Очерк 4

***

Оля очнулась от звуков ещё одной мелодии- страстного танго цыганки Кармен из оперы Жоржа Бизе. Перед глазами сразу же предстала испанская танцовщица с тёмными кудрями до плеч, алыми губами, в пестром платье и с кастаньетами в быстрых, едва уловимых руках, знающих своё дело. Танец завораживал, никого не отпуская, - в первых рядах этого представления сидела сама Оля, её мама и ещё несколько образов из прошлого.

Они ничего не говорили, а только хлопали, жадными глазами провожая танцовщицу, делавшую на сцене одно неуловимое движение за другим. Танцовщица улыбалась всё шире, всё сильнее откидывала голову назад, благодаря чему чёрные волосы падали на лицо. Улыбка невольно превращалась в смех, игривый, бесшабашный. Она играла с мужчинами, будто пешками. Она ловила пташкину любовь в сеть и смеялась, смеялась…

- У любви – как у пташки, крылья, её нельзя никак поймать… - вырвалось откуда-то издалека, из больного воображения Сольвейг. На самом же деле это пела женщина из соседней комнаты бархатным, грудным голосом. Пела, когда ей вторили звуки скрипки. Инструмент то убыстрял темп, то растягивал, будто бы нарочно, словно вписываясь в игру.

Голова Ольги буквально раскалывалась – после всего этого холода попасть в довольно жаркую комнату было, мягко говоря, опасно для здоровья. Музыка – то громче, то тише, а в воображаемой Испании тоже аномально жарко. Знойно, почти что нечем дышать. Там не летают воробьи, похороненные в русских снегах, нет.

Там поют птицы с чудными клювами и разноцветными перьями. У них нет соловьиного горла, зато есть крики. Визгливые, пронзающие слух. Но даже эти крики не отвлекут страстную танцовщицу, которая смеётся все громче и громче – наперекор пакостям судьбы. Встает на цыпочки и опускает голову, притворно грустя, а затем поднимается, подмигивая то одни, то обоими глазами, что-то крича, прям как эти птицы, но у неё даже крики получаются напевными.

О, танцовщица… сколько крови под твоими ногами… какая огромная лужа, в которой ты танцуешь и загоняешь в неё мужчин. Сколько костей ты сломала на чужом хребте, пока добиралась до крайней точки? Сколько раз прикасалась к незнакомым губам, играла со смертью, выворачивала людям карманы и нервы? Сколько раз тебя обозвали жуткой стервой, прежде чем упасть в твои знойные, удушливые объятия?

Дышать почти нечем. О, любовь, пташкина любовь, что ловят сетями. Любовь, разменянная на звон монет, летящих прямо к натянутым носочкам и окровавленным пяткам…

***

Сольвейг ничуть не удивилась, когда увидела мать сегодняшнего юноши, уникального представителя «золотой молодёжи» - черноглазую, юркую, низкорослую женщину, которая словно бы извергала пламя из лёгких. Можно было сказать, что она действительно дышит огнём и дымом, стоило только поглядеть на количество использованных пепельниц в комнате женщины… прозрачных, точно хрусталь. Звякающих о натёртый лаком стол, словно монеты.

- Как вы себя чувствуете, милая? – сказала она, пытаясь изобразить сочувствие. Но в её глазах так и сквозило желание поскорей поднять незнакомку на ноги, закружив в танце. Смертельном, болезненном танго.

В глазах у неё сияли огни. Факелы и танцы. Пламя и кровь. Губы незнакомых, но страстных людей – нет разницы, мужчины или женщины.

Ольга глянула на женщину испуганными, непонимающими глазами. Взглянула на аккуратный тёмно-красный костюм, на волнистые чёрные волосы, сзади прихваченные дорогой золотистой заколкой, открытый овал смуглого лица, выдающиеся скулы, широкую улыбку алых губ (девушке показалось, что этот цвет - естественный).

Туфли на низких каблуках, чёрные колготки, делающие худые ноги хозяйки дома буквально осиными. И пряжка на ремне, опоясывающем тёмно-красную кофту – в виде чёрного цвета с золотыми и алмазными вкраплениями.

Стоило поднять на эту женщину взгляд, создавалось ощущение сумрачной Испании. Где горели только ночники на столах, но никто до сих пор не хотел спать. Только смотреть на цыганку, танцующую, быть может, свой самый последний танец.

- Как вы себя чувствуете? – спросила хозяйка, теперь уже более обеспокоенным тоном. Улыбка сползла с лица, правда, лишь на мгновение. Она снова появилась, такая же блестящая, широкая и коварная, когда хрупкая бледная девушка, стоявшая рядом и не выделявшаяся на фоне яркой спутницы, сказала тихо, но достаточно твёрдо:

- Мама, наверное, нам пока лучше оставить её в покое. Поднимать с постели только что очнувшуюся девушку и, тем более, предлагать ей работу – просто безумие с нашей стороны… дайте осознать гостье, что кроме нас у неё никого не осталось – ни телефона, ни документов, ни дома.

«Как это – не осталось?» - да, раньше Оля осознавала собственное одиночество, но сейчас, когда твердили не только про близких людей, но и про дом с документами…

Девушка уже захотела пошарить по карманам, как вдруг вспомнила, - карманов-то нет, она лежит в одной ночнушке, пусть из дорого кружева, но не содержавшей в себе никаких мест, где можно было спрятать деньги, драгоценности, документы и прочие вещицы.

А телефон с пришедшим неприятным сообщением выпал тогда, когда скрипачка, бывшая как раз той невзрачной девушкой в комнате, встряхивала незнакомку, даже не обратив внимания на падение такого старенького дивайса и потрёпанных бумажек.

Голову Ольги пронзила острая боль, - как будто бы её воспитали на операционном столе ножами, иглами, подобным оборудованием… девушка дёрнулась , издав непонятное бормотание, чем то схожее со стоном или ругательством.

Втыкай в себя иглы, маленькая быстроглазая испанка. Тебе сегодня не убежать от расправы странных образов, терзающих, будто бы похотливые любовники, собравшиеся на особенный шабаш. Втыкай иглы, танцуй на ножах, ведь кроме боли ничего не видно. Кроме боли, смерти, красного, словно закат, горизонта.

- Наверное, ты права, Ксюшенька, - скорее всего, бедняжка сама ещё не осознала – совсем одна, без родственников, без работы. Практически без судьбы, практически умершая – вместе с той маленькой птичкой, дочирикавшей свою маленькую жизнь… а у любви, словно пташки, крылья… - пробормотала «испанка», словно забывшись, а затем, снова повернув к Ольге свой живой, дружелюбный, но опасный, взгляд, сказала, - Ты действительно одна, девочка. Нужно это принять и сделать правильный выбор – либо сиделка нашего бедного ослепшего мальчика, либо…

- Никто, - подала голос невзрачная скрипачка, поправив жиденькую тёмную косу. Глазенки, - в отличие от материнских, ядовито-зелёные, но такие же юркие и пронырливые, как у матери, шныряли по наружности Сольвейг, досконально изучая гостью.

«Никто, ничья…» - эти слова вызывали гнев. Кулаки сжали шёлковую простынку, оставили на ней влажные следы холодного пота. Девушка вновь рванулась вперёд, сдув непослушные каштановые пряди с лица и подумав: «Странно вот – у них обеих волосы, чёрные, как смоль, а у этого слепого поклонника Грига, - как у меня, только чуть потемнее... отец – каштановый юнец, подивившийся красоте черновласой цыганки…

Несчастный мужчина!»

- Именно, никто, - спокойно подтвердила женщина, - у тебя остались только мы – я, Ксюшенька, Женечка и Михаил Дмитриевич. Больше никого. И, кроме должности сиделки, у тебя тоже ничего не осталось…

- Не осталось. Только музыка, которую вы будете слышать вместе каждый день, и должность, горести которой вы будете делить на двоих. Больше никто не согласится на эту работу, кроме замерзающей на скамейке самоубийцы. Кроме той, у кого не осталось дома и документов… объявление, большие зарплаты – теперь это уже ничего не значит, к сожалению или счастью. Мы подали в газету прошение о сиделке несколько месяцев назад.

- И до сих пор – ни единой звонившей. Только вы около нашего дома. Мы сразу подумали, что помощь нам посылает сама судьба, уставшая от прихотей и угроз, - пренебрежительно усмехнулась яркая личность.

Карина. Как, позже выяснилось, её звали. И это было тоже, согласно мыслям запуганной Оленьки, не так уж удивительно.

- А… почему? – робко задала девушка первый, пришедший в голову вопрос.

Ты сама знаешь ответ, маленькая, юркая испанка… тебя зовут вступить в клуб танцовщиц на ножах. Семейка не так проста. Она зажигает ядовитый огонь и слушает, как чужие деньги летят к их ногам. Слушают музыку затихающих сердец, поднимая кверху руки с вечными полуплачущими кастаньетами и улыбаясь – беспечно, задорно, в самое лицо смерти.

- Потому, что мы – не совсем те, кого видно на обложках журналов и газет, если Вы, наша милая гостья, читаете эту муру, что пишет о нас. Мы – не демоны, не вампиры, не вся прочая ересь. Не совсем обычные, не совсем нормальные. Просто люди со своими капризами и бзиками, обычными проблемами, возведёнными в квадрат. Бзик Женьки – музыка, мои бзики – одиночество и замкнутость, хотя меня и заставляют выступать на глазах большой аудитории. Бзик мамы, - постоянные связи с мужчинами, а у папы их вообще – хоть отбавляй… люди, кто видел нас такими, как есть, всё рассказывают. Особенно юным девочкам, которые потом не желают работать сиделками. Даже за все золото мира.

Девчушка улыбнулась и расплела одной рукой косичку. Вторая рука крепко сжимала скрипку из красного дерева, окантованную золотом. На вид Ксюше было столько же лет, сколько и бедной Сольвейг, попавшей в капкан только из-за спанья на ледяном воздухе. Порой, и этого бывает достаточно…

Из холода – в зной, из зноя – в пламя. Танцуй же, новоиспеченная Кармен. Пусть опера Бизе заглушит всё, чем ты жила раньше.

- Мы даём вам время подумать. Хоть думать тут и нечего. Справедливый суд способен ждать много-много секунд… - улыбнулись обе говорившие, заканчивая свою непонятную тираду и становясь похожими на диковинных опасных созданий из странных сказок.

«Из сказок Испанских народов…» - подумала Сольвейг, проваливаясь в бездну снова и слыша громкие звуки кастаньет, на этот раз, разрывающихся от громкого, безудержного плача, шедшего от самого сердца.