Любовь. Ги де Мопассан

3 страницы из книги охотника
Я только что прочел в хронике газеты драму страсти. Он убил ее, затем убил себя, хотя он ее любил. Какое значение имеют Он и Она? Лишь их любовь имеет для меня значение; он не имеет для меня значения, потому что он меня растрогал или удивил, или взволновал, или заставил думать, но он воскресил в моей памяти воспоминание юности, странное воспоминание об охоте, когда мне показалась Любовь так, как первым христианам являлись кресты в небе.
Я родился со всеми инстинктами и чувствами примитивного человека, смягченными разумом и эмоциями цивилизации. Я страстно люблю охоту, и окровавленное животное, кровь на крыльях, кровь на руках раздражает мне сердце до изнеможения.
В тот год к концу осени пришли холода, совсем внезапно, и один из моих кузенов, Карл де Равилль, позвал меня с собой пострелять уток в болотистой местности, на самой заре. Мой кузен, весельчак 40-ка лет, рыжий, сильный и заросший, дворянин из провинции, любезное полуживотное с веселым характером, одаренный этим галльским духом, который делает посредственность приятной, жил в доме, который был наполовину фермой, наполовину замком, в долине, где текла река. Леса покрывали холмы справа и слева, старые господские луга, где еще оставались великолепные деревья и где можно было найти самых редких птиц этой части Франции. Иногда там подстреливали орлов, а перелетные птицы, которые почти никогда не прилетают в наши слишком людные края, неминуемо останавливались в этих вековых лесах, словно узнавали маленький уголок леса древних времен, который служил им приютом и коротким ночным переходом.
В долине было большое пастбище, орошаемое арыками и разделенное живыми изгородями, а дальше река, проведенная до этого места, разливалась в большое болото. Это болото, самое восхитительное место для охоты, которое я когда-либо видел, было предметом большой заботы моего кузена, который поддерживал его как парк. Через заросли камыша, которые покрывали это болото и делали его живым, шумящим, волнующимся, были проложены узкие каналы, где могли пройти плоскодонные лодки, управляемые шестами, и они проходили бесшумно, по мертвой воде, касались тростника, разгоняли быстрых рыб через травы и заставляли окунаться в воду диких уток, чьи черные заостренные головы сразу же исчезали под водой.
Я люблю воду беспорядочной страсти: море, хотя оно слишком велико, слишком подвижно, и им невозможно обладать; красивые реки, хотя они текут, текут, текут, и особенно – болота, где трепещет неизвестная жизнь водных животных. Болото – это целый мир на земле, другой мир, который обладает собственной жизнью, где живут оседлые существа и подвижные животные со своим голосом, своим шумом и, в особенности, со своей тайной. Нет ничего более тревожащего, беспокоящего и пугающего, чем трясина. Зачем этот страх, который витает над низиной, покрытой водой? Слабый ли это шелест камышей, блуждающие ли огни, глубокая ли тишина окутывает его в спокойные ночи, или странный туман, который спускается на камыши, словно саван мертвецов, или едва слышимый плеск, такой легкий, такой тихий, и иногда – более пугающий, чем пушка или небесный гром, что делает болото похожим  на край мечты, на пугающий край, который скрывает непознаваемую и опасную тайну?
Нет. Другое выявляется здесь, другая тайна, более глубокая, более значительная, которая реет в густом тумане; возможно, это тайна бытия! Так как разве она – не в стоячей илистой воде, в тяжелой влажности заболоченных земель под жарким солнцем, которое двигалось, дрожало, открыло дню первый росток жизни?
Я приехал к своему кузену вечером. Было ужасно холодно.
Во время ужина, в большой столовой, где буфет, стены и потолок были покрыты чучелами птиц с расправленными крыльями или сидящими на ветке, прибитой гвоздями: ястребы, цапли, совы, козодои, сарычи, самцы соколов, грифы, - появился мой кузен, словно странное животное холодных краев, одетый в куртку из тюленя, и рассказал мне о диспозиции, которую сделал для этой ночи.
Мы должны были отправиться в 3.30, чтобы прибыть к 4.30 на место, которое мы выбрали для нашей засады. В этом месте выстроили шалаш из кусков льда, чтобы мы смогли немного укрыться от ужасного ветра, который дует ранним утром, от холодного ветра, который пилит тело, словно пила, сечет, словно клинок, колет, словно отравленные иголки, скручивает, словно клещи, и жжет, словно огонь.
Мой кузен потер руки: «Никогда не видел подобного мороза, - сказал он, - в 6 часов вечера – уже 12 градусов ниже нуля». Я бросился на кровать сразу же после ужина и заснул в слабом свете пламени, который трепетал в моем камине.
Ровно в 3.00 меня разбудили. Я, в свою очередь, надел тюленью куртку, и нашел своего кузена Карла одетым в медвежью шубу. Проглотив по 2 чашки горячего кофе и запив их 2 бокалами хорошего шампанского, мы отправились в путь в сопровождении 1 слуги и 2 собак: Плонжона и Пьеро.
С первых же шагов я почувствовал, что продрог до самых костей. Это была одна из тех ночей, когда земля кажется мертвой от холода. Морозный воздух становится крепким, ощутимым и причиняет боль; не всколыхнется ни одно дыхание; он неподвижно застывает, он кусает, насквозь проникает, сушит, убивает деревья, растения, насекомых и маленьких птиц, которые падают с ветвей на жесткую почву и сами становятся жесткими, как она, от сжимающего холода.
Луна была в последней четверти, был виден только узкий серп, бледный серп, который, казалось, слабел в пространстве и был настолько слаб, что больше не мог скрыться и оставался там, словно схваченный и парализованный жесткостью неба.  Луна освещала мир сухим и печальным светом, этот умирающий тусклый свет она проливала на нас каждый месяц в конце своего возрождения.
Мы шли, бок о бок, Карл и я, с согнутыми спинами, засунув руки в карманы и с ружьями под рукой. Наши ноги были обернуты шерстью, чтобы удобно было идти, не скользя, по льду реки, и не делать шума, и я смотрел на белый пар, который делало дыхание наших собак.
Вскоре мы прибыли к краю болота и запутались в одной из аллей сухого камыша, которая проходила через этот низкий лес.
Наши локти, задевая ленты длинных листьев, оставляли позади нас слабый шум, и я почувствовал себя охваченным чувством, которого никогда не было раньше, сильным и особенным, которое пробуждают во мне болота. Болото было мертвым от холода, так как мы шли по нему среди зарослей камыша.
Внезапно на повороте одной из аллей я заметил шалаш из льда, который выстроили для нас, чтобы мы могли устроиться там. Я вошел туда, и, так как у нас оставался еще час до того, как проснутся перелетные птицы, я завернулся в одеяло, чтобы попытаться согреться.
Я лег на спину и начал смотреть на искаженную луну, у которой, казалось, было 4 рога через слабо просвечивающие стенки этого полярного дома.
Но холод морозного болота, холод этих стен, холод, падающий с небес, проник в меня вскоре настолько ужасно, что я начал кашлять.
Мой кузен Карл встревожился: «Тем хуже, если мы сегодня ничего не подстрелим, - сказал он, - я не хочу, чтобы ты подхватил простуду; мы сейчас разведем огонь». И он отдал приказание слуге нарезать камышей.
Тот сделал кучу из листьев в центре нашего шалаша, открытого сверху, чтобы мог проникать дым, и когда красное пламя поднялось вдоль светлых хрустальных перегородок, они начали плавиться постепенно, словно эти камни изо льда потели. Карл, оставшийся снаружи, крикнул мне: «Выйди-ка, взгляни на это!». Я вышел и замер от удивления. Наш шалаш, имеющий форму конуса, выглядел, как большой алмаз в сердце огня, внезапно появившийся на заледеневшей воде болота. А внутри были видны 2 фантастические фигуры – фигуры наших собак, которые грелись у огня.
Но странный, пронзительный, блуждающий крик раздался над нашими головами. Отблеск нашего огня разбудил диких птиц.
Ничто не волнует меня сильнее, чем этот первый крик жизни, которой не видно и которая летит в темном воздухе так быстро, так далеко, прежде чем на горизонте не появится первый проблеск зимнего дня. В тот ледяной час зари мне показалось, что этот быстрый крик, принесенный на крыльях птицы, был вздохом души мира!
Карл сказал: «Гасите огонь. Заря».
Небо действительно начало светлеть, и в небе появились стаи уток, которые тянулись длинными косяками и вскоре исчезали из глаз.
Внезапно что-то вспыхнуло. Это Карл сделал первый выстрел, и обе собаки бросились вперед. Тогда, с минуты на минуту, то он, то я, мы начали быстро прицеливаться в то, что казалось над камышами тенью птиц. А Пьеро и Плонжон, запыхавшиеся и радостные, принесли нам окровавленную добычу, чьи глаза все еще смотрели на нас.
Наступил день, светлый и голубой. Солнце появилось в глубине долины, и мы уже думали над тем, чтобы уйти, когда над нами внезапно пронеслись 2 птицы с вытянутыми шеями и крыльями.Я выстрелил. Одна из них упала почти к моим ногам. Это была утка-мандаринка с серебристым брюшком. Тогда надо мной раздался птичий крик. Это была короткая, повторяющаяся, душераздирающая жалоба; и птица, маленькая птица, которую мы пощадили, начала крутиться в голубом небе над нами, глядя на свою убитую подругу, которую я еще держал в руках.
Карл, стоя на коленях, с ружьем на плече, с горящими глазами подстерегал ее, ожидая, чтобы птица приблизилась.
«Ты убил самку, - сказал он, - самец не улетит без нее».
Действительно, он не улетал. Он кружился и плакал вокруг нас. Никогда прежде стон страдания так не раздирал мне сердце, как этот отчаянный крик, как жалобный упрек этого бедного животного, потерявшийся в пространстве.
Иногда самец улетал под угрозой ружья, которое следовало за его полетом, он казался готовым продолжить свой путь в полном одиночестве в небе. Но, не в силах решиться на это, вскоре вновь возвращался к своей самке.
«Положи ее на землю, - сказал мне Карл, - он тот час же прилетит».
И действительно, самец прилетел, пренебрегая опасностью, обезумев от своей любви к той, кого я убил.
Карл выстрелил; это выглядело так, словно он подрезал нить, которая держала птицу привязанной. Я увидел, как что-то темное упало, и услышал шум падения в камышах. Пьеро мне его принес.
Я положил его, уже холодного, в тот же самый ягдташ… в тот же день я уехал в Париж.

(Переведено 06 августа 2013)