Парки живых и мертвых

Переосмыслить следовало и такой, скажем, факт захоронения мертвых, как отдание должного уважения павшим в боях.
Наши захоронения павших заметно отличались от немецких. У немцев они были сконцентрированы на ограниченном пространстве. Я знал два места захоронения немецких убитых солдат. Одно из них находилось там, где сейчас находится военное кладбище г. Керчи. Второе – все пространство от здания кирхи (там, где находился кинотеатр «Родина»), до улицы Комарова.
Захоронения наших павших воинов можно было встретить повсюду, в самых необычных местах, они были и индивидуальными, но чаще – братские могилы. Узнать сколько и кто персонально был в них похоронен, не представлялось возможным. Эта загадка осталась неразрешенной до сих пор.
Ну, не удивительно, в самом городе более 4-х месяцев фронт стоял, а нигде не видно трупов! Сопоставляю с ноябрем 1941 года, когда самих боев за город не было.  Боев не было, а трупы –  были. Были трупы в развалинах домов, были трупы, сброшенные в щели, отрытые жителями города для защиты от налетов авиации. Я лично видел их вблизи Керченского порта, в районе школы № 23, им. Кирова. Неубранные трупы лошадей валялись повсюду. Трупы повешенных вообще не извлекались из петель, наверное, для устрашения?  Спасало нас тогда то, что было холодно, и трупы подолгу не разлагались. Зима 1941-42 годов была очень суровой.   
Приход немцев в мае 1942 года уже сопровождался сопротивлением, пусть и не таким, как хотелось. Не было боев за улицы и отдельные дома, а трупов наших бойцов, валявшихся на улицах, было много. Странно было и то, что не было официального распоряжения немецких властей на их захоронение. А инициативу гражданское население не проявляло, правильно понимая, что инициатива покоренных немцами людей может быть строго наказуемой. И лежали трупы в серых солдатских шинелях, ставшие потом бесследно исчезнувшими, вдоль тротуаров, издавая нестерпимое зловоние. Непонятно, почему так хладнокровно к такому явлению относились сами немцы, неужели их не тревожил дурной запах? Положение трупов, место нахождения и обстановка не свидетельствовали о том, что убитые перед смертью ожесточенно сражались. Потряс меня тогда случай расправы с молоденьким красноармейцем. Труп его висел, привязанный за ноги к дереву, голова опускалась в воронку от снаряда. Было это на правой стороне улицы Госпитальной, рядом со зданием. На том месте сейчас находится въезд во двор Керченской Стоматологии. Чем он так досадил немцам, избравшим для него такой вид расправы? Естественно, у меня к тому периоду времени уже был опыт общения с завоевателями, не считавшими нас за людей. Поэтому я мысленно представлял себе гогочущую от веселья группу немецких солдат, наблюдающих за мучениями молодого человека, почти мальчика. Своих погибших немцы хоронили на специально отведенных для этого участках. Один располагался там, где сейчас находится наше воинское кладбище. Я не хочу комментировать захоронение наших павших воинов там, где покоились их смертельные враги! Оно будит в моей душе неприятное чувство.
Второе захоронение находилось на территории обширного двора немецкой кирхи, в котором потом функционировал кинотеатр «Родина». Я наблюдал, как аккуратно укладывали погибших немцев, одного рядом с другим, в вырытую глубокую траншею. Хоронили без гробов. На протяжении зарытой траншеи сверху создавалась форма могилы, обложенной дерном, одна – на  пять трупов. На ней воздвигался небольшой крест, у подножия которого ставилась стальная каска. Итак, траншея за траншеей, ровными, параллельными рядами с расстоянием полтора метра друг от друга.  В центре кладбища был воздвигнут огромный крест. Когда пришли наши, могилы сравняли с землей, и кто-то посадил на этом участке кукурузу. Мне никогда не доводилось видеть такой мощной и высокой кукурузы. Рост их достигал 3-х метров, листья темно-зеленые, сочные. Я не только не проявлял неудовольствия по поводу такого отношения к павшим, но считал это справедливым решением. Никто их на нашу землю не приглашал. Я и тогда хорошо знал слова, сказанные когда-то нашим великим предком, князем Александром Ярославичем: «Кто на нашу землю с мечом придет, тот от меча и погибнет!» Не заслужили иной памяти вражеские пришельцы, несшие на штыках своих «Новый порядок». Я успел хорошо познакомиться с сущностью западной цивилизации. Ее внешнюю собранность, четкость, определенность и внутреннюю жестокость. Нет в западной цивилизации  места нам, славянам. Могут они еще терпеть внутри себя малое число нас, но мы пугаем их своей открытостью, неукротимостью, своеволием. Недаром был создан миф об особенностях русского характера. Ничто не заставит меня изменить взгляд мой на эту проблему. Жаль, что нас эта война ничему не научила. Я, как и все, до 1957 года  жил в ожидании лучших перемен в нашем обществе, видел глазами их всходы, видел даже попытки позднее что-то вернуть из утраченного, но ни к чему доброму это не приводило! «Ума, что ли, нам не хватало?» Мне не хочется комментировать отношение у нас самих к павшим бойцам за свободу и счастье наше!
Пример отношения к памяти павшим показали те, кто тщится отнести себя к цивилизованному люду, я имею в виду решение эстонских властей снести памятник павшим в Таллинне.
Вы, думаю, и без меня знаете, что пока не похоронен последний солдат, нельзя считать войну законченной. Мы изменились не в лучшую сторону. После Бородинского сражения на поле боя выходили с той и другой стороны похоронные команды и хоронили павших. Что же случилось с нами? Может, потому мы оставили миллионы своих братьев не погребенными, что утратили веру свою. Во что превратили мы кладбища? Попробуйте найти похороненного на нем родного вам человека, после долгого отсутствия. Во многих городах кладбища превратили в зоны отдыха, сравняв могилы с землей! И назвал народ наш их парками «живых и мертвых». Коротко и ясно! Видел я такой парк в г. Воронеже, вблизи 16-го авиастроительного завода.
Видел я парк сельхозтехники в городе Ливны Орловской области, на территории училища механизации сельского хозяйства, облюбовавшего здание церкви и старинное кладбище вблизи нее. Приходит родительская суббота – день поминовения усопших, и тянутся группы людей к парку техники, усаживаются около комбайна, расстилают подстилку, извлекают снедь и бутылки спиртного и, не чокаясь, говорят, поднося к губам чарку: «Ты прости нас Иван, что не могли мы отстоять место твоего захоронения!»
Я с детства думал о том, почему поминают угощением умерших? И делали это в отдаленные от нас времена. В Древнем Риме, где мертвых принято было сжигать, урны с прахом покойных ставили в притании, и им приносились ежегодно жертвы, чтобы дух их не причинил живущим зла. Не этот ли страх довлеет и над нами, живущими в мир кибернетики и электроники? Недаром мертвых ублажали предки… ,В их мире может затаиться зло? На землю возвращается нередко…И нет того, кому бы повезло!
Есть такие места и в славном городе Керчи. Одно из них – кладбище вблизи Афанасьевской церкви. Не ищите следов его, не найдете!  Нет мусульманского и еврейского кладбищ у выезда из Керчи, в конце ул. Чкалова. Даже археологу, с его метелочкой, осторожными чуткими пальцами не отыскать прошлого. Застывшая, вздыбленная земля, с осколками темно-серых камней. Цветов нет, им здесь нет места – на лице былого ни кровинки, всю ее высосал безжалостный рок.

                ФРАНЦУЗСКАЯ  ВЕЖЛИВОСТЬ  НА  РУССКОЙ  ОСНОВЕ

Француз никогда не перейдет границы дозволенной вежливости. Даже когда существовала в школе система физического наказания, обращаясь к нерадивому ученику, учитель говорил: «Месье, мне жаль, но я должен вас высечь!»
Грубость обращения никогда не украшала человека. Мне кажется, что грубость обращения в нашем обществе – есть плод комбинированного воспитания. Дома обращение грубое, в школе – грубость, ну, об улице и говорить нечего, там речь настолько выпотрошена и заменена сквернословием, что даже Эллочка-людоедка из «Двенадцати стульев» Цицероном выглядит. Каждый вложил в малютку по крошке грубости, к периоду взросления – хам получается великолепный.
Казалось, что война должна была разрушить основы того воспитания, какое мы получали в школе, сделать суровыми и бездушными. Но, похоже, произошло нечто противоположное, мы научились сопереживать, мы научились делиться последним. Я вспоминаю, что долго находясь в поезде, и страдая от чувства голода, я не знал, как мне принять пищу. Я привык делиться ею, а у меня ее было либо мало, либо она была бедной – и мне становилось стыдно. Приходилось дожидаться темноты, чтобы, торопясь, съесть содержимое свертка, чтобы соседи по купе не видели, что мне приходится есть. Облегчение наступало, замороженность моя оттаивала тогда, когда я видел, что выкладывает попутчик на столик купе продукты, качество которых было хуже моих. Редко было, чтобы после отмены карточной системы в купе не устраивали «складчину», выставляя на столик  каждый свое и делясь всем выставленным между собой. Даже внешняя грубость на деле могла обернуться деликатностью. Вспоминаю такой случай. Я ехал в общем вагоне поезда, когда приходилось радоваться тому, что ты едешь, а не сидишь сутками, ожидая без надежд на продвижение. Мест не было и негде было притулиться. Я стоял в проеме двери, раскачиваясь из стороны в сторону, повинуясь покачиванию вагона. Темнело, ноги мои без движения устали, наливаясь свинцовой тяжестью. Мне шел семнадцатый год. Вдруг с верхней полки, куда в благодатные времена сумки и чемоданы кладут,  раздался женский голос: «Пацан, чего стоишь? Полезай ко мне на полку! Будем спать валетом!» Я стеснялся. «Не бойся, не съем тебя! Я – фронтовичка, ко всему привыкла!» Как я был благодарен этой незнакомой мне женщине. Лежа спиной друг к другу, располагаясь валетом, мы мирно спали. Утром я проснулся свежим, как огурчик.