Иметь бы сандалии бога меркурия

               
Освобождение города транспортной проблемы не решило. Транспорт нас и до войны не слишком баловал. Он был преимущественно гужевым, доставшимся нам из времен дореволюционных. Двигателем являлась обычная лошадь. Отсюда и мощность двигателей у нас не стала выражаться в джоулях, а в лошадиных силах. Удивлялись древние старики, как советской власти удалось в металлическую коробку столько лошадей загнать? Запрягали лошадей, как и прежде, в те же подводы, те же мажары, предназначенные для перевозки грузов. Изменился транспорт, перевозящий людей. Он стал демократичным. Пролетку сменила линейка. У пролетки между кучером и пассажирами  пролет был, углубление, для того, чтобы удобно было ноги ставить, платье с длинным шлейфом спрятать от пыли и грязи.
Теперь между кучером и пассажирами была линия, то есть, плоскость, позволяющая увеличить число седоков, но сидеть уже приходилось не прямо, а боком. И никто не может по-барски кончиком зонта толкать кучера в спину, ворча: «Любезный, нельзя ли поживее!» Неудобно всем, в том числе и кучеру, зато прямолинейно, как все пролетарское. Прежде кучер был в приталенном сюртуке, на голове – картуз. На место его мог и господин сесть, не позоря своего имени. На руках кучера были перчатки, в руках короткий хлыст. Он мог заботливо укрыть ноги пассажиров полостью, а головы – раздвигающимся козырьком из кожи или клеенки. Теперь одежда на кучере ничем не выделялась от одежды седоков, ни полости, ни козырька к линейке не прилагалось. Но линейка сохранила одно преимущество – легкость хода и рессоры.
При нашем бездорожье преимущество гужевого транспорта над автомобильным было видно всякому. Там, где лошадь по грязи свободно проходила, автомобиль, подергавшись туда-сюда, обдав всех вонючими выхлопными газами, замирал неподвижно. Может,  потому и дорог не строили. Что поделать, если даже между городами-миллионниками, Казанью и Пермью, дорога была грунтовая, и застрявшие в грязи машины приходилось тракторами на гусеничной тяге вытаскивать.
Прав, ох, как прав, был Николай Васильевич, сетовавший на дороги российские. Правда, с той поры появилось немало дорог с булыжным покрытием. Но почему-то в хорошую погоду этими дорогами избегали пользоваться.
Булыжная мостовая напоминает мне поле, засеянное зубами дракона предводителем аргонавтов Ясоном, езда, по которой в телеге вызывает зубную дробь. Похоже, что в руках твоих отбойный молоток, приведенный в действие. Все тело трясется, как в пляске Святого Витта.
И прежде, и теперь под дугой висит колокольчик из Валдая, на дуге номер металлический, чтобы в случае дорожного происшествия можно было разобраться, кому телега и упряжь принадлежат. Не удивляйтесь, и прежде были ротозеи, и прежде водитель кобылы и пешеход могли «набраться» спиртного, возница «в дышло», а  пешеход «в стельку», «в доску», «в дрезину» - все зависело от его профессии. В таком случае они могли и встретиться, хотя характер встречи был нежелательным. Катит линейка по мостовой, копыта коня или коней искры выбивают Далеко-далеко слышно: «Цок, цок, цок»… Сидеть на линейке значительно удобнее, чем на телеге. Есть хоть куда ноги поставить, хотя лицом в сторону смотрят пассажиры, а не вперед. Лошадка идет ровно, словно танцует, как на соревнованиях по выездке. Ездят на линейках пассажиры, приехавшие на железнодорожный вокзал и городское начальство средней руки. Возница под седалище важного начальника стелет заботливо старенькое, но чистое байковое одеяло, чтоб тот брюки свои в стрелку отутюженные не помял, да не замарал ненароком. Кучер рядом сидит в вполоборота,  чтобы слушать брюзжание пассажира, либо его пьяный «откровенный» разговор об амурных делах своих. Опять же, нельзя выпускать из поля зрения дороги. Мало ли кто под лошадь пожелает угодить! Расхлебывайся потом, доказывай, что не верблюд. По привычке он понукает лошадь, едва касаясь движением вожжей лошадиного крупа. Лошадь и без хозяина знает, где нужно линейку придержать, а где и рысью пойти. Путь ею изучен в доскональности, вот только не может сказать, что это все ей до чертиков надоело.
Иное дело телега, и с попутчиками возница словом перекинуться не может. Сидят они кулями в глубине телеги. Возница себе-то под зад мягкое что-то постелил, ну, скажем, старенькую шкуру от овцы, побитую молью. Уважаемому человеку он предложит сесть с собою рядом. Для этого он кладет доску с ограничителями поперек телеги. Конечно, не облучок, но что-то пытающееся им стать… Неуважаемые сидят там, где хорошо видны следы прежде перевозимых материалов, в лучшем случае охапку соломы подбросит. Если кто-то из читателей видел работу камнедробилки, пусть он представит себе, что все, что испытывает гранитный камень, приходится ощущать его заду. Даже езда по грунтовой дороге не доставляет удовольствия, пыли наглотаешься, как шахтер угля. Люфт в ступицах бывает таким, что телегу раскачивает из стороны в сторону, как это делает хозяйка- молочница, сбивая на маслобойке масло, только с меньшей скоростью, чтоб вы испробовали удовольствие до конца. Я надеюсь на то, что вы слышали выражение: «Скрипит, как немазаная телега».  Так вот, если ступицы черны, но не от наличия в них дегтя, то следует сказать, скрип колес почему-то действует на органы ротовой полости, так же, как скрип железа по стеклу – вызывает ноющий, неспецифический зуд в зубах, нестерпимый и раздражающий. Я так и не понял, как происходит передача раздражения от ушей к зубам!
 Автобусы тогда не ходили. Я автобусы видел до войны только в кино и на рисунках учебников. Камыш-Бурун и Старый Карантин были отдаленным районом города, не связанным регулярным транспортным сообщением. Туда нужно было идти пешком или пользоваться попутным гужевым.  Восстанавливать ходивший до войны трамвай, связывающий Кировский район города со Сталинским, не было смысла: ни одного трамвайного вагона, нет электричества, трамвайное полотно взорвано через каждые три метра. Там, где проходило трамвайное полотно, теперь находится широкий придорожный газон, занимающий расстояние от проезжей части улицы Кирова до тротуара, по которому вы, граждане, ходите. Там, где сейчас находятся скверы (напротив гостиницы, напротив горисполкома, где расположен памятник Шевченко, сквер летчиков), там были дворы с большим количеством жилых квартир. Все они были разрушены до основания, восстанавливать их не стали, а вывезли камень, сравняли с землей, и разбили скверы. Наш город был до войны без скверов, с малым количеством зеленых насаждений вообще. В освобожденном городе на проезжей части улиц зияли множественные воронки от авиабомб и снарядов. Тротуары заросли травой. Местами она доходит высотой до пояса. Такое же положение было и на железной дороге в районе городских пригородов. Первой заботой было восстановить движение по железной дороге, и это было сделано. Правда, упало значение железнодорожной станции Керчь-I, но возросло Керчь-II. Начало этому положили немцы. Они не стали восстанавливать городской вокзал и подъездные пути к торговому порту. И станция и порт были полностью уничтожены первой немецкой бомбардировкой. Немцы не нуждались в пассажирской железнодорожной станции, тем более на том участке, где проложить достаточное количество путей было невозможно. Резко возросло значение велосипеда. Этот вид транспорта позволял добраться и до удаленных уголков города, растянутого на 40 километров вдоль берега пролива. У нас тоже появился этот вид транспорта, собранный из разрозненных частей множества его собратьев. Не удивляйтесь, что я не умел ездить на велосипеде. Велосипед стоил больших денег. Когда отец приобрел старенький, повидавший виды велосипед, не понадобилось мне  «руководство» Марка Твена по обучению езде. Брат мой уже ездил на нем, сняв седло, поскольку не доставал ногами до педалей. Я же, впервые оседлав «бесседельный» велосипед, доставал ногами  до земли. Мне только и оставалось, что оттолкнуться ими и покатить. Я знал одно правило: поворачивать руль в сторону  падения. Пользуясь им, я через полчаса лихо мотался по близлежащим улицам. Правда, без происшествий в этот день не обошлось. Выскакивая из переулка на улицу Пролетарскую, я поздно заметил проезжавшую автомашину. Я напрочь забыл о тормозе. Чтобы избежать столкновения я повернул руль влево и налетел на богатырского сложения женщину. Она упала с криками: «Убил, окаянный!» Ее крик настолько испугал меня, что я, выровняв руль, прочь помчался с места дорожного происшествия. Заехав за угол, я остановил своего «коня» и выглянул из-за угла. Женщина стояла, отряхивая от пыли платье. Потом, бросив за плечо мешок с чем-то, она, слегка прихрамывая, пошла. У меня отлегло от сердца. Номера у меня на велосипеде не было, и я опасался одного, что его у меня может отобрать милиция. Придет время и в Керчи наладится автобусное сообщение. Цена билетов будет зависеть от расстояния, но не превышать пятнадцати копеек. Странно, в других городах, где мне пришлось побывать цены на трамвай составляли 3 коп., троллейбус – 4 коп., а автобус 5, не зависимо от расстояния.  Автомобилей с каждым годом будет все больше. До войны по улицам Керчи интервал между проходящими автомобилями составлял несколько часов. Шофер ходил в галифе с леями, на руках перчатки с раструбами, на голове шлем, подобный тому, что носили пилоты, на глазах – очки-консервы. Одним словом, шофер был личностью очень заметной. Не то, что какой-нибудь там бухгалтер или инженер! А, если шофер сидел за рулем «Эмки», самого распространенного вида легковых автомобилей, то к нему и на козе не подъедешь! Во время войны уважение к шоферу не изменилось. Случалось так, бежит наша пехота, отступает. Стоит исправный автомобиль, с баком, заправленным горючим, а все пробегают мимо, никто водить машину не умеет.
Нет подземки у нас. Транспорт ходит усталый. В нетерпении ждем: вот откроется дверь? Время мчится вперед, от него мы отстали, все, что было когда-то, к нам приходит теперь.
Но придут  времена, когда шоферов станет, хоть пруд пруди, и я стану разъезжать на своем личном автомобиле по дорогам моей Родины, от Керчи до Ленинграда и Москвы,  по  Белоруссии, до Киева и других мест. Это будет настоящий отдых. Мы не опасались бандитов, останавливаясь в одиночку на берегу озера, в лесопосадке, в лесу. Некого было бояться!. Не наступили еще те времена, когда сотрудники ГАИ станут предупреждать об опасности таких ночевок, и стал я прибиваться к компании шоферов- дальнобойщиков, останавливающихся но ночлег. И палатка оказывалась уже ненужной, и спать приходилось на раздвинутых сиденьях автомобиля, и это уже ни комфорта, ни удовольствия не доставляло. В денежном отношении передвижение на своем транспорте все еще  будет выгодным, не тратилось  время в бдении около железнодорожных касс, а  путешествие не составляло никакого труда, кроме самого вождения. Бензин вначале стоил 5 коп за литр. Потом он стал стоить 10 и 20 коп. Когда цена его достигла 40 копеек, мы стали роптать на его дороговизну. Все познается в сравнении, а нам тогда не с чем было сравнивать. Мы жили при коммунизме, не замечая этого. Мог ли я думать когда-то, что, покупая билет на самолет от Керчи до Ленинграда за 27 рублей, что мне станет не по карману путь поездом до Москвы,  дорогим до Киева и ощутимым до Симферополя. Боже, какого же дурака мы сваляли, поверив тем, кто был с «потрохами своими» куплен за рубежом? Прав Экклезиаст, говоря: «Все приходит на круги своя!»  Свершилось: в 1918 году 150 млн. ограбили 100 тысяч богатых. Теперь 100 тысяч ограбили 150 млн. Ну, а Керчь, наконец-то дождалась обещанного ей еще в1963 году троллейбуса. Ожидание протяженностью в 40 лет закончилось. Троллейбус ходит, даже часто ходит, вот только маршрут его можно назвать двумя словами: «В никуда из ниоткуда!»

                ВОРОТА ГОРОДА

Не даром существует пословица: «Каждый кулик свое болото хвалит».
А если этот кулик, ко всему, еще и молод, и света не повидал, создал себе эталон удобства и красоты и следует ему неукоснительно. И первым из критериев моей оценки являлось море. Нет, скажем, у Симферополя морского побережья, не плещутся, не бьются о набережную морские валы, все – город неуютен. Так было со мною. Я не видел золотого пляжа Феодосии, поскольку путь мой не проходил мимо этого, всем туристам известного места, не проникал в центральную часть города, прославленную творчеством ее знаменитого жителя Айвазовского. Не было до войны, да и после нее автобусного сообщения между Керчью и другими городами Крыма. Если того требовали обстоятельства, то собирались в дорогу так же серьезно, как готовились чумаки к поездке в Крым за солью. Заготавливалось горючее для стального сердца автомобиля, сжиравшего массу бензина, преодолевая Грушевский и другие перевалы. Это теперь дороги выпрямлены, моторы у автомобилей мощные, выскакивают наверх, словно кони с крыльями. А прежде по горным серпантинам натужно ревут моторы, глохнут, пешком машины обогнать труда не составляло. Бочка с горючим загружалась в кузов самого распространенного среди автомобилей того времени ГАЗ – АА. Дно кузова устилалось соломой или сеном, чтобы пассажирам легче было переносить прыжки на ухабах, не отшибая того, чем снабдила природа нижнюю часть туловища. Харчей тоже не мешало б заготовить на дорогу. За светлое время первого дня движения доехать до Симферополя не удавалось. Приходилось останавливаться на ночевку. У каждого место ночевки было свое, для этого обзаводились знакомыми. Налегали на сухое крымское вино, закусывая «чем Бог послал» и, отлично выспавшись, за короткую крымскую темную ночь, к вечеру следующего дня появлялись у цели, в славном стольном городе Симферополе. Ездить в Евпаторию и Судак было незачем, а город Севастополь был закрытым. Не дай Бог, керчанин, попав в этот город, выведал бы Великую Военную тайну, ту самую, которую буржуины не смогли выведать у Мальчиша-Кибальчиша!   Вот только, как Мальчиш той тайной овладел, я не знаю?  Я ниже еще вернусь к тайне, порожденной обилием желающих приобщиться к ней. После войны у нас не было той шпиономании, которая ей предшествовала. В древние времена ворота в город на ночь закрывались. Теперь их день и ночь держали открытыми. По состоянию их можно было судить о значимости города. В наше время такими воротами являются вокзалы. Город Керчь был тупиковым городом, стоящим на рубеже Европы и Азии, но ворота у него были и морские, и железнодорожные. Морские были открыты для тех, кто проживал на заморской территории. Столицей этого Заморья была станица Тамань, место высадки и освоения казаками-запорожцами, ведомыми батькой-атаманом Головатым, которому в той станице и памятник поставлен. Железнодорожные – открыты в сторону первой крупной станции Семь Колодезей. Я никак не мог взять в толк тогда, почему так назвали безводную станцию, где вода также высоко ценилась, как и в засушливой пустыне. До железнодорожных ворот Симферополя следовало миновать восемнадцать станций, не считая полустанков и просто разъездов. Зато, каким счастьем светились лица тех, кто, преодолев дерганье вагонов и длительные стоянки, достигал Симферополя. До войны железнодорожный вокзал Керчи был значительно крупнее Симферопольского, хотя и представлял собою невысокое одноэтажное здание. После войны  вокзал Керчь-I  стал напоминать обычную небольшую избу, которых так много можно встретить в областях Черноземья. Теперь он значительно уступал по размерам довоенным железнодорожным воротам Крыма. Территория его была очень небольшой: узкая полоска перрона, шириной с обычный городской тротуар, две колеи железной дороги и небольшое земельное пространство между ними и территорией рыбоконсервного завода. Часть ее теперь занимал энергопоезд, снабжавший электричеством порт, завод и ближайшие улицы. Светящихся рекламных щитов не было, не было и фонарей. Темень дремучая по ночам  сочеталась с неприятностью встречи с двуногим хищником. У симферопольского вокзала территория была куда обширнее и цивилизованнее. Там была огороженная деревянным кружевным забором приличных размеров площадка, где на многочисленных скамьях с удобными для сиденья спинками могли отдыхать пассажиры в ожидании отъезда. В противоположном конце пристанционной площади находился небольшой пристанционный базарчик – три ряда деревянных столов-прилавков с различной снедью. Не было того громоздкого и неудобного во всех отношениях здания, именуемого теперь железнодорожным вокзалом «Симферополь». А перед моими глазами стоит крохотное, утопающее в зелени дерев, здание станции Альма. Время идет, казалось бы, что все должно меняться к лучшему. Но такого не происходит. На смену малому и уютному приходит большое, грандиозное, но холодное и чуждое.