Завистник

Зависть подкрадывается незаметно, поэтому особенно опасна. Берегись ее, человече! Одного (таких, несомненно, большинство и они сильны) исподволь подтачивая изнутри, как ржа железо, обращает в негодяя, другого (этих мало и они слабы) зависть сильно бьет по личности, в конце концов, нарушая психику человека.

Первые – живучи и им ничто не грозит. Вторые же… Смотрите сами.

…Нужен явно «перекур». В голове – пусто: ни одной сколько-нибудь стоящей мысли. Сдвигаю в сторону реликт, на котором только что одним пальцем «давил клопов», выхожу на улицу. Здесь хорошо. Солнце вовсю светит, на акации, что под окнами редакции, стайка воробьев расшумелась. Из-под крыльца вылез одуванчик, расправив головку и вскинув ее вверх,  засиял первой весенней желтизной. Снег уже сошел, улица подсохла  и машины, проезжая на большой скорости, оставляют за собой шлейф пыли.

Слева, из-за киоска, открывшегося два дня назад и начавшего торговать всякой мелочевкой, вывернул Дмитрий Лаврентьев. Безошибочно определяю: сбегал и уже опробовал свежее поступление пива в райпотребсоюзовской столовой. Останавливается рядом. Достает пачку «Беломора» (сигареты не курит из принципа), вынимает папироску, сдавливает ее мундштук, ищет, долго роясь в кармане куртки, и находит спички, зажигает, прикуривает. Потом с наслаждением затягивается и выпускает струйкой голубой дымок.

Оба молчим, нежась в солнечных лучах.

И тут тишину райцентра раздирает бешеный рев мотоцикла. Он вначале не виден (закрывает памятник воину-освободителю), но через несколько секунд показался «Урал» с коляской, ураганом пронесшийся в двадцати метрах от нас. Седока я не узнаю: мешает близорукость. Но Лаврентьев сразу узнал.

- Опять накатило, - говорит он. – Вот-вот и пожалует в редакцию.

После этой реплики, слышанной мною не раз, узнаю, о ком и о чем речь.

Евгений Петров – местная достопримечательность. Его знает и стар и млад. Каждый может рассказать историю про то, как у мужика «котелок взорвало».

Мужик высок ростом и косая сажень в плечах. Особенно впечатляют его руки: они небывало огромны и сильны. Когда здоровается, то каждый невольно думает лишь об одном: пощадит твою хилую ручонку или легким движением обратит  всмятку?

У Петрова есть свои симпатии и антипатии, но его опасаются, когда в очередной раз «накатывает», одинаково  как те,  к кому благоволит, так и другие, к кому он явно относится недружественно. Непредсказуем душевно больной человек. Когда он в своем уме, то его не видно и не слышно: сидит дома, либо что-то пишет, либо читает. У него собрана огромная библиотека. Он ею гордится и называет «главным сокровищем всей жизни».

Я – единственный человек, с кем Петров в редакции на дружественной ноге. Почему для общения избрал именно меня? Не знаю. К остальным – равнодушен. Впрочем, это не совсем так: у него явная неприязнь по отношению к Лаврентьеву. Лаврентьев старается не попадаться на глаза, когда у Петрова наступает кризис. Они живут в одном доме, можно сказать, давние соседи, но отношения – ни к черту: когда Петров в твердой памяти и здравом уме, то игнорирует и не общается вообще; когда же «накатывает», то становится агрессивным.

С год назад мы, как всегда, пошли обедать в ресторан при железнодорожном вокзале. Мы – это корреспондент экономического отдела Дмитрий Лаврентьев, заведующая отделом писем Валентина Гилёва, бухгалтер редакции Анна Трифонова, радиоорганизатор районного вещания Галина Каныгина, мастер районной типографии Валерий Козлов и я.

Уже на входе в обеденный зал там, вдали, у барной стойки  я первым заметил, что стоит человек-гора  и из бокала медленно тянет томатный сок.

- Петров, -  кивнув головой, предупредил я.

- Черт, - заворчал Лаврентьев, - не хотелось бы попадаться на глаза. Мужик опять в кризисе.

Козлов показал рукой на свободный столик справа, у окна.

- В стороне… Не заметит, авось…

Мы, тихо прошмыгнув, заняли столик. Лаврентьев сел так, чтобы к барной стойке быть спиной. Все молчим, чтобы не привлекать внимания. Я краем глаза все-таки слежу, что с Петровым. Тот по-прежнему стоит в вполоборота и, кажется,  нас не замечает. Хочу, чтобы пронесло, и Петров поскорее ушел из ресторана.

Не тут-то было! Петров допивает сок, ставит стакан на стойку, секунду стоит неподвижно, потом резко поворачивается и длинным тяжелым шагом, от которого звякает посуда на столах, идет через весь зал в нашу сторону.

Я успеваю предупредить:

- Идет!..

Всем становится страшно. Особенно жалок Лаврентьев: буквально съёживается. Петров подходит к нашему столу, останавливается, и, вижу, подает мне свою медвежью лапу. В ответ – протягиваю свою. Он жмет. Больно, но терпеть можно.

- Рад видеть, Иваныч. Как здоровье? Как семья? Надеюсь, в порядке?

Моя рука выскальзывает из его тисков. И тут вижу, что Лаврентьев (думаю, что происходит непроизвольно) тянет в сторону Петрова свою трясущуюся руку. Петров поворачивает голову, секунду уничтожающе сверлит его взглядом и рычит:

- Убери свою грязную лапу, подлец! – Лаврентьев отдергивает руку. – И вообще: не приставай к жене! Убью!..

Петров сжимает кулаки, но, к всеобщему облегчению, вдруг резко разворачивается, ни слова не говоря, ни с кем не попрощавшись, идет к выходу из ресторана и исчезает.

- Слава Богу, - произносит Анна Трифонова, чья впечатлительность всем известна. – Кажется, обошлось…

Не знаю, был ли на самом деле факт «приставания» к жене Петрова  или это всего лишь плод больного воображения и ревность ни на чем не основана? Считаю: дыма без огня не бывает.

…Лаврентьев, докурив папиросу, бросает под ноги и давит носком ботинка.

- Сматываюсь, - говорит он и кивает в сторону дороги, где только что пронесся на мотоцикле Петров. – Налицо очередной кризис и вот-вот появится в редакции.

- Но… Первополосная информация в завтрашний номер?..

- Скажи шефу, что после обеда излажу.

Лаврентьев исчезает, а я возвращаюсь в кабинет, хотя мне также хочется где-нибудь спрятаться и не встречаться сегодня (и никогда!) с Петровым. А то, что встреча произойдет, если и я не исчезну, - ни грамма сомнений. Не впервой.

Честно скажу: я заранее начинал слегка вздрагивать. Не знаю, почему, но объектом своего общения, повторяю,  он избрал именно меня. Уклониться от встречи было невозможно. Он так подгадывал, что я всегда  оказывался в кабинете.

И вот... Предчувствие не обмануло и на этот раз. Широко распахивается дверь моего кабинета и на пороге он – человек-глыба. Он делает всего два своих богатырских шага и оказывается напротив моего стола. Он решительно протягивает свою лапищу для рукопожатия. Что мне остается? Ответить тем же. Я судорожно подаю ему свою ручонку, а про себя повторяю: «Господи, спаси и сохрани!».

Уф, кажется, и на этот раз пронесло: рукопожатие болезненно, но терпимо.

Я предупредительно выбираю самый крепкий и надежный из имеющихся стул и приглашаю «гостя» присесть. Тот смаху опускается, и стул начинает трещать. Он озирается по сторонам, недовольно крутит головой.

- Ну, и стулья у тебя: какие-то хлипкие, - говорит он.

Я оставляю его реплику без ответа. А про себя думаю: «Еще бы! Под тобой «застонет» любой стул».

Он тем временем достает из кожаной папки рукописные листы и протягивает мне.

- Я тут... на досуге кое-что накропал для газеты.  Ты внимательно погляди и «тисни». Без ложной скромности скажу: вещицы получились ничего, можно сказать, даже гениальные. Обещаешь? Конечно, твоя газетёнка не Бог весть что, но на безрыбье – и рак рыба, а ж.....а – соловей, - его басовитый смех разносится по всей редакции. Я чувствую: все сотрудники затихли, редакция как бы на это время вымерла. – Чего молчишь? Язык проглотил? Боишься? Кого?! Меня? Да ты, что, в самом деле! Я же лучший твой друг! – он восклицает, а я про себя опять же думаю: таких бы друзей – за одно место да в музей. – Ну, так как?

Я с ним во всем соглашаюсь. Обещаю «тиснуть» его «вещицы». Говорю, что они написаны хорошим языком, что, собственно, не далеко от истины. Особенно хороша та, что навеяна размышлениями автора о русском романсе «Гори-гори, моя звезда».  Лирическое эссе так и просится в газету. Если бы не душевная болезнь автора, то… Он доволен, умиротворен. Он расслабляется, пытается отвалиться на спинку стула, но сзади раздается треск и спинка отделяется от сидения. Он недовольно хмыкает, возвращается в исходное положение.

- Черт! Ну, что за стулья!

Он вскакивает с места и начинает ходить по кабинету.

- Я тебе вот что скажу, - начинает он свой привычный монолог. – Чинуши же, кругом одни чинуши! В Союзе писателей – тоже. Засели, крепко засели, сволочи, не выковырнешь. Попробуй тут пробить стену и издать книгу! Ни за что! Не дадут! Кормятся, паразиты, из нашей общественной кормушки. А нам, талантливым, ничего! Вон, - он кивает в сторону головой, - есть у меня один приятель, - он сплевывает презрительно на пол. – Не писатель, а писателишка! А ведь, гад, одну за другой книжонки издает... А что издает-то, что?! Дерьмо настоящее! Тоже мне, пи-са-тель! Просто – умеет жить. У нас же как? Хочешь жить – лижи задницу начальству, и все будет в порядке. Впрочем, - он делает небольшую паузу, - чего это я тебе говорю? Ты и сам не хуже меня все это знаешь. Вчера в райкоме партии был.  Так там по твоему адресу вон как брызжут ядовитой слюной. Ты для них – словно кость в горле: ни выплюнуть, ни проглотить. Но ты не серчай. Это наша с тобой участь – участь талантливых людей, - он направляется к выходу, но, спохватившись, что не попрощался, возвращается и вновь протягивает лапу. – Будь здоров! – говорит он напоследок и выходит.

Я – следом за ним. Вижу, как он заводит мотоцикл, нажимает на газ, двигатель бешено ревет, Петров врубает скорость, мотоцикл срывается с места, делает крутой вираж и скрывается за поворотом.

Я с облегчением вздыхаю. Потому что «гость» уехал. И теперь не появится долго: до следующего душевного кризиса.

Далее с Петровым происходило так: после визита в редакцию он исчезал, не оставляя по себе никаких следов. Раньше, на начальной стадии заболевания жена его теряла и волновалась, объявляла в розыск. Но теперь она твердо знает, где он: он - в Челябинске, в сумасшедшем доме. В этой психбольнице его знают, поэтому его каждое появление встречают с пониманием: наступил кризис. Его лечат несколько месяцев, приводят в норму, выписывают, он возвращается домой и продолжает жизнь тихую и неприметную для общества.

Почему исчезал в Челябинск? В Свердловской психбольнице лечиться не хотел. Возможно, потому, что недалеко от дома, в нескольких часах езды на электричке.

Первые признаки его психического расстройства окружающие стали замечать после того, как он съездил на двадцатилетие со дня выпуска из железнодорожного техникума (то ли в Иркутске, то ли в Красноярске). Вернулся со встречи с бывшими однокурсниками в угнетенном состоянии, стал заговариваться. На него здорово подействовала встреча с его тогдашним приятелем Владимиром Чивилихиным, ставшим знаменитым писателем, чьи книги начали выходить одна за другой. Причем большими тиражами. Тот самый Володька - большой писатель, а он? По-прежнему машинист маневрового тепловоза. Не глупее его, Володьки, а вот на тебе!

На этой почве и тронулся мужик умом. Начал заговариваться. Появилась мания величия.

Неизвестно, как бы стало в дальнейшем протекать заболевание, но, на беду, случилась у Петрова вскоре на работе серьезная неприятность: по неосмотрительности взрезал стрелку, что является серьезнейшим нарушением правил технической эксплуатации. Началось разбирательство. Оно-то и доконало машиниста. Болезнь стала необратимой, и Петрова вывели на пенсию.


Вот чем заканчивается, когда зависть человеку застилает глаза.

ШАЛЯ – ЕКАТЕРИНБУРГ, май 1972 – ноябрь 2005.