Подводная лодка в степях

               

                ПОДВОДНАЯ ЛОДКА В СТЕПЯХ   

                рассказ
         
         Журналисты – с золотыми перьями наперевес! – бегали за ним, словно охотники за бедным зайцем, не знающим усталости в полях и перелесках, где пахло нагретой пшеницей. Недавно ещё никому неизвестный Тихон Божко внезапно прогремел на всю округу, приобретая не только новый облик, – в виде портрета героя на страницах газет. С лёгкой руки газетчиков Тихон сначала стал солидным Тихоном Ивановичем, а затем – Тихон Океаныч или просто Тихоокеаныч. (Он служил на флоте).  Земляки – в большинстве – не только обрадовались, но и возгордились своим героем. Хотя, конечно, были и такие, кто завидовал этой газетной шумихе.
       -Тоже мне, ёлки зелёные, нашли про кого написать! – ворчал кто-нибудь и кривился.-  Там посмотреть-то не на что! Разрисовали, понимаешь! Раскудахтались!

                *      *      *
        Портрет героя – Тихона Божко – не отличался нежностью даже в самом юном, нежном возрасте. Ну, а дальше – тем более. Жизнь – в основе своей – прозаична, груба, тёплых красок в ней мало, так что с каждым годом на скуластом, высоколобом портрете Божко закреплялось выражение тоски, недовольства и всего того, что называется пессимизм – безнадёга, проще говоря. В маленьких серых глазах паренька постоянно сверкали странные какие-то  «колючки», цепляющие всех, кто попадал в поле зрения.
        -Тихоня! - удивлялись и дома, и в школе. - Ты всё время чем-то недоволен. Что тебе надо?
        -Ничего, - цедил он сквозь зубы. 
        -Это плохо, - говорили ему. - У человека должна быть цель.
         -Я не стрелок, - ухмылялся Божко. - Это у стрелка должна быть цель.
        Вот и попробуй, поговори с ним. «Вот и возьми его за рубль двадцать», как любил повторять хромоногий Антипыч, родитель Тихона. 
       Закончив десятилетку, парень получил повестку из военкомата. Были проводы, застолье, где новобранец, стриженый под «ноль», изрядно хлебнул самогонки и понёс такую околесицу, что родители готовы были со стыда сгореть – перед всей честной компанией.
       -Радуетесь? - мрачно говорил Тихоня. - Ну-ну, порадуйтесь. Сегодня вы гуляете на проводах, а завтра с таким же успехом гульнёте на моих  похоронах!
          Елена Максимовна, мать, аж тарелку выронила – звон разлетелся по горнице, осколки рассыпались под столом и под стульями. 
         -Чо ты городишь, сынок?
         -А то! - Он поднялся, оглядывая застолье. – Вы хоть знаете, куда призывают меня?
         Кто-то тихо спросил:
         -Ну, и куда? 
         -Туда, куда не ходят поезда! - Парень мрачно хмыкнул. - Знали бы, так не веселились тут, как дураки…
          Дядька Тихона – добродушный здоровяк, из соседнего района специально приехавший на это «мероприятие», отодвинул гранёный стакан и спросил кого-то в  тишине:
          -А может быть, ему по роже дать? А то мы тут, действительно, сидим как дураки. Не пора ли заняться делом?
      В тяжёлых глазах новобранца вспыхнуло угрюмое веселье.
        -Дядя, - он кивнул на дверь, - пойдём, покурим.
        -Сиди, давай, куряка! – Антипыч, отец, ладошкой по столу пристукнул. - Ты чо раздухарился? Я тебе как сказал? Три стопки – и хватит. Знай меру, солдат.
         -А я, может, моряк и мне всё это ваше море самогонки – по колено! – заявил Божко и постучал кулаком по своей мускулистой груди. -  И не надо орать на меня.  Понял, батя? Хватит. Я терпеть не буду.
        Отец, бледнея, тяпнул стопку и очень аккуратно как-то, не спеша, вытерся краешком белой скатёрки, которую он перепутал с салфеткой.
        -Вот и возьми его за рубль двадцать, - проворчал  Антипыч, запуская руку в карман за папиросами. - Ну, пойдём, сынок, покурим.
        Застолье зашумело, поднимаясь «на дыбы». Кто-то взялся уговаривать Антипыча, а кто-то стал парня пристыживать, призывая к порядку. Отец, конечно, быстро утихомирился, покурил в компании своих сородичей, а сынок-то был горячий, да к тому же на хорошем «взводе». Полыхая  мрачными глазами, Тихоня весь вечер так и нарывался на скандал, на драку, рубаху свою на груди распластал, кому-то что-то горячо доказывая.
        Потом было утро, петух под окошком ранний подъём протрубил.
        Божко страдал после вчерашнего излишества и в глубине души совестью маленько мучался, потому что не помнил в точности: врезал  он вчера кому-нибудь по «фотокарточке» или дело закончилось только собственной драной рубахой.
         Призывника пошла провожать одна только мама, и этот странный факт наводил его на подозрение, что всё-таки вчерашнее, задорное застолье не обошлось одними песнями, плясками да анекдотами.
         Железнодорожная станция была за рекой. Изредка оттуда слабо доносились гудки маневровых. Пустые товарные вагоны громыхали, слетая «с горки», – специальное такое возвышение для сортировки вагонов. Переговорные устройства на железнодорожных столбах время от времени лаялись на каком-то диком, собачьем языке – никогда не разобрать, что говорят. Многочисленное коровье стадо уже прошло по широкой улице и по мосту – успело «заминировать» дорогу.
       И всё это, конечно, не добавляло оптимизма бедному Божко, страдающему с похмелья. Он сутуло двигался по улице, переступая через коровьи свежие лепёхи, и постоянно что-то ворчал себе под нос. Ворчал как старик, брови хмурил и сквозь зубы раздражённо плевался под ноги. «И в кого он такой? - грустно думала мать. - В нашем роду все такие весёлые, а этот – как сыч какой, и слова не скажешь поперёк!»
         На станцию они пришли раненько – можно было бы смело ещё подушку давить минут сорок. Подумав об этом, Божко снова нашёл причину для бесконечной своей воркотни. Однако вскоре – тоже немного раньше, чем было обещано – подали пассажирский вагон для новобранцев,  съехавшихся со всего района.
         Перед посадкой в вагон мать что-то поспешно положила ему в карман. «Деньги! – мелькнуло в больной голове. –  Опохмелюсь». Но потом, когда он руку сунул, вдруг ощутил под пальцами какой-то мягкий, тёплый узелок.
         -Что там? – спросил недовольно.
          -Земелька, сыночек, - смущённо прошептала Елена Максимовна.
          -Какая земелька?
          -Родимая.
          Парень перестал моргать.
         -Ты что? Совсем?!  - заворчал он, порываясь вынуть узелок.
         -Возьми, сынок, возьми! - Голос матери был какой-то жалкий, отсыревший. - Возьми. Там есть бумажка…
         -Что за бумажка?
         -С молитвой.
         -Тьфу, ёлки! Догадалась! - Призывник сконфузился, поглядывая по сторонам. - На черта мне этот узелок?   
          -Возьми, возьми! - настаивала мать, покусывая губы. - Не тяжело ведь. Карман не протрёт.               

                *       *       *
          Новобранцы несколько суток тряслись на поезде, и только  тогда Тихоня впервые увидел размах и многочисленные краски этого дивного мира – всё то, что было спрятано за горизонтом. Неизгладимое впечатление на него произвели Уральские горы, подпирающие небеса – Каменный пояс, как звали эти горы в старину. Пояс – широко и туго подпоясавший русскую землю, отделивший Европу от Азии. Потом перед окном горохом сыпались большие города и небольшие веси, о которых прежде Божко только слышал или на карте читал  названия. В дороге ему было интересно – всё мелькало, как будто в кино, завораживало. И Тихоня в ту пору даже малость приободрился – угрюмые, глубокие  морщины почти разгладились на переносице, а это случалось редко. Он ехал и втайне уже загадывал: как только служба кончится –  махнёт куда-нибудь на Волгу, на Урал. А ещё лучше – прямо на Москву.
         -Нет, ну действительно, братцы, - говорил Божко своим «однополчанам». - Что делать в родном захолустье?
        -Лаптем щи хлебать! – шутил доморощенный какой-то Вася Тёркин.
       А Тихоня горячо возражал:
        -Ну вас в баню! Страна вон какая огромная, жизнь разноцветная! Как не посмотреть, как не изведать? Живём-то один раз, тут надо поспевать.
        -Загад не бывает богат, - напоминали ему. - Ты сначала отслужи, потом уже будешь планировать.
          Новобранцев привезли на самый край земли – дальше начинались океанские просторы, похожие на просторы бескрайних степей, вскипающих волнами седого ковыля. В память Тихона на всю жизнь впечатались яркозвёздные тихие ночи над морем. Запомнился крепкий, сердце щемящий запах прибоя, похожий на запах солоноватого арбуза, который только что вынули из погреба и располовинили. Запомнились грандиозные скалы, среди которых  два века назад был построен старорусский портовый город.  Силуэты кораблей, стоящих на якорях и на «бочках» в лазурной бухте, примятой тёплым ветром – бухта похожа была на родимую сельскую пашню, которая примерно так же синеет-голубеет на рассветной зорьке и вечерней.
          Писал Тихоня редко. Родители только то и знали, что сынок попал на Краснознаменный Тихоокеанский флот, служит на какой-то большой подводной лодке, умеющей подолгу находиться в автономном плаванье. Через полгода Божко прислал цветную фотокарточку, с которой серьёзно глядел эдакий бравый заморыш с оттопыренными ушами, с тяжёлым, горделиво вздёрнутым подбородком. А вслед за этим  наступило продолжительное, странное затишье – ни привета, ни  ответа от Тихони.  Родители встревожились, в военкомат ходили, да только что там знать могли, в том военкомате  – утешали общими словами, успокаивали.
        И вдруг Тихоня «молнию» метнул – бог знает, из каких туманных далей – из тех краёв, где солнышко восходит, чтобы сиять над русскою землёй. И солнышко в то утро, с Востока прокатившись по небесам, с необычайной яркостью озарило пасмурный, притихший дом, где было в последнее время так неуютно, так  тревожно от неизвестности.
         -Едет! - с облегчением вздохнул отец, первым прочитавший телеграмму. - Видать, на побывку!
         -Ну, слава тебе, господи! - Мать перекрестилась, глядя за окно, где сверкали верёвочки весенних ручьёв.

                *       *      *
        Весна шумела и цвела на родной земле. Снега сгорали не по дням, а по часам – так припекало порой. По утрам ещё, правда, погодка суровилась, но в полдень уже пахло оттаявшей землёй, прошлогодней травой и можно было даже загорать где-нибудь в низинах или в глухом заветерье. Птахи в берёзовых колках сыпом сыпали свой зазвонистый бисер. В лугах и в полях трепетали подснежники, с удивительной силой там и тут выныривая из-под корки грубоватого снега. Ветреница шепталась с ветром. Жарки зажигались в полумгле перелесков. Славное времечко это – весна, жизнь кругом молодеет и человек  вместе с ней.
       Домой Тихоня возвращался окольной дорогой – через поля, через лога.  Не торопился. Шёл – как будто по глоточку  живительную воду пил из того родника, из которого проистекает понятие Родины.
        В избу вошел – цветы в руках дрожали.
        -Ой, сынок! - Мать заплакала, обнимая. - А мы уже не знали, что подумать!
         Тихон, поздоровавшись, осторожно протянул букетик, осыпанный горохом сверкающей росы…
         -Это тебе, мам. Держи.
        Приземистый отец, Антипыч, хромой на левую ногу, топтался рядом, разглядывал заматеревшего сына. Потом, дождавшись очереди, он медвежьими, цепкими лапами обнял краснофлотца, от души похлопал по плечу, сминая картонный погон.
        -Вот молодец! Надолго? – пробасил.
        -Насовсем.
        Антипыч отстранил моряка  от себя – в глаза посмотрел.
        -Как «насовсем»? Тебе же ещё как этому… Как медному котелку…
        -Нет, насовсем, - повторил Тихон, так широко улыбаясь, как сроду не улыбался.
        Мать с отцом переглянулись.         
        -Ну, проходи, сынок. Чего ты у порога? - Мать поставила цветы в полулитровую банку. - Мы протопили баню. С дороги-то…
       -Хорошо! – И опять он улыбнулся непривычной какой-то улыбкой.
         Елена Максимовна захлопотала вокруг стола, на котором было уже понаставлено столько – всех моряков с подводной лодки можно до отвала накормить.
       -Ну, присаживайся, чего ты? – Антипыч засопел, открывая поллитровку с самогоном. –   Поешь с дороги.
       -Я не хочу.
       -Как это – не хочешь? Столько ехал и не хочешь? Суток трое добирался? Или четверо?
       -Я самолётом.
       -Ишь ты, - удивился отец, твёрдой рукой наполняя гранёные стопки. – Прямо как генерал.
        -Ага! - подхватил моряк-подводник. – Мне понравилось!
          -Ну, есть не хочешь, так закуси. – Антипыч пододвинул  тарелку  с пельменями. -  Давай по стопке тяпнем, товарищ генерал! За твой приезд!
           Парень вилку взял, воткнул в пельмень.
          -Пап, я не пью, - он сморщился, качая головой.
          Антипыч брови вскинул.
       -Что? Ни капли?
       -Ни капли.
       -Во, моряк, с печки бряк. А я так слышал, будто вам на подводных лодках это нужно делать по уставу. - Отец  пощелкал пальцем по кадыку.
       -Да, - подтвердил подводник, – там красное вино каждый день полагается по сто грамм…
       -Ну, так, может,  за красненьким сбегать? Я хоть и хромой, но сбегаю по такому случаю.
       -Да нет, я же сказал…
       Отец, пребывая в задумчивости, поцарапал кончик носа.
       -Вот и возьми его за рубль двадцать! – Антипыч приподнял стопарь. – Ну, будь здоров! Со свиданьицем!
       -Ага. Спасибо. - И опять моряк-подводник улыбнулся, необыкновенно ясными глазами глядя в глаза отца.
        Улыбка была у него какая-то чудная,  как будто блаженная. Хотя, в общем-то, бравый матрос из него получился. Шикарная форма отлично сидела на нём – всё подогнано было, подтянуто. Плечи у подводника заметно раздались – косая сажень. Угловатое прежде лицо –  кругленькое стало, упитанное. Чёрные усики – словно две стрелки на щекастом циферблате. Всё было как будто хорошо, только что-то смущало, чтоб не сказать – настораживало. А что именно – сразу-то, пожалуй, и не угадаешь. Может быть, багровый тонкий шрам на переносице? Так это мелочь. Или, может быть, рука – правая кисть – будто насквозь пробитая чем-то или прострелянная посередине, а потом узловато зажившая. Но только и это, наверное, было не главным, хотя не прошло незамеченным. Главное – это глаза. Глаза Тихона– как подменили. До службы  он смотрел нелюдимо, с каким-то ехидным прищуром или вечным своим недовольством, чёрт знает на что, на кого. А теперь – гляди-ка, мать моя! – в глазах сиял спокойный, глубокий  свет, а на губах –  улыбчивый пламенный привет.
          Ближе к вечеру собрали стол, как полагается.
          Друзья пришли, знакомые; хотя кое-кто принципиально в гости не пошёл, опасаясь, как бы Вася вновь не начал выступать, хватанув излишнего. Только зря опасались, не пил он – «завязал морским узлом».  В доме было празднично, светло. И молодёжь, и старики – разгоряченные, раскрепощённые – бойко балагурили, песни пели, радуясь возвращению моряка-земляка.  Но больше всех был рад – он сам. Трезвыми, широко распахнутыми глазами Тихон то и дело оглядывал шумное застолье – чтобы у всех было и выпить и закусить. И при этом подводник поминутно улыбался то одному, то другому, прямо-таки ослеплял широкой улыбкой. 
        Школьный товарищ его, не попавший в армию из-за какой-то болячки, забухтел, неожиданно скоро хмелея:
        -Васька, ты что-то рано пришел?
       -Да? - улыбнулся Тихоня. - Могу уйти.
       -Нет, ну, кроме шуток. Ты же вроде должен был…
       -Всё,  что я должен, - весело перебил подводник, - я уже отдал любимой Родине. 
       Утерев слезу, Елена Максимовна погладила сына по голове.
       -Гляди-ка, - заметила, - уже поседел.
       Он отшучивался:
       -И посидел, и постоял, всякое было.
       Друзья рассматривали морскую раковину, величиною с конское копыто. Попеременно подносили к уху – слушали отдалённое уханье океана. Тихоня показывал фотографии из дембельского альбома: шикарные закаты и восходы над океаном; огромные пароходы; берег бухты Золотого Рога. Друзья приходили в восторг, приставали с вопросами.
       -Ну, а как там вообще, служба-то на Тихом и Великом океане?
       Моряк был сдержан.
       -А чо там? Нормально.
       -Далеко ходили-то? Глубоко?
       -По-разному.
       -Тяжело, поди? День и ночь без солнца, без земли.
       -С непривычки немного того… - Тихоня шрам царапал на руке.- Но ничего, привыкаешь. Там давление сильное. Давление такое, что постоянно растёт – через каждые десять метров. Так что, если мы ушли на километровую отметку – там уже давит все сто атмосфер.
       Много это или терпимо – сто атмосфер – за столом не знали, но возбуждённо шумели, головами качали и дальше расспрашивали о службе подводника. И всякий раз моряк-подводник делал отвлекающий манёвр:  начинал рассказывать вещи интересные, но не имеющие отношения к службе его, как видно, засекреченной. Так, народ, сидящий за столом, узнал, что солнечный свет, который под водой становится сине-зелёным, – в морях и океанах можно увидеть на глубине в пределах километра. А Тихий океан, оказывается, самый глубокий – четыре километра триста метров. Потом – Индийский. Потом – Атлантика.
        За столом был редкий гость – Митрофан Гаврилович Урманов, немолодой, словоохотливый детина, говорливый до того, что его даже порой называли Митрофан Говорливыч. Он приехал из соседнего района. Приехал потому, что у него – Митрофана Говорливыча – несколько лет назад сына в армию забрали; сын попал на подводную лодку и домой не вернулся; и что там, где произошло – никому и ничего не было известно. И вот потому-то Урманов приехал. Душа болела у него – поговорить хотелось. 
        Выбрав удобный момент – когда они вышли на улицу –  Говорливыч наклонился над моряком-подводником.
       -Ты ничего не слышал про нашу субмарину? К-129 называлась.
       -Нет. А что такое?
       Урманов угрюмо косился.
        -Ну, понятное дело – подписка.
        -Какая подписка?
        -На газеты и журналы… На «Мурзилку», например. Ты разве не подписывался? Нет?
         Моряк-подводник с сожалением смотрел на седого, горем подломленного человека.
        -Может, в дом пойдём? – спросил он, вставая с лавки.- Там люди ждут.
        -А чего они ждут?  Анекдотов? Или чтоб ты «Яблочко» сплясал? – Душа у Говорливыча вскипела.- А я вот правды жду! И не дождусь, однако… Так подохну…  Мой парень – вот такой же красавец, как ты – ушёл под воду и не вернулся. И ни одна собака мне правду рассказать не может. Или не хочет. У всех у них подписка… на мурзилку… Или просто потому, что курвы заседают в кабинетах, в министерствах. Им плевать на людей!.. Ты вот сказал за столом насчёт долга нашей любимой Родине. Я, мол, Родине свой долг отдал… А какой у тебя долг – у двадцатилетнего.
      -Мне ещё нет двадцати.
      -Ну, тем более! - загорячился Урманов. - Когда ты успел задолжать нашей Родине? И когда она долги нам начнёт возвращать? Ты не думал об этом? Нет? А потому что – молодой да холостой. А я вот пошёл на пенсию… Да, да, ты не смотри, что я – здоровый лоб… Я в шахте батрачил… Грыжу там себе нажил и пенсию по инвалидности. Такую пенсию – смешно сказать. Это Родина, стало быть, мне долги отдаёт.
        Кто-то сбоку резонно заметил:
       -Это не Родина, а государство.
       -Хрен редьки не слаще! – моментально ответил Урманов, даже не повернувшись, не поинтересовавшись, что это за умник выискался там, в темноте, уже блеснувшей звёздами.
        Тихоню в избе действительно ждали – вышли на крылечко, стали звать. И моряк  - с потаённым каким-то облегчением – покинул мужика Урманова, угрюмого, озлобленного чуть ли на всех на свете.
        Раскрасневшийся Антипыч, никогда и ничего не умеющий таить за душой, выпил ещё за здоровье матроса и неожиданно брякнул:
        -А твоя мотаня вышла замуж. Писать не хотели тебе.
        Народ за столом замолчал, опуская глаза.
        Мать возмутилась:
        -Чо ты выскочил с этой мотаней своей? Ни к селу, ни к городу.
        -Она не моя, - возразил Антипыч и отмахнулся. - Да и холера  с ней, сынок! Не расстраивайся. Девок хватит на твой век.
         Парень, как ни странно, был спокоен, хотя все прекрасно знали, как он сильно любил свою Таню-мотаню.
        - Замуж не напасть, - задумчиво напомнил подводник. – Лишь бы замужем не пропасть.      
         Отец, проболтавшийся насчёт мотании, был немного смущён. Поднявшись, он выйти хотел, покурить, но вместо этого подсел поближе к сыну. С серьёзными вопросами начал приставать.
        -Ты говоришь насовсем? Но срок-то вроде ещё не закончился. Это как прикажешь понимать?
        -Там, где я служил – год за два считается, - полушутя ответил Тихон.
        -Ну, генералам видней, - согласился Антипыч. – А теперь куда, сынок? Чем думаешь заняться?
          -Тю! – Мать сердито одёрнула. – Дай хоть оглядеться человеку.
         -Ну, оглядится. А потом? - настаивал отец.  - В институт не передумал? В город ехать-то.
         -Да ну его, город.
         -А что же тогда?      
         Загадочно улыбаясь, парень опустил глаза.
        -Есть одна мыслишка. Потом скажу.
         -Здравствуйте! - Антипыч обиделся. - Что за секрет? На большую дорогу ты, что ли, собрался идти с топором?
       За столом засмеялись.
       -Отец! – предупредила Елена Максимовна. - Если ты ещё хоть стопку выпьешь – ночевать будешь в сарае, рядом с поросёнком.
        И опять за столом засмеялись.
       Антипыч метнул грозный взгляд на жену.
       -Вот и возьми её за рубль двадцать, - проворчал он, выходя из-за стола. - Пойдём, покурим, раз такое дело.
       Весеннее тепло пока что не окрепло на дворе, но всё-таки в воздухе пахло оттаявшей землёю, первой нежной зеленью, прострочившей поляны за огородами. Над крышами звёзды сияли – яркие, крупные на чистом небосводе.
        Они посидели на лавочке под берёзой. Помолчали.
        -Знаешь, батя, - признался Тихоня, глубоко вдыхая весенний воздух. – Хочу на комбайн пойти.
       Сделав большую затяжку, Антипыч подавился дымом – из папиросы искры брызнули на землю.
       -Сдурел ты, что ли? - спросил он, прокашлявшись.
       -А чего? Нормальная работа.
       -Ну, конечно! - заворчал отец. - По колено в трудоднях и по уши в пыли. Мало тебе, что я там упираюсь как дурак. Ни выходных, ни проходных. Ты что, сынок? Тебе надо в город нацеливаться.
       И снова Тихоня улыбнулся новой какой-то своей улыбкой блаженного.
       -Нет, батя. На комбайн. Я так решил.
       Поднимаясь, Антипыч фыркнул и снова закурил, ломая спичку.
       -Сто лет мечтал об этом! - мрачно подытожил он. - Вот  придумал тоже – на комбайн.
      
                *       *       *

       Через год о нём уже восторженно писали и в районной газете и в городской. Недавно ещё никому не известный Тихон Иванович Божко с лёгкой руки журналистов прославился как Тихон Океаныч или Тихоокеаныч  – «капитан подводной лодки в море золотых хлебов». Он оказался неуёмным, азартным трудягой. С утра пораньше, когда ещё туман крылом не шевелил, капитан  подводной лодки  уплывал в просторные поля – в самые далёкие загоны. Останавливался где-нибудь на взгорке или в березах, окроплённых росами. На полчаса глушил мотор, чтоб не мешал вселенскому покою. Ложился на какую-нибудь старую копну или просто на землю – пахучую, мягкую.  Закинув руки за голову, слушал просыпавшихся пичуг, смотрел на небеса, покусывая мягкую былинку. Улыбался, думая о чём-то, глубоко вздыхал. О чём он думал? Да как сказать? Хорошо ему было в родимых просторах, красота ощущалась кругом – красота большая несказанная, не каждому сердцу доступная. Обжигающе остро, до боли ощущалась великая прелесть вот этих полей, перелесков, дорог. Берёзовый свет серебром в самую душу струился. Высокие тихие песни пролётных гусей-лебедей как будто сказку в сердце окликали – стародавнюю, полузабытую.
        Однажды осенью, после успешной «битвы за урожай», Тихоокеаныч, немного смущаясь, сказал, что жениться надумал.         Мать обрадовалась – давно пора. И Антипыч хотел было, но тут же засмурел, когда узнал, кто будет его невесткой.
       -Выбрал! – заворчал отец. – Краше некуда!
       -Да когда выбирать-то ему? – защищала Елена Максимовна. - С петухами ложится, с петухами встаёт.
       -Так лучше вообще бы не женился, чем на такой – жердине двухметровой.
      -Тебе с ней не жить, не гунди.
      -Как не жить? Мы рядом будем. А на неё смотреть – башка отвалится, – загоревал Антипыч, уходя и приволакивая хромую ногу.
      Жену он себе предпочёл самую, пожалуй, неприглядную из всего того, что можно было предпочесть в округе – Маринку Селивёрстову, худосочную, длинную девицу, которую со школы прозвали «Семивёрстова». Никто из парней не засматривался на неё; вечно Маринка на танцах томилась в каком-нибудь тёмном углу, стенку подпирала да извёстку пальцем колупала, несмотря на то, что танцевать умела очень здорово – это знали многие. До службы на флоте Вася Божко на Маринку эту – ноль внимания и фунт презрения. Но океан, похоже, промыл мозги ему, прополоскал. Парень научился глядеть не на поверхность – в глубину человека. В девушке той, нескладной вроде бы, не эффектной – он душу сумел разглядеть,  золотую душу, неподдельную, не покрытую сусальным внешним блеском. Именно такая красота спасала и спасает мир – красота человеческих душ.
       «Много вы понимаете!» - спокойно думал Тихоокеаныч, глядя на постные физиономии своих друзей, сидящих за свадебным столом. Да что друзья – они ещё зелёные. Даже сам Антипыч, седой, помятый жизнью, и тот не скрывал своего разочарования.
        На свадьбе свёкор, выпив, крякал селезнем.
       -Повезло тебе, девка! Ой, повезло!
       -Правда! - сияя глазами, соглашалась простодушная невеста. - Я даже сама себе завидую!
      -Это как же? – удивлялся хмуробровый свёкор.
     Маринка Селивёрстова смеялась.
      -К зеркалу, бывало, подойду, смотрю на себя и завидую. Какая ты, Мариночка, счастливая, говорю я себе.
       «Вот и возьми её за рубль двадцать!» - думал Антипыч, сильно как-то забуксовав на этом ровном месте – на «седьмой версте».
        В разгаре той свадьбы, когда Антипыч был уже почти без тормозов, он к сыну подошёл, обнял по-медвежьи сильными руками. 
        -Вот спасибо, Тихоня! Вот радость привалила в дом! – Он вздохнул. - Ты бы ещё на  Дуське кривоглазой оженился. То-то было  б радости. Полные штаны.
        -А что такое, пап? - Нарядный жених улыбался.
        -Нет, ничего. В хозяйстве пригодится. – Антипыч покосился на высокорослую невестку. - Лампочки будет нам вкручивать. А то я с табуретки шабаркнулся давеча, руки-ноги едва не сломал.
        Парень опять улыбнулся в ответ. Промолчал.
       «Нет, он какой-то больной. Как блаженный! -  загоревал Антипыч, уходя покурить. - До флота он бы улыбнулся мне – жди. В немку втрескался тогда, в девятом классе, так психовал, так дурел, чуть на стенки не лез. Говорил, что отравит себя, когда я запретил ему встречаться. Тоже нашел себе кралю! Русских мало ему.  Ну, так вот эта русская, а толку-то? Правда что –  лампочки вкручивать. Нет, видно, мамка наша правду говорит – на меня теперь хрен угодишь».
       Маринка через год преобразилась, да так преобразилась – не узнать. Расцвела деваха замужем, повеселела, лицом посветлела – пропали прыщики, зато появился какой-то задорный, «вечно молодой» румянец. Она парнишку для начала родила, потом – девчонку. Антипыч рассиропился, окружённый внуками, заметно подобрел. Эти внуки – чертенята ангельские – как будто второе дыхание открыли в седом старике. «Своих-то растил, так всё некогда было по головке погладить, - печалился старик. - Всё пахота, работа, мать её за ногу. И только вот теперича – на седьмой версте – полюбоваться можно, порезвиться вволюшку».
       И всё равно Антипыч не забывал бухтеть, когда был выпивши – правда, по другому поводу бухтел. 
          -Сроду не думал, что Тихон в комбайнёры попрётся! – говорил он снохе, втайне мечтая о сыне-начальнике, или, на худой конец, о сыне-инженере. – И чо там у него произошло? Он тебе не рассказывал?
        -Где? На комбайне?
        -Тьфу ты! Ну, причём тут комбайн? - Антипыч опять был готов рассердиться, глядя на высокорослую сноху. - До тебя пока дойдёт, дак я подохну. Почему его комиссовали с флоту? Не говорил?
       -А! Ну, это, папа, я не знаю. Нет, не говорил.
       Старик,  вздыхая, делал вывод:
       -Видать, подписку дал.
       -А я так слышу первый раз, что комиссовали, - удивилась Маринка. - Сроду не сказала бы. Руки-ноги на месте – здоровый мужик.
        -Тебе видней… – Антипыч хмуро поглядел на гладкую, весёлую сноху и отошёл. «Собрались – два сапога пара! Сияют как на парад начищенные! А кругом грязюка – спасу нет!» - подумал он, внимательно глядя за окно, словно считая дождинки, свинцово дробившие по стёклам уже трое суток подряд.

                *       *       *

       Осень красно-желтыми пожарами тихо разгоралась на полях, по лесам зацветала. Прохлада день за днём придавливала. Последние перелётные птицы роняли печальные звуки с небес. Первый иней «отращивал седую бороду» на кустах, на пожухлой траве.
       В эту пору, как всегда, когда в полях заканчивалась «битва за урожай», Тихоокеаныч – спокойный, уверенный в себе хозяин – приказывал покорной своей супруге одеваться в лучшие наряды. Они ехали в город – в тридцати километрах. Жизнь «прожигали» там, по театрам ходили, в кино, и даже в ресторане сидели раза три – давились такими дорогущими блюдами, какие жена, мастерица,  почти что задарма сготовить могла в одночасье. Потом, «покуражившись» в городе, Тихоокеаныч  два-три дня принципиально бездельничал дома – отдыхал,  блаженствовал. Из рабочей лошади он снова превращался в человека. Чистый после бани, в отглаженной белой рубахе, в новых брюках – сидел за столом, газетку читал или книгу.  Но читать – его надолго не хватало. Засучив рукава, он охотно помогал сынишке строить кораблики, самолёты.
       И вот однажды, когда он пыхтел за столом, строгал крестовину для маленькой мачты – калитка под окнами брякнула. В дверь постучали, и в избу ввалился какой-то усатый, пузатый мужчина с сумками – одна через плечо, другая – в крепкой, жилистой лапе.
       Отложив игрушечный кораблик, Тихоокеаныч с удивлением посмотрел на человека и хотел уже спросить, что ему надо.
       И вдруг незваный гость зашевелил крылатыми усами и заорал как будто на пожаре:
       -Подставляй фанеру!
       Глаза у Божко округлились и радостно вспыхнули.
       -Боцман? Ты?
       -А разве не похож?
       -Глазам не верю! – Тихоокеаныч подошёл к нему, встал по стойке смирно и, шутя, подставил «фанеру» – выкатил грудь.
         Бывший боцман раза три постучал увесистым кулаком по «фанере». (Так он делал, провожая моряков на берег). Потом они обнялись, по переменке приподнимая друг друга над полом – и тому и другому силушки было не занимать.
       Ребятишки – мал мала меньше – вышли посмотреть на колоритного дядьку с большими усами.
       -О! Сколько у тебя рыбёшки! - восторгался бывший боцман. – Хорошим неводом работаешь, однако! Я знал, что ты, Тихоня, примерный семьянин, но чтобы вот настолько… Ха-ха…
        Нежданно-негаданно явившийся гость – Батура Григорий Григорич, которого на флоте прозвали «Гори, гори, горечь». Пожилой, но всё ещё по-молодому полный силы и безудержной весёлости, Батура довольно скоро заполнил собой почти всё свободное пространство в доме – качество людей душевных, энергичных. Бывший боцман хохотал, сотрясая свои богатырские телеса, шумно выражал восторг, слушая рассказы о трудовых достижениях комбайнёра Божко. Садясь на предложенный стул, Григорий Григорич тут же вскакивал, не в силах усидеть. Большие глаза его сделались влажными, когда сослуживцы стали предаваться воспоминаниям. Батура царапал под горлом треугольник тельняшки, выступавшей из-под рубахи.
        -Ну, вот и свиделись! - Он покачал седою, курчавой головой и снова помял Тихоню в крепких объятиях.  - А я как узнал, что ты здесь, на подводной лодке ходишь по полям, дай, думаю, проведаю…
        -И откуда ж ты узнал, Григорич? Гори, гори, горечь…
        -По телевизору тебя показывали. Ты же золотым зерном  заполнил все закрома великой нашей Родины!
        -Ладно, брось. Хорошо, что заехал.  - Божко повернулся к жене. – Маринка, собери нам чего-нибудь.
        -Спокойно! У меня всё есть! – шумел Батура, открывая сумку. - Я загрузился – ниже ватерлинии! Вот, гляди, даже селёдка с тех далёких берегов. Это я нарочно взял. Как напоминание…
       Хозяйка улыбнулась, глядя на консервы.
        -Нет, ну что вы?  Угостить нам, что ли, нечем?
        Расположившись за столом, усатый гость потёр ладони, похожие на двух варёных крабов – клешни красноватые, крупные. Приподнимая «краба» над головой, Батура стал говорить нечто странное:
       -Парадный обед обычно начинают аперитивом – аппетит возбуждает. Чаще всего это вермут или коньяк. - Он зазвенел поллитровками. - Что будем? Ваше слово, товарищ маузер.
        Маринка с мужем весело переглянулись.
       -Не, Григорич, мы не пьём! - объявил Божко.
       -Что? В сухом доке стоите?
      -Вроде того.
       Гость озадаченно подёргал седую усину.
      -Да! Мне придется нынче пострадать. Первый тост, конечно, за Тихий океан. Нет возражений?
      -А второй – за Великий, - подсказал Божко.
      -Хорошая мысль!
     После рюмки-другой бывший боцман расстегнул рубаху – жарко стало. Золотая «якорная» цепь на шее блеснула. Он  раскраснелся как бурак, вспотел. Крылатые усы ещё сильней встопорщились.
        Глядя на банку не открытой тихоокеанской селёдки в масле, Батура вздохнул.
       -Вот так и мы когда-то… Как селёдка…
       Божко пододвинул к нему угощенье. Григорий Григорьевич заметил шрам на руке.
       -Это у тебя с тех пор?
       -Ну, да. – Тихоня руку опустил под стол. - А ты, Григорич, с флота когда ушёл?
       -Да как только, так сразу… - Батура засмеялся, но глаза были грустные. - На флоте молодому хорошо, а я уже молью побитый.
       -Не прибедняйся, боцман.
       -Да чего уж тут! – Григорий Григорич увидел розоватую морскую раковину, лежавшую на книжной полке. - Это не оттуда ли? Не с наших родных берегов?
         -Оттуда. - Закрывая глаза, Батура послушал отголоски океана.
       -Скучаю! - признался. - Даже снится порой, как мы опять задраиваем люки и уходим чёрте куда на дно… А есть гитара в кубрике?
        -Найдём. – Тихоня опять к жене повернулся. - Сходи к соседям, попроси. Скажи, такое дело…
        Минут через десять, когда Маринка принесла гитару, бывший боцман  был уже без рубахи – в старом, кое-где заштопанном тельнике. Он ходил по «кубрику» и, поднимая палец к потолку, сурово говорил:
      -А ты забыл, наверно? Так я напомню. Внутреннее давление в морях и океанах не постоянно.  Давление увеличивается через каждые десять метров, и на километровой глубине оно составляет уже – сто атмосфер. Более того, скажу тебе, моряк. На глубине тысяча метров дерево, например, теряет плавучие  свойства.  Так что мы бы чёрта с два оттуда всплыли! Понимаешь? Значит, надо выпить за наше с тобою второе рождение!
        Услышав скрип дверной петли, Тихоня торопливо палец приложил к губам и показал глазами в сторону двери.      
        Батура моментально сменил пластинку.
        -Где я сейчас, ты говоришь? – затараторил он излишне бодро. – Я по снабжению в одной конторе подвязался… О, Мариночка гитару принесла. Ну, значит, так. Парадный обед обычно заканчивают… - Бывший боцман хохотнул, подстраивая струну. – Хрен его знает, чем там заканчивают. Я никогда, признаться, на обедах этих не бывал. Дружок был у меня, капитан, в загранку ходил одно время, не вылезал с парадных обедов и ужинов.
       Маринка с удивлением смотрела и думала, как Григорий Григорич будет играть – пальцы у него такие крупные, что любой из них одновременно закрывал две-три струны. Однако бывший боцман игрок был ещё тот – для начала семиструнка  брызнула веселым серебром, изображая то ли цыганочку, то ли что-то похожее, такое искромётное, что ноги сами собой хотели поплясать. Потом Батура    посуровел глазами. Губы стиснул так, что крылатые усы чуть не сложили крылья ниже подбородка.
       -Давай-ка нашу! - попросил, грустно глядя в окно.
       И они вдвоём с Тихоней запели так задушевно, так проникновенно, что у Маринки под легким платьицем мурашки побежали.

Задраены верхние люки,
Штурвала блестит колесо,
Прощайте, друзья и подруги,
Прощайте, Абрау-Дюрсо.
Прощайте, красотки,
Прощай, небосвод,
Подводная лодка
Уходит под лед!
Подводная лодка,
Морская гроза,
Под чёрной пилоткой –
Стальные глаза!..


      Отложив гитару, бывший боцман молча набуровил себе водки  – молча хватанул полный стакан. Крупная седая голова его, склонившись на грудь, затряслась.
      -Я вас любил как сынов! Ах ты, господи!.. А что я мог сделать, Тихоня? Я сам после этого кровью харкал три месяца. Веришь? – Батура отвернулся, шаркнул рукавом по щеке. - Пардон, пардон, хозяюшка. Пробоина случилась в переборке. Ну, пойдём, моряк, я покурю. На лодке не курил, как помнишь, а тут, на берегу, разбаловался.
       Дождь конопатил по тесовому навесу, под которым они стояли, продолжая вспоминать службу на флоте. Потом опять сидели за столом, песни пели и разговаривали.
       Засиделись они тогда за полночь.
       Постаревший боцман, заливая свои «трюмы» крепкой выпивкой, погружался всё глубже и глубже  в свои переживания и откровения. Сначала потаённым шепотом, а потом уже во всеуслышание Батура стал говорить о том, что он – по ночам постоянно слушающий «Голос Америки» – узнал о страшной гибели советской субмарины, которая лежала на пятикилометровой глубине, откуда её попытались поднять американцы.
       -Субмарина «К-129», - сообщил Батура, поводя соловыми глазами.- Ты слышал про такую?
      -Слышал. Тут, в соседнем районе, жил такой дядька – Урманов. Скончался в прошлом году. Сын был у него. Единственный. Вот он как раз ходил на «К-129»… И мужик этот, Урманов, он всё хотел допытаться, что там случилось, да как…
      -Помер, говоришь? Вот и хорошо… - Батура икнул. – Мёртвые сраму не имут!
           -Отяжелел ты, Гори, гори, горечь! - сказал Тихоня, вставая из-за стола. -  Хорошо загрузился.
           -Я тяжёлый не от водки…
           -А от чего?
           -От горя.
           -Не понял. А что случилось-то?
           -Горько мне, парень. И горько, и тошно  за то, что у нас такие хорошие люди и такие ху-ху… - Батура смачно выругался.- Такие правители!
          -А чего они тебе, наши правители? Дорогу перешли?
          -Факты, милый, факты говорят о том, что этим курвам плевать на людей. И на тех, кто на земле, и на тех, кто в море. Ты только представь себе… - Бывший боцман  руками развёл, изображая Мировой океан.- Наши парни потонули. А по морскому кодексу – ты знаешь такой или нет? – по морскому кодексу всякое затонувшее судно является братским захоронением, которое трогать нельзя. Но нельзя его трогать только в том случае, когда страна, потерявшая субмарину или пароход – официально об этом заявит. Понимаешь? А наши правители сделали вид, что они никакой подводной лодки  не теряли… А значит, нету никакого братского захоронения. И после этого американцы нашу лодку стали поднимать с пятикилометровой впадины. Прикинь, куда ребята залетели!
         Батура помолчал, отрешенно глядя как будто в глубину пять тысяч метров.
        -Ну и что? – осторожно спросил Божко. - Подняли?
        -Нет, – не сразу откликнулся  Григорий Григорич.-  При подъёме субмарина развалилась – треснула пополам. Американцы, они, конечно, поднимали не из этих… не из гуманных побуждений, как говорится. Там же секретов куча – в нашей ракетной подводной лодке, вот они и хотели на дармовщинку-то поживиться. Но не получилось.
    -Так. И что дальше?
    -Погоди, моряк, не перебивай. Американцы подняли переднюю часть нашей лодки, а там – четыре советских подводника. Что делать? Надо же похоронить. По-человечески. По-флотски.  И вот они, значит, опять связались с Москвой, с Кремлём… А эти курвы – нет, ты только задумайся! – наши правители им снова говорят: мы ничего не знаем, наша хата с краю, никакой подводной лодки мы не теряли, все наши лодки стоят на базах, а наш бронепоезд стоит на запасном пути. Короче говоря – наши правители отказались от наших моряков. Их американцы хоронили.
        Тихоня даже приподнялся над столом.
       -Как ты сказал?
        -Да, да, моряк, ты не ослышался! Американцы наших парней  хоронили! С нашим гимном хоронили, с нашим знаменем… Вот такая держава у нас!  - Батура грохнул матом.- А мы тут рвём пупы, стараемся, как папы Карлы! Всё какие-то долги отдаём своей любимой Родине! А что она взамен? У меня вот пенсия теперь – кот  наплакал. А сколько лет я жилы рвал?
         -Это государство тебе пенсию даёт, а не Родина, - сказал Тихоня, повторяя слова, где-то уже слышанные. - Не надо всё в кучу валить. 
         Помолчав, Батура  выпил остатки – стаканом припечатал по столу.
       -А между прочим… - пробормотал он, запуская руку в свой пиджак, висящий на стуле.- Между прочим, Родина вспомнила тебя… А я тут, за пьянкой, совсем позабыл…
       -Что ты хочешь сказать? – не понял Божко.
       -А вот что! - Бывший боцман достал коробочку, слегка потёртую. - Это тебе. Велели передать.
       В коробочке был орден «За личное мужество» – личный орден Батуры, который он получил уже после того, как Тихоню списали на берег.
       -Мне? Велели передать? – изумился Божко.- Кто? Когда? Это как понимать?
       -Элементарно. Они тебя искали, не нашли.
       Какое-то время Божко молча рассматривал орден – пятиконечную выпуклую звезду, между лучами которой красовалась дубовая веточка с одной стороны и лавровая – с другой.
        -Они, значит, искали, не нашли? – Тихоокеаныч коротко, но пристально посмотрел на гостя.- А ты, значит, нашел?.. Интересно, интересно… Ну, хорошо.  Допустим. А где же бумаги?
       -Какие бумаги?
       -Мои. Наградные. Ведь к нему же, к этому ордену, должны быть бумаги.   
       -Да брось ты! - Батура широко развёл руками. - Что ты как этот,  как канцелярский крючок… прицепился… Давай лучше отметим это дело! А там ещё есть?
       -Ничего уже нету, Григорич. Да и время позднее. Давай-ка будем спать. – Божко возвратил ему орден.- Ты убери пока, боцман. Мы с тобой об этом завтра потолкуем.
        -Хорошо, как скажешь.- Батура положил коробочку в карман и пьяно улыбнулся.- Разговор на эту тему портит нервную систему. Спать, моряк. Конечно, спать. Отбой.
 
                *         *        *

       На другое утро гость уезжать собрался – дела. Страдая с похмелья – и оттого, что наговорил вчера –  Батура  постеснялся заикнуться насчёт рюмки, надеясь на то, что хозяин  сам догадается, но…  не догадался, чёрт полосатый.
       Утро было раннее, петухи за железной дорогой горланили, прохладный туман по низинам стелился отсыревшим пером. Над вершинами дальнего бора солнце шевелилось петушиным гребнем – малиновый жар с позолотой.
       Стоя уже за воротами, Тихон, шутя, снова подставил свою «фанеру». Григорий Григорьевич, не так задорно, как вчера, постучал кулаком по «фанере». Затем, обнимая, шепнул на ухо:
       -А бабёнка тебе, дураку, золотая досталась!
       Божко улыбнулся.
       -Я не зря так долго выбирал.
       -Молодец. Марина – морское имя, - бывший боцман  подмигнул.- Мариинская впадина…
      Поглядев друг на друга, они рассмеялись.
      -Григорич! Ты забегай, когда будешь в этих краях…
      -Обязательно. Ну, всё, держи краба, Тихоня! – Бывший боцман  протянул растопыренную пятерню.
       И тут к ним подошёл Антипыч, приволакивая хромую ногу. (Он вчера по делам куда-то уезжал).
       -Провожает, поди, гостя, на сухую, – догадался старик, поглаживая бороду, не так давно отпущенную.
       Григорий Григорич обрадовался.
       -Если человек не пьет,  - посмеиваясь, он кивнул на Тихоню, - ему не понять нежной души алкоголика. 
      -Так ты же вчера все свои трюмы опустошил, - смущаясь, напомнил Божко. - А у меня в закромах нет такого добра.
       -Вот и возьми его за рубль двадцать! - Антипыч нахмурился. - Рази он поймёт?  Я вот, старик, мохом мозги поросли, а всё-таки сообразил, что человек тут, можно сказать, погибает. Ну, пойдёмте. Как вас по батюшке? Ну,  пойдёмте, подлечимся, Григорич. Тут  недалеко – через дорогу.               
       И только после этого в семье Божко узнали, что послужило причиной столь странной перемены в характере сына, а потом – и в судьбе. Причины этих перемен таились очень глубоко – на тёмном, страшном дне. Краснознамённый Тихоокеанский флот в ту пору получил новую сверхсекретную какую-то подводную лодку. Стали выходить в район учений, где происходило испытание атомной лодки – применялись глубинные бомбы. Уходя от бомбёжки,  подводники решили залечь на грунт – на самую критическую глубину.   А потом случились  неполадки – долго всплыть не могли. Но и это ещё полбеды. Там, где они залегли –  в районе глубокой впадины – оказалось наклонное, скалистое дно. Подводное течение  стало  медленно сволакивать лодку  с глубины критической – на глубину смертельную. Огромный, прочный корпус – минута за минутой – зажимало в железных тисках океана. Выглядело это примерно так же, как если бы яблоко в руках зажимали – всё внутри  корежилось, трещало и «соком» брызгало. Трое суток не могли они подняться на поверхность. Запасы кислорода были на исходе. Нервы – на пределе.
           И вот тогда-то Тихон Божко вспомнил о родной земле, которую мать в узелочке сунула ему в карман перед отъездом. Достал, бумажку развернул и стал читать, перечитывать, а потом повторять наизусть: «Отчий дом и отчая земля, оберегите и сохраните Божьего раба в путях-дорогах». В те кошмарные деньки и ночи Тихон Божко, может быть, выжил только благодаря молитве. (А выжили тогда, увы, не все). Может, потому-то он и не свихнулся в те минуты, когда других матросов – слабонервных, буйных – простынями прикручивали к переборкам. И вот тогда, когда они наконец-то всплыли из чёрной  преисподней – в районе Шикотана всплыли и заплакали, глядя на солнце, щекотавшее глаза, – вот тогда-то он и  сделался «блаженным»; улыбка уже не сходила с лица. Именно тогда он понял, оценил,  что это такое – жить на земле,  смотреть на небеса, дышать прозрачным воздухом родных полей, берёз.               
Сидя за столом в крестьянской горнице и глядя на берёзы под окном, бывший боцман, рассказав душещипательную эту историю, с неожиданной грустью добавил:
  -Родина своих героев помнит. Ему ведь даже орден дать хотели.  За отвагу.
   -Да что ты говоришь? - Антипыч встрепыхнулся как орёл. - А чо ж не дали?
           Батура глаза опустил.  Плечами пожал.
  -Он отказался.
 -Тьфу ты, господи! – Антипыч  от расстройства бороду свою подёргал, как чужую. - Вот какой дундук! В кого он только?
         -Да вы не волнуйтесь. Я ведь за тем и приехал…  - Батура вынул коробочку из-за пазухи. - На, отец, отдашь ему. А то ведь он вчера не взял. Всё скромничает.
         Елена Максимовна к ним подошла, спросила в недоумении:
         -А за что ему… эта железка?
         -Железка! – рассердился Антипыч.- Глухая ты, что ли? Тебе же рассказывают…
         -А я не с тобой, - женщина тоже рассердилась, - я с человеком разговариваю.
          -Он подводную лодку от гибели спас. – Бывший боцман крылатые усы расправил двумя руками. - Я теперь этот день отмечаю – как свой день рождения.
          Супруги Божко стали внимательно рассматривать награду – блескучую какую-то, с багрово-рубиновой эмалью, с позолоченными ободками, плотно обнимающими пятиконечную звезду с серпом и молотом.
        -Вот так-то, мамка. Парень-то у нас…- не скрывая гордости, проговорил Антипыч. - Весь в меня!
        -В тебя, в тебя, в кого же? – заворчала хозяйка.- Ты же весь в медалях, как рыба в чешуе.
         Седой хозяин ухмыльнулся в бороду и, полушутя, полусерьёзно прикрепил награду на свой застиранный, затрепанный пиджачишко, там и тут зияющий прорехами.
        -Старый, что малый, а малый, что глупый! - Хозяйка вздохнула. - Сыми. Не заработал.
       -Как это – не заработал?  А кто его воспитывал… кнутом да пряником?
        И они – все трое – засмеялись. 

                *       *      *
        После того, как бывший боцман уехал, зарядили дожди. А денька через три, когда распогодилось и дороги подсохли, Божко зачем-то выгнал из гаража свой белый новенький «Жигуль», который он честно заработал в «битве за урожай». Никому ничего не сказав, – кроме того, что «так надо!» – Тихоокеаныч поехал  куда-то в соседний район –   полями, перелесками, оврагами, там и тут всё нахальней перегрызающими степной простор.
         Отправившись в дорогу  на рассвете, Божко ближе к полудню приехал в ту глухую степную деревню, где жил когда-то парень, погибший на подводной лодке «К-129». Деревня с покосившейся деревянной церковкой на бугре была уже заброшена – почти наполовину. Ветер завывал в пустых глазницах окон. Крыши сеновалов и сараев сильно прогнулись под снегами и дождями – вот-вот проваляться.
        Ещё не очень старая, но уже белоснежно седая, согбенная женщина, в дом которой пришел Божко, долго не могла понять, что это за гость пожаловал, и что за подарок привёз.          Подставляя поближе своё дряхлое ухо, поросшее белым мохом волос, хозяйка переспрашивала:
       -Как ты говоришь? За сына моего?
       -За сына, да, который на подводной лодке… - Божко, стараясь говорить как можно уверенней, протянул ей орден «За личное мужество».- Это вам. Просили передать. 
        Седая, согбенная женщина тихо заплакала, глядя на красивую железку. И орден в руках у неё тоже как будто заплакал – задрожал, обливаясь полуденным  солнцем, по-осеннему прохладным и готовым ни сегодня, завтра спрятаться за облака и тучи.