Три несчастья

 
               
       
        Лето было в разгаре.  Нашу  семью разбросало в разные места. Как всегда во время каникул, я жил в Меловом у бабушки. Мать штукатурила дом  (калымила) в Золомном — деревне, расположенной километров десяти от Губина. Пятилетний брат  Юрка был с нею.  Отец оставался дома в Губине. С ним  жила бабушка Даша — младшая сестра моей бабушки, женщина лет пятидесяти, худая, болезненная.

     В ту страшную ночь я беззаботно спал  в угловой комнате, когда  меня начали тормошить.  Я открыл  глаза и увидел  склонившееся надо мной заплаканное лицо бабушки.    
   - Вставай, Коля. Вставай, -  зазвучал ее скорбный голос. 
  Я понял, что произошло что-то страшное, чудовищное, и меня охватило сильное волнение.  Я встал с кровати,  зашел в соседнюю комнату и увидел дядю Колю, грузного,  высокого  мужчину тридцати семи лет, и его жену, мою крестную, смуглую женщину с черными глазами, наполовину цыганку.  У обоих у них был  потрясенный вид. Бабушка  стонала. Я не мог понять, что случилось.
  У меня возникло страшное подозрение, что умер кто-то из близких …   
- Что случилось? - спросил я.
  - Плохо, Коля, ой плохо, - причитала крестная. – Большое горе.
- Что случилось? - повторил я.
   - Плохо. Отец твой…  на работе упал с дома, разбился. Ноги сломал… Наверно, отрежут.
    Я представил отца без ног. «Ну это еще ничего, - подумал я. - У Шурика Павлова отец ходит с костылями. На инвалидке ездит».
     На мгновение ко мне пришло успокоение. Но бабушка продолжала стонать, а тетка обливаться слезами. Вдруг  в голову мне пришла страшная догадка.   
   - Вы, наверно, меня обманываете! Он умер? – крикнул я.
   - Да, Коля! Погиб.  В погребе током убило, - сказала крестная, решившая, что я уже достаточно подготовлен к восприятию страшного сообщения.
   Меня охватил ужас. Я  заплакал навзрыд.
-   Одевайся, Коля, поедем.
  Перед выходом из дома я  машинально  бросил взгляд на часы, висевшие на стене:  было  два часа.
      Мы вышли на улицу. Возле дома стоял самосвал.  Я  залез в кузов. Мне дали фуфайку. Бабушка и крестная сели в кабину, дядя занял свое водительское место, и машина тронулась с места. 
      Автомобиль мчался по дороге. Кутаясь в  фуфайку, я смотрел на звездное небо. Меня страшила встреча с мертвым отцом. Страшно было увидеть мать. «Хорошо бы ехать, ехать и  никогда не приехать», - думал я.
    Но чудес на свете не бывает.  Через полчаса машина подъехала к нашему дому, освещенному фонарем, висевшем на столбе. Крестная и бабушка вылезли из кабины. Навстречу бабушке  с рыданиями бросилась мать. Они обнялись и рыдали вместе. Эта картина обжигала мне душу.      Я слез с кузова, подошел к калитке. В дом заходить не хотелось.  Когда мне сказали, что тело отца еще не привезли из морга, я испытал облегчение. Я прошел в свою комнату и, не раздеваясь,   лег на свою кровать.
   - Хочу спать, - буркнул я.
   - Какой теперь сон… - сказала мать скорбным голосом.
    Я понимал, что неприлично  спать, когда отец умер, но мне хотелось во сне спрятаться от кошмара реального мира.
    Бабушка, мать и бабушка Даша разместились на кухне. Бабушка Даша, бледная, потрясенная,  взволнованно рассказывала, как произошла трагедия.

     В тот день на производстве  отец должен был работать во вторую смену. Днем он делал баньку возле сарая. В погребе под нашим  домом  он  добывал  коричневую  глину, лепил из нее кирпичи и раскладывал их  для просушки на солнце во дворе. Время от времени он попивал бражку, которую он   приготовил из сахара для варки самогона.
     Затем он исчез из поля зрения бабушки  Даши. Она  решила, что он ушел на работу, не предупредив. Такое раньше бывало: отец был молчуном.            
    Ни о чем не подозревая, она закрыла люк в погреб.
     Когда на  следующий день утром он не появился, она решила, что он остался на работе, в дневную смену. Такое тоже раньше бывало. Лишь утром следующего дня она подняла тревогу, сообщив  дяде Коле и  крестной  об исчезновении моего отца.   Те, прежде всего,  стали искать его в доме. Залезли на чердак. Там его не было. Спустились в погреб и увидели  тело отца.   Рядом  с отцом стояло ведро с ботвой свеклы: перед тем как уйти на работу отец хотел покормить поросенка. Бабушка Даша чуть было не потеряла сознание, когда узнала, что двое суток провела в доме с покойником. 
     Вызвали скорую, милицию.
      Врачи констатировали смерть от электрического тока.  Милиция установила, как произошел контакт с электрическим током:  пытаясь  выкрутить лампочку  из патрона, босой отец схватился рукой за оголенный провод. 
    Выслушав рассказ бабушки Даши, я свернулся калачиком,  укрылся одеялом с головой. Я надеялся, что проснусь в Меловом, и  все происшедшее  окажется ночным кошмаром.   
    Утром проснулся: моя комната, кухня нашего дома, опухшее лицо матери. Нет, смерть отца не ночной кошмар, а реальность. Последняя надежда умерла. 
   «А хорошо было, если бы  умерших не надо было хоронить, - подумал я. - Умер человек и бесследно исчез».
    Пришли родственники отца: бабушка Наташа- худенькая простодушная женщина лет шестидесяти пяти,  дед Гаврюха — невысокий, широкоплечий старик лет семидесяти,   дядя Миша, тетя Настя и другие.
   Часам к одиннадцати привезли гроб с телом отца. Увидев гроб, мать упала в обморок.  Ей к носу поднесли пузырек с нашатырным спиртом, а когда она очнулась, дали выпить ложечку валерьянки. Зубы лязгали о ложечку.       Гроб  занесли  в зал, поставили на табуретки. Меня поразили несколько  деталей в облике отца: запястья  были в волдырях (они появились, видимо, в тех местах, куда прикасался провод), через всю  голову  проходил  шов, торчали грубые нитки (было очевидно, что они появились после вскрытия), глаза были полуоткрыты и излучали тусклый свет.   
       Мать, сидевшая возле лица отца,  постоянно падала в обморок. Ей давали нюхать нашатырный спирт,  поили  валерьянкой.
   Находиться в переполненном доме было тягостно. Я вышел на улицу. Из дома донеслась брань. Я слышал надрывный  голос бабушки Наташи. Я подумал, что она ссорится с матерью.  Бабушка всегда считала, что мать не заботилась об отце и понапрасну его пилила. Мне стало  очень стыдно. Неужели они не могли не устраивать скандал  у тела покойного? Лишь позднее я узнал, что причина  бабушкиного гнева  была совсем другой. Одна из плакальщиц, следуя традиции, принятой в ее деревне,    обратилась к отцу: «Что ж ты такой нехороший. Зачем же ты бросил своих деток?» Это задело бабушку Наташу.  Чтобы защитить своего усопшего сына, примерного семьянина, любящего отца, она набросилась на плакальщицу: 
    - Никого он не бросал! 
   Возле нашего дома людей собралось огромное количество.  Трагическая смерть мужчины тридцати девяти лет привлекла многих зевак, пришедших поглазеть на зрелище.
     Тело повезли на кладбище.  Я сидел на машине возле гроба. Рядом со мной сидел брат Юрка, курносый малыш и, подражая взрослым, делал вид, что плачет. Огромная толпа шла за машиной.
     Гроб поставили рядом с могилой. Началось прощание.  Близкие люди подходили к гробу, целовали отца.  Дошла моя очередь. Я, преодолев отвращение и страх, поцеловал отца в лоб.   Он был ледяным.
     Мать почти не приходила в себя.  Лицо у нее было красное, опухшее, безумное. Когда гроб опустили в могилу, она дико вскрикнула,  вскочила и бросилась за ним. Я похолодел от ужаса. Ее схватили под руки, удержали на самом краю могилы. Уже тогда я подумал: «А что если бы не удержали? Ведь она разбилась бы и умерла». Позже, через год-два,  у меня возникло сомнение, прыгала ли она в самом деле или же  выполняла  ритуал. Я спросил ее: «Если бы тебя не удержали, ты бы остановилась на краю могилы». «Нет, - ответила она. – У меня в голове все помутилось. Я ничего не помнила».
     После похорон у нас в доме состоялись поминки. На поминках было огромное число людей: родственники, товарищи отца по работе, соседи,  копачи.
     Юрка с гордостью повторял:
    -  А я тоже плакал.

  Никто, конечно, не дал ни копейки. Мы израсходовали все свои и бабушкины  деньги, залезли в долги к соседям.

     Спустя неделю после похорон  Витька Воронов, мой приятель,   живший на соседней улице,  при встрече стал   утешать меня:
-  Ты не переживай. У многих пацанов погибают отцы.  Они все равно вырастают.

     Меня обожгли его слова.  Мне  хотелось прекратить с ним разговор. Я понял тогда, что не всегда уместно выражать соболезнование.  Если человек страдает по-настоящему, глубоко, то лучше просто не затрагивать болезненную  тему.
     Когда начался учебный год,   никому из одноклассников я не сказал, что у меня погиб отец. Мне было  неприятно, тяжело  говорить на эту тему.   Кроме того, мне не хотелось подчеркивать, что теперь я не такой, как все. 
               
      Месяца через три  после похорон вечером в наш дом  зашел высокий, широкоплечий мужик  с  железными зубами, поставил на стол бутылку водки, положил кусок колбасы. Было очевидно, что он пришел свататься.
Мать суетилась,  выставила на стол незатейливую  закуску.
     В гостях у нас была бабушка.
      Взрослые сели за стол на кухне. Я лежал на кровати в соседней комнате. На душе у меня было гадко.  Еще недавно жив был отец, а теперь какой-то чужой мужик в доме. Жених матери… 
      Пятилетний брат Юрка  то заходил ко мне в комнату, то возвращался  к взрослым на кухню. В приоткрытую дверь я видел, как брат подошел к столу, взял кусок колбасы.  Мать  пристыдила его:
- Ты что, голодный, что ли?
- Да он больше не будет, - сказал мужик.
Мне стало неловко за мужика. Мог бы и дать кусок колбасы.
    Когда мужик ушел, бабушка сказала, что он не годится в мужья.
- Ребенок хотел взять кусок колбасы, а он говорит: «Больше не будет».
- Да это он сказал, чтобы заступиться за него. Я ж его ругала. Оговорился...
 - Вот так и дальше будет к твоим детям относиться.   Твои дети ему не нужны. У него своих трое.
- А ты, Коль, как считаешь? - спросила мать.
- Не нужен он... - буркнул я.
   Я боялся, что  из-за мужика матери придется  страдать: он либо драться будет, либо бросит ее. Я вообще не хотел, чтобы мать с кем-нибудь сходилась. Втроем жить намного спокойнее.
       Из разговора бабушки и матери я узнал некоторые сведения о мужике: ему сорок три года, живет он в   Кандаурове - соседней деревне,  он ушел от жены, изменившей ему.   
   На следующий день к нам прибежал дядя Коля,  хранитель норм  традиционной морали.
    - Ты нас не позорь, Настя! - рявкнул он. - Еще и полгода не прошло со дня смерти мужа, а ты уже другого принимаешь. Пройдет год, тогда и будешь мужа искать.
   Мать была смущена. Бормотала что-то в свое оправдание:
    - Он же от жены ушел... Ему где-то жить надо...
    - Если ты ему дорога, так подождет год. А если безразлична, то он тебе не нужен.
    Мать сдалась. Когда мужик пришел к ней в следующий раз, она сказала ему:
   - Сейчас я не могу...  Муж умер недавно...  Нужно подождать. Хотя бы с полгода еще.
   На лице мужика выразилось огорчение.
   -  Да, я понимаю, - пробормотал он.
    Он ушел и больше никогда не появился в нашем доме. До нас дошел слух, что он пошел в примы к другой женщине.
 
       Я пришел из школы. Зашел в дом. Из спальни доносились жалобные причитания матери. Мою душу обожгло. Я не знал, как успокоить мать, как ей помочь. Я убежал на огород, чтобы не слышать эти причитания.
     В течение двух лет она голосила  каждый день, разрывая мне сердце.
Когда я был в Меловом на зимних каникулах,  я  пожаловался бабушке:
- Каждый день голосит.
Бабушка при встрече с матерью отчитала мать:
- Ты не голоси! Детей не пугай!
   Но мать пропустила ее слова мимо ушей и продолжала каждый день стенать.
      В доме установилась гнетущая атмосфера.  Нельзя было громко разговаривать, смеяться. Стоило засмеяться, как мать злобно кричала:
- А ну прекрати!
    Было такое чувство, будто в доме постоянно находится покойник. 

      Одной из первых песен, которую я подобрал на баяне,  была «Ах зачем я на свет появился, ах зачем меня мать родила».
    Мать сказала:
- Когда придут гости, ты спой эту песню. Бабы плакать будут.
- Не буду я петь эту песню, - рассердился я.
Мне было  неприятно всякое упоминание о моем сиротстве.
     Как-то зашел в дом. Мать стояла у зеркала и покрывала щеки пудрой, а затем намазывала губы толстым слоем ярко красной помады. Во мне шевельнулось неприятное чувство: до гибели отца мать никогда не пользовалась косметикой, теперь  ищет женихов.   На душе было гадко.
               
   Наступил март.  Начал таять снег.   С горы понеслись  мощные потоки воды. Среди ночи меня разбудила мать.
    -  Вставай , Коля. Вода погреб залила.  Картохи надо спасать.
  Я встал, надел резиновые сапоги,  спустился  в погреб. Непонятно было, как проникала в него вода, какое отверстие нашла.
  Я зачерпывал  ведром воду и  подавал ведро наверх. Руки матери подхватывали ведро. Я зачерпывал другое ведро…  И так час за часом.       
     Глаза закрывались. Мозг отключался. Кажется, все на свете бы отдал, лишь бы оказаться в своей постели и спать, спать, спать.
      Мы работали    до девяти  часов утра. Затем я пошел в школу.
   В следующую ночь все повторилось.  В течение недели каждую ночь я по четыре-пять часов  проводил в погребе.
               
     На соседней улице жила семья   баптистов. После того, как на нас обрушилось горе, они захотели втянуть мою мать в свою секту. Я стал находить в доме священные книги — библию, евангелие. Даже почитал несколько евангельских историй о святых (они мне показались скучными).
     В дело снова вмешался дядя Коля. Разъяренный, разгневанный, он прибежал к нам в дом, и на мать
- Ты с ними не путайся. Не позорь нас. Ты же знаешь, что они в церковь не ходят. А детей своих убивают. Жертвы приносят.
- Да это на них наговаривают, - робко сказала мать.
   Дядя стоял на своем. Его  поддержала бабушка. Я тоже был на их стороне. Хотя баптистка, которую я знал, была  доброжелательная женщина,  но сектанты вызывали у меня ужас. Кроме того, я опасался, что до учителей и одноклассников дойдет слух о том, что моя мать  сектантка, и меня начнут травить. Мать прекратила общение  с баптистами. Позднее я пожалел об этом:  даже если  признать, что религия –  духовный наркотик, то почему бы не воспользоваться им для облегчения  душевных страданий.   Секстанты примирили бы мою мать  с действительностью, а  вера  укрепила бы ее психическое здоровье  и продлила  жизнь.
   
      Смерть отца, заставившая меня страдать,   дала сильный толчок  моему духовному  развитию. Я вспоминал отца и думал с недоумением: «Был человек. Строил дом.  С ним я разговаривал. Но вот теперь его ударило током и теперь его никогда не будет. Его жизнь лопнула, как мыльный пузырь».
    В конце апреля я возвращался из дома пионеров, где я у Николая Антоновича, слепого учителя,  брал уроки игры на баяне.  Вдруг меня осенило: «А  ведь это я! -  Я даже пощупал себя. - Откуда я взялся? Меня не было миллионы лет, вечность, и вдруг я появился. У меня своя жизнь. Есть мать, бабушка, брат,  был отец. Но пройдет какое-то время, и я бесследно исчезну».
  Далее моя мысль  приняла другое направление: «А может, никого на свете нет. Есть лишь один я. А  остальных ... я представляю».
     Но на этом работа моей мысли не завершилась. Внезапно мне в голову пришла совершенно безумная идея: «А может, и меня нет... А если меня нет, то зачем переживать по разным пустякам?»
   Я пришел в восторг. У меня возникло чувство, будто я сделал великое открытие.  Но, когда  своими мыслями я поделился   с матерью, она раздраженно крикнула:
    - Что ты чепуху несешь! 
    Я пытался поговорить на эту тему с другими людьми. Меня никто не понимал.  В голову мне пришла мысль,  что мне доступны тайны мироздания, и я  уверовал в свою исключительность, в свое высокое предназначение.
    Уже позже,  в старших классах, я узнал, что идею, которая пришли мне в голову, развивают солипсисты — философы, которые считают мир продуктом воображения индивида.
        Это «открытие» обострило у меня интерес к художественной литературе и сформировало интерес к философии.  В седьмом классе я запоем прочитал «Обыкновенную историю» Гончарова, «Идиота» Достоевского, в восьмом классе меня «перепахал» роман Толстого «Анна Каренина». Сильнейшее впечатление на меня произвели рассуждения Левина о смерти. В восьмом классе я начал читать толстую книгу – «История философии».

         Когда я учился в восьмом классе, мать приняла дядю Яшу — мужичка лет шестидесяти, невысокого, худого, с морщинистой кожей на лице, со вставными фарфоровыми зубами.
   - Это я ради вас, - сказала мне мать (она имела в виду меня и брата). - Он поможет нам.
  Дядя Яша, примитивный, ограниченный, мне не понравился.   Меня выводило из себя его словечко «ищас» (вместо «сейчас»). Но я уже не вмешивался в жизнь матери. Да и ее не интересовало мое мнение.
    Дядя Яша работал завхозом в школе. Раза два я приходил к нему на склад, и наш семейный инвентарь пополнился вениками, ведрами, лопатой граблями. 
    Вначале дядя Яша вел себя прилично, но   вскоре выяснилось, что он алкоголик. Нередко он  приходил домой пьяном виде и начинал скандалить с матерью.
   Из зала неслись громкие нечленораздельные матерные выражения дяди Яши и визгливая брань матери.
       Как-то раз он пришел по обыкновению пьяным. Сначала слышалась брань, истеричные вопли матери. Но потом до меня  донеслись глухие  удары. 
  Не хотелось вмешиваться, но долг требовал защитить мать. Я заскочил в зал, схватил дядю Яшу за грудки, притянул его к себе, а потом резко толкнул назад. Дядя Яша растянулся на полу.
     - Ой, какой позор!  - завопила мать. - Прекрати, брось его, соседи узнают!               
      Я  спешно  вернулся в свою комнату.  После этого эпизода дядя Яша стал более покладистым и  уступчивым, а его  речь  стала чище.
   Несколько раз, в стельку пьяный, он валялся на дороге. Мне с матерью приходилось  поднимать его и под руки тянуть домой.
    Уже тогда я пожалел, что  мы  помешали ей принять того деревенского  мужика. Ведь очевидно было,  что мужик   положительный,  ей понравился. Отца она не любила,  скорбела  только по себе, а не по нему,  и лишать ее счастья только для того, чтобы отдать дань  приличиям, не стоило.  Я был слишком мал, чтобы понимать эти истины, а вот взрослые могли быть поумнее.   Напрасно дядя Коля, да и бабушка так  активно вмешивались в   жизнь моей матери. Впервые в жизни  мне пришла в голову крамольная  мысль, что многие   нормы, принятые в обществе,  могут разрушить  жизнь  человека и сделать его несчастным.
     Дядя  Яша  прожил у нас полтора года, а потом мать его выгнала.

     Меня тяготила   жизнь в родительском доме. Как мне хотелось попасть в миры Толстого, Тургенева, Жан-Жака Руссо, Герцена, Б. Шоу, О. Уайльда, населенные культурными, остроумными,  интеллектуальными людьми. 

        Я мечтал как можно скорее сменить место обитания. К сожалению,  после окончания школы  мне не удалось  поступить в институт (я не прошел по конкурсу),  но через год меня призвали в армию, и я покинул город  моего детства, город моих страданий.

             
                Переломы

    Я закончил шестой класс. Начались летние каникулы. В начале июня поздно вечером мы  играли в войну, разделившись на две группы. Увлекшись игрой, я перевоплотился в настоящего  солдата.  Я не шел, не бежал, а, наклонившись,  крался, как это бывает на войне.  Вдруг я почувствовал, как  сзади кто-то  прыгнул на меня, как прыгают на врагов, когда берут языка. Противник  обхватил руками, и мы оба полетели на землю.  Одна моя рука была придавлена руками нападавшего к моему корпусу. Чтобы не удариться лицом о землю, я рефлекторно подставил свободную правую под себя.  Оба наши тела  упали на нее. Земля была неровная. Рука не выдержала тяжести двух тел. Раздался хруст.   Когда я увидел правую руку, я пришел в ужас. Она была выворочена в локтевом суставе.   
    Рядом со мной на земле лежал  Витька Чапа - крепкий  пацан четырнадцати лет,  наш  вожак,  входивший в  команду моих «врагов». Это он прыгнул на меня сзади.
- Что ты наделал! -  закричал я. - Ты мне руку сломал.
  Витька увидел мою изуродованную руку и  тоже издал крик ужаса.
  - Прости, я нечаянно!
    Был ли он виноват?  Конечно, у него не было  намерения сломать мне руку. Но у него отсутствовали  внутренние тормоза. Видимо,  моя поза, походка спровоцировала  его,  бесшабашного, сверхактивного  пацана, на агрессивные  действия. Он увидел во мне реального врага.   
  Я вскочил на ноги, схватил выломанную руку левой рукой, рванул в обратном направлении. Она послушалась, хоть на место не встала, но уже не так ужасающе торчала. Я не плакал. Меня парализовал ужас.   
    Вначале боль была несильной, я ощущал лишь жжение.  У меня возникло такое чувство,  будто рука не моя,  будто это какое-то инородное тело. Она налилась кровью. Я  не мог ею двигать, она меня не слушалась. Я побежал домой, держа левой рукой  выломанную руку. Меня сопровождали ребята. Витька успокаивал:
    - Может, это вывих. Сейчас тетя Вера вправит.
  Меня тоже не покидала надежда , что это вывих.
      Мать увидела меня, мою руку, ужаснулась. Мы вместе с нею побежали к тете Вере, нашему костоправу, женщине лет пятидесяти,  жившей на улице Заречной.          
     Тетя Вера  посмотрела на руку, пощупала
сустав.
-  Здесь  перелом, - сказала она. - Я не смогу... Вези его в больницу.
   Мы с матерью пошли назад к нашему дому, где стоял «Бобик».
Мать была в отчаянии.
- Ну почему на нас валятся несчастья, Господи! – сокрушалась она. 
Нашли водителя «Бобика».  Мать попросила его отвезти нас в травпункт.
- Я выпил, - сказал он нерешительно. – Боюсь менты права отберут. 
     Мы уже хотели бежать к Андреевым, нашим соседям (только у них был телефон), чтобы вызвать «скорую помощь».  Но водитель решил рискнуть. Меня посадили на заднее сиденье. Мать сидела впереди. Машина помчалась по ночному городу. Только мы поднялись на гору, как  (надо ж такому случиться)   машину остановили милиционеры.
   - Мальчишку в больницу везем. Руку сломал, - виновато, робко  сказал водитель.
     Боль в переломанной руке  становилась острее, тяжело было смотреть на вывернутую руку, которую не выпускала левая рука. Поэтому я, несмотря на застенчивость, которой я страдал в детстве, завопил отчаянно:
   - Отпустите нас.  Посмотрите, у меня рука выломана.
  Я думал, что как только милиционеры увидят мою изуродованную руку, они сразу отпустят нас и даже поблагодарят водителя за благородный поступок. Но те, к моему удивлению,  не спешили. Еще с минуту о чем-то говорили с водителем, задавали ему вопросы. 
     Нас подвезли к травматологическому отделению.  Машина уехала, а мы с матерью зашли в приемник  - ярко освещенную комнату.  до отказа заполненную пострадавшими.

    Я был уверен, что как только я попаду в больницу, меня сразу поведут к  хирургу, и тот  начнет править мне руку. Но я ошибался. Комната до отказа была заполнена пострадавшими, и нам пришлось занять очередь. 
     Очередь продвигалась медленно. Боль усиливалась с каждой минутой.  Руку жгло. Я ходил по комнате из угла в угол. Время шло медленно. Я спросил у мужчины, который час. Он посмотрел на часы и произнес:
  - Одиннадцать часов.
      Я стоял в очереди за мужчиной, у которого болел живот. Его присутствие меня особенно возмущало. «У меня часто болит живот. Но я не хожу  по ночам в больницу. Тут рука вывернута. А приходится его ждать».
     Когда мужчина с больным животом зашел к врачу, я выразил  свое возмущение вслух.
    - А вдруг у него перитонит или прободение язвы. С животом шутки плохи, -   сказал мне сосед какой-то мужчина.
     Моя очередь подошла в два часа ночи. К этому времени боль уже была нестерпимой. Из меня вырывались стоны.
  Меня провели наверх. Посадили на кушетку.  Врач, высокий, широкоплечий мужчина лет сорока пяти,  в белом халате, в белом колпаке подошел ко мне с большим шприцем. Взмах руки, и игла вонзилась глубоко  в сустав. Содержимое шприца — новокаин — быстро перелилось в мой организм. Врач резко рванул руку, поставил на место. Затем меня отвели в рентген-кабинет и сделали снимок руки. Врач бросил беглый взгляд на снимок.

        В кабинет вошла медсестра — женщина лет тридцати пяти, в белом халате и колпаке.   
- Дмитрий Сергеевич, - обратилась она к врачу. - В Бабровке мужчина ударил себя ножом в сердце.
     Я не раз бывал в Бабровке. Она находилась в двадцати  километрах от Губина.
  - Заканчивайте, - обратился врач к медсестре и торопливо вышел из кабинета.
  - Сейчас я сделаю гипсовую повязку. Ты подожди...  Крепко держи руку.
     Медсестра вышла из кабинета. Я сидел на кушетке. Новокаин снял боль. Меня клонило в сон. Я откинулся на стену.     Неожиданно  сознание отключилось,  и я  выпустил  из руки травмированную руку. Сломанная рука с огромной скоростью, как стрела из лука, вылетела из сустава, снова заняла положение – такое же, как после падения. Вывернутая, уродливая.  Я ужаснулся, позвал сестру:
    - Рука!
     Она прибежала, увидела руку. На ее  лице отразился сильный испуг. Она подскочила ко мне, схватила руку, сама поставила на место.
- Что ж ты отпустил! – проговорила она укоризненно.
    - Заснул, - ответил я виновато. 
Медсестра загипсовала  мне руку. Затем отвела в палату. Я лег в постель, задремал. Но тут действие новокаина закончилось, вернулась боль. Я не мог спать. Пришлось встать. Я ходил по коридору, прижимая к себе переломанную руку. Боль была  нестерпимой, невыносимой. Дежурная медсестра сжалилась надо мною и сделала мне  в руку  обезболивающий укол. Но он действовал недолго. Через полчаса снова началась  дикая,  нестерпимая боль.  Я ходил по коридору, издавая стоны. Рассвело. Боль не стихала. Снова подошел к медсестре, попросил сделать обезболивающий укол. Она отказала.
   - Хватит! Это вредно.
   От боли я готов был лезть на стены.  Снова подошел к медсестре, стал умолять ее:
- Сделайте укол. Не могу терпеть.
Она сжалилась, вколола мне обезболивающее.
- Но больше ко мне не подходите.
Лишь к вечеру  боль отступила, стало легче. Я начал есть,  спать.
    Я попал в палату, которую патронировала Мария Ивановна, высокая, смуглая, красивая молодая женщина со строгим, властным выражением лица.   Познакомился я и с Марией Факеевной, заведующей отделения, невысокой полной женщиной лет шестидесяти.
    Недели через две сняли гипс. Рука не двигалась в суставе. Половина руки была почти полностью лишена  чувствительности.   Сделали рентген.  Выяснилось, что косточка, отломавшаяся от руки,   приросла не там, где надо, и  заблокировала сустав.
    - Нужно делать операцию, - сказала Мария Факеевна. – Передай матери, чтобы она зашла к нам.
   Пришла мать. Мы зашли в кабинет Марии Факеевны.  Здесь же была Мария Ивановна. Мария Факеевна  сказала, что мне необходимо делать операцию.
     - Если не сделать операцию, то рука  не будет двигаться в суставе, и скорее всего не будет расти, останется такой же  маленькой, как она сейчас.
    Я видел взрослых людей с маленькой детской ручкой  и страшно перепугался, что меня ждет та же самая участь.
    У матери был жалкий запуганный  вид.  Она вся  сжалась в один комок. От застенчивости не   произнесла ни слова.   
    Я не понимал, зачем врачи выясняют, согласны ли мы на операцию.  Ведь, в сущности, у нас не было  выбора. Если без операции рука не будет расти, не будет двигаться, то кто же откажется от операции. 
    Я без колебаний дал свое согласие. Мать, разумеется, не возражала и подписала нужные документы.
   
   После встречи с заведующей отделением мы вышли с матерью на улицу, сели на скамейку. Оба плакали: мать - от горя, я - от страха перед операцией и жалости к самому себе. У матери было красное опухшее  от слез лицо. Она никак не могла понять, почему на нас обрушились несчастья.

     Меня вызвали в кабинет заведующей отделением на консилиум. В кабинете, кроме Марии Факеевны, была Мария Ивановна, другие врачи.  Мария Факеевна осмотрела мою травмированную руку, пощупала поврежденный сустав и затем посмотрела в раскрытую медицинскую книгу, лежавшую перед нею. Я заглянул в книгу и увидел картинку, на которой был изображен скелет руки.  Более всего меня удивило то, что Мария Факеевна, известный опытный  врач, фронтовик, обратилась к помощи медицинской книги, будто забыла строение руки.   

       В назначенный день операции ко мне зашла медсестра, сделала укол в руку.   
     - Иди в операционную. Там тебя уже ждут.
    Моя палата находилась на втором этаже.   Я без всякого сопровождения отправился в операционную, расположенную на четвертом этаже.  Когда я шел по коридору, от расслабляющей инъекции, которую мне ввела сестра,  меня шатало из стороны в сторону. Я чувствовал себя в стельку пьяным. Пришлось придерживаться за стену, а затем за лестничные перила. Поднялся наверх, зашел в операционную  -  большую светлую комнату.  Меня ожидало много людей  в белых халатах, в колпаках. Среди них я узнал Марию Факеевну и Марию Ивановну. Медсестра подвела меня к крану, вымыла горячей водой руку с мылом, а потом всю ее намазала йодом.  На ноги мне надели белые мешочки.
     Как ни страшно мне было, но с помощью медсестры  я взобрался на операционный стол, лег на спину. Я не возражал, когда мою  здоровую руку пристегнули ремнем к столу. Сверху надо мной навис большой колпак лампы.
     Меня окружили врачи. Медсестра принесла в стальном тазике  медицинские инструменты.  Меня особенно удивило  наличие черного тонкого  гвоздя, зубила и молотка.
   Из глаз моих потекли слезы. Медсестра, стоявшая рядом, успокаивала меня:
    - Не плачь. Все будет хорошо.
    - А я и не плачу, - сказал я. Но слезы продолжали катиться по лицу. Я не мог их стереть, так как моя здоровая рука была надежно  пристегнута к столу, а больная  не доставала до лица.  Сестра вытерла мне слезы салфеткой.
     К столу подошли Мария Факеевна, серьезная, сосредоточенная и Мария Ивановна, суровая, энергичная.
Перед моими глазами задернули шторку, чтобы я не видел, как меня будут оперировать.  Я не возражал. Я и сам  не хотел видеть. 
   Вдруг в колпаке лампы я увидел  отражение покалеченной руки, испугался, предупредил врачей:
     - Я вижу свою руку.
      Меня успокоили:
     - Не переживай. Закроем.
  Медсестра  дернула шторку, и  рука   исчезла из поля зрения. 

      Я почувствовал, как в сустав  вонзилась игла. Я знал, что мне вводят новокаин.
Сестра, стоявшая у изголовья, утоляла мой информационный голод.
- Сделали обезболивающий укол, - комментировала она действие врача.
Через минуту-две по руке прошелся скальпель. Я почувствовал, как по руке течет что-то влажное. Я понимал, что это кровь. Я скорчил гримасу страдания.
   - Больно? – спросила сестра, стоявшая у изголовья. 
- Да, больно, - ответил я.
По моим щекам продолжали течь слезы. 
Но тут заработал молоток. Зубило врезывалось в сустав. Я знал, что  мне отбивают косточку, приросшую к внутренней части сустава. Боль была нечеловеческая. Я не мог ни кричать, ни плакать. Я только крепко стиснул зубы и ждал, когда все закончится.
     С тех пор я знаю, что человек плачет тогда, когда его страдания не доведены до предела. Если же человек  испытывает настоящую боль,  ему уже не до плача, не до слез, не  до стонов.

      Мне уже было не до беседы с медсестрой.  Да и она  прекратила со мной разговаривать. Лицо у нее напряженным, сосредоточенным: она смотрела на операционное поле.
     Снова заработал молоток. Я почувствовал, как в кость моей руки входит гвоздь.  Боль еще более усилилась. 
Почему мне делали операцию под местным, а не под общим наркозом, не знаю.  Хлороформ бы избавил бы меня от нечеловеческих страданий. Возможно,  врачи берегли мой мозг.
   
      После операции меня отвезли в палату на коляске.  Я лег на свою постель. Новокаин вскоре перестал действовать, и меня снова пронзила острая боль. Я не мог ни спать, ни лежать.  Я вскочил с постели, стал метаться по коридору. Я снова умолял сестру сделать уколы. Она сделала укола три – четыре. Потом отказалась.
- Надо терпеть, - сказала она с ноткой возмущения. – Много делать нельзя.
Провел ночь без сна. С нетерпением ждал наступление утра. Наконец, начало светать. На небе появилась алая полоска.  Окна палаты  были открыты.  На ветках высоких тополей, росших во дворе больничного комплекса, громоздились тысячи воробьев и чирикали. Мощный воробьиный оркестр отвлекал меня от боли. 

Куда сейчас подевались воробьи? Конечно, они не вымерли  полностью.  По улицам и сейчас прыгают одиночки. Но воробьиного оркестра уже не услышишь.


      В первой половине дня боль стихла. Меня захлестнуло ощущение счастья.
     Недели через две меня пригласили в процедурную.   Мария Ивановна —  строгая, энергична -  сняла гипсовую повязку. Из локтя  торчал гвоздь. Шов зарос, тонкая кожица сформировалась на суставе.
Снова сделали обезболивающий укол. Плоскогубцы впились в гвоздь. Мария Ивановна  напряглась,  дернула, гвоздь  выскочил из руки. Выступила кровь. Медсестра  замазала зеленкой образовавшуюся ранку.   

    Рука в локтевом суставе не двигалась.  Сустав начали разрабатывать. Это была  мучительная процедура. Моя рука лежала на столе, а медсестра давила вперед-назад. 
Мария Ивановна сама подключилась к разработке моего сустава.
  От соседей по палате я знал, что у нее нет и не может быть детей, поэтому  к детям, лежавшим в ее палатах, она проявляла особое внимание. Она постоянно опекала меня. Суровая, властная  женщина, она говорила со мной ласковым тоном.
- Сделайте ему укол, - обратилась она к сестре.
   Мне сделали обезболивающий укол.  Мария Ивановна, севшая напротив меня,  стала давить на руку с такой силой, что от напряжения у нее покраснело лицо, а на лбу выступил пот. Чтобы не закричать, я прикусил губу.
    - Терпи, если хочешь, чтобы у тебя полноценная рука.
    Я понимал, что Марии Ивановне хочется помочь мне.  Но боль была нестерпимой. Я стал  прятаться от нее, предпочитая, чтобы разработкой сустава занималась медсестра.            
     Мария Ивановна рассердилась на меня. Она  принесла в палату  огромный кулек винограда и отдала его другому парнишке двенадцати лет,  который мочился под себя.      
    Я поймал на себе ее злорадный взгляд: «А ты не получишь!»  Мне было стыдно перед соседями по палате, что мне предпочли моего товарища.
     Увы, это был не первый и не последний укол по моему самолюбию. Я никогда не был милым человеком. Я не мог ластиться ни к учителям, ни к врачам, а когда вырос -   к начальникам.
     Мария Ивановна перестала мною заниматься. Руку как следует не разработали. Диапазон ее движения сократился раза в два.
Она стала слабее левой руки. 

      Полтора месяца, проведенные мною в больнице, были временем познания людей, жизни и смерти.   

     В отделение в  бессознательном состоянии привезли двух мужчин лет тридцати пяти, разбившихся на  мотоцикле с люлькой. Один из них был мотоциклистом, другой пассажиром. Авария произошла по вине мотоциклиста.  Из палаты, где их разместили,  доносился страшный хрип. Как-то я из любопытства заглянул в палату и испытал потрясение:  один из них, «пассажир»  дышал через трубку, вставленную в горло, издавая страшный хрип.  Другой, «мотоциклист»,  лежал тихо.
Через два дня утром я увидел, как по коридору отделения по  направлению к лифту везут коляску с неподвижным телом,  накрытым белой простыней.  Я узнал, что это был обитатель таинственной палаты - «пассажир». Его везли в морг: травмы, полученные им во время аварии, были  не совместимы с жизнью (у него был сильно поврежден мозг).
Другой обитатель палаты, «мотоциклист», по вине которого произошла авария, выжил. Через неделю он с перебитой челюстью  ходил по коридору отделения, шутил, улыбался.
   Жаль было невинного пассажира.  Меня огорчила  несправедливость  жизни.

      Одним из моих соседей по палате был Сергей Жуков — парень лет двадцати, невысокий, коренастый, чернявый, с круглой головой. Он попал в пожар и сильно обгорел. В пожаре сильно пострадали его ноги. Долгое время он вообще не мог передвигаться.   
     По его просьбе я носил из туалета носил ему утку и горшок, для того, чтобы он справлял естественную нужду. 
      К нему пришла девушка, красивая, белокурая, яркая блондинка. Она принесла ему много вкусной еды, говорила с ним ласковым тоном, смотрела на него с сочувствием, а он, прикованный к постели, отвечал ей сурово, резко. Но было заметно, что она дорога ему, что он к ней неравнодушен.  Обиженная, она покинула нашу палату.  Наши соседи  по палате, сочувствуя Жукову,  послали меня вслед за нею.
      Скажи, чтобы она вернулась.
Я догнал ее, передал слова мужиков. Она, воспрянув духом, поспешила назад.  Но Жуков был непреклонен.
    - Я тебя не звал, - буркнул он.
Девушка ушла расстроенная и обиженная. 
   - Зачем ты ее вернул? - с досадой проговорил мне Жуков.
Я чувствовал себя неловко. Я пожалел, что послушался взрослых. 
Мне надоело приносить Жукову утку и горшок. Я чувствовал себя униженным. «Почему только я. В палате много других людей, - думал я. - Пусть их просит». 
Когда он в следующий раз обратился ко мне с просьбой, я отказался.
   - Проси медсестру, - сказал я. – Почему все время я должен носить? Что я тебе мальчик на побегушках?
   Мой отказ разозлил его.  Он  неожиданно схватил меня за руку, крепко сдавил ее. Я недооценивал его силу, я думал, что из-за ожога он слабее.
       В нашу палату поступил  высокий, смуглый красавец лет восемнадцати с жемчужными зубами.  Он разбился на мотоцикле. У него был перелом ноги.  Он рассказывал, как  после аварии нога болталась на коже, торчала  кость.  Нога у него была загипсована, передвигался он с помощью костылей.
     Общительный, веселый, он стал любимцем палаты. Он рассказывал про отца, который во время войны перепробовал немало немок. С удивлением я узнал, что во время войны многие советские солдаты насиловали немок. 

        Подружился с дядей Гришей - невысоким, смуглым мужчиной лет пятидесяти, бывшим фронтовиком. Он жил в деревне, но не был  похож на сельского жителя: он много знал, был хорошим рассказчиком.  Я заметил, что бывшие фронтовики умнее своих ровесников, не прошедших войну. Война страшна, но человек получает там колоссальные опыт и знания о жизни.   
    Мы вместе с ним  гуляли по больничному двору, говорили о войне.  Я узнал, что его боевые товарищи звали его Цыганом, хотя он был русский.  Он рассказал, как заслужил орден Красного знамени: во время боя он захватил портфель с документами, которые содержали военные тайны врага, и передал их своему командиру. 

       Во дворе больницы, у входа в больничный двор, располагалось маленькое одноэтажное здание, покрашенное в желтый цвет. Это был морг. Возле него всегда толпились люди, забирали тела своих близких.  На меня произвел впечатление такой эпизод.   Женщина лет сорока, крупная в теле,  пыталась узнать, не ее ли муж в морге. У нее было встревоженное, напряженное лицо.  Ей назвали фамилию поступившего.  Она истошно закричала, заголосила. Это был ее муж. Он покончил с собой.   Женщина,  стоявшая рядом со мной , знавшая самоубийцу, сказала, что   в его смерти виновата жена: он повесился из-за того, что она ему изменила.   Я понял,  что измена жены страшнее смерти. 
 
     Спустя полтора месяца после перелома меня выписали из больницы. Я переоделся, снял пижаму, брюки, надел свою одежду, в которой поступил в больницу, и один отправился домой.
  Я шел по тропинке,  проходившей через поле золотистой пшеницей.  В голубом  безоблачном  небе заливались жаворонки.  Моя душа пела. Мне казалось, будто  я вижу эти картины природы  в первый раз жизни.

    Через год после выписки из больницы я с семилетним братом в субботний денек  отправились в город. По улице Кирова мы  встали в очередь за мороженым. Очередь продвигалась медленно: десятки пацанов лезли без очереди, продавщица отпускала всех, кто   протягивал ей деньги. Я стоически терпел, когда находился далеко от продавщицы, но когда моя очередь подошла и  передо мною снова появились два пацана, мое терпением иссякло. У меня произошел психический срыв, и в адрес  нарушителей из моих уст вылетела гневная, угрожающая фраза:
   -  Куда лезете! Вы что, по морде захотели!   
    Купив мороженое, пацаны, не ушли, а  подождали, когда я выйду из очереди.
   - Ну ты что грозный такой, - сказал парень покрепче, сильный, мускулистый,  крупный парень (позднее я узнал, что он был боксером). - Ну пойдем поговорим.
      Я уже пожалел, что сорвался. Но отступать было поздно. Назвался груздем, полезай в кузов. Я пошел вслед за ними. Брат шел вместе с нами.
     - Не ходи, пойдем домой, - просил он меня.
      Но я шел вместе с пацанами. Я надеялся, что конфликт закончится разговором, так как один из пацанов, тот, который помельче, был мне знаком: с неделю назад  мы были с ним в пионерском лагере в одном отряде.
Зашли в подворотню.
- Ну что, - сказал парень постарше, покрупнее, - Поговорим.
- Зачем вы лезли без очереди, - сказал я воинственно. - Я уже минут двадцать стоял.
Парень схватил меня за грудки. Я в ответ тоже схватил его за рубашку.
- Пойдем, - канючил Юрка. - Ну пойдем отсюда.
    На глазах у него были слезы.
Вдруг парень быстро отошел от меня на шаг. В воздухе мелькнул его кулак (мне показалось, что на пальцах его был надет кастет), и меня потряс мощный удар в лицо. Из носа моего брызнула кровь. Я схватился за  нос рукой. Нос был перекошен в сторону.
- Вы мне нос сломали! - крикнул я отчаянно. -  Гады! 
Оба они быстро ретировались.
Я  бросился в больницу, которая находилась рядом. Брат бежал вслед за мною. Снова травпункт. Снова очередь (на этот раз небольшая). Вдруг я увидел Марию Факеевну, спустившуюся  по лестнице и направляющуюся к выходу. Я поздоровался с нею.
-  Что еще случалось? - спросила она.
- Нос сломали.
- Кто?
- Хулиганы.
- Что ж ты такой невезучий.
Она подошла ко мне, рукой пощупала нос.
- Да  ничего... Можно поправить.  Нет провала.
Я надеялся, что она сама по знакомству займется моим лечением, но она ушла.
Дежурный врач по телефону вызвал из дома специалиста по носам.  Через час в больницу пришел   высокий, дородный, крупный мужчина. Пощупал нос.
- Придете в понедельник, - сказал он.
  Пришел домой. Мать отнеслась к моей новой травме спокойнее, чем раньше. Видимо, ей уже надоела моя неудачливость, невезение,  и она дистанцировалась от меня, от моих проблем.
     Утром  следующего дня нос у меня распух. Он был огромный, как кулак. Лицо изменилось до неузнаваемости.
      В понедельник, в 10 утра, я был в кабинете специалиста.  В белом халате и  колпаке, он  был совершенно не похож на того  вальяжного мужчину, которого я видел два дня назад. Он выглядел деловым, энергичным.
Я сел в кресло.  Меня беспокоило, что опухлость   помешает врачу правильно поставить нос на место. Мои предчувствия меня не обманули.
    Шприц. Обезболивающий укол. Пауза. Затем в нос мне вошел   железный стержень, и врач  стал изо всей силы давить  на кость.  Снова боль. Как мне надоела эта боль!
В заключение врач набил мне нос марлей. Процедура закончилась. Дышать я мог только через рот.
  Пришел домой. Был в каком-то болезненном возбужденном состоянии.   Ко мне пришло поэтическое вдохновение, и я написал поэму «Я на Марсе». Меня навестили ребята -  Чапа, год назад сломавший мне руку,  Борис Козявин. Я прочитал им свою поэму. Поэма произвела на Витьку сильнейшее впечатление, и он тоже стал писать стихи. У него получались неплохие сатирические импровизации.
     Через несколько дней опухоль спала, мне вытащили из носа марлю. К сожалению, нос был немного искривлен, отверстия в носу стали намного уже. Но делать было нечего.