Мститель из Ивановки

     Глухая Лена, родная сестра сельского учителя Крылова, в Ильин день родила мальчика. Вот это была новость так новость, в мгновенье облетевшая всю деревню. Никто из остроглазых  деревенских баб ни разу не заметил, чтобы у нее выпирал живот из-под замусоленной цветастой юбки. Может быть, конечно, не замечали из-за того, что Лена была толстовата, всегда неопрятна и лицом не красавица, да и лет ей набежало уже под сорок.

     Ну, кто мог позариться на этакую барышню. Разве  какой заезжий молодец из пьяненьких шоферов. Больше, пожалуй, и некому, считали некоторые ее сверстницы, а другие с ухмылками намекали на  кряжистого старика Ивана Шомохтова.

    А  окромя его в деревне Ивановке и мужиков-то не было. Два двенадцатилетних паренька: Егоршонок и Тележонок, да младший брат Лены – молодой учитель Крылов, изба которого стояла через дорогу напротив Лениной, за мужиков не считались: ребята  по малолетству, а Крылов из-за того, что учил детей в начальной школе в соседнем селе Маракине. Раз учитель, стало быть, не мужик.

      Учительское дело, по понятиям жителей Ивановки, северной деревушки из восьми изб, разбросанных по обочинам ухабистой грунтовой дороги, где обитали герои этого рассказа, выглядело, как чисто женское, потому что тяжелой физической работы не требовало.

      Старик Шомохтов насмешки терпел, покряхтывая, но бывало, что и на три буквы посылал слишком приставучих. А уж когда его жена бабка Груня, наслушавшись пересудов, выставила Шомохтова из дому, он пришел к Лене и потребовал от нее признаться, кто заделал ей ребенка.

        Уж как он на нее орал! Да по-тихому, она, пожалуй,  и не услышала бы. Лена с детства была глухой, до ее ушей доходили лишь отдельные слова, больше она догадывалась по губам говорящего.

         Натиск старика Лена выдержала, растерянно хлопая глазами, но ни словом не обмолвилась, кто был ее любовным партнером. А вот пойти к бабке Груне и удостоверить невиновность Шомохтова согласилась

         Бабка Груня, увидя Лену, вошедшую вместе со стариком, обожгла Шомохтова ненавистным взглядом:
        - На кой ляд привел?
        - Дак я…вот она сейчас скажет.
        - Что она мне может сказать, глухня непробойная.
        - Да ты послушай, ежели  правду желаешь знать.

        Лена стояла у порога, не двигаясь, и не чувствуя за собой никакой вины, смело глядела на бабку Груню.

         - На-ко, бесстыжие глаза-то вылупила! —  проворчала бабка Груня. Лена, конечно, не расслышала и не поняла, что та сказала.

         - Проходи, коли пришла. Чего пнем стоять-то, — выкрикнула бабка Груня.
         - Да ведь я не в гости к вам, - промолвила Лена, — а по надобности. Как на духу говорю. – Она уставилась взглядом в красный угол, где висела икона, и перекрестилась. —  С твоим Иваном у меня ничего не было. Не кори его зазря.

         - Как это не было?.. Все говорят, что было…
         - А я говорю, не было,— убежденно проговорила Лена, помолчала и раздраженно добавила, — На кой ляд мне твой старик сдался..
.
         - Ишь, какая  привередливая! - хмыкнула, сморщившись, бабка Груня. – А дитя-то от кого? – В голосе старухи послышались примирительные нотки. Но Лена их не уловила. Сверля бабку Груню разгневанным взглядом, сухо произнесла:
— Это уж не ваше дело от кого у меня ребенок.
  Резко повернулась и, вгорячах, хлопнув дверью, вышла из избы.

                2.

        Шурка Крылов – холостой учитель и младший брат Лены глухой, как и бабка Груня, пытался выяснить у своей сестры, кто же отец ее ребенка. Он думал, что, узнав имя любовника и встретившись с ним,  убедит его жениться на Лене, а если тот откажется, то заставит его помогать ей. Но Лена ни в какую не желала выдать только ей известного человека.

        - А может я божия матерь, - отшучиваясь, говорила она брату.
        - Богоматерь!.. Как ты воспитывать-то его будешь? Я ведь тебе не помощник, с утра до вечера в школе занят

        -  Руки-ноги у меня целы, без тебя обойдусь. Не болел бы вот…
        - То-то и оно, что не болел бы. А заболеет, так ты и не услышишь.
        - Тебя-то я слышу.
        - Потому что я ору во всю глотку…
        - А ты не кричи. Я и по губам понимаю.
        -  Да ведь не будешь же ты день и ночь на его губы  глядеть.
        -  А на что  матери чутье от природы дадено! – сердито произнесла  Лена, помолчала, наморщив лоб, печальным голосом закончила, - Не пойму я тебя, Шурка, к чему ты  клонишь.
        - Да клоню я к тому, сестрица… – Шурка ласково посмотрел на Лену. – Не отдать ли нам Егорку в детдом.
         -Что ты, Шурка,  несуразное говоришь-то, хотя и образованный.
        - Пойми и согласись: там ему лучше будет.
        - Без материного-то пригляда!.. Лучше?.. Да ты в своем уме, парень?
        - Там за ним будут  ухаживать, вкусно кормить. Здоровым вырастет. А у нас что – одна картофельная тюря да коровье молоко…

        Пока брат и сестра препирались, малыш, названный Егором в честь покойного дедушки, спал, но стоило им  замолчать, как он захныкал, а потом и заплакал.
        - Егор плачет? – встрепенулся Шурка.
        - Чево?
        - Чево, чево! Егор орет… Вот чего!..

        Как Лена ни упрямилась,  Шурка с помощью деревенских  баб переупрямил ее, и она согласилась, чтобы он отвез Егорку в детский дом, который находился в районном центре, в двадцати километрах  от деревни Ивановки.


                3
 
     В детском доме было отделение малютки. Шурка в него Егорку и пристроил. Привез его на попутном грузовике и сдал под расписку дежурной медичке. Лена собиралась  с Шуркой  ехать, но он убедил ее остаться  под предлогом, что один скорее управится и засветло вернется домой. На самом деле Шурка не хотел, чтобы она присутствовала при передаче в чужие руки  своего ребенка, не хотел видеть ее слез и печального укоряющего взгляда.

     По молодости Шурка не задумывался, что ждет его племянника впереди, когда тот повзрослеет и захочет  узнать, кто его родители. Определив Егорку в детдом, он строго-настрого запретил Лене упоминать о нем, чтобы не бередить лишний раз душу. Лена подчинилась брату и никогда не заговаривала о своем сыне при Шурке

   . При встречах с товарками, когда те делились ночными снами, сказывала, что ей снился ее сыночек, с которым ее разлучили. Кто разлучил? Зачем? Об этом она никому не говорила и не жаловалась. Шурку она ни в глаза, ни  за глаза не корила. Как все верующие, Лена считала, что так, видать, Богу угодно. А сердце ее разрывалось от тоски по малышу, которого она с благоговением,  тайно, незаметно для  деревенских  жителей выносила, и ночью, одна, без повивальной бабки тихо произвела на свет.

     Однажды, когда уже прошло года три, как Шурка сдал племянника в детдом, Лена глухая решилась тайком навестить  свое дитятко, как она  называла  Егорку. Чтобы Шурка не догадался о ее намерениях, она предупредила его, что на Пасху уйдет вместе с бабами на богомолье в райцентр,  где действовал единственный храм на весь район.

     Всю дорогу, пока добирались на попутном грузовике до церкви, бабы сплетничали между собой, а Лена, молча, думала о сыне: узнает ли она своего мальчика,  и кем бы ей представиться, чтобы пустили к нему. Сказаться его матерью она не могла, чтобы не прогневить Шурку, назваться просто родственницей ей было почему-то стыдно. Это казалось ей изменой по отношению к сыну. Уж лучше никак не называться, а дождаться, когда дети выйдут на прогулку, найти сына глазами и неотрывно любоваться им издали.

      В то, первое, посещение она долго стояла возле тына, которым был обнесен двор детского дома, где гуляли маленькие дети в  серых стеганых ватных пальтишках и в валенках с галошами. Поверх вязаных шапочек, такого же цвета, как и пальто, головы  детей были повязаны шерстяными платками. В этой одежде  они все были  похожи друг на дружку.

      В лицо своего сына Лена видела только младенцем. С тех пор он стал совершенно другим,  думала она, но  материнское чутье должно ей помочь узнать его. Сердце ее бешено заколотилось, когда один из мальчиков подбежал к забору, где она стояла, и спросил:
      - Тетя, ты моя мама?

      Лена не слышала произнесенных слов, но по губам  поняла его. И растерялась от долгожданного, но неожиданного вопроса. Впиваясь взглядом в бледное  личико мальчика, дрожащим от волнения голосом, заикаясь, она произнесла:
     - А те-те-бя как зовут-то?
     - Коля.
     - Нет, желанный мой, я не твоя мама.

     Мальчик с недоверием, исподлобья  посмотрел на нее и с грустью вздохнул:
     - Ну, почему все тети не узнают меня! А я так хочу узнать свою маму.
     Лену стали душить слезы. К горлу подкатил комок. Дрогнувшим голосом она проговорила:
      - Ты, родненький не унывай. Появится твоя мамка. Как пить дать, появится.
      - Тетя, а почему ты плачешь?
      - Да вот подумала, может, мой Егорка, как и ты, ищет свою маму.
      - У нас мальчика Егорки нет. То есть, он  был, а теперь его нет. Его куда-то увезли с другими ребятами.
      - Не сказывали куда?
      - Не знаю… - Мальчик, хмурясь, оглянулся на игравших в салки ребят: - Тетя, ну я пошел, раз ты не моя мама…
      Лена постояла, раздумывая: не спросить ли у кого-нибудь из воспитателей, куда делся  Егорка. Да не решилась, испугавшись, что  ее станут расспрашивать, кем она приходится мальчику, и ей придется раскрыться, к чему она пока не была готова. Против воли своего брата Шурки она не могла осмелиться.  Он бы ей, конечно, ничего не сделал, думала она, разве укорил бы и все. Но что-то ей мешало  поступить по-своему, значит,  она была согласна с ним.

      Секретов в деревне не утаишь. О Ленином походе в детдом Шурка скоро узнал, но ни хорошим, ни худым словом не обмолвился, только как-то сказал, что Егорку перевели  за тридевять  земель, куда-то в Поломино, где ему будет лучше.

       После этой неприятной вести Лена целый месяц,  молча, горевала, но никаких попыток проведать сына  больше не делала. Поломино ей представлялась  краем света. Ведь, кроме своей деревни и ближних к ней сел да райцентра, за всю свою жизнь, она нигде не бывала.
       Когда  в душе ее все перегорело, она смирилась со своим горем, решив, что так Богу

угодно, и на ее бледном одутловатом лице  иногда стала мелькать печальная улыбка. Лена никогда уже и ни с кем не заговаривала о своем сыне. И о  грехе ее в деревне перестали судачить.
      
    
                4.

      Егорка, наверное, так бы никогда и не узнал, что у него есть родная мать, если бы в Поломино на областной слет трактористов однажды не приехал Генка Тележонок. Теперь его звали не Генкой, а Геннадием  Телегиным. Он  окончил в Костроме сельскохозяйственный колледж. Борька Егоров – Егоршонок выучился на слесаря-водопроводчика, сразу после учебы женился и остался в городе. А Генке городская жизнь была не по нутру; он  отслужил в  армии танкистом и вернулся в деревню, стал механизатором.

      Перед  лучшими трактористами области в районном Доме культуры с концертом художественной самодеятельности выступали  местные детдомовцы. Геннадий приметил светловолосого  паренька лет двенадцати, ведущего концерт. Своим обличьем тот уж больно напоминал кого-то из знакомых. От пришедшей на ум догадки его бросило в жар.

      … Телегин  вспомнил, как однажды Егоршонок похвастался перед ним, что охмурил Лену глухую и спит с ней, как настоящий мужик. Генка тогда обсмеял его:
        - Врешь!
       - Спорим!
       - На что?
       - На твои заглотыши.
     . Заглотышами деревенские ребята называли крохотные, с комара величиной, рыболовные крючки. Они были цепкими и страшно уловистыми. Рыба их  заглатывала вместе с наживкой. Когда дядя подарил Генке заглотыши, он стал налавливать пескарей и сорьезов на песчаных перекатах в реке Княжой больше  Егоршонока.

       Генка чуточку подумал. Всего ведь  два крючка осталось, остальные утопил. А  если Егоршонок в самом деле не врет? Он к Лене в избу часто стал забегать. Раньше говорил, что дрова колоть ей помогает. А тут такое выдумал!..
      - Ну что, слабо? – ухмыльнулся Егоршонок.
      - Ладно, согласен. Но ты докажи, а иначе спор будет недействительным, – сказал Генка с надеждой, что Егоршонок  ни за что не сможет этого сделать.
      - Когда ты хочешь, чтобы я доказал?
      - Да хоть сейчас.
      - А что! Можно и сейчас.
     - Ты это серьезно? – оторопел Генка, с изумлением глядя на  низенького  Егоршонка. Тот снизу вверх полоснул по  Генке пренебрежительным взглядом.
     - Я слов на ветер не бросаю. Понял? Ну, пошли к  Лене. Ты незаметно нырнешь в сарай и зароешься  в сено. И чтоб ни гу-гу...
     - А что дальше?
     - Ну, ты и тупой…
     На Генку накатило зло. Тупым себя он не считал, да и не был им.  Ему просто  хотелось скорее повзрослеть.

     - Еще раз обзовешь, нос отверну и в помойное ведро выброшу.
     - Да не кипятись ты. Делай, как говорю: жди в сарае.

     Что Егоршонок  задумал, Генка догадывался: не вчера на белый свет появился. Но все равно в голове его не укладывалось, что это может быть правдой, что взрослая толстая баба спуталась с мальчишкой.

  . Зарывшись в сено, Генка надышался душистым ароматом  высушенных трав, и задремал. Разбудил его взволнованный Ленин голос:
     - До вечера не мог обождать, дурачок?
     - Сама велела в любое время являться.
     - Чево?
     - Вот глухня! – еле слышно пробормотал Егоршонок и громко прибавил - Сама  же, говорю, сказывала, когда захочу, приходить.
     - Сказывала. Чево не сказывать-то, когда мужиков больше нету…Сымай портки-то…Давай-ко я твоим огурчиком поиграю… Ого! Да он уже готов! – Лена повалилась спиной на сено, задрала юбку и притянула к себе Егоршонка.

     У Генки перехватило дыхание, его бросило в жар и заколотилось сердце. Никогда в жизни Генка не завидовал Егоршонку, а тут вот позавидовал, но к Лене глухой он почему-то почувствовал отвращение.

     Первое время Генка, конечно, сожалел, что недооценил Егоршонка и в результате расстался со своими уловистыми крючками. А вскоре, когда Егоршонок крючки утопил, досада на себя прошла. Они по-прежнему вместе ходили в лес по ягоды и по грибы, рыбачили, в школе сидели за одной партой, но больше никакими личными достижениями не хвастались  друг перед дружкой.  После девятого класса они уехали из деревни и виделись редко, только  на каникулах…

 С того времени, когда Генка проспорил Егоршонку крючки, а потом куда-то исчез ребенок Лены глухой, минуло больше десяти лет.
 
     … Телегин решил проверить свою догадку. На другой день он зашел к директору детдома, похвалил концерт и, помявшись, спросил:
      - У паренька, что вел концерт, есть родители? 
      - А зачем вам это знать, молодой человек? – строго посмотрела директриса.
      - Да я хотел…- замялся Телегин.
      - Понимаю, - одобрительно улыбнулась директриса. – Мальчик вам понравился, и вы бы хотели его усыновить?
      - Я бы всей душой! – покраснел Телегин. – Да я еще не женатый.
      - Тогда чем же наш Егор так заинтересовал вас?
      – Уж больно он похож на одного моего знакомого…
      - Ну, мало ли на свете похожих друг на друга людей. Одно могу вам сказать: мальчик не совсем сирота, у него есть молодой дядя, устроивший его в наш дом. Да что-то совершенно забыл своего племянника; один раз всего и был, когда оформлял документы…
     – А мать у него кто?
     - Вы чрезвычайно любопытны, молодой человек, - директриса печально улыбнулась.- Но я вам скажу, секрета тут нет. Мать у него была больная, совершенно глухая женщина. Она умерла при родах…
     - А если не умерла? – лицо Телегина снова залилось краской.
     - С чего вы взяли? – директриса удивленно посмотрела на него.
     - Дядя Егора случайно не учитель Александр Крылов? – предчувствуя разгадку, волнуясь,  спросил Телегин.

     Директриса подтвердила имя дяди мальчика. И Телегин рассказал ей, что мать Егора – Лена глухая, как и прежде, живет в деревне, изредка вспоминает с грустью о сыне, который, по словам ее брата, давным-давно умер от воспаления легких в детдоме.


                5.

     Вернувшись после слета  домой, Генка Телегин долго размышлял над тем, как  сказать Лене глухой о воскресшем  сыне, чтобы не подумала, что он над ней насмехается. Она ведь уверовала, что сын отдал Богу душу, часто молилась за его упокой перед иконой  божьей матери, висевшей в ее избе в красном углу. Советоваться с Шуркой, Егоркиным дядей, по вине  которого Егорка рос сиротой, не хотелось. Он-то уж точно знал, что мальчик жив, но почему-то молчал. Какая корысть заставила его отдать племянника в детский дом, а затем на протяжении стольких лет таить его от своей сестры? А потом и вообще похоронить его заживо.

    У Генки Телегина не укладывалось в голове, как мог так жестоко поступить очень милый, внимательный человек Шурка.  Он, бывало, мимо не пройдет, чтобы не расспросить о делах, а если заметит в твоих глазах  печаль, то уж обязательно подбодрит.

     В деревне  Шурку хвалили  за расторопность, с которой он помог Лене устроить ребенка на воспитание в хорошие руки. Он будто бы во всеуслышанье объявил, сам Генка этого не слышал, что Егорку отдает временно, только до своей женитьбы, которая через гол должна была состояться. Но невеста неожиданно отказалась жить в деревне, и Шурка по-прежнему оставался бобылем, пока в школу не прислали  молодую учительницу, по рождению коренную крестьянку. Она и стала его женой.

     Теперь у Шурки, то есть у Александра Николаевича, как его величал Генка Телегин, (хотя для деревенских баб он так и оставался Шуркой)  была своя семья, и наметились долгожданные дети. Жена его с набухшим животом каждый день ходила вместе с ним в Маракинскую восьмилетку учить  сельских ребятишек математике.

     Поразмыслив, Телегин все-таки решил вначале  поговорить с Шуркой. Он выбрал момент, когда тот возле сарая один пилил дрова, и подошел к нему.
     - Бог в помощь! – произнес Телегин привычную фразу, без которой не обходилось  ни одно деревенское приветствие, если  человек был занят делом.- Давай, Александр  Николаич, я тебе помогу.
     - Спасибо, дорогой! Сам справлюсь. С чем пожаловал?
     - Да вот не знаю, с чего начать, чтобы тебя не оскорбить.
     - А чем ты  меня  можешь оскорбить? – продолжая пилить, спросил Шурка.
     - Чрезвычайно серьезный разговор, Александр Николаич. Лично  тебя касается.
     - Меня? Лично?.. Интересно?
     - Да в том -то и дело, что совсем не интересно, а грустно и стыдно.
     - Кому грустно и стыдно?  Тебе или мне?
     - Нам обоим, Александр Николаич.
     - Раньше ты, вроде, не был мастером загадок, а сейчас я что-то тебя не пойму. – Шурка выдернул пилу из надпиленной березовой чурки, прислонил ее к ней и со снисходительной  усмешкой уставился на Телегина: - Ну, так в чем дело, дружок?

     От этой  усмешки и невозмутимого равнодушного, ничем не озабоченного взгляда, в Генке вспыхнула злость. Он не удержался и, краснея,  выпалил:
     - Ты подлец, Александр Николаич!
     - Это теперь твоя манера так разговаривать со старшими?
     - А как же еще разговаривать, если вы… - Генка перешел даже на вы, но тут же вернулся к старой принятой в деревне привычке, - Если ты, Александр Николаич, подло себя ведешь, хотя и учитель.
      - В чем же я провинился?
      - Сам не догадываешься? Ну, дак я скажу. Я только что из Поломина…
      - Понятно, понятно, - пробормотал Шурка, перебивая Телегина. – Ты не думай, я племяша не забыл.
      - Но ты лишил его матери.
      - Иначе бы его не взяли в детдом. А в деревне бы он пропал. Ну, какое воспитание могла ему дать глухая мать?.. Понимаешь, я ведь  не мог Егорку у себя оставить. Был холостой.. Да я скоро заберу его оттуда…

     Телегин слушал Шурку, не перебивая, стараясь его понять, войти в его положение, но не мог себе представить, как столько лет тот носит в себе грех обмана.

     Шуркино объяснение Телегина немного успокоило, злость прошла.
     Шурка, вздохнул, помолчав, угодливо посмотрел  на Телегина и сказал:
      - Геннадий,  Лене  не говори про Егорку. Я сам чуть позже ей скажу.
      - Нет, Александр Николаич, скажем прямо сейчас…
      - Не доверяешь, значит.
      - Не доверяю…
      - Ну что же, может, оно и к лучшему, что не доверяешь. Пойдем, она дома.
      Лена глухая смотрела телевизор. Этот старый громоздкий «Темп» ей когда-то подарил Шурка. Она включала его на полную громкость, но все равно до ушей ее доходили лишь отдельные слова, зато по губам разбирала все, что говорили.

      Когда Шурка с Телегиным вошли  в избу, Лена, не ожидавшая их  прихода, приглушив телевизор, настороженно, будто почуяв что-то  неладное, так как они вместе никогда не появлялись, дрожащим от волнения голосом спросила:
      - С чем пожаловали-то, желанные?
      - С хорошей новостью, теть Лен, - сказал, улыбаясь, Телегин.- Сын твой Егорка нашелся…
      - Нашелся?.. Где?..- Лена побледнела, затем на лице ее запылали, как свечки, красные пятна: - Его господь уж давно к себе взял…Зачем вы меня  разыгрываете, окаянные?
       - Не разыгрываем, сестрица, - не глядя на Лену, хмурясь, проговорил Шурка. – Он живет в  детдоме… Это я грех на душу взял… Хотел, как лучше.  Но, правда, ему там лучше, чем было бы у нас, - как бы оправдываясь  перед самим собой, продолжал  он: - Да я его скоро заберу оттуда.
        Лена глухая с ненавистью посмотрела на Шурку. По ее одутловатым щекам покатились слезы. Это были  слезы ни радости и ни печали. Это были слезы неизбывного горя, которое она  носила в себе все годы.

       Генка Телегин молча вышел из избы и отправился домой, где его ожидала к ужину одинокая мать, постоянно намекавшая ему о своем  желании понянчить внуков.


                6.

      На другой день после отъезда Генки Телегина из Поломина директриса  позвала Егорку в свой кабинет. Егорка только что вернулся из школы в приподнятом настроении. Сегодня ему сильно повезло: он получил сразу три пятерки – по физике, по литературе и русскому языку. По физике пятерка была случайной, потому что этот предмет он почему-то недолюбливал, кажется, за то, что не очень его понимал. Но тайну закона Ома с помощью приятеля Алешки он постиг легко и при ответе на уроке чувствовал себя так раскованно, что даже в душе его зародилась  уверенность: с физикой он точно подружится.
 
     Литературу  Егорка просто обожал. Он был самым активным читателем детдомовской и школьной библиотек, знал наизусть много стихов Никитина, Кольцова, Есенина. Стихи этих поэтов теплили  его душу. Больше всех он любил Есенина. Учительница, узнав о Егоркином пристрастии, подарила ему  сборник  есенинскх стихотворений. Он постоянно носил этот сборник в своем ранце. К сегодняшнему уроку, сверх того, что надо было знать по программе, Егорка выучил наизусть «Письмо матери».

      Девочки, которых  в классе было больше, упросили учительницу разрешить  Егорке прочитать  есенинское стихотворение вслух. Учительница считала, что шестиклассникам еще время не пришло знать такие стихи, но смилостивилась и сказала, что и сама с удовольствием послушает. Егорка с  какой-то затаенной грустью произнес: «Письмо матери» и начал читать: 
                Ты жива еще, моя старушка?
                Жив и я. Привет тебе привет!
                Пусть струится над твоей избушкой
                Тот вечерний несказанный свет
                Пишут мне, что ты, тая тревогу,
                Загрустила шибко обо мне,
                Что ты часто ходишь на дорогу
                В старомодном  ветхом шушуне.
                И тебе в вечернем синем мраке
                Часто видится одно и то ж:
                Будто кто-то мне в кабацкой драке      
                Саданул под сердце финский нож.
                Ничего, родная!  Успокойся,
                Это только тягостная бредь.
                Не такой ух горький я пропойца,
                Чтоб, тебя не видя, умереть.
                Я по-прежнему такой же нежный
                И мечтаю только лишь о том,
                Чтоб скорее от тоски мятежной
                Воротиться в низенький наш дом.
                Я вернусь, когда раскинет ветви
                По-весеннему наш белый сад.
                Только ты меня уж на рассвете
                Не буди, как восемь лет назад.
                Не буди того, что отмечталось,
                Не волнуй того, что не сбылось,-
                Слишком раннюю  утрату и усталость
                Испытать мне в жизни привелось.
                И молиться не учи меня. Не надо!
                К старому возврата больше нет.
                Ты одна мне помощь и отрада,
                Ты одна мне несказанный свет.
                Так забудь же про свою тревогу,
                Не грусти так шибко обо мне.
                Не ходи так часто на дорогу
                В старомодном ветхом шушуне.
      Когда Егорка читал, ребята слушали его, затаив дыхание, а по их щекам скатывались слезинки. Он и сам еле сдерживался, чтобы не заплакать. Егорке так хотелось, чтобы у него была мама, которой бы он писал письма. Почти у всех детдомовских ребят, которые находились в классе, мамы либо были лишены родительских прав, либо сидели в тюрьмах, а его мама, сказывала  воспитательница, давно умерла.

      В классе послышались всхлипывания.
      - Это, Егор, тебе вместо аплодисментов, - с грустью сказала учительница. – Видишь, как все растрогались. Наверное, зря я разрешила.
      - Не зря, не зря. Мы не маленькие. Мы все понимаем, - раздались голоса.
      - Тогда Егору я ставлю отлично.

     … Егор недоумевал – зачем его позвала директриса. Отчитывать, вроде, не за что: ни с кем не подрался, никому из старших не надерзил, ничего не разбил. Может, решила похвалить за пятерки? Она иногда хвалит,  хотя при этом всегда подчеркивает, что на хорошо и отлично учиться – это обязанность каждого школьника.

      Дверь в кабинет директрисы была приоткрыта. Егор просунул нос в щелочку, кроме нее никого не увидел и постучал кулаком по изношенной дерматиновой обшивке.
      - Заходи, заходи, - послышался доброжелательный хрипловатый голос. Директриса вышла из-за стола, взяла Егорку под локоть и усадила в кожаное кресло с протершимися подлокотниками. Сама села напротив и с улыбкой произнесла:
      - Ну, Егорушка, поздравляю тебя.
      - Спасибо. Да я и не думал…
      - Неужели никогда- никогда не мечтал?
      - Мечтать-то мечтал, да чтобы в один день три пятерки…
      - Молодец, Егорушка. Я знала, что ты способный. Но я о другом.- Директриса помолчала, чтобы не ошарашить Егора неожиданной  новостью и, окинув его ласковым взглядом, продолжила, - Родительница твоя жива.
      - Какая родительница?- опешил  Егорка. – Мамка, что ли?
      - Ну да, мама твоя родная.
      - Не может быть, - не веря тому, что услышал, проговорил Егор. – Она же умерла… А вы не шутите?
      - Бог с тобой, Егорушка!..  Прежде, чем тебе об этом сказать, я досконально все проверила.
      - А что же  раньше-то мне никто не говорил?..- Егорка вдруг заплакал. Не от радости, а от обиды на всех, кто скрывал от него мать. Хотя за  годы жизни в детдоме он уже свыкся со своим сиротством и только в мечтах его иногда всплывал образ доброй улыбчивой женщины, которую он представлял своей матерью. 
       - Ты уж не сердись, Егорушка, что так нехорошо получилось, - директриса погладила его по голове. – Я поверила документам, которые представил твой дядя.
       - Какой дядя?.. Разве у меня есть дядя?
       - Есть, Егорушка… Во всяком случае, был.
       - Вы  никогда мне о нем не говорили.
       - Не говорила, потому что он с тех пор, как сдал тебя к нам младенцем, ни разу не объявился. Зачем же было душу твою бередить, если он не хотел знаться. Почему он так поступил, ума не приложу. 
        - А мамка-то моя знает, что я в детдоме живу? – успокоившись, проговорил Егорка.
        - Если бы знала, так уж примчалась бы. Она ведь, наверное, считала, что тебя нет в живых. Теперь-то ей, я думаю, сказали, что ты у нас. Да ведь надо еще  поверить…
        - Вот и я не очень-то верю, что мамка моя жива.- Егорка помолчал, раздумывая, наморщив лоб, от чего на переносице его брови сошлись в одну черную полоску, и в отчаянии промолвил: - Как  я ее узнаю, если никогда не видел!
         - Да она-то тебя узнает.
         - Но ведь и она меня никогда не видела.
         - Что значит – не видела. Она тебя родила. Каждая мама, Егорушка, наделена материнским чутьем.
         - А дальше-то что?  Я к ней уеду или тут останусь?
      - Как ты, Егорушка, сам пожелаешь.
      - Мне боязно расставаться с вами.
      - Сначала съездишь в гости, а там видно будет. Хорошо? – Егорка кивнул в знак согласия.- Ну, вот и договорились.


                7.

      Весть об ожившем Егорке вмиг облетела  деревню. Старухи зачастили к Лене глухой с поздравлениями. Даже бабка Груня, совсем уж похожая на кочергу, и еле передвигавшаяся на распухших ногах, когда-то несправедливо выгнавшая из дому своего старика Шомохтова, ныне уже покойного, за то, что он якобы сотворил Лене глухой ребенка, приковыляла к ней, чтобы узнать от нее самой: правду ли говорят, что Егорка нашелся.

     Бабка Груня  давно уж простила Лену глухую и своего старика за грехопадение, в чем она была почему-то уверена, потому что тайну зарождения Егорки ей никто так и не открыл. Да ее в деревне никто и не знал, кроме юного полюбовника Лены глухой Егоршонка и его приятеля Генки Телегина, который  ни разу не проговорился.

    Бабке Груне внуков Бог не дал, а потому у нее в душе что-то затеплилось, когда пошли слухи о воскресшем Егорке: все ж таки родной человек будет, думала она, почти собственная кровинушка.

    Лена приняла бабку Груню душевно, усадила ее в красный угол, где стояла в киоте, окруженная лампадками, икона Богородицы, напоила чаем с пирогами, которые напекла утром и, сомневаясь в собственных мыслях, осторожно поведала об упрятанном где-то далеко Егорке.

     - Вот судьба-то как недобро с тобой поступила, - посочувствовала бабка Груня. – Да и он без тебя-то там, касатик, мается. Сюда его надобно забрать.
     - Конечно, я бы хотела, да ведь он может и не пожелать. За столько –то годов, наверно, отвык от деревни-то. А меня он и не помнит, и не знает. Ведь  совсем махоньким был, когда Шурка в детдом-то его сдал.
    - Навести его, – посоветовала бабка Груня.
    - Да уж навещу. Обязательно навещу. Вот соберусь  и поеду, хоть Шурка и не советовал  его до весны  бередить. На своей машине, говорит, его привезем. Денег накопил, жигуля собирается  покупать.
    - Ляд с ним, с энтим  жигулем. Теперя  на автобусе  можно скорехонько добраться. Какую шоссу-то отгрохали, прямо, как зеркало. Это раньше все пехом бегали, али на попутке по колдобинам сутками тряслись. – Бабка Груня неожиданно перекрестилась: - Вот помню, как с бабами к Ефимке блаженному, царствие ему небесное,  на мужиков гадать ходили. Тебя-то еще на свете не было, да Матрена, матка твоя покойная, поди, тебе рассказывала. Сутки тащились до Шаблова-то. А Поломино-то подальше будет. Ну, ничего, доберешься, чай, не маленькая…Мы-то пока тащились до Шаблова, устали, мочи не было. Ефимко нас приветил, кажинного добрым словом обласкал, надежду вселил, что мужики наши с фронта вернутся, свистулек разных для ребятишек надарил. На душе-то сразу легко сделалось  А предсказание Ефимкино сбылося: мой Иван и батько твой с войны-то живехонькими вернулись. Да вишь ты, контузия твово батьки на тебе сказалась. Ты, чай, меня никудышно слышишь? …

     Лена, впившаяся глазами  в бабкины губы, обидчиво произнесла:
     - Да я ни единого твоего слова не пропустила.
     - Ну, слава Богу?.. Ты уж прости меня, Ленушка. Растрепалась я тута, а коза ведь не доена. Пойду, пожалуй. – Поднялась из-за стола и, не разогнувшись, ожившим знаком вопроса, зашаркала к выходу, возле двери обернулась:
    - Шурку не слушай. Делай, что велит  сердечюшко.


                8.

     Шурка уехал в  Кострому на курсы усовершенствования учителей. Жена его с маленьким ребенком, будучи в декретном отпуске, временно поселилась у своих родителей в нежелающей умирать деревне Большая горка, поближе к школе, где она работала учителем математики.

    Отсутствие брата и его жены Лене глухой было на руку: она без колебаний собралась и поехала к Егорке. Ехать пришлось с пересадкой: вначале до райцентра, а потом уже на другом автобусе добираться по проселочной дороге до Поломина.
     Осень не приносит радости. Как бы природа ни светилась яркими красками, все равно осенняя пора наводит грусть. Золотым дождем сыплются на землю листья, оставляя деревья голыми, отчего они смотрятся   сиротами; трава на лугах жухнет и сивеет, но не сдается, не хочет умирать: на скошенных опушках зеленеет отава; а вот разноцветья уже не видать, лишь кое-где  мелькнет кустик ромашковой астры да вспыхнет солнышком одинокий одуванчик. На полях пусто. Урожай собран. Только где-то вдали по жнивью бродят коровы, охраняемые пастухом на  лошади, да слышится тарахтенье трактора, пашущего под зябь.

     Лена никогда не ощущала в себе желания полюбоваться природой. Она  настолько слилась с ней, что как бы и не замечала ее, и жила, как живут все деревенские жители, не умиляясь ее красотой. Но, глядя в окно автобуса, за которым проносились оголенные поля и деревья, она вдруг подумала: как было хорошо минувшим летом, когда она ходила в лес по грибы и по ягоды, и там, напрягаясь, вслушивалась в кукование кукушки, по детской привычке спрашивая у нее, сколько ей осталось жить. Кукушка ей тогда не ответила, а может быть, по глухоте своей Лена просто не расслышала. Ей хотелось жить долго, особенно теперь, когда нашелся ее  желанный сынок.

    Лена стала думать о нем, и нежность заполнила ее душу. Неожиданно, как часто бывает  в минуты раздумья, ее охватила тревога. А если Егорка откажется признать ее матерью
или не захочет с ней остаться? Что тогда делать? Вспомнила разговор с бабкой Груней, когда та  приковыляла к ней, чтобы простить ее и посоветовала, не откладывая, навестить Егорку, и сразу почувствовала себя спокойнее, тревожные мысли постепенно ушли.

     В Поломино Лена приехала к вечеру, когда лучистое  солнце краешком зацепилось за макушки высоченных сосен и, не грея, слепило глаза. Еще в автобусе местная  тетушка, возвращавшаяся из райцентра, где выправляла себе пенсию,  выспросив у Лены о цели приезда в поселок, открылась ей, что работает секретарем поселкового совета, часто бывает в детском доме и знает светловолосого  паренька Егорку. Он даже не раз был у нее дома. Это она предложила директрисе по  выходным и по праздникам  детдомовских  детей отпускать в поселковые семьи, где есть ребята, с которыми они вместе  учатся. А ее внук Алешка дружит  с Егоркой, они даже и сидят за одной партой.

     Секретаря поселкового совета в детдоме, видать, считали своим человеком. Дежурная нянечка приветливо улыбнулась, впуская женщин в помещение, и, ни о чем не расспрашивая сказала, что директриса у себя в кабинете.

     Пока поднимались  на второй этаж, секретарь совета пригласила Лену вместе с Егоркой на ночлег, так как в поселке дом приезжих только начали строить, да раньше и нужды-то в нем не было: мало кто из посторонних наведывался  в  этот лесной угол. Теперь другое время настало: туристы вот зачастили, не так чтобы уж больно прытко, но каждые выходные прикочевывают, палатки на берегу реки ставят, по поселку и его окрестностям шастают, ищут родники со святой водой. А уж когда областные власти слет трактористов затеяли  провести (потому что поля для соревнований по пахоте здесь, что надо), пришлось местных жителей упрашивать, чтобы приезжих у себя дома разместили.  Намаялись с устройством-то, да не зря – на гостиницу областные власти денег отвалили. Так что скоро условия для  туристов, как в городе будут.

     Директриса, сидя за столом, встретила секретаря совета и Лену вопросительным взглядом. 
Взгляд этот не был строгим, чего побаивалась Лена, а скорее удивленным и несколько настороженным, может быть, даже немного напуганным: уж не набедокурил ли кто-нибудь из детдомовцев.
     - Мария Николаевна, - сказала секретарь совета. – Это  мать Егора. Мы с ней в автобусе познакомились. Вот привела ее к вам, чтобы не блуждала по поселку.
     - Голубушка вы моя, как я рада, что вы объявились! – Директриса вышла из-за стола и с распростертыми руками направилась к Лене. Лена в ответ лишь печально улыбнулась.
     - Она плохо слышит, - предупредила секретарь совета.
     - Слава  Богу, что вы наконец-то объявились,- обнимая Лену за плечи, громко произнесла директриса.
     - Кабы знать, так я бы уж давно у вас очутилась, - оживилась Лена. – Как сынок-то  мой, Егорушко-то поживает?
     - Хороший  парнишка растет. Отзывчивый. Всякому на помощь придет, кого обидят.- Директриса на мгновение умолкла, в ее глазах мелькнуло сомнение: говорить ли, что думает? Но тут же, конфузливо улыбнувшись, будто заметили ее мысли, обращаясь к Лене, доверительно продолжила: - Вы знаете, мамочка, у вашего сына чрезвычайно  обостренное чувство к несправедливости. Мне  страшно за него становилось, когда я думала, как он со своей чистой душой  уживется  с нашей жестокой действительностью. Но теперь, слава Богу, у него есть к кому прислониться.- Директриса ласково посмотрела на Лену и, чувствуя ее нетерпение поскорее увидеть сына, сказала: - За Егором я уже послала, как только нянечка о вашем появлении мне позвонила. Идемте в спальный корпус, там, в библиотеке и состоится ваша встреча. Мы с Клавдией Павловной не будем вам мешать.- Директриса кивнула в сторону секретаря поселкового совета. – Поговорим пока с ребятами. А вы начинайте свою материнскую миссию.
      - Это что? – не поняла Лена.
      - Ах, извините, глупость сказала, - покраснела Директриса. – На совещании в РОНО эти напыщенные слова  в мою голову засели. А вы просто любите своего сына и заботьтесь  о нем. Вот и все.
     - Да уж я-то, ой как буду его любить. Лишь бы он признал меня, - вытирая набежавшие слезы кончиком цветастого полушалка, проговорила Лена
     - Все будет путем, - погладила ее по плечу секретарь совета.

            
                9.

     В читальном зале библиотеки, тихой уютной комнате, в правом углу которой на тумбочке стояли пионерский горн и совершенно новый, с туго натянутой сверкающей белой кожей и двумя палочками, барабан, подаренный, по словам директрисы, шефами местного молокозавода, никого не было. Но по тому, как на длинном полированном столе лежали вразброс детские газеты  и журналы, чувствовалось, что тут совсем недавно заседали ребята.

     - Мы с юнкорами тему очередной командировки сейчас обсуждали, - сказала директрисе молодая воспитательница, и  ко всем обращаясь,  добавила: - Не подумайте, что я их выпроводила. Ребята сами решили уступить место  Егору для встречи с мамой.
     - Спасибо детям за понимание, - похвалила поступок ребят директриса и с озабоченной улыбкой  спросила: – Командировку-то мы вам не сорвали?
     - Ни в коем случае, Марья Николаевна, - сказала воспитательница. – Открою вам секрет: в этот раз мы решили проверить, как живут одинокие ветераны в поселке.
     - Вот молодцы-то! – вдруг оживилась секретарь совета. – По итогам своей командировки нас не забудьте проинформировать.
     - Как подведем итоги, сразу к вам  явимся. И в «Пионерскую правду» напишем.
     - А это зачем? – с беспокойством произнесла секретарь совета.
     - Ну, во-первых, потому что тему командировки нам подсказала  «Пионерская правда», а во-вторых, мы напишем, как есть, правду.
     - Да, да, напишут, голубушка, непременно напишут,- подтвердила намерения ребят директриса. – Так что уж вы, уважаемая власть, не отмахивайтесь, пожалуйста, от нужд стариков, чтобы не опозориться на всю страну. Детскую газету ведь и в правительстве читают.
     - Ну, уж так и читают? Будто других дел нет, - искренне усомнилась секретарь совета.
     - Напрасно вы так думаете, Клавдия Павловна, - сказала директриса. – Устами детей глаголет истина. И там это не могут не понимать
     - Да ведь и я так считаю, - промолвила Клавдия Павловна. – Только уж нас-то вы не срамите, - она с надеждой посмотрела на воспитательницу.
     - Стало быть, грешки-то у местной власти имеются,- рассмеялась директриса.
     - Не без греха, конечно. Но делаем, что можем. Нынче вот к  Октябрьским праздникам всем ветеранам  деньжат выделим.
     - А если бы вы еще и одиноких стариков дровами обеспечили…- сказала директриса.
     - Наши ребята помогли бы дрова бесплатно распилить, - подхватила воспитательница.
     - В таком случае в лепешку разобьемся, но средства на дрова найдем, - пообещала секретарь совета.
     - Мне, как депутату, приятно слышать такое от исполнительной власти, - удовлетворенно произнесла директриса.
    - Только не подведите, Клавдия Павловна, чтобы в глазах ребят не выглядеть врунами. Я им о вашем решении завтра же объявлю, - сказала  воспитательница.
     Лена, стоявшая молча, вначале прислушивалась к разговору, но, поняв, что это ее не касается, стала думать о сыне. Егорка все не появлялся, и она, ощущая в себе нараставшую тревогу, вопросительно посмотрела на директрису. Та уловила тревожный Ленин взгляд и, спохватившись, спросила:
     - Где же Егор-то?
     - Он тут, за дверью дожидается, - сказала воспитательница.
     - Его же мать с нетерпением ждет, - с осуждением проговорила секретарь совета.
     - Наши дети, Клавдия Павловна, приучены к вежливости, - защитила Егорку директриса.- Пусть заходит, - кивнула  она воспитательнице: - А мы представим их друг с дружке и уйдем…

               

                10.

     Воспитательница отрыла  дверь, посторонившись, впустила Егорку. Он тихо вошел и остановился  у порога, переминаясь с ноги на ногу, поздоровался и робким взглядом обвел присутствующих. Всех женщин, кроме одной, он хорошо знал, и был уверен в том, что круглолицая полная незнакомка в цветастом полушалке  была его матерью. Но он не знал, как ему поступить сейчас: броситься ли к ней и поцеловать ее или подождать, что она скажет. Его сковала какая-то непонятная  ему самому стеснительность. Присутствие посторонних мешало ему проявить нежность к матери, о которой он тосковал всю жизнь. И вот она неожиданно явилось. Неужели настоящая, родная мать теперь будет у него?!

     Лена тоже стояла, не сходя с места, и глядела с нежностью на мальчика, выискивая в его лице и фигуре родные черты. Ей казалось, что именно таким – невысоким, коренастым, светловолосым, с острым подбородком и настороженным взглядом голубых глаз,
она его и представляла.

     - Егор, не стесняйся, подойди к своей маме,- сказала директриса: - И вы, Елена Николаевна, будьте  смелее.
     Лена устремилась к Егорке  с раскинутыми в стороны руками. Тот еще не успел сделать и шага  ей навстречу, как она обхватила его, прижала к себе, приговаривая: «Сыночек, родненький мой!..»  Она стала торопливо целовать его лицо. Егорка почувствовал на своих щеках ее слезы. Он не знал, что ему говорить, и стоял молча.
 
     Директриса с воспитательницей незаметно вышли из библиотеки.


                11.

     Две ночи и два дня провела Лена в поселке. Приютила ее секретарь поселкового совета  Клавдия Павловна, внук которой учился в одном классе с Егоркой и дружил с ним. Директриса разрешила  Егорке после школы находиться с матерью, чтобы он привыкал к ней, больше ее узнал и, в конце концов, принял самостоятельно решение: покинуть детский дом, в котором он прожил всю свою жизнь или остаться в нем до совершеннолетия.  Но прежде Егорке еще предстояло  закончить учебный год, и только потом, если пожелает, переселиться к матери.

     Егорке страшно хотелось побывать в деревне, где он родился. И директриса  отпустила его на неделю. Не дожидаясь рейсового автобуса, который отправлялся  вечером, Лена с Егоркой поехали до райцентра на попутке утром, чтобы засветло успеть добраться до родной деревни.

     При первой же встрече Егорка догадался, что мать плохо слышит, и на людях редко спрашивал ее о чем-нибудь, чтобы не  привлекать  внимание громким разговором. Он не стеснялся, что мать его оказалась глухой. Ему просто были неприятны сочувствующие взгляды посторонних. Поэтому и в попутке – скрипучем  от старости жигуленке, и в заляпанном грязью автобусе из райцентра, он сидел молча, любуясь залитыми осенним солнцем зеленеющими косогорами, где паслись черно-пестрые коровы и остриженные овцы романовской породы.

     Чтобы не смущать Егорку своим вниманием,  Лена  украдкой с обожанием поглядывала на сына. Никогда в жизни она не испытывала такой радости, как сейчас. Вот он, ее кровинушка, сидит рядом, прижавшись к ней, и она, глухая, слышит, как шибко бьется его сердце, и видит, как голубые желанные его глаза с восторгом и удивлением смотрят на окружающий мир. А ведь этого могло и не быть, если бы однодеревенец Генка Телегин, приятель Егоршонка, родного отца Егорки, о котором Лена давно забыла и ни за что не скажет о нем сыну, не  поехал бы на слет трактористов и случайно не встретил детдомовского паренька. «Не во сне ли это со мной происходит?» — думала Лена, нежно касаясь руки Егорки, который неотрывно глядел в окно.

      - Ты чего, мам? – обернулся Егорка. Он все прошедшие дни называл Лену тетей, а тут непринужденно, само собой вырвалось  «мама». От этого долгожданного слова у Лены от радости перехватило дыхание. Ей хотелось расцеловать его и потискать, как маленького. Но она, чтобы не смущать его, улыбнулась и сказала:
     - Так, ничего. Не верится, что ты нашелся
     - И мне не верится. – Он погладил ее шершавую теплую ладонь, лежавшую на подлокотнике и спросил: - Мам, долго еще ехать?
     - Устал, сыночек?- с сочувствием произнесла она.
     - Нет, что ты! Просто не терпится родной дом увидеть.
     - Глико вдаль-то. Видишь, справа от дороги, на горушке избы стоят?
     - Вижу. Красота!.. Как в сказке!..
     - Вот это и есть наша Ивановка. Ране-то по ней большая дорога проходила, а недавно новый тракт рядом проложили.
     - А дядя Шура тоже в этой деревне жил?
     - Почему жил? Он и теперь живет. Только сейчас-то его дома нету. На курсы уехал.
     - А  правда, что в детдом привез меня маленького он?  Обещал  навещать. А сам, как сквозь землю провалился.
     - К стыду моему, правда, сыночек. Неладно он поступил. Уговорил меня, что тебе там лучше будет. А я, дурочка, и согласилась. Потом еще и обманул: сказал, что ты помер. Ну, да  Бог ему судья. Главное, что ты, моя родимушка, нашелся.

     В голове Егорки мелькнула обида на мать, что так легко отказалась от него, но неприязненное отношение к дяде, который обманул ее, а  его на долгие годы лишил  материнской ласки, затмило эту обиду. Заметив в глазах матери печаль, он пожалел ее и тут же  простил.


                12.

     В деревне Егорка перезнакомился со всеми своими сверстниками. Их было всего-то пятеро. Утром они веселой гурьбой уходили в школу в соседнее село за два километра от Ивановки. В середине дня такой же гурьбой возвращались, обедали, делали уроки, а потом на улице играли в лапту, в прятки, в футбол. Егорке такая вольная жизнь нравилась: мать работой по дому его не загружала: боялась, что ему это не понравится, и он передумает переезжать к ней.  Чтобы не скучать в ожидании ребят, Егорка выполнял упражнения по русскому языку и математике, которые задавали деревенским ученикам, читал повесть Юрия Ермолаева «Нежданно-негаданно», которую привез с собой из детдома,

    Деревенские старики наперебой приглашали его в гости, поили  чаем с домашними пирогами, расспрашивали про житье-бытье, жалели  детдомовских ребят, что растут сиротинками.

     Как-то бабка Груня зазвала Егорку к себе. Уж больно хотелось  ей поближе с ним познакомиться. Угощая его козьим молоком и овечьей брынзой, от чего Егорка деликатно отнекивался, она пристально разглядывала его лицо и следила за манерой его поведения, все искала сходство со своим стариком. Лену-то глухую она давно простила, но вот покойного Шомохтова по-прежнему ревновала, но не зло, как прежде, а с некоторой снисходительностью. Она искала это сходство, чтобы уверить  себя в своем подозрении  И ведь нашла сходство, только не с мужем, а с внуком от дочери, которого в детстве в деревне  все называли Егоршонком по фамилии отца, утонувшего по пьянке.

     Заподозрив сходство, бабка Груня обрадовалась, но Егорке, а позже и Лене, виду не подала. Рассудила так: не будет торопиться, чтобы родного внука не опозорить, семья ведь у него есть, правда детей нет. Вот уж, когда он нагрянет в отпуск, она у него все и выведает.


                13.

     Егорке в деревне понравилось. И разговаривать с глухой матерью было нетрудно. Она понимала его с полуслова. Он бы пожил тут и еще, да отпускные дни закончились. Лена с неохотой отвезла его в детдом.

     С  дядей Егорка так и не повидался. Тот по-прежнему учился на каких-то курсах. Может быть, это и лучше, думал Егорка, а то бы наговорил ему всяких дерзких слов, из-за чего бы потом переживал. Но прошло время, Егорка успокоился, и злость на дядю прошла, тем более, что, по словам матери, тот обещал в начале следующего лета, как только закончится учебный год, приехать за ним в детдом на легковушке, и  привезти в Ивановку.

     Первым делом  после возвращения из деревни Егор явился к директрисе и рассказал ей о своих впечатлениях от поездки. По его светящимся  от восхищения глазам Мария Николаевна сразу поняла состояние его души и слушала, не перебивая.

     - Как я рада за тебя, Егорушка! – сказала она, когда Егорка закончил свой сбивчивый от восторга рассказ.- До лета уж не так много осталось…

     На самом деле до лета было еще далеко. Предстояло пережить осень, зиму и весну. После расставания с матерью Егорка долго грустил, и время  тянулось медленно. Потом, когда занятия в школе, в художественных  кружках и в спортивных секциях  заняли все свободное время, дни замелькали один за другим, и грусть отступила, но совсем не улетучилась. Мать часто писала ему, передавала поклоны от деревенских старушек и ребят, с которыми он подружился, спрашивала о самочувствии. Он так же подробно отвечал ей.

      В минуты затишья, перед сном, Егорка перечитывал письма матери. Он представлял ее молчаливой и одинокой, с грустными глазами, и сердце его сжималось от тоски. Засыпая, он мечтал: вот было бы здорово, если бы  утром наступило лето, и он бы на Жигулях с дядей и матерью покинул детский дом навсегда. Было бы жалко расставаться с друзьями, но он бы дал слово навещать их каждый год, а если бы Мария Николаевна разрешила, он бы уговорил мать пригласить их на каникулы в гости.

     В конце весны письма от матери стали приходить реже. Егорка подумал: огородом занята, не до него сейчас ей. Ну, да ничего страшного, без всяких там лишних писем  приедет  и увезет его.
     Минуло две недели после окончания учебного года, а за ним не приезжали, и письма по-прежнему  не приходили. Егорка сбегал на почту: не затерялись ли там? Проверили по учетной книге – никаких следов. Какое-то нехорошее предчувствие  зашевелилось в душе Егорки

     Он решил подождать еще день, а затем сходить к директрисе Марии Николаевне за советом. Но та первой пригласила его к себе в кабинет, усадила в кресло, поставила перед ним чашку чая, пододвинула к нему  вазу с конфетами «Мишка на севере», которые он обожал, и села рядом сама.
     - Егорушка, я вчера получила письмо от твоего дяди, - сказала директриса.
     - Наконец-то! – вырвалось у Егорки. – А то я уж подумал, что за мной не приедут.
     - К сожалению, мой дорогой, - Мария Николаевна глубоко и печально вздохнула,- не приедут.
     - Почему?.. Разве мама от меня отказалась?
     - Нет, Егорушка, она не отказалась…- красивое круглое лицо Марии Николаевны помрачнело, - Она… ее…одним словом,  твоей мамы больше нет.
      - Как нет?.. – Егорка вздрогнул и недоуменно уставился на директрису.- Что с ней?
      - Она умерла, Егорушка, - тихо промолвила Мария Николаевна.
      -  Умерла!.. Она не могла умереть.
      -  Все мы смертны, Егорушка.
      - Я поеду на похороны, - решительно сказал Егорка. – Вы меня отпустите?
      - Уже больше двух недель прошло, как твою маму похоронили. Твой дядя об этом в письме написал. Он собирается тебя навестить…
         
                14.

      С того дня, как директриса сообщила Егорке о смерти матери, прошел месяц. За это время дядя  так и не навестил племянника, только написал еще раз директрисе, что Егора он усыновлять не будет, потому что у него нет возможности дать ему хорошее воспитание.

      Егорка, конечно, и не собирался напрашиваться на усыновление, но, узнав об этом, страшно обиделся, и в нем вновь вспыхнула злость на дядю.  «Это  из-за него я был и остался навсегда сиротой» - подумал он, загораясь местью. Но, как и чем отомстить дяде Егор не представлял. Решил, что, не отпрашиваясь у директрисы, убежит в деревню, потому что, если по-честному отпроситься,  одного она ни за что не отпустит. А ему хотелось встретиться  с дядей без посторонних.

     Вечером, после ужина  Егорка украдкой собрал свой рюкзачок, с которым  ходил  в  походы с детдомовцами. Взял с собой несколько кусков белого хлеба, пачку печенья «Детское», купленную накануне в сельмаге, выпросил у Алешки зажигалку, похожую на никелированный пистолет. С этой зажигалкой-пистолетом Егорка чувствовал себя  увереннее: мало ли, вдруг кто приставать в дороге будет, так можно и отпугнуть.

     Дорогу в деревню он уже знал. Ехать на попутке остерегся, наслушавшись разговоров об убийствах детей, которых подбирают, а то и специально заманивают  попутные автомобилисты. Денег на автобус ему дал, не спрашивая, зачем и когда вернет, Алешка. У того деньжата не переводились: бабушка его баловала.
     Когда в детдоме все еще спали, Егорка тихо встал, набросил на плечо рюкзачок, незаметно выскользнул на улицу, накрытую прохладным туманом, плывущим от реки, и уехал первым  автобусом вместе с местными торговцами, спешившими на районный базар со своим  хрюкающим и чирикающим  товаром. Он старался ни на кого не глядеть, чтобы кто-нибудь  к нему не придрался: почему один да еще в такую рань. Но торговцам до него не было дела. Зато кондукторша, которой Егорка протянул деньги за проезд, стала с подозрением его расспрашивать: куда и к кому едет, да почему без взрослых. Он с такой искренней интонацией ей отвечал, что она поверила, выдала ему билет и больше не приставала с расспросами.

     До деревни Ивановки Егорка добрался засветло. Знакомый дом, в котором он прожил несколько счастливых дней вместе со своей глухой матерью, встретил его неласково. Все окна и входная дверь были заколочены досками. На огороде, который располагался за избой, уныло цвела, зарастающая колючим осотом, картошка; на длинных грядках, с потрескавшейся по бокам от жары землей, сиротливо пробивались сквозь сорняки,  желтые огуречные цветки; один лишь лук, сочные мясистые перья которого вымахали до полуметра, не поддавался  унынию. От увядающего, заросшего сорняками огорода, Егорке вдруг сделалось до того тоскливо, что он лег на землю, зарыл лицо в траву и заплакал. Сквозь всхлипывания, он неожиданно услышал знакомый  дребезжащий голос бабки Груни, и поднялся, вытирая кулаком слезы.

     - Поплачь, дитятко, поплачь, все легче станет, - сказала она, перекрестившись, тяжко вздохнула и добавила –   Уж больно хотела мать-то тебя видеть.  Все Шурку просила,  за тобой съездить, да тот все отнекивался. Некогда, вишь, окаянному, было. - Бабка Груня снова перекрестилась. - Царство ей небесное!..

     Бабка Груня увела Егорку к себе домой. Егорка-то намеревался остановиться у дяди, чтобы поговорить с ним начистоту. Но того не было дома: он  куда-то уехал и просил бабку Груню присматривать за избой.

    От бабки Груни  Егорка узнал, что Шурка всем в деревне трепался, что он бы взял племянника, да тот прикипел к детдому и не хочет с ним расставаться. А еще Егорка узнал, что Шурка страшно обозлился на его мать Лену глухую за то, что  та  в его отсутствие ездила в детдом и без совета с ним  решила забрать сына. Он так над ней измывался, обзывал ее по всякому, что она после этого и слегла.

    Бесхитростный рассказ бабки Груни  о последних днях Лены глухой, об издевательствах над  ней Шурки, переполнил истерзанную  душу Егорки такой дикой ненавистью к своему родственнику, что он поздним вечером того же дня, ушел от бабки Груни  и поджег ухоженный дядин дом.


                15.

     После пожара от деревни Ивановки, просуществовавшей, по словам старожилов, больше века, остался один дом бабки Груни. Остальные семь домов сгорели дотла. Никто из жителей на пепелище отстраиваться  не пожелал.  Все, кроме Шурки Крылова, перебрались в поселок Маракино, где были сельмаг, клуб, восьмилетняя школа и фельдшерский пункт. Шурка  Крылов, на совести которого была выгоревшая деревня  (хотя он об этом и думать не думал) уехал с семьей  в город, поменяв профессию учителя на продавца.

    Бабка Груня вскоре умерла, так и не раскрыв до конца тайну происхождения Егорки. Свою избу она завещала ему, не догадываясь, что это он сжег всю деревню.

    Этим  же летом в округе сгорело еще несколько  изб. Вначале все грешили на засушливую погоду, а потом поползли слухи, что будто бы в районе завелся красный петух в образе белобрысого паренька, который мстил за поруганное свое детство. Так это было на самом деле или нет, никто не проверял.