Вершина святого

                ВЕРШИНА СВЯТОГО
 
                рассказ

       В Ялту они прилетели в середине яркого июня  – это был первый город, с которого им хотелось начать своё свадебное   путешествие. Жители суровой сибирской стороны, где зима звереет по девять месяцев, они моментально были очарованы многоцветной и многоароматной экзотикой Крымского полуострова.
     Гостиница, куда их привела узкая дорога, затенённая кипарисами и платанами, стояла на гранитном «постаменте». Не избалованные комфортом, непритязательные  – они довольны были буквально  всем.
     Муж ходил по номеру – улыбка до ушей.
     -Ну, как тебе тут?
     -О! Шикарно!
     -А этот вид с балкона?
     -Как в кино!
     -А мебель-то, мебель какая! - Муж хохотнул.- Будем жить как графья!
     Расположившись в номере, они взяли с собой всё необходимое для купания. По тропке, за многие годы натоптанной  миллионами человеческих ног,   молодожёны  спустились к морю. Шум прибоя  послышался – мокрая  галька, сверкая, бежала вдогонку, вприпрыжку за волнами.     В лицо пахнуло великой волей – как в широких степях, где погуляла гроза, в тех степях, откуда они прилетели.
      -Ну, и где же мы тут будем бронзоветь?.. - Муж посмотрел из-под руки и пошутил: - Ну, ладно, у нас путешествие – это раз в жизни бывает. А эти-то – зачем сюда? Табор на таборе! Не продохнуть! Не прочихнуть!
       Жена улыбнулась; в глазах у нее колыхалось два маленьких моря
       -А может, вон туда?
       -Давай…
       Они прошли вдоль берега, там и тут переступая через «копчёные окорока». (Муж опять-таки шутил). Метров на сто отдалившись от суеты общественного пляжа, молодожёны оказались за гранитными рыжими останцами, величиной с хорошую домину. Искупавшись, они полежали на горячем золоте песке, переговариваясь о чём-то и посмеиваясь.
        Неподалёку от них приводнилась длинноносая чёрная птица.
        -Ишь ты, какая… - сказала жена и почему-то поморщилась.
        -Это баклан, - стал рассказывать муж.- Прожорливая тварь, но человек хитёр, он сделал из баклана хорошего добытчика.
        -Какого добытчика?
        -А вот послушая, я читал… Я же готовился к этому свадебному, как будто к экзаменту… - Муж хохотнул.- Короче так.  Есть рыбаки – только не здесь, а в Китае, в Японии – они перед выходом в море сажают в лодку несколько вот таких вот дрессированных бакланов. Одевают им на шею кольца. Обручальные… Ха-ха… Эти кольца не дают бакланам проглатывать рыбу. Ну, вот. И отпускают на верёвочке за борт.
     -Зачем? - удивилась жена.
     -Слушай дальше. Дяденьку перебивать не надо. - Муж засмеялся, присохший песок отряхнул с живота.- Баклан рыбачит здорово. Глотает рыбу.  А когда в мешке под горлом  у него скопится штук несколько рыбёшек – баклана за верёвочку затаскивают в лодку, переворачивают вниз головой и вытряхивают. Как из корзины. Как из мордушки. Представляешь? Ха-ха. И догадались же, придумали, черти… Ну, ладно, пойдём, искупнёмся, а то припекает…
        Оба они – стройная жена и широкоплечий, мускулистый муж – были такие незагорелые, как будто их обсыпали мукой или  аккуратненько побелили известью.
       Люди, купавшиеся неподалёку или проходившие мимо,  непроизвольно оборачивались на них – с любопытством смотрели. Но  смотрели – в основном – только на женщину. И смотрели – в основном – только мужчины. Не могли не посмотреть –  как магнитом тянуло. (Примерно так подсолнухи крутят свои головы в сторону солнца – посолонь, как говорили в старину).
       Это была редчайшая красавица. Даже в сибирских тяжёлых «доспехах», какие приходится носить зимой, эта женщина заметно выделялась – нельзя было глаз отвести от её простого и в то же время почти иконописного лица. А уж когда она снимала шубу – сразу видна была её фигура, стать. А уж когда она снимала платья, как теперь на пляже, у многих мужиков кипело сердце и ломило зубы – вот она, прекрасная мадонна, чистейшей прелести чистейший образец.
      Мужу – с одной стороны – было приятно, что у него такая шикарная супруга. А с другой стороны – чёрт возьми! – с такою женой нигде невозможно спокойно ни пройти, ни проехать.  И пялятся, и пялятся – как только шары не лопнут.
     -Пойдём, ещё искупнёмся разочек и в номер, - хмуровато сказал он, покосившись на очередного ротозея.-  А то ведь с непривычки можно обгореть. Облезем, ха-ха, и не обрастём.
       -Айда, - охотно согласилась жена, вовсе даже не склонная к тому, чтобы её разглядывали как на картине.
      По дороге они завернули на рынок и на несколько мгновений растерялись, дурашливо глядя друг на друга и посмеиваясь. Какого только чёрта в ступе тут нельзя было купить! Голову кружили запахи восточных ярких разноцветных специй. В рот  прямо с прилавка готовы были прыгнуть орехи в меду и в инжирном варенье – традиционное греческое лакомство. Алыча смотрела на тебя, персики подмигивали, сбрызнутые свежею водой; кизил, фундук…
     -О, господи! - воскликнул русский покупатель. - А сала нет?
     -Салола? - Черноусый и горбоносый торговец прямо и твёрдо посмотрел на русского весельчака.- Салола нужна?
     Весельчак тогда ещё не знал, что салола – это сабля с раздвоенным остриём и эфесом с прямыми крыльями. Однако интуиция что-то подсказала весельчаку – он кожей вдруг почувствовал, как черноусый торговец напрягся, глаза его стали серьёзными; с такими глазами салом никто не торгует.
       -Извини, браток, я пошутил, - сказал покупатель, игриво поднимая руки вверх. – Нам бы только это… пузырёк, ха-ха… Бутылку молодого здешнего вина, да закусить.
        Но торговец уже не смотрел на него. Горбоносый крымский татарин – или кто он такой? – забывая дышать и моргать, стоял, ошарашенный красотою белолицей женщины. И такой ошарашенный – с глазами навыпучку – он тут был не один.

       Молодожёны вернулись в номер. Там было прохладно, приятно – за окошком  стрекотал  кондиционер, а  небольшой, но уютный  балкон оказался расположен так, что солнце там не докучало. На балконе – белый полукруглый столик, белые стулья. И на этом белоснежном фоне так хорошо смотрелись гроздья красного винограда и фужеры с тёмно-красным вином.
       Женщина, слегка хмелея, вспомнила стихи Ивана Бунина:
      
В дачном кресле, ночью, на балконе...
Океана колыбельный шум...
Будь доверчив, кроток и спокоен,
Отдохни от дум.
Ветер приходящий, уходящий,
Веющий безбрежностью морской...
Есть ли тот, кто этой дачи спящей
Сторожит покой?
Есть ли тот, кто должной мерой мерит
Наши знанья, судьбы и года?
Если сердце хочет, если верит,
Значит — да.
То, что есть в тебе, ведь существует.
Вот ты дремлешь, и в глаза твои
Так любовно мягкий ветер дует —
Как же нет Любви?


      -Конечно, есть! - уверенно сказал веселый муж и на крепких, жилистых руках унёс её в кровать.
      -Подожди, - она со смехом сопротивлялась. - Вся ночь впереди.
      -Ничего не знаю…
      Потом они  лежали на кровати, слегка опустошенные   любовью. За окном утробно, горячо и густо ворковал какой-то дикий голубь. Иногда с весёлым тонким щебетом проносились ласточки – лёгкая тень стремительно залетала в номер и выпархивала.
       Приподнявшись на локте, муж посмотрел в открытую балконную дверь, за которой виднелся белый столик с виноградом и тёмно-красной бутылкой.
        -Хочешь винца?
        -Не хочу.
        -И напрасно. – Муж зевнул.- А знаешь ли ты, что сухое красное вино рекомендуют пить при беременности? Сухое красное или кагор.
     -Правда? - Жена улыбнулась губами, припухшими от поцелуев.- А вдруг потом родится алкоголик?
      -Нет, ну если вёдрами хлестать, тогда, конечно.
      -А надо как?
      -По ложке. По малёхоньку.
      -А-а!- Женщина снова улыбнулась.- А я думала –  вёдрами.
       Посмотревши в глаза друг друга, они раскованно расхохотались. До головокружения влюблённые, увлечённые сами собой – они вот так частенько хохотали, даже слёзы по щекам размазывали. Утомлённые перелётом, испечённые солнечной яростью Юга и пожаром истовой любви – молодожёны поспали часок-другой.
      Был закат, когда они проснулись, причём такой волшебный, колдовской закат, как будто в море вылили всё красное  вино, хранившееся где-то в подвалах Ливадии, в подвалах Массандры и во всех других подвалах Крыма. Закат пьянил, дурманил, заставляя беспричинно радоваться.
     -Быстренько умылись, быстренько оделись! - распорядился муж.- А то проспим всё царствие небесное!
      -Ой, правда! Спать на закат нехорошо. Ну, то есть, вредно.
      -Не в этом дело. – Муж запутался в белой штанине и чуть не упал. - Надо красоту хватить за хвост. Пошли. А то приехали и развалились, как эти… Как Адам и Ева под грешной яблоней… Ха-ха…
      Жена задержалась около зеркала, но ненадолго. Она не страдала тем болезненным самолюбованием, которым  до старости могут страдать многие расписные куколки.
       Вечерний воздух был прохладный, бодрый, особенно у берега. Тут изредка покрикивали чайки – жалобно так, как будто подбитые.  Всё гуще голубела и туманилась береговая линия с гребёнками причалов, с железобетонными «рогатыми» волноломами. Корабли на рейде утопали в розоватой, мечтательной дымке. Маяк начинал игриво подмигивать. И муж, лукаво улыбаясь, вдруг подмигнул жене, доставая из нагрудного кармана какие-то бумажки.
       -Завтра пойдём на Ай-Петри! - неожиданно сказал он. – А точнее – поедем. Я урвал два билета. Последних.
       -Когда? – удивилась жена.- Когда ты успел?
       -А ты как думаешь? Я не спал без задних ног, как некоторые. Я потихоньку поднялся, побрился, похмелился, перекрестился…Ха-ха…
      -Ой, как здорово! - Жена поцеловала бритую мужнину щеку, хранящую запах подарочного одеколона. - Ай-Петри? А это что? Это куда?
       Муж посмотрел на далёкие Крымские горы, уже утонувшие в тёмно-фиолетовом мареве.
       -Название Ай-Петри имеет греческое происхождение. Так сказала мне тётя, продающая билеты. Короче, «Святой Пётя», вот это как в переводе на  нашенский. Святой Пётр. - Муж обнял за рюмочную талию. - Не холодно?
       -Да что ты! На Юге и холодно?
       -Нет, просто вечерок тут… - Он покачал головой, глядя в сторону моря.- Днём припекает как на сковородке, а вечером… Слушай! А давай-ка пойдём вон туда, посидим, как бояре, винца попьём. Или кофе. Или по чашечке свежего птичьего молока.
       -Да ну, там, поди, дорого.
       -Да брось ты! Мы ведь с тобой не каждый год свадебное путешествие будем совершать.
       -Жалко. - Жена улыбнулась. - А я-то уж думала…
       -Нет, ну как скажешь! Можно, конечно, снова летом прокатиться…
        -Дорого.
        -Ну, ты заладила, мать! - И в эту минуту он увидел цветочницу – дородную бабищу в три обхвата, давно уже торгующую цветами на углу фигуристого домика, построенного под кипарисами. Ему захотелось купить и жене подарить огромный букет каких-нибудь крымских цветов – ароматных, ярких, буйных.
      -Ты куда? 
       -Погоди, - сказал он, погладив жену по плечу, - я сейчас…

                *       *       *
               
       Потом он будет день   за днём и ночь за ночью прокручивать всю эту «киноплёнку», будет по минутам, по секундам восстанавливать  прошедшее событие. И вновь и вновь он будет думать: «Как же так могло случиться? И могло ли быть как-то иначе?» И голова у него – за полгода целиком поседевшая – будет болезненно пухнуть от этих бесконечных раздумий.  И сердце его  будет метаться в груди, как собака на привязи – до боли, до крови избитая, измученная собака, уставшая выть на луну долгими прохладными крымскими ночами, уже покрошившими первый иней на камни вершины Ай-Петри.
        Жена его пропала в ту минуту, когда он отвернулся, чтобы купить цветы.
       Он подошёл к цветочнице, взял роскошный розовый букет и повернулся, заранее широко улыбаясь, прекрасно зная, что жена будет довольна, как малое дитя – такой характер у неё. Но повернувшись – через минуту или полторы – муж не увидел жены возле фонтана, где только что оставил её. Продолжая улыбаться – только ужё всё слабее и всё неуверенней – он обошёл кругом фонтана и позвал, думая, что это просто шутка; женушка решила в прятки поиграть.
        Поначалу он позвал негромко, затем стал срываться на крик. Цветы, которые он машинально зажимал в руке, один за другим потихоньку  падали под ноги и это – позднее думал он – напоминало дорогу, по которой увозят покойника, напоследок посыпая путь цветами.
        На его заполошные крики сбежался народ, какой находился поблизости. Пришла милиция, внимательно выслушала его сумбурный, сбивчивый рассказ. Он плохо помнил дальнейшее – как будто пелена тумана упала на глаза, на мозги. Кажется, они с милиционерами пошли – или поехали? – в отделение.  Там он писал заявление, а вернее,   пытался что-то писать – перо всё время спотыкалось, царапало бумагу и разрывало; руки тряслись, да и сам он весь как в лихорадке трясся, даже зубами клацал, как на сильном сибирском морозе.
        Когда с него «сняли показания» и отпустили, он далеко не ушёл – походил вокруг да около милиции. Постоял на каменном крыльце. Вернулся в коридор. Послушал приглушённый разговор за стенкой. Возмущённый спокойствием этих бравых ребят – сидели, курили, анекдоты травили – он потихоньку стал заводиться.
        -Слушайте, парни! Ну, давайте что-то делать! Сколько вы будете козла забивать? У вас этих козлов еже – немеряно!
        Милиционеры оглянулись на голос.
        -А за «козла» можно ответить, - полушутя, полусерьёзно сказал старшина, поднимаясь.-  Ты что предлагаешь?
        -Искать! – отчаянно выдохнул он.- Надо искать!
        -Где искать? – Старшина, зевая, потыкал прокуренным пальцем в сторону окна.- Такая темень, глаз коли… Теперь уж до утра, а там посмотрим.
        -До утра?! - Он чуть не сорвался на крик.- Да вы что? Охренели?
         -Попрошу не выражаться!
        -Я не выражаюсь… я говорю, что надо… - Он двумя руками сдавил свои виски. - О, господи! Ну, что мы? И просидим вот тако вот до утра?
         -А что ты предлагаешь? - снова спросил старшина.
        -Не знаю. Ну, давайте хоть по городу проедем, посмотрим, что ли…
         Откуда-то сбоку и сзади появился бравый офицер.
         -Хватит! - громко и резко  одёрнул. - Раньше думать надо было. Бабу из-под носа увели. Куда годится?
         Бледнея, не помня себя, он с кулаками пошёл на офицера и наверняка заработал бы срок, но сзади два дюжих парня навалились на него, скрутили.
         -Ты что, сдурел? – заговорил под ухом старшина.- На, покури, успокойся и дёргай отсюда, иначе дело может плохо кончится.
         -Да куда теперь его? - сказали старшине.- Не надо отпускать. Он же дурной…
         -А что с ним делать? На божничку?
         -Доктора позвать. Пускай укол поставит.
         И опять вмешался непреклонный бравый офицер. 
         -Вам тут что? Больница? Выводите к чёрту. Пусть провертится. Гляди, он тут ещё мне наблюёт…
          -Он, видать, не курит,  ишь, как заколдобило с первой парироски.
         -Выводи, я сказал.
         Два милиционера взяли  его под руки – вывели. В лицо ударило морской прохладой, словно мокрой тряпкой. Он посидел на каменном каком-то парапете недалеко от милиции. На звёзды посмотрел, на горы, слегка подсеребрённые луной. Обхвативши голову двумя руками, он заплакал и как будто тихонько завыл, мокрыми глазами глядя на ущербную луну.           Кто-то взял его под руки и повёл – обратно в отделение.  Запахло больницей. Его разули, уложили на кушетку, укрытую клеёнкой, похожей на прохладную змеиную кожу. Седой старичок перед ним замаячил и тонкая блестящая игла – под сердцем отчего-то стало жарко, мягко  и приятно. Мир покачнулся и поплыл, как белый большой пароход, на котором они совсем недавно плавали с женой – делали прогулку к Золотым воротами.  Или не плавали они, а только собирались? Ну, не важно, это пустяки. Важно то, что он снова был  вместе с женой – на белоснежном большом пароходе. Только почему-то белый пароход плыл не по морю – по белопенным облакам, среди поднебесной лазури.
       Утром ему стало полегче, получше.
       -Идите в гостиницу, - подсказал дежурный, - может, она уже там.
        Вздрогнув, он подумал: «Господи! Как это я сам не догадался?»
        Утренние улицы были пустынные, зябкие. Накамнях дрожали россыпи росы. Дрозды копошились где-то в сонных чинарах и неприятно покрикивали. Возле ограды, мимо которой он поспешно проходил, горой возвышались какие-то пустые коробки из-под вина и фруктов. Разбитый деревянный ящик, облепленный мухами, валялся почти посредине дороги. И весь этот ночной разбой, предутренний разор, не причёсанный дворниками, представлялся ему разбоем и разором в его душе. И чем ближе к гостинице он подходил, тем сильнее грохотало сердце под рубахой. Не дожидаясь лифта,  он отмахал пять или шесть пролётов – по коридору почти побежал, втайне всей душой надеясь на то, что вот сейчас, сейчас он откроет дверь, а навстречу – как ни в чём не бывало – выйдёт жена, сияя улыбкой.
       Руки у него подрагивали, ключ не попадал в замок. Он постучал.
      -Это я! - громко сказал и побито  как-то улыбнулся.- Открой!   Ваша мама пришла, молочка принесла!
      Никто ему не откликнулся из-за двери. Зато откликнулись из-за плеча.
     -Уже с утра? – угрюмо спросила горничная. - Или со вчерашнего?
    -Чего? – не понял он, оглядываясь.
    -Руки-то дрожат, я говорю, со вчерашнего?
    -Да-да… - пробормотал он. - Со вчерашнего. Помогите открыть.
     Резко повернувши ключ в замке, горничная вдруг внимательно посмотрела на постояльца.
    -Захворал ты, что ли, милый? - участливо спросил она.- Трясешься как липка. Перегрелся, видно? Вот горе горькое. Как приедут издалеча, как дорвутся до моря, так не дай бог…      
      В номере было пустынно, прохладно. Все предметы и вещи находились на прежних местах, там, где были  аккуратно оставлены или небрежно брошены вчера перед закатом. И в то же время номер был уже другой, совсем другой – отчуждённый. Тут ещё пахло её духами, на краю бокала виднелся отпечаток её губ – словно лепесток засохшей розы. Широкая кровать –  когда он зачем-то откинул край одеяла –  ещё хранила запах её тела. (Так чудилось). На  подушке темнела паутинка волоса, слегка закрученного. Он посидел, широко раскрытыми глазами глядя на этот волосок, медленно склонился, упал лицом в подушку, как в сугроб, и мучительно замычал, заскрежетал зубами. В груди у него стало так жарко, так больно, что он вдруг ясно и отчётливо понял – этого ему не пережить.
       Резко оттолкнувшись от кровати, он ушёл на балкон, где всё так же стояла белая мебель – как её оставили вчера. Бутылка недопитого крымского вина торчала посреди стола. Муха ползала кругами – возле горлышка, возле пробки.
        Вяло опустившись на белый пластмассовый стул, он вяло пододвинул бутылку к себе. Глотнул из горлышка – две-три капли вина попали на белую, за ночь изрядно помятую рубаху. Стряхивая капли, он обнаружил билеты в нагрудном кармане.
       -Ай-Петри? - спросил он сам себя и отчего-то болезненно  оживился, торопливо посмотрел на часы. - А вдруг она… А может она  там уже? А я тут… Как же так?..
      Торопливыми глотками он допил вино и выронил бутылку – осколки, звеня, разлетелись по каменному полу прохладного балкона.  Постояв и подумав, что он обязательно встретится с ней, он поспешил переодеться в чистую рубаху – открытый чемодан остался на полу. Уже возле двери он вспомнил, что говорила ему тётя, у которой он покупал билеты на экскурсию: собираясь на гору, надо взять с собою тёплую одежду, так как на вершине будет зябко. Вернувшись, он порылся в чемодане – взял жене и себе кое-что тёплое.

                *       *       *

      Это был его первый подъём на Ай-Петри. (Первый, но далеко не последний). В кабинке трамвая поднимаясь по канатной дороге, он жадно смотрел и смотрел по сторонам – как будто из кабины самолёта. Глаза его  – широко раскрытые, болезненно блестящие – что-то лихорадочно искали между деревьями, между камнями. Искали – и не находили. И потом, прижимая к сердцу тёплый женский свитер, он долго бродил по вершине и снова что-то искал, забираясь на такие кручи, где можно было голову свернуть.
       По голым камням он бродил до заката  – экскурсия давно уже уехала, канатная дорога до утра  остановилась. А он всё бродил и бродил по вершине. Стоял, смотрел на море, горевшее закатным солнцем, как большая жгучая, кровавая слеза. Когда стемнело, камни тоже стали плакать – сыростью покрылись. Раза три оскользнувшись, он понял, что теперь идти куда-то не благоразумно – можно разбиться. Однако вскоре вышла  яркая луна – серебряными пальцами показала тропинку, вьющуюся вдоль ручья, днём почти не слышного, а теперь во весь голос гремящего где-то в тёмном ущелье. Шагая по лунной тропе, точно присыпанной первым снежком, он увидел кавказский  дольмен – большой валун с круглым отверстием.
        Перед тем, как отправиться в свадебное путешествие, он кое-что прочитал про эти загадочные дольмены, которые были  как будто построены великанами, жившими тут  в период ранней и средней бронзы в далёкие-предалёкие тысячелетия до нашей эры. В наши дни в дольменах  поселилось много всякой жути, тайны и мистики. И он бы ни за что, наверное, не согласился бы туда залезть, но свет луны пропал за облаками и тучами. Ударил гром, раскатывая звонкие орехи по ущельям; сильный дождь пошёл, и делать было нечего – он закарабкался в небольшое, но сухое дупло дольмена. Дождь колотил своими колотушками по каменной крыше, по кустам, по деревьям, стоящим поодаль. И вдруг тихий шелест какой-то, похожий на шелест сухого листа, послышался в пустом дупле дольмена. Сердце его заполошно забилось, но через минуту он робко улыбнулся; горная овсянка или горная трясогузка – или какая-то другая птица – нашла себе пристанище в этом дольмене. Не желая вылетать под сильный дождь, птичка опустилась где-то рядом и плаксиво пискнула.
       -Не бойся, - прошептал он, ощущая под горлом горячий комок,-  не обижу.
        Укрывшись тёплым свитером жены – пушистым, нежным – он хотел заснуть под мерный шум дождя,  но мистика и тайна кавказского дольмена оказалась не простым досужим вымыслом. Едва-едва задрёмывая, он вздрагивал от того, что слышал: «Горько! Горько!» Это кричали весёлые люди, сидящие за огромным свадебным столом. Потом он отчётливо видел перед собой всякие подарки, наваленные горой. Видел, как деньги по воздуху плыли со всех сторон  – деньги за  выкуп невесты, деньги «на блины» и просто так, в конвертах. Потом он видел, как они с женою рано утром сидели,  считали денежки и  радовались. Хороший капитал образовался. И что с ними делать? Можно, конечно, в дом чего-нибудь купить.  Можно даже легковушку, пускай  не новую, а слегка побегавшую. Да много чего можно было бы придумать с таким капиталом.
     -Для того, чтобы ноги приделать деньгам – тут головы не надо! - говорил он, шутя. – Ну, так что будет делать с эти богатством?
      Подумали, подумали тогда молодожёны, лёгкие на подъём, и  решили сами себе подарить свадебное путешествие.
        -Дети! Да вы что? Бог с вами! - зароптали родичи со стороны невесты.-  На одну дорогу сколько надо!
       -А чего? И правильно! - одобрили со стороны жениха.- Если не теперь, то когда? Пойдут ребятишки, хозяйство – некогда будет на солнышко глянуть, не говоря про то, чтоб загорать.
       И собрались они, и поехали, а точнее – самолётом  полетели. Несколько часов под облаками и вот оно – «самое синее в мире чёрное горе моё»; именно эти слова крутились теперь в голове у него, как бедная белка в своём колесе крутится и крутится до умопомрачения. 

                *       *       *
       Большая любовь потому и большая, что ростом она всегда выше рассудка и никогда не опустится до копеечной выгоды – здесь и беда, и выручка истинной любви. Только то, что с ним происходило – это было слишком высоко по чувствам, по эмоциям, это было заоблачно,  недосягаемо для обыкновенного земного разумения. Достаточно сказать только  о том, что номер в гостинице теперь для него превратился в музейную комнату. Все предметы и вещи, к которым жена прикасалась – шпилька, брошки, бигуди – всё тут было в целости, в неприкосновенности. Он даже горничную предупредил, чтобы та не делала уборку.  (Горничная только обрадовалась).  Бессонными ночами, слоняясь под луной по кромке моря – как будто по кромке глубокого горя! – каждое утро он приходил в этот «музей»,  какое-то время неподвижно стоял посредине, влюблёнными глазами целовал всё, что ей когда-то принадлежало, всё, что дышало ею, мечтало и бредило. Потом его зеленоватые  глаза мрачнели до какой-то погребальной черноты. Он выходил на балкон. Белоснежная мебель, стоящая там  – два стула, столик – наполнены были таким пространным холодом, как будто внезапная вьюга сугробы накидала на балкон. И память его поневоле бежала в просторы сибирских снегов – самых первых, серебросветлых, ещё нигде не вышитых крестиками нежных птичьих лапок, ещё не запятнанных следами степного зайца или хитромудрой кумушки лисы. Там, среди серебряного света, среди простых амбаров, тёмных изб, судьба ему однажды подарила встречу – подарила первую любовь. А первая любовь, она всегда была и есть любовь последняя; всё, что придёт по выбитому следу – всё будет обман, подделка.
        С такими мыслями, с такими чувствами он покидал свой дорогой «музей», причём настолько дорогой, что вскоре обнаружилось: деньги на исходе. А потом пришёл тот день, когда платить за номер стало нечем.
      Темногривый, сытый и вежливый администратор в недоумении спросил постояльца:
       -Вы ведь там не живёте? Так зачем же вы номер снимаете?
      -Там жена… - сказал он, как-то странно улыбаясь.
     -Жена? Что – жена?
     -Жена там живет.
      -Да? - Администратор позвонил куда-то, что-то спросил и после этого постояльца вежливо попросили покинуть номер или оплатить.
      -А если в долг? – спросил он, прижимая руку к сердцу.
      -Что значит – в долг?
      -Ну, значит, заработаю – отдам.
      -Да вы что? Смеётесь?
      -Да, - подтвердил он, - мне теперь самое время смеяться… и причём не просто так., а до слёз… до слёз… Ну, так что мы решил? Может, всё-таки договоримся?
      -Нет!- Администратор погладил тёмную гриву, потрогал холёный двойной подбородок.- Идите, идите. А то у вас будут неприятности.
       -У меня? - Вдруг изумился он и хохотнул. - Да какие это неприятности у меня могут быть? Вот интересно, вот хотел бы я знать, чем этот поганый мир может меня ещё удивить?
       Администратор – человек серьёзный, не привыкший словами сорить – тут же вызвал милицию. Приехали знакомые «ребята». Они узнали бедного молодожёна, правда, узнали с большим трудом. Бедняга успел за это время обрасти бородой, поизносился, поизорвался на вершине Святого Петра, куда он теперь частенько зачем-то ходил.
       Старший из милиционеров что-то шепнул администратору на ухо, и тот,  сняв очки, внимательно и даже как будто сочувственно посмотрел на постояльца – посмотрел, вздохнул и отвернулся. Старший из милиционеров крепко взял постояльца под руку, вывел на крыльцо, и по-хорошему посоветовал ехать домой.
      -Если тут что-то прояснится – мы ваш адрес знаем, - сказал милиционер. - Поезжайте от греха подальше. А то ведь заберут, посадят за бродяжничество. Это ладно – мы вас знаем. А ежели другой наряд из другого отделения прискочит?  Понимаете, да? Договорились?
       -Нет. Мы вдвоём приехали сюда и вдвоём уедем.
       -С кем вдвоём?
       -С женой. 
       - Опять двадцать пять!- Милиционер закурил. - Ну, дело ваше. Я предупредил.
       -А папироску можно? - спросил он каким-то заискивающим голосом, которым никогда ещё не разговаривал.
        -Чего? А, папироску? Да, конечно. – Милиционер, дав прикурить, снова сказал:- Поезжайте домой, поезжайте. Денег у вас нет. Где теперь жить?  Чем питаться? Вы об этом подумали?
        -Я разучился думать. Я научился ждать.
        -У моря погоды?
        -Вот именно.
        -Не дождётесь. Скоро осенние шторма.
        -Перезимуем.
        -Послушайте, - неожиданно сказал страж порядка,- давайте я куплю билет? Можно даже в купе. Ну, так что?
       Жадно и как-то остервенело высмолив папиросу, ничего не ответив, он пошёл по узкой, кривенькой  улице, где они когда-то шли вместе с женой – весёлые, влюблённые, довольные друг другом и жизнью вообще. «Как же я буду теперь без неё? – колотилось у него в мозгу, слегка одуревшем от никотина.- Как теперь жить?»
       Целый день он слонялся у моря – в том месте, где они когда-то купались и загорали. Он смотрел и смотрел на фигуры забронзовелых девчат и женщин – и ничего похожего не находил. Только чёрный баклан, приводнившийся неподалёку, похож был на того баклана, которого они видели вместе. Эти чёрные бакланы звались тут морскими воронами, а ворон, как говорится, он и в Африке ворон – предвестник горя. Стало быть, ворон-баклан не случайно перед ними возник в самый первый час их пребывания на море? Так он думал теперь, сам себя терзая воспоминаниями и предположениями.
        Ближе к вечеру он пошёл туда, куда теперь частенько ходил по вечерам – к фонтану, возле которого он оставил жену, чтобы навек потерять. Фонтан большим серебряным цветком тянулся к небу – лепестки лепетали, что-то шептали ему, словно хотели что-то подсказать или рассказать. Он стоял, зажмурившись – крупные морщины продавились над переносицей – слушал и слушал фонтан. Потом, спохватившись, доставал из-за пазухи фотографию, уже сильно помятую, подходил то к одному, то к другому курортнику.
       -Посмотрите, пожалуйста, - просил он заискивающим  голосом, - вы случайно не видели?
       -Красивая, - говорил ему кто-то.- Нет, не видел. Нет.  Такую кралю я непременно запомнил бы.
       -А вы, простите…
       -Да ты уже спрашивал, дядя! - с неприязнью одёрнул его  какой-то верзила.- Тебе же русским языком…
      -Не тронь его, - шепнула женщина, идущая под руку с верзилой.-  Ты что, не понял?
      -А-а! – не сразу прогудел верзила. - Я тоже так подумал.

                *    *    *

     Календарное лето закончилось и где-то там, в далёкой, далёкой стороне – за горами, реками и озёрами – первый оловянный утренник  прижигал траву; лужи ледком одевались; деревья, объятые холодными пожарами, шумно уронили всю свою листву. А здесь ещё было тепло и даже лучше, чем летом – жара отвалилась от Юга.
      -Влажность упала, дышать стало легче! - однажды он услышал от курортников.
      -Легче дышать? - удивлённо спросил он, потирая ладонью под сердцем.- Ну, не скажите, не скажите, господа…
      Два чистых, аккуратно выбритых курортника посмотрели
на него с недоумением и даже подозрением – видок у него был уже совсем не представительный.
      Милиция молчала всё это время – никаких известий по поводу пропажи не было. Каждое утро он туда приходил как на работу, стоял на крыльце и курил – знакомые милиционеры угощали его, ещё совсем недавно не курящего.  Потом к нему приблизился неприветливый, угрюмый офицер, похожий на бравого гусара.
       -Послушай, Петря! Или как там тебя?.. - заговорил он твёрдо, жёстко. – Ты больше в таком виде тут не появляйся! Понял?
        Петря – так теперь его тут звали – пожал плечами.
      -В каком таком виде?
      -А ты считаешь – это нормально? – Офицер, кривя ухмылку, посмотрел на его пожеванную грязную рубаху. – Это парадная форма?
       -Ничего, - пробормотал он,- жена придёт и постирает.
       Офицер покачал головою. Поправил фуражку.
       -Можно только позавидовать твоей наивности.
       -А что такое?
       -Да ничего! - Офицер глазами чиркнул по окрестности.- Горы… Море… Где ты кого тут найдёшь? Если мёртвая была бы, так давно бы нашли.
      -Живая значит! – Он улыбнулся.- Это хорошо!
      -Тьфу! - Офицер сердито сплюнул и повторил: - Хватит здесь маячить. К нам приезжает начальство, а ты… Торчишь тут, как пугало в почётном карауле.

        Возле милиции Петря больше не появлялся, побаивался. (Он потерял документы). Лишь иногда встречая знакомого сержанта или старшину, идущих на службу, он  потихоньку спрашивал – нет ли каких новостей. Ничего утешительного сказать ему не могли – разводили руками.
        Его частенько видели возле фонтана – возле того самого, где он всего лишь на минуту оставил жену. «Говорят, что преступника тянет на место его преступления, - думал Петря.-  Выходит так, что я преступник, что ли? А ведь если разобраться, то и в самом деле. Кто самый виноватый во всей этой истории?.. Вот тот-то и оно!..»
         Петря даже ночевать приноровился  недалеко от фонтана. Сам не понимая, зачем он здесь торчит – он всё как будто что-то, кого-то караулил, то и дело вскидывая голову при малом шорохе или треске сучьев, по которым гулял тёмный ветер, заставлявший поскрипывать кипарисы, платаны.
      Однажды на рассвете он услышал неподалёку:
      -Это курортный город или что это? Какая-то берлога под кустами! Спит, за юрту ходит…
       -Где?
        -Да вот здесь.
        -А ну-ка, дай поганую метлу!   
        Петря всполошился и на четвереньках  – чтобы не видели – быстро покинул свою берлогу.
         Возле фонтана Петря  больше не ночевал, да и невозможно было ночевать: в середине октября небеса разодрало молниями, начались дожди; море штормило – будто чёрная громадная шуба наизнанку выворачивалась. Ночами зябкий ветер длинными иголками протыкал деревья и кусты, и норовил достать до бродяжьего сердца.
        «Надо в горы уходить, в дольмены!» - думал Петря, слоняясь у холодного причала и машинально поднимая чей-то окурок, ещё дымящийся.

                *      *       *
 
       Уходя из города, облитого рыданием грозы, он снова оказался на узкой, кривоватой   улице, по которой они когда-то с рынка шли в обнимочку с женой – купили красного вина и фруктов. Медленно шагая по дороге – точно растягивая удовольствие – Петря неожиданно остановился почти посредине. Постоял, о чём-то глубоко задумался, глядя под ноги. Робко улыбнулся. Поначалу опустившись на корточки, он затем на колено припал.
      -Ага! – пробормотал он. -  Это здесь!
       Улыбка на губах у Петри зацвела – широкая, беспечная улыбка. Он увидел на дороге след жены.  (Это была простая неглубокая канавка, древними повозками выбитая в камне). Канавка, налитая дождевою водою и утренним солнцем, сияла как будто налитая золотом, ещё не остывшим. И у Петри никаких сомнений уже не  было в том, что он видит золотой отпечаток ступни  – именно тут ступала ненаглядная.
       За спиною тем временем засигналила машина, вторая и третья – он перекрыл движение на улице. Кто-то нервный, горбоносый, гортанно крича на тарабарском наречии, подскочил к нему и размахнулся – беднягу будто ветром с дороги сдуло. Петря упал на какие-то зубастые, колючие кусты  и через несколько мгновений ощутил во рту горячий привкус меди. Крупные  тёмно-вишнёвые капли рваной строчкой прострочили по грязной, белой когда-то рубахе и попали на грязную руку.
       Петря ничуть не обиделся на того, кто ударил его и тут же спокойно уехал, воняя выхлопом своей машины. Петря даже был доволен тем, что он увидел на своей руке тёплые капли красного вина, пробудившие в нём что-то забытое, милое и дорогое.
        Забираясь куда-то в горы – неторопливо, долго и упорно –  Петря останавливался дух перевести. Иногда на пути попадалось ему нечто похожее на каменную бабу. Отстранённо улыбаясь, он ладошкой гладил каменный живот и приговаривал:
       -При беременности можно пить сухое красное вино или кагор. Да, да, только не вёдрами, конечно. Не вёдрами. Ха-ха.
      Тучи собирались над горами и уже вдалеке  погромыхивало. Белобрюхие стрижи мелькали в предвечернем воздухе; красивые кроткие кеклики подавали голоса откуда-то из-за камней, как будто подзывали человека.
       Вечер, наполненный сыростью и запахом горной лаванды,  застал его на самом острие вершины Святого Петра. Бородатый, сутулый, он понуро сидел на прохладных камнях, смолил помятый, жалкий, надломленный окурок, не мигая, смотрел на закат и вздыхал, ощущая себя каким-то очень древним, пещерным стариком.

                *      *       *
       
     Тридцать лет прошло с тех пор, и никуда он так и не уехал. Жил то в горах, то в каких-нибудь заброшенных строяниях  возле моря.  Со временем он  начал заговариваться и всё больше, больше начал веселеть – беспричинная улыбка то и дело тянулась от уха до уха. Зимою он куда-то пропадал; пережидал свирепые шторма и хотя не сильные, но всё-таки морозы, какие могут быть в этих местах. А как только чуток пригревало, так и он появлялся – бородатый, помятый, улыбчивый; глаза светло-зелёные как первая трава, сверкающая росами. Время не то, чтоб  вылечило Петрю – время избавило его от бесконечных поисков чего-то дорогого, несказанного. Теперь он просто жил и не тужил. Довольно-таки часто этого странного странника можно было встретить на пути к монастырям или церквям. Нередко  ходил он к Байдарским воротам, недалеко от  которых   красовалась церковь Воскресения Христова. Иногда  предпринимал поход в Ливадию, где находилась Дворцовая церковь Воздвижения Честного и Животворящего Креста Господня, возведённая ещё при Александре Первом. Но больше всего почему-то полюбился ему храм  Покрова Пресвятой Богородицы в Нижней Ореанде. Здесь он в молодости был вместе с женой;  был так давно, что даже сам забыл и только память сердца что-то невнятно подсказывала. Он, кажется, вовсе не помнил уже, когда и зачем он появился в этих краях – на чудесном Крымском полуострове. А люди молодого поколения, те, наверно, думали, что этот странный странник всегда тут был, ходил-бродил по солнечным дорогам, улыбался морю, горам и небесам.