра.

Мы бежим вперед, пролетая сквозь горы и леса, захлебываясь в океанах, и не переставая дышать. Вот мы уже настолько сухи и легки, что ветер кажется продолжением рук и белых волос.

 Глаза удивительны. Мы всегда знали, что они похожи, но… но не настолько же. Они как самые далекие звезды: тусклы, но притягательны и влажны от рассвета.

Край обрыва. Здесь засиделись сумерки, встречая новое солнце. Замереть и раскинуть горящие руки. Кожа плавится, превращаясь сначала в маки, потом в пепел. Пепел срывается с плеч и шеи и уносится куда-то за горизонт.

Вот от нас остались лишь лица, испещренные каньонами морщин и созвездиями родинок, и цепь рук.

- Что же мы наделали…. – голос так слаб, что еле уловим, наверное, изнутри ты тоже горишь, как лист пергамента в погребальном костре.

- Наверное, повзрослели….

Огонь поглощает нас. И вот, больше нет границ между тел, только воздух, только звездная пыль и ветер, но, разве это границы?

Нет…

Стеклянный зверинец жалобно вздыхает, опустошенный, обесточенный, медленно заполняющийся живым, рыжим воздухом, проникающим одновременно с лучами диска, он плачет ксилофонами стеклянных лестниц, и обнимает себя дверьми.

Он вновь смертельно болен. А …. Пустота внутри него пока еще похожа на булавочную головку.