Реквием по мечте

               

                РЕКВИЕМ ПО МЕЧТЕ    

                рассказ


      В среднем течении вольной, величавой сибирской реки  – километров пятьдесят от областного центра –  на правобережном горбу стоит стародавнее село Крутоярцево.  Правый берег  – почти на всём протяжении полноводной реки – грандиозно-высокий, обрывистый. А возле Крутоярцево тот берег вообще достигает фантастических размеров – до самых облаков задрал  хребтину. И если ты впервые оказался в этих местах – душа твоя всенепременно содрогнётся, обожжётся огоньком восторга и удивления.
    «Вот это да-а-а!.. – разинув рот, подумал Евгений Вознесенец, как только «Ракета» на подводных крыльях выскочила из-за поворота и перед глазами – скрадывая солнце – поднялась речная крутовина, белеющая свечками берёз. – Вот ничего себе…»
   Евгений Вознесенец или попросту Евгеша, крепыш лет двадцати пяти, в Крутоярцево приехал в командировку «по культурной части», как он сам любил туманно выражаться.
  Белая «Ракета», сбавляя ход, развернулась против течения и   пришвартовалась к железному, свежепокрашенному дебаркадеру, канатами притянутому  к бетонной причальной стенке.  Пассажиры – человека четыре – затопотали  каблуками, выходя на берег. И только Евгеша задержался на палубе дебаркадера, из-под руки поглядывая в сторону громадной береговой крутовины – чем-то она привлекала, манила.
   -Нравится? – раздался голос за спиной.
    Вознесенец повернулся. Перед ним стоял сутулый бородач, седой, но ещё крепкий – ещё не старик, но уже изрядно потёртый, помятый жизнью; одежда в заплатках; тупорылые сапоги изношены, избиты в бесчисленных дорогах.
    -Что? - не понял парень. – Что нравится?
   -Бережок-то наш, крутой. Приглянулся?
   -Бережок прекрасный, спору нет.
    -Ну, заходи ко мне в гости. - Бородач показал рукой.- Я там – наверху. Рядом с господом богом.
     -Ну, если рядом… - Евгеша усмехнулся,- тогда конечно…
      По деревянной длинной лестнице, начинавшейся от дебаркадера, парень стал подниматься наверх – и село Крутоярцево стало как будто вырастать из-под земли; крепкие избы на берегу, старая церковь без колокольни;  тополя и берёзы, роняющие красновато-шафрановый лист – дело было в первых числах сентября.
     Для начала Вознесенец пошёл в гостиницу и расположился в отдельном номере, который был забронирован. Умывшись, парень прифрантился, взял какую-то чёрную папку подмышку и отправился в районный отдел культуры, там отметил командировку и, перейдя через площадь, взошёл на крыльцо районного Дома культура.
    -К вам приехал ревизор! - шутя, сказал он, пожимая руку пожилого полнотелого директора, похожего на пингвина;  чёрный костюм с белой рубашкой только усиливали это впечатления.
   -Ждём! - пролопотал пингвин.-  Всё подготовлено!.. А вечером у нас по плану репетиция хора… Мы кое-что поём из вашего репертуара.
   -Это что? - опять, шутя, сказал Евгеша.- Это взятка борзыми щенками?   
    -Боже упаси! Это у нас давно в репертуаре.
    «Приятно, чёрт возьми!» - подумал Вознесенец, года три назад серьёзно взявшийся писать музыку на стихи Есениных и Пушкиных областного масштаба.
    -Ну, ладно, - потирая руки, воскликнул он. - Песни  песнями, а пляски плясками. Где тут, что у вас?.. Давайте-ка приступим…
    В кабинете директора – на двух столах возле окна – лежали кирпичные груды всевозможных папок с документами: тематические планы художественной самодеятельности и прочее, и прочее. И всё  это нужно было читать, сверять. А Евгеша, откровенно говоря, недолюбливал свою работу, на которую полгода назад устроился после окончания института. И поэтому он был далёк от мысли пыхтеть-корпеть над  грудой  макулатуры, засиженной мухами и припорошённой архивной пылью. Нацепив очки и вооружившись «вечным» пером, Евгеша с деловым и умным видом прокантовался часа полтора в Доме культуры и, уходя на обед, сказал, что сегодня уже не вернётся. Для очистки совести он прихватил с собой кое-какие тематические планы, с которыми хотел познакомиться в гостиничном номере. 
    - А где у вас редакция? – выйдя на улицу, спросил он у первого встречного.
     Ему показали на бревенчатый дом, стоящий недалеко от площади.
     В редакции – что было особенно приятно, что мёдом растекалось по душе – Евгений Вознесенец был известен по мелким публикациям своих песен в областных газетах и журналах.
    Моложавый, пеплом обсыпанный редактор, сидящий в прокуренном кабинете,  угостил Евгения чашкой крепкого кофе, похожего на дёготь. Потом – излишне озабоченно – редактор  почитал сентиментальные  тексты; песни были про мечту, про какую-то звезду и про любовь.
    -Хорошо, - сурово сказал Курилка – так Евгеша окрестил редактора. - Вы к нам надолго?
    -На два дня.
    -Оставьте адрес, - сдувая пепел со стола, попросил Курилка.-  Опубликуем – вышлем гонорар.
    Затрещал телефон. Приподнявши трубку, редактор тут же снова бросил её на рычаг. Евгеша встал.
    -Ну, ладно, не буду вам мешать.
    -Забегайте, будет время, потолкуем, - пригласил Курилка, открывая новую пачку сигарет.- Забегайте, а то у нас тут не бывает никого, одна только скука.
    Последнее слово Евгеша не разобрал.
     -Одна только… кто?
     Усталыми глазами глянув на него, редактор скупо улыбнулся и не ответил.
     «А-а! - уже за дверью подумал Вознесенец.- Это он процитировал. Умник. «У вас бывают мигрени?» - «У нас никого не бывает. Одна только скука». Только откуда же эти слова? Что-то я позабыл… Ну, да ладно… А  где тут столовка?»      
     Бабье лето было в разгаре – солнце припекало, сухие ветерки по улицам за листьями гонялись. Со стороны огородов тянуло дымками  – после уборки картошки там сжигали ботву.
     Плотно пообедав, Евгеша опять переоделся в гостиничном номере – теперь уже в спортивное трико –  и пошёл, куда глаза глядели; пошёл знакомиться с окрестностями райцентра. Вот это дело он любил – не то, что тематические планы. Он всегда и с большим удовольствием бродил по незнакомой местности.  (Может, потому-то он и выбрал работёнку, связанную  с командировками). Гуляя в перелесках и луговинах, опалённых осенним дыханием, Евгеша стал потихоньку подниматься вдоль берега и неожиданно-негаданно оказался на той крутизновине, которую заметил, ещё стоя на борту «Ракеты» на подводных крыльях.
      Крутизновина дикая была, нехоженая, просвистанная ветром; только кусты за неё зацепились, да трава трепетала, как шкура светло-бурого зверя, пригнувшегося к земле. И никто, конечно же, на этом крутояре жильё не строил – неудобно, непрактично; здесь только иногда «ночевала тучка золотая» или цыганский табор останавливался в былые годы. Не тронутая плугом, не замордованная  туристами, крутовина была как  будто в первый день творения – прекрасная, чистая; можно сказать, целомудренная. И так далеко было видно отсюда – особенно в хорошую погоду –  словно ты летишь на самолёте или верхом на каких-нибудь сказочных птицах наподобие тех гусей-лебедей, которые однажды унесли мальчонку  в небеса.
      -Мама родная! - воскликнул Вознесенец, ударяя на букву «о». – Красота какая!..
     -А ты как думал? – вдруг сказали за спиной.
    Повернувшись, парень опять увидел сутулого седого  бородача, несколько часов назад встреченного на дебаркадере. Только теперь бородач был в каких-то старых летчицких крагах, в летчицком потёртом шлеме. 
      -Вы?.. - Евгеша удивился.- А вы чего тут?
      -А я тут летаю!
      -Нет, ну, правда…   
     -Живу я тут,  - уже серьёзно сказал старик.- Или ты забыл, сынок, что я в гости тебя приглашал?
     Вознесенец растеряно посмотрел по сторонам.
     - И где же вы?.. На дереве, что ли, живёте?
    -Зачем? Я не Маугли. Пошли, покажу.
     Тёмная от времени, древняя избёнка стояла за деревьями – в нескольких шагах от крутоярины. Брёвна были уже гниловатые, на крыше под ветром постанывал какой-то ржавый кусок жести, дряхлая  тесина дребезжала. 
    -Сдует ветром когда-нибудь, – сказал Евгеша, не без опаски входя в избёнку.
    -Сдует, - спокойно согласился хозяин. – Все там будем… под обрывом…
    Парень присел на колченогий предложенный табурет. Осмотрел более чем скромный, спартанский уклад избушки.
     -И давно вы здесь?
     Старик снял летчицкие краги, бросил на стол. И Евгеша обратил внимание на то, что рука у старика –  правая рука его – с двумя какими-то удивительными полуквадратными пальцами, похожими на клавиши.
     -Здесь-то? – Бородач вздохнул.- Да, нет, недавно…
     -А зачем  так высоко?
     -Отсюда хорошо взлетать… к солнцу, к богу.   – «Лётчик»  поллитровку из-за печки вынул.- Ты как, сынок? Примешь маленько? Ради  знакомства.
     -Я вообще-то не пью, - сказал парень. - Если только маленько…
     -А много-то и нету. И лавка далеко, не набегаешься. – «Лётчик» плутовато улыбнулся в бороду.- Ну, давай, сынок. Меня зовут Степаном. А ежели по отчеству – Махалыч.
       -В том смысле, что Михалыч? Да?
       -В том смысле, что по молодости я любил кулаками махать.   
       -Понятно… - Парень посмотрел на кулаки старика  – серьёзные были маховики.- Ну, будьте здоровы! Дай бог вам  тут жить, не тужить!
        -Ну, это уж едва ли…
        -А чего так?
        -Ладно, врежем, сынок… - Махалыч приподнял посуду.- А уж разговорами можно закусить, если у тебя есть время и есть желание.
         После рюмочки-другой на душе у парня стало тепло и нежно. 
        -Валяй, Махалыч. - Он улыбнулся.-  И время есть, и желание.

                *       *       *
        Старик Степан Михалыч Близнецов  – если в документы заглянуть – недавно «справил» свой юбилей. 70 лет старику. Хотя, конечно, жизнь человека бьёт не по годам, а по рёбрам.  Почти полвека Близнецов прожил в поездах, в самолётах и на пароходах, где любил кулаками размахивать; какое-то время он даже деньги кулаками выколачивал – занимался профессиональным боксом, играючи укладывал на ринге своих противников. И вот пришла пора сутулости, бессилия – противная, убогая пора. Всем своим нутром почувствовав смертельную усталость,  Махалыч  приехал на родину – в  село Крутоярцево.  А село уже было не то, что в молодости  – расстроилось и вширь, и ввысь, обзавелось капитальной пристанью, где всё лето  воду кипятили могучие водомёты: «Ракеты» и «Зори» мотались вверх и вниз по течению. Пристань – это хорошо. И добротные дома Близнецова радовали. Печально было только то, что здесь уже нет у него никого – ни родных, ни друзей, ни знакомых. Кто-то помер, а кто-то уехал, а кто-то изменился так разительно, что человека не только что нельзя узнать, но даже и узнавать-то не хочется, вот ведь какая печаль. Это – во-первых. А во-вторых, все его  желторотые вчерашние приятели, все однокашники – они уже давно согбенные, белобородые дедушки, окружённые внуками, а кое-кто из них даже прадедом стал. А у Близнецова не сложилось – то ли господь бог не дал потомства,  то ли сам бродяга так своей судьбой распорядился. Так или иначе, но Близнецов оказался  в пустыне своего глухого одиночества – это очень страшная пустыня. Это пустыня души. Даже если ты в полях весной, где всё цветёт и пахнет, даже если ты в тайге, усыпанной грибами или ягодой,– ты всё равно в глухой пустыне одиночества, в такой пустыне, где звенящий зной раскалывает землю под ногами, сушит губы, лёгкие и сердце испепеляет. И в этой жестокой жаре – как нередко бывает в пустынях – начинают гулять миражи. И чего только там не увидишь… Вот и он, этот бродяга Махалыч, стал нечто такое замечать, что другому человеку не по глазам. И среди всевозможных  своих видений он всё чаще видел каких-то странных типов, одетых в серебристые скафандры, в башмаки, которые старик называл «луноходами».
   -Долго я не мог понять, что это за гости, - рассказывал старик.- А потом дошло…
    -И кто же это?
    -Инопланетяне.
    -Да вы что? Серьёзно?
    -Ну. А кто же ещё? -  Близнецов улыбнулся широкою  улыбкой сумасброда. – Они прилетают ко мне… побеседовать. 
     - Да, да, конечно, -   задумчиво  сказал Евгеша.- С умным человеком приятно побеседовать…
      Седой бородач, внимательно и пристально глянув на него,  продолжал свой пространный рассказ о том, как он  приехал в Крутоярцево и долго, уныло бродил по великой пустыне своего одиночества – по улочкам вчерашней юности, по берегу речушки, давно обмелевшей; он говорил о притоке, на котором вырос; приток до половины пересох, оголил неприглядное днище,  усыпанное битыми бутылками, драными лаптями да галошами, старыми, лысыми автомобильными шинами и прочей дребеденью.  Не в силах смотреть на этот кошмарный стриптиз некогда милой, любимой, прекрасной речушки – как будто превратившейся в голую бабу ягу! – Близнецов то и дело  уходил в родимые поля  и слонялся там по целым дням.
        -И вот что любопытно,  - говорил  он, напряжённо глядя за окно.-  Я иду – и этот… в серебряном скафандре,  он за мной шагает. Представляешь?
       -С трудом,-  признался парень, переходя на «ты».- И чего это он, в самом деле,  к тебе привязался?
       -Погоди, узнаешь! – Близнецов поправил лётчицкий шлем на голове. - Он же  не просто так идёт по следу… Он же знает, кто я был по молодости.
       -А кто ты был, Махалыч?
       -Я подавал великие надежды.  Я в кружке «Юный лётчик» такие самолёты конструировал, что даже Королёву и  то не снилось… - Старик потыкал пальцем за окно.- Вот они теперь-то и ходят по пятам, инопланетяне. Хотят, чтобы я сообщил им секреты одной конструкции…
      «Бред какой-то!» - подумал Евгеша, передёрнув плечами.- А может быть, того… - осторожно спросил он, пощёлкав пальцем по кадыку.- Может, просто-напросто галлюцинация?
        -Нет! – убеждённо сказал старик.-  Сначала я тоже так думал,  растерянно глазел по сторонам. Что это? Откуда? Почему? А потом пришла подсказка… Откровение, дарованное свыше… 
      -И что же это за откровение?
      -Они хотят меня украсть.
      -Зачем?
      -Ну, я же говорю – секрет одной конструкции. Они хотят узнать, а я ни-ни… Я не согласен. Это государственная тайна. -  Опустивши голову в потёртом летчицком шлеме, старик помолчал; дрожащею рукой взял поллитровку. - Будешь? Нет? Ну, я один… - Он  подмигнул.- За тебя, за себя и за этого, который с Марса или с Юпитера…
         В эти минуты солнце опадало за горизонт – вода на реке вдалеке покраснела и тучи вспыхнули закатным заревом. В прохладной и неприбранной избе стало пасмурно, тихо,   только ветер под окном поскуливал – ветка берёзы по стеклу царапала. Передёрнув плечами, Евгеша подумал, что пора, пожалуй, уходить  – время позднее, да и хозяин этой старой халупы уже окосел; разговор, поначалу разгоревшийся костром, теперь только чадил да изредка дразнился золотыми искрами. Но любопытство парня было сильнее здравого смысла – дослушать хотелось этого странного бородача.
         -Ну и что? – спросил Евгеша. – Что было дальше-то?
         Старик посмотрел на него – как баран на новые ворота. 
         -Ты насчёт чего?
          -Насчёт марсианина.
          -А-а…- Бородач отмахнулся.- Ни хрена хорошего.
         -Ладно. - Парень поднялся, чуть покачнувшись.- Ты извини, Махалыч. Мне пора.
         -Что? - Близнецов встрепенулся как петух на насесте.- Надоел  старик? Я понимаю…
         -Не в этом дело. Я ведь на работе. Мне завтра с утра пахать и пахать…
         -Понимаю. – Рука Махалыча – рука с двумя полуквадратными пальцами-клавишами – взяла карманный фонарик, стоящий на подоконнике. - Пошли, провожу.
          -Да я сам, не надо…
          -Сам ты будешь мигом под обрывом. А, кроме того, - загадочно сказал старик, - я  тебе  кое-что покажу…
         Они пошли по зябкой темноте  – луч фонаря выхватывал кусты, редкую берёзу и тальник. Под ногами то и дело похрустывало  золото сухого сентября и вспыхивали росы, успевшие рассыпаться по жухлым травам. И вдруг из темноты луч фонарика выхватил серебристое крыло и фюзеляж, на котором красовалась красная звезда…
         -Самолёт? – изумился Евгеша.- Откуда?
         -Может, с Марса, а может, с Юпитера, - пробормотал  старик и засмеялся; он был доволен произведённым эффектом. – Завтра придёшь – прокачу.
         -Хорошо, ловлю на слове. Ну, пошли! – поторопил Вознесенец.- Поздно уже. Засиделся…   
        Вечер выдался тёплый. Кое-где туманы шевелились белыми зайцами, испуганно присевшими в низинах между кочками. Было тихо – ветер успокоился. Внизу – на реке – багряно помигивал огонёк одинокого бакена, словно кто-то курил там, накуриться не мог. В чистом небе над берегом полыхали прохладные звёзды, светляками роились  в воде.  Потом одна какая-то звездинка сорвалась – прочертила яркий, жаркий след над рекой, над сонными избами села…
        -Не слышишь? Нет? – выключив фонарик, спросил старик и замер.
         -А что я должен слышать? - Парень тоже остановился.
         -Да  самолёт как будто… мой самолёт заводят…  - Близнецов посмотрел в небеса.- Или показалось? А?
         -Да кому он нужен? - Парень хохотнул и покачнулся.-  Все марсиане уже спят… А скоко времени, Махалыч? Ты не знаешь?
     -Уже поди двенадцать.
     -Да ну?  Не может быть!
      -А ты как думал? Мы с тобою скоко просидели? Часов, однако, пять…
        -Да иди ты!
        -Я иду, а ты-то чего встал? – В руке у старика опять фонарик вспыхнул.-  Что за берёзу держишься? Развезло? Размазало, как кашу по тарелке?
      -Ни фига подобного!
       -Развезло.- Махалыч взял парня под руку и повёл по темноте в сторону гостиницы. – Пошли, пошли, а то ещё башку свернёшь под обрывом…
      -Не сверну! – Вознесенец заартачился и руку высвободил. - Не надо, я не барышня. Ты думаешь, напился? Залил шары? Ага! Как бы ни так! Я вот сейчас приду в гостиницу, душ приму и песню напишу. Про тебя. Про самолёт. Не веришь?
      -Про меня? – Близнецов присвистнул, поражённый. – Ты композитор, что ли? Ты же сказал, что в этой… в командировке…
      -В творческой! - не без гордости заявил Евгеша, кулаком пристукнув по груди.- Я  тут работаю  героем Гоголя!
   -Каким это героем?
    -Ревизором.
     -Совсем ты запутал меня! – признался старик.- Ты магазины, что ли, будешь проверять?
      Парень коротко, но громко хохотнул.
      -Ты правильно понял меня! Ну, пошли, чего ты встал? Вот куркули! – Евгеша выругался.-  Электричество они тут экономят, что ли?
    -Да нет, здесь ремонтируют… - Махалыч посветил фонариком.-  Видишь, канава. Поосторожней.
     -Ладно, всё, пришли. Бывай здоров, старик. Завтра покатаешь меня на самолёте! – Евгеша снова хохотнул, крепко обнимая провожатого. – Иди, старик, иди. А я сейчас к роялю… поработаю…
     Оказавшись в гостиничном номере, Евгеша достал из шифоньера свою дорожную сумку, где была припасена бутылочка винца – приголубил родимую, да и заснул, захрапел, чтобы утром подняться   с чумной головой и читать противные какие-то бумаги с тематическими планами «по культурной части».  А поближе к вечеру, когда с культурной частью было покончено, Вознесенец позволил себе кружку пива хлопнуть в районной  чайной, стоящей на берегу. А потом по деревянной лестнице, усыпанной палыми листьями, Евгеша спустился к дебаркадеру и умчался на «Ракете» с подводными крыльями – командировка закончилась. 
        Потом были другие командировки, другие встречи и расставания, и странный бородач, бродяга  Близнецов довольно-таки скоро стушевался в памяти. Правда, года через два Евгеша Вознесенец  – уже посуху – был проездом в тех местах, зашёл в редакцию  и там узнал окончание этой грустной истории, связанной со стариком.
       В молодости у Близнецова была мечта стать лётчиком; он занимался в кружке под названием «Юный авиатор», строил первоклассные модели самолётов, занимался спортом – накачивал здоровье; книжки читал про лётчиков и космонавтов. Ему  пророчили большое будущее, говорили, что надо учиться. После школы он поехал поступать в лётное училище и провалился на экзаменах по математике. Домой вернулся хмурый, даже злой. Плюнув на свою мечту о небесах, Стёпка – неожиданно для многих – поступил в лесохозяйственный техникум, хотел быть егерем, только и этого хотения хватило ненадолго. Бросив учёбу, он пошёл работать, но характер был «взрывоопасный», не уживчивый, поэтому Степан Махалыч на одном месте долго не засиживался. «Хотел быть лётчиком, а стал летуном!» - говорили односельчане. Он сначала уехал  в соседний район, за воротник стал закладывать. А  затем – как это нередко бывает с любителями Бахуса –  однажды круто загулял с получки и едва не зарезал своего бригадира; что-то они в тайге на лесосеке, не поделили, и Махалыч надумал ему отомстить. Спасаясь от милиции, – ему грозил приличный срок – Близнецов поехал, куда глаза глядели. Лет, наверное, тридцать он мотался по белому свету, а потом на родину   вернулся, купил развалюху на окраине районного центра, но жил всё больше на крутовине, возвышавшейся над рекой; там он построил себе самолёт, серебристой краскою покрасил – в сумерках невозможно отличить от настоящего. И там же – в кабине самолёта – он замёрз позапрошлой зимой, когда изрядно выпил и собрался куда-то лететь, то ли на Юпитер, то ли на Марс.
     Кажется, тут бы и точку поставить  в этой истории, но вместо точки – как из рукава – многоточия сыплются…………………

                *       *       *
        Много лет прошло с тех. Евгеша Вознесенец преобразился, переродился в почтенного, солидного Евгения  Тарасовича. (За пробивную силу его прозвали Евгений Таранович). С большой лобастой головы его – вместе с перхотью – слетели соломенные волосы, умевшие так хорошо, так симпатично завиваться.  Волосы слетели  как-то очень быстро, как слетает жёлтая листва под натиском нахального ветра листодёра.  Обнажившийся «бильярдный шар с ушами» первое время довольно-таки сильно смущал и даже нервировал. И тогда он стал носить парик, подсеребрённый театральной сединой, которую обычно называют благородной. К сорока годам Евгений  Таранович наел себе тугое аккуратное  брюшко, у него была заметная сиплая одышка, два инфаркта, скрытая подагра и многое другое, что можно было прочитать в истории болезни. За три десятка  лет  Евгений Таранович  пережил немало взлетов и падений. В молодости он  какое-то время писал патриотические песенки на стихи Есениных и Пушкиных областного масштаба, и нужно признаться, что это у него неплохо получалось, но затем пришли другие времена. Страну Советов сломала новая чумная революция и началась такая катавасия – хоть святых выноси. Именно это и было сделано в русском искусстве и в литературе – оттуда с корнем вырвали всё доброе и чистое, чтобы воткнуть туда чертополох.  Лирическое слово – родниковое, возвышенное, звонкое – оказалось где-то на задворках родного отечества. Евгений Таранович, умеющий держать нос по ветру, с необычайной лёгкостью забросил песни, оперы и всё такое прочее и – неожиданно даже для себя самого – стал заниматься серьёзным бизнесом. И настолько преуспел он в этом новом деле, что у него,  говорят, даже были особняки в окрестностях Парижа и недалеко от Варшавы. В Москве у него имелся гостиничный комплекс и две конюшни с породистыми рысаками, которые выставлялись на скачках. Это было время взлёта, время, когда он купался в бассейне, полном шампанского и девочек по вызову; время, когда он ходил в домашних тапочках, усыпанных якутскими алмазами и в бархатном халате, расшитом золотыми листьями и травами. А потом было время падения – падение акций на фондовой бирже.  Ценные бумаги, которыми обладал Вознесенец, в одночасье  превратились в туалетную бумагу. Компаньоны, как узнал он позднее, просто кинули его, под удар подставили. Удар оказался таким сокрушительным – Евгений Таранович  едва не застрелился, но, слава богу, обошлось. Он отделался чёрным запоем и белой горячкой. После хорошего курса лечения в первоклассной столичной клинике, где пришлось проваляться месяца два, Вознесенец вышел другим человеком – азартного блеска в глазах уже не было. Молодая жена – то ли пятая, то ли десятая  – подала на развод и окончательно «подорвала веру в человечество», как позднее говорил Евгений Таранович. Выплатив жене всё, что причиталось по суду, он оказался «в лаптях и в телогреечке». Он, конечно, прибеднялся; у него имелись кое-какие сбережения, припасённые в закромах, но это уже было не то, совсем не то – по сравнению со вчерашним размахом. «Или пан или пропал!» - подумал Вознесенец и притащил все свои сбережения в казино, где работали знакомые  ребята,  можно сказать, друзья.  Однако дружба дружбой, а денежки-то  врозь. Под утро он  ушёл из казино – «в одной майке и в трусах на босу ногу»; так он позднее сам над собой зубоскалил. Именно в то время столичные братки, занимавшиеся выколачиванием долгов, своротили нос ему, так своротили – он как будто раз и навсегда сам от себя отвернулся. Оказавшись не только без гроша, но и без крыши над головой – квартиру братки за долги отобрали – он стал шататься по вокзалам и теплотрассам. Там Евгений Таранович потерял поначалу своё «таранное» отчество – был просто Евгеша, а затем вообще стал непонятный какой-то Агреша. 
     Питаясь кое-как, голодая и холодая, оборванный Агреша, тем не менее, повеселел. Да и в самом деле – что грустить?  По-настоящему бывают счастливы только те, кому на этом свете нечего терять. 
     Какой-то привокзальный доброхот, проникшийся к нему симпатией, однажды спросил:
     -Агреша! Будешь со мною работать глухонемым?
     -А как это?
     -Пойдём по вагонам, - объяснил доброхот, - журналы будем продавать, картинки…
     -А что за картинки?
     -Да вот…
     -Тьфу, срамота какая! – Агреша скосоротился.- Тут надо быть не только глухонемым – и слепым ещё.
     -Ну, как хочешь.
     Агреша посмотрел на самолёт, стоящий на бетонном постаменте недалеко от вокзала.
     -Хочу улететь! – с грустью и тоской признался. – Был у меня друг, почти отец родной – Степан Махалыч Близнецов…
     -Лётчик, что ли?
     -Космонавт.
     -Не слышал про такого. А ведь я когда-то в Звёздном городке работал.
     -Врёшь!
     -Зуб даю…
     -Ну, ладно! – Агреша с уважением посмотрел на доброхота и неожиданно согласился на роль глухонемого.
    Примерно с полгода он добросовестно работал глухонемым, катался по всей России, неплохо питался отбросами с пассажирских столов или вагонов-ресторанов, а потом его разоблачили и даже поколотили, отобравши все картинки и журналы с голыми девками и мужиками. (Доброхот сбежал куда-то). На пассажирских и товарных поездах Агреша кое-как добрался до родного города, похожего на  Тобольск, – тоже  стоял на реке, на обрывистом берегу. Сердце защемило – как в дверном притворе. Туманные образы детства и юности наплывали на него со всех сторон. И в то же время Агреша вдруг ловил себя на странном ощущении, как будто он – это не он, а совершенно другой человек, которые приехал в гости к тому, кого когда-то звали Евгений  Вознесенец.
      Он пришёл в знакомый двор, поднялся на третий этаж. Позвонил. Дверь открыла старуха. Продолжая работать глухонемым – привычка сказывалась – он ничего не смог произнести. Он только побито улыбался и рукавом по щекам слёзы и сопли размазывал.
      -Сейчас, сейчас, милок, - сказала сердобольная старуха и через минуту вынесла ему кусок ржаного хлеба, варёное яйцо и три картошки.
     И только тут глухонемой заговорил.
     -Ма-ма… - пролепетал он по слогам. – Это я, Агре… Евгеша…
    Старуха побелела. Двумя руками за косяк схватилась.
    С матерью прожил он года полтора; отмылся, отъелся, дикие заросли огромной бороды превратил в интеллигентный кустик. Здесь, в родном городке, дед Агреша – так его прозвали – поначалу был вахтёром, а потом пошёл на повышение: в научно-исследовательском институте работал сторожем, правда, не долго; хвороба стала  донимать, а потом ещё и пьянка привязалась. Мать года через полтора скончалась и дед Агреша оказался в одиночестве в тесной однокомнатной квартире. (Правда, собака была – косматая, кудлатая собака осталась после покойницы-матери). Одиночество сделало его подозрительным, мнительным. Он стал прислушиваться к каждому шороху. Внезапно просыпаясь среди ночи, дед Агреша вставал и со страхом смотрел в дальний угол – там горели два собачьих глаза, казавшиеся ему глазами какого-то ископаемого чудовища. Но даже ни это пугало – другое.     «Вот опять!.. Крещендо… скерцо… - широко раскрывая глаза, говорил он себе. – Вот опять…» То ли сверху, то ли снизу, то ли сбоку откуда-то – тихо-тихо, как будто на цыпочках – приходила музыка. А вслед за ней и Моцарт приходил. Спокойно, величаво, по-хозяйски маэстро садился за стол, где старик распивал очередную поллитру.
    -Ты откуда взялся? – спрашивал хозяин, икая от неожиданности.
    -Откуда? – Гость усмехался.- А ты забыл?
    -Что именно?
    -«В каждом человеке живёт Моцарт»!
    Дед Агреша память поднапряг – морщины волнами поплыли по желтовато-восковому лбу.
    -Вспомнил-таки! – радостно сказал он. - Это один из переводов знаменитой фразы Экзюпери. А другой-то перевод звучит как раз наоборот: «В каждом человеке, быть может, убит Моцарт». Так что… в общем, бабушка надвое сказала. И ты не приходи сюда, не смущай старика понапрасну. И музыку свою с собою забери. А то уже измучила, проклятая.
      Моцарт уходил, но ненадолго. Стоило маленько выпить старику – он тут как тут. Косматый, кудлатый – в своём классическом шикарном парике – Моцарт был похож на большого комнатного пса.
    -Слушай! – Однажды рассердившись, дед Агреша вдруг скороговоркой выдал полное длинное имя музыкального гения: - Иоганн Хризостом Вольфганг Теофил Моцарт! Ты, дорогой, мне надоел!  Я тебя когда-нибудь прикончу!
     Вольфганг улыбался, поправляя букли парика.
     -Кишка тонка. Не сможешь.  Я – бессмертный. Может, к счастью, может, к сожалению.
     -Врешь. У нас только один  Бессмертный. И тот – Кощей.
     -Ну, это ваши сказки. - Моцарт похохатывал и, между делом, куда подальше прятал острый кухонный нож.
      А на утро, когда дед Агреша просыпался с похмелья, он вдруг обнаруживал столовый нож у себя под подушкой или под матрасом. «Ты смотри, что делается! - изумлённо думал. - Надо кончать с этими с пьянками, а то вот так проснёшься, а на кухне Моцарт с горлом перерезанным…»
      Вечерами  – особенно зимними –  дед Агреша подолгу простаивал возле окна, задёрнутого ледяною шторкой. По-детски протаивая «глазок», он смотрел на тёмные, промороженные небеса и постоянно искал там зачем-то созвездие Близнецов – зодиакальное созвездие северного полушария. «Какого чёрта? – думал он. – Дались мне эти звёзды, эти головы близнецов Диоскуров, ноги которых, обращённые на юго-запад, стоят на Млечном Пути…» Отворачиваясь от окна, дед Агреша глазами натыкался на свой стародавний детский портрет, который  мать сохранила – портрет висел на стенке в спальне. Парнишка в белой рубахе – отважный, гордый и открытый миру – смотрел с портрета. Пристально смотрел. Непримиримо. Не выдерживая этот детский взгляд, дед Агреша отворачивался, и  только его нос, жестоко сбитый в сторону, продолжать с любопытством смотреть на портрет. А в памяти всплывало то, что он как будто напрочь позабыл – стихи звенели, горькие стихи: 

Когда-то в сердце молодом
Мечта о счастье пела звонко.
Теперь душа моя — как дом,
Откуда вынесли ребенка.
А я земле мечту отдать
Всё не решаюсь, всё бунтую...
Так обезумевшая мать
Качает колыбель пустую.

       Царапая бороду, в последнее время снова разросшуюся дикими кустами, дед Агреша ходил по комнате, смолил табак и думал, думал, думал, бог знает, о чём. А за стенкой в это время – всё громче, всё жарче – играла музыка. Проклятущая музыка… Обхватывая голову руками, дед Агреша готов был заорать: «Да прекратите же! Хватит, мать вашу! Хватит, хватит, хватит сердце рвать!» Но в горле у него стоял комок – не давал кричать. И тогда дед Агреша подходил к столу и что-то поспешно записывал  при помощи нотных значков, разбегавшихся как тараканы по серой помятой бумаге.
        И вот так однажды зимним вечером он кружился по комнате, думал, курил, а потом присел за стол, чтобы что-то записать и содрогнулся –  в дверь позвонили. Широко раскрытые глаза деда Агреши нехорошо заблестели.
         -Кто? – осторожно спросил он, подойдя к двери. – Кто там?
         -Сосед, - сказали за дверью.- Ваш новый сосед. Из девятой квартиры.
         Несколько секунд подумав, хозяин сходил на кухню и спрятал нож за пазуху – на нём была потёртая старая жилетка с меховой подкладкой.
          -Сосед? - Он захрустел железками замков и зазвенел цепочкой.- Ну, заходи…
         -Вы извините. - Улыбчивый, кудрявый парень показал  сигарету. - Огоньку не найдётся?
        -А как же? – Вознесенец тоже улыбнулся. - Проходи, сынок. Будем знакомиться.
        -Давайте…
        Они друг другу пожали руки. Сосед назвал себя, но дед Агреша не расслышал,  странно взволнованный тем, что кудрявый, длинноволосый парень был как будто в парике – примерно в таком же, в каком был Моцарт, который приходил к нему во сне. 
       -Ты, однако, музыкант? – поинтересовался дед.
        Прикуривая от зажигалки, парень удивлённо покосился на него.
       -Нет.  А почему вы  решили?
        Вознесенец пожал плечами.
        -А кто же за стеной играет Моцарта?
        -Чего-о-о-? - Парень вернул  зажигалку и усмехнулся. - Я тока на нервах могу играть. Так, по крайней мере, моя баба говорит.
       Дед Агреша несколько секунд, не мигая, смотрел на парня.
        -А кто же тогда, интересно…- Он стал хмуриться. - Кто тут играет?
        -Где?
        -Ну, в доме. Где же?
        -А кто тут? Никто.- В глазах соседа было недоумение.-  Тут, слава богу, тихо, не то, что в том бараке, откуда мы переехали. Там вообще был дурдом. Ну, спасибо за кресало. Меня там ждут, пойду.
        Плотно закрыв за парнем дверь, Вознесенец, всё больше мрачнея, постоял в прихожей; снова плечами пожал. Потом зачем-то вышел на площадку, постоял, к чему-то прислушиваясь. Вернулся в квартиру. Посмотрел на собаку, отчего-то испуганно забившуюся в угол и там скулящую.
       -Странно, - пробормотал он, вынимая столовый нож из-за пазухи.- Очень даже странно. Так похож на Моцарта и не играет, вот те раз! Конечно, врёт. Что я – глухой?
       Побродив по комнате – прохладной и почти пустой – дед Евгеша остановился возле белого когда-то, а теперь безобразно облупленного  холодильника. Поднявши руку, он  тут же и опустил.  Засомневался в чём-то – это видно было по лицу. Но сомневался недолго. Решительно достав початую бутылку русской водки, дед Агреша дрожащею рукой наполнил стограммовую надтреснутую рюмку, –  хлопнул, не закусывая, и ненадолго повеселев, опять закружился по комнате.
        -Так похож на Моцарта и не играет… странно… - криво ухмыляясь, повторил он, глядя на собаку. - Ишь ты, гад, прикинулся барашковым соседом. Кудрявый такой, безобидный. А сам только то и знает, что играет… Ну, сколько можно, сколько можно? Идиот! 
      Вознесенец клюкнул ещё одну рюмаху, а потом ещё, ещё добавил. Мозги затуманились, и  опять  перед ним замаячил косматый, кудлатый Моцарт…
      «Ну, все! – решил старик, зло посмотрев на нож. – Терпенье лопнуло!»
    А по утру на кухне он обнаружил кровавую лужу, в которой лежал кобель с широко раскрытыми стеклянными глазами, с перерезанным горлом, густо облепленным крупными зеленоватыми мухами.

                *       *       *
     Курс лечения был продолжительным и углублённым – белобородого деда Агрешу старательно пичкали каким-то горохом разноцветных таблеток, внутривенными уколами накачивали и в, конце концов, он приободрился, даже маленько порозовел.
     -Убери из-под кровати этого гуся! – однажды попросил  он санитарку.
     -Какого гуся?
     -Ну, утку… утку… - уточнил старик, пряча глаза.- Я теперь сам  до ветру погуляю.
     За окнами зима уже сгорела и отгрохотала первая весенняя гроза, когда он был выписан.  Здоровьишка у старика прибавилось, и он   домой  решил отправиться пешком, но вскоре пожалел об этом. Поминутно оглядываясь, дед Агреша горестно вздыхал  – следом за ним тайком тащился кто-то. Разволновавшись, он прибавил шагу, а потом – насколько это было возможно – побежал дворами и задворками. И через несколько минут оказался на многолюдной площади, где слышался многоголосый говор, смех и приглушенная музыка. Завернувши за угол, Агреша обомлел… 
     Перед ним стоял Моцарт, самый натуральный, живой, весёлый Моцарт – никаких сомнений в этом не было. Моцарт как будто с картинки сошёл – одетый в тяжёлый, золотом расшитый костюм  придворного; на голове – напудренный завитой парик. 
     -Вольф?.. Ганг?.. – испуганно пролепетал старик и попятился.- Снова ты?
   -Да, это я, - с важностью ответил молодой красивый человек, поправляя золотом сверкающий костюм. - А ты-то кто? Сальери, что ли? Так не похож… Ха-ха…
    -Ты эти шутки, Моцарт, прекрати! – пригрозил дед Агреша, потрясая указательным пальцем.- Тебе мало было, что я тебя зарезал?
    И тут неподалёку бухнула пушка – эхо прокатилось по-над площадью, и в небеса поднялись стаи заполошных голубей.
       До полусмерти перепуганный дед Агреша бросился бежать задворками, а за спиной раздался дружный смех молодёжи. (На многолюдной площади в то время затевался городской традиционный карнавал, где можно было встретить не только Моцарта, но и царя Гороха и сказочную принцессу на горошине).
      Прибежав домой,  вспотевший и всклокоченный старик  закрылся на два замка, отдышался, упав на кровать. Потом поднялся и воровато – из-за шторки – посмотрел на улицу. Моцарта как будто бы не было поблизости, только три-четыре старикашки, сидя за столом под клёнами,   «козла» заколачивали; костяшки домино стучали как копыта.
     Дрожащими руками дед Агреша открыл тайничок – достал на чёрный день припрятанную поллитровку и дербалызнул грамм сто пятьдесят  «успокоительного». Тревога от сердца отхлынула. Он глубоко вздохнул и ухмыльнулся. Потом из кармана достал какие-то небольшие специальные заглушки и аккуратно, плотно уши законопатил – это доктор в больнице дал такие хитрые заглушки. Звуки мира пропали, как будто старик занырнул куда-то глубоко под воду. Хорошо стало, уютно; водочка растеклась по жилам – успокоила, голуба, убаюкала.
        И всё-таки ночью он снова проснулся от музыки. И образ Моцарта опять перед глазами летал, кружился, как великий ведьмак на помеле. Бедный дед Агреша  – тяжко дышащий, словно загнанный – воровато покинул квартиру и, поминутно оглядываясь, пошёл на цыпочках.
      После грозы  кругом уже подсохло. Луной залитый двор вдруг показался старику обледенелым – так неуютно было, так прохладно. Кутаясь в домашний застиранный халат, дед Агреша медленно  побрёл куда-то, продолжая оглядываться. Окаянного Моцарта не было видно, а вот  музыка – чтоб ей провалиться в тартарары! – музыка шла по пятам.  Это был короткий, но проникновенный, жарко хватающий за душу «Реквием по мечте».
      Несчастный старик в последнее время и днём, и ночью слышал этот реквием. И  вот что интересно: в плену у этой музыки он никогда почему-то не был один. Среди вековых сосняков родного старинного бора или среди спеющих золотых хлебов, или в лугах сенокосных, куда он уходил вечерами и даже ночами   – везде, везде, везде – он видел лица своих братьев и сестёр, своих друзей и многих современников. И все они как будто бы сидели в одном огромном, необъятном зале   – под луной, под звёздами ночного мирозданья. И слушали они  бессмертный реквием – «Реквием по мечте». Слушали  и плакали. Кто-то украдкой, кто-то откровенно. Да и как не заплакать? Ведь у каждого из них, чтоб не сказать  у нас – у каждого во время юности в душе горела дерзкая, высокая  мечта, которая, увы, давно погасла – как вот эта жаркая, яркая звезда, упавшая  в полынные поля за горизонтом.
      Слоняясь  вот так-то,  убогий дед Агреша день за днём  уходил всё дальше в полынные поля и в перелески, словно бы желая отыскать упавшую звезду. И у него это однажды получилось. Несколько суток он блуждал в тайге – голодный, холодный. И вдруг увидел яркую красную звезду, словно бы горевшую на зелёной поляне – на серебристой боковине истребителя. Настоящего истребителя.
      Эта поляна была не обычная – там притаилась военная база, секретный объект, густо опутанный колючей проволокой, но в том месте, где старик спокойненько прошел, колючка была порвана – как нарочно, как на зло! – гнилое столетнее дерево рухнуло буквально несколько минут назад. Серебристый облик истребителя напомнил старику что-то давнее, милое, связанное с юностью и мечтой. И чем ближе старик подходил к самолёту, тем яснее и отчётливей проступали воспоминания.
      -Близнецов прилетел! Близнецов! - Старик похлопал истребитель по крылу.- Заждался я тебя, родного сокола!
     Часовой на вышке встрепенулся – карабин сорвал с плеча.
     -Стой! – заорал он. - Стой! 
      Не слушаясь грозного окрика, а может быть, даже не слыша – старик взял небольшую металлическую стремянку, находившуюся неподалёку, и с неожиданной прытью полез в кабину самолёта, представлявшего собой секретную модель. И в следующий миг синее безоблачное небо над головой старика разломилось рукотворным   оглушительным громом…