Обломов как мир грез

К 200-летию со дня рождения И.А Гончарова

Роман И.А.Гончарова «Обломов» после выхода в свет в 1859 году стал предметом острых споров в обществе. Совершенно по-разному встретили его критики «натуральной» школы, во главе с демократом Н.А.Добролюбовым, и «эстетической», мнение которой выразил либерал А.В.Дружинин. В чем сходились все, так это в том, что роман «по всей вероятности составит эпоху в истории русской литературы», а выведенные в нем типы станут именами нарицательными. Сегодня мы видим, что не только вполне оправдалось пророчество Писарева, но и споры об «Обломове» до сих пор не утихают. Почему? Ответ на этот вопрос надо искать, наверное, в тексте этого великого романа и в его литературной истории.

Обломовская проблема России

«Впечатление, которое этот роман при своем появлении произвел в России, не поддается описанию. Вся образованная Россия читала «Обломова» и обсуждала «обломовщину», - писал в своих мемуарах об этом литературном и общественном событии князь П. Кропоткин. Творческую же судьбу романа определила статья революционера-демократа и критика Добролюбова «Что такое обломовщина?» «В истории о том, как лежит и спит ленивец Обломов, и как ни дружба, ни любовь не могут пробудить его, отразилась русская жизнь…» Эта его логически четкая, и гениально простая, статья стала на многие годы манифестом прогрессивной русской интеллигенции.
 
Добролюбов раскрыл перед читателем социальный смысл романа «Обломов», и большинство с ним согласилось, тем более что с Добролюбовым согласился сам автор: «Мне кажется, об обломовщине, то есть о том, что она такое, уже сказать после этого ничего нельзя». Откровенность, с какою Гончаров выразился о статье Добролюбова, объясняется просто: роман  создавался накануне отмены крепостного права в России. Автор «Обломова»,  захваченный настроением общего недовольства и жаждой перемен, с пристрастием отнесся к старому укладу жизни, и отдал щедрую дань его критике, особенно в первой части романа, где Обломов, конечно же, не случайно лежит на диване в кругу своих утренних визитеров.

Однако к концу XIX века утрата российским обществом патриархальной простоты бытия сделала для многих облик Обломова и его Обломовки – потерянным раем, идеалом подлинного человеческого существования. В понимании Обломова и обломовщины в общественном мнении стали усиливаться тенденции, заложенные критиком Дружининым, для которого Обломов был очень глубоким образом: «Крепко держась за действительность и разрабатывая ее до глубины еще никем не изведанной, творец «Обломова» и добился до всего, что истинно, поэтично и вековечно в его создании. Скажем более, через свой фламандский, неотступный труд, он дал нам ту любовь к своему герою, про которую мы говорили и говорить будем. …В названных мелочах и подробностях таилось нечто большее, чем о том думает близорукий составитель хитрых теорий».

  Другой известный критик, Аполлон Григорьев, не скрывает уже своего возмущения: «Для чего в самом «Сне» (Обломова. – В.К.) – неприятно резкая струя иронии в отношении к тому, что все-таки выше штольцевщины?... Герои нашей эпохи – не Штольц, да и героиня нашей эпохи не его Ольга, из которой под старость, если она точно такова, какою… показывает нам автор, выйдет преотвратительная барыня с вечно и бесцельно нервною тревожностью, истинная мучительница всего окружающего, одна из жертв Бог знает чего…»

В свете происходившего пореформенного штольцевского обновления России идейный смысл романа в глазах российской общественности стал раздваиваться. По-добролюбовски прямолинейное и негативное понимание Обломова и обломовщины стало сменяться утверждением их многопланового и, в общем, положительного смысла. Однако революционный вихрь 1917 года смел такое понимание романа, и его носителей, а добролюбовский манифест об Обломове сделал каноническим текстом.

Поздняя советская критика решила несколько оправдать Обломова и заняла оригинальную позицию, отличную от первых двух: стала отделять Обломова и лучшие обломовские черты от сугубо негативной обломовщины. «Прямолинейное сведение характера Обломова к обломовщине, а затем – с другой стороны – неумеренные в их адрес восторги и «оправдания» вредили не только критическому, но и его утверждающему положительному смыслу. Приблизиться к глубинному содержанию (романа. – В.К.) – значит суметь отличить нечто обломовское от обломовщины, потому что при несомненном единстве Обломов и обломовщина не одно и то же».
Однако двойственное понимание Обломова можно было только продекларировать - ничего вразумительного в обоснование этой концепции мы не услышали, да и вряд ли услышим. «Вытравить обломовщину» из Обломова до сих пор никак не удается, и, на фоне этого провала, добролюбовское мнение об Обломове остается преобладающим в умах и сегодня.   

Представляется, что принципиально невозможно отделить Обломова  от обломовщины. Из этого исходили оба направления старой русской критики – ведь это все равно что отделить человека от его характера, и «замуж выйти, и невинность соблюсти». Надо или отвергать Обломова, вслед за Добролюбовым, или принимать его как сложное и глубокое явление вслед за литературными и общественными оппонентами Добролюбова. Мы до сих пор не можем решить эту задачу, как и не можем сдать ее в архив, потому что Обломов стал еще и нашим признанным национальным мифом, выражающим русский характер. Поэтому Обломов становится для нас еще и проблемой: как нам все-таки к нему относиться?  Здесь возникает большой соблазн списать все эти наши затруднения на загадочность и гениальность «обломовского творения»  Гончарова, но это слабое утешение, поскольку не решает «проблемы Обломова»: кто все-таки прав в нашем историческом литературном споре?

К тому же дело не только в историческом аспекте этой проблемы: оно еще и в том, на что обратил внимание великий земляк Обломова В.И. Ленин (Ульянов): «Обломов… не только помещик, а и крестьянин, и не только крестьянин, а и интеллигент, а и рабочий и коммунист». Сегодня, без сомнения, можно добавить: а и демократ, а и бизнесмен, и чиновник. То есть «проблема Обломова» состоит вовсе не в обстоятельствах его рождения, воспитания и трехстах  добролюбовских Захарах, а в его природных национальных особенностях, которые гениально, может быть даже не вполне осознанно, интуитивно, сумел выразить Гончаров. 

Поэтому, наверное, Иван Тургенев, несмотря на начавшуюся свою распрю с бывшим другом Иваном Гончаровым, назвал «Обломова» «вещью капитальной». И добавил: «Пока останется хоть один русский – до тех пор будут помнить Обломова». Мы и помним, хотя не можем вполне понять его, то есть самих себя, и это не может не вызывать в нашем духовном  мире некоторый дискомфорт.

  Такая противоречивая ситуация вокруг «Обломова» сложилась во многом потому, что наше литературоведение как-то не обращает должного внимания, что этот великий роман, написанный, конечно, в реалистической манере, тем не менее еще и глубоко символический, а его главный герой Илья Ильич Обломов – сам по себе великий архетип, уникальный символ, вмещающий множество  смыслов.

Обломов с культурологической точки зрения

Мы до сих пор не вполне отдаем себе отчет, насколько Обломов символичен, и что это значит. Поэтому с недоумением смотрим на его популярность у «всех времен, всех народов» («Обломова», между прочим, читают уже и в Африке, что отметил гончарововед, д.ф.н., профессор В.А. Недзвецкий). Сделаем небольшое отступление от темы: поясним, что это значит, и посмотрим на Обломова с символической точки зрения. Вот что говорит о «символизме» «Большая энциклопедия Кирилла и Мефодия»:
«Символ – это знак, такой, что его смысл… раскрывается лишь через его интерпретацию… В отличие от образа, символ не самодостаточен и «служит» своему предмету, требуя не только переживания, но также проникновения и толкования. Грань между образом и символом трудно определима, учитывая то, что художественный образ приобретает символическое звучание… Сила символа в его многозначности и динамике перехода от смысла к смыслу. Символ не является иносказанием, которое снимается подстановкой вместо него прямого смысла: смысл символа не имеет простого наличного существования».

Это - привет интерпретатору «Обломова» критику Добролюбову и его последователям. Ведь Добролюбов вкладывает в роман свой единственный смысл, свою идейную интерпретацию, и, чтобы обрушить другие смыслы романа, объявляет «большой неправдой» все, что ему противоречит, в первую очередь характеристику, данную Обломову Щтольцем: «Какой ты добрый, Илья!», обосновывая свой взгляд на Обломова всего лишь фигурами речи, вроде: «Нет, нельзя так льстить живым, а мы еще живы, мы еще по-прежнему Обломовы». Но это и не открытие, ибо на это многие указывали, например, филолог
И.Ф. Анненский: «В Обломове поэт открыл нам свою связь с родиной и со вчерашним днем, здесь и грезы будущего, и горечь самосознания, и радость бытия, и проза жизни; здесь душа Гончарова в ее личных, национальных и мировых элементах… Что он: обжора? ленивец? неженка? созерцатель? резонер? Нет… он Обломов, результат долгого накопления разнородных впечатлений, мыслей, чувств, симпатий, сомнений и самоупреков» (1892 г.).

«Специфическое отличие символа – способность к бесконечному раскрытию своего содержания,… эзотеричность символа уравновешивается его «демократичностью», поскольку каждый может найти свой, доступный ему уровень понимания символа, не впадая в «профанацию»… Символ является местом встречи того, что само по себе несоединимо… Культура в целом трактуется сегодня как символическая реальность». Вот почему все правы, говоря о «своем» Обломове, но неправы, когда настаивают, как Добролюбов, на одномерности Обломова.   

«Символизм – это направление в европейском и русском искусстве 1870-1910 гг., сосредоточенное на художественном выражении посредством символа интуитивно постигаемых сущностей и идей. Стремясь проникнуть в тайны бытия и сознания, узреть сквозь видимую реальность сверхвременную идеальную сущность мира и его «нетленную», или трансцендентную, красоту, символисты выразили неприятие буржуазности и позитивизма, тоску по духовной свободе, трагическое предчувствие мировых социально-исторических сдвигов…»

Приведенная характеристика символизма полностью применима и к роману «Обломов», и вообще к творчеству Гончарова, и объясняет, кстати, нелюбовь к автору «Обломова» революционно-демократической критики: она не могла простить ему «трагические предчувствия» революционного Обрыва, поскольку сама предчувствовала всенепременное «освобождение России». 

Символичны и обстоятельства  рождения романа. Гончаров, по его собственному признанию, написал «Обломова» быстро,  «как будто по диктовке»,  за два с небольшим  месяца.  «Многое явилось бессознательно; подле меня кто-то невидимо сидел и говорил мне, что писать…»  Это «бессознательное» и оказалось гениальным прозрением Гончарова  парадоксальной «русской души». Как это ему удалось? Наш великий писатель был, конечно же, еще и философ. А  все философы – это и великие гурманы жизни, любители «диоклетиановой капусты», то есть немного Обломовы… 

Обломов – великий символ

Символизм Гончарова сделал его уникальным явлением в свое время,  поэтому он был одинок, и не понят вполне в литературных кругах, исповедовавших тогда критический реализм. Его образ Обломова явился символом, в котором соединились  размышления Гончарова о русской душе и жизни, но не только русской – поэтому Обломов и получил мировое признание. Нетрудно заметить, что символическое понимание романа «Обломов» снимает и все затруднения в разгадывании характера его главного героя. Именно Обломов-символ соединяет в себе вещи, казалось бы «несоединимые», такие, например, как леность и мудрость, что и дает роману подтекст невероятной художественной глубины.   

Обломов – это и диванный лентяй, на чем настаивают Добролюбовы,  однако он может и встать с дивана, как Илья Муромец - с печи, если будут затронуты струны его души «каликами перехожими» - и тогда вот вам новый былинный богатырь! Или мудрец, или пылкий влюбленный – все зависит от того, какие струны в нем будут затронуты.

Говоря другими словами, Обломов недвижен покуда не видит смысла в своей жизни, и тогда лежит на диване, или живет «спустя рукава» - ведь сама жизнь ему в тягость! Однако он оживает, когда чем-то воодушевляется, например, влюбляется, или его захватывает страсть к писательству - и тогда он становится «Гончаровым»: недаром ведь многие современники видели в Гончарове прототип его главного героя. Обстоятельства могут быть и вовсе неблагосклонны к Обломову, они могут загнать его в угол, и тогда он «примется за лом и лопату», как сказал Гончаров о себе, если он вдруг «падет жертвой нищеты». 
Обломов – это и символ, казалось бы, «несоединимых» идей  свободы и покоя, причем взятых в их предельных смыслах – «мира грез» и «дивана». И этим пленяющий своих исследователей во всем мире, видящих в этом загадку на все времена. Но не в России.

На своей родине по добролюбовской традиции Обломов по-прежнему является «символом сонной и лениво-мечтательной жизни», особенно в глазах молодежи. Такое понимание Обломова остается преобладающим, потому что широко пропагандируется современными нашими писателями-«добролюбовцами», например, Виктором Ерофеевым, для которого «помещик Обломов – лучший мифический образ русской души. Он красиво и правильно проспал целую жизнь. Пробовал влюбиться – не получилось». Позволительно спросить: проспал жизнь, потому что не влюбился? И из-за этой любовной неудачи весь этот сыр-бор, эта уже вековая дискуссия вокруг него?

Для Ерофеева и компании Обломов совсем не символ, а едва ли не реальный человек, который вот не состоялся! После такой манипуляции он объявляет свою интерпретацию Обломова «мифическим образом русской души», чтобы потом саркастически над ней посмеяться. Впрочем, своей цели «добролюбовцы» никогда не достигают вполне: символический образ всегда вмещает в себя множество мифов, поэтому Обломов только улыбается в ответ на такие «мифические» обвинения. Так же, например, великий символ мировой литературы Дон Кихот не женился на своей Дульсинее, и так же «не сделал карьеры», и что же, он – тоже пропащий сумасшедший человек? Да нет же, он – «рыцарь печального образа, без страха и упрека», а те, кто этого не понимают – просто глупцы!

Мудрый лентяй

Самый популярный обломовский  миф – «мудрого лентяя», и в нем сокрыт секрет успеха романа: в гениальном диссонансе этих «несоединимых» начал состоит вся его художественная прелесть, и непреходящая обаятельность. Повод говорить об Обломове как о мудреце по жизни, ищущем ответы на вечные вопросы дает множество сентенций из романа, начиная с главной: «Все говорят как жить, и никто – зачем?»  Этот вопрос всегда без ответа, но каждый из нас, так или иначе, дает какой-то ответ на него своей жизнью.
И Обломов дает, в конце концов, своей.

«Все ищут отдыха и покоя», - формулирует свое жизненное кредо «лентяй» Обломов. И вспоминается мудрец Аристотель: «Мы лишаемся досуга, чтобы иметь досуг, и войны ведем, чтобы жить в мире».  И аристотелевская война становится вдруг обломовской «выделкой покоя»! 

«Счастье, счастье, как ты хрупко, как ненадежно… Любовь – претруднейшая школа жизни»,- говорит Обломов. - Нет? «Вы думаете, что для мысли не надо сердца?» - Нет?
«В десять мест в один день – несчастный». – Нет? Это, кстати, и о Штольце, который как рыба в воде плавает во всех этих «несчастных» для Обломова «местах».
Обломов отстаивает в своей любви к Ольге Ильинской вечные нравственные ценности, и «шипит» на журналиста Пенкина, задумывающего роман о «любви взяточника к падшей женщине». – Разве это не о современной свободной от этих ценностей литературе?

«Или я не понял этой жизни, или она никуда не годится?» - кому хоть раз в жизни не приходил в голову этот вопрос, такая обломовщина?   
«Собственная совесть строже выговора». - А вот эта обломовская сентенция сегодня устарела, но помогает нам понять, на чем когда-то держался мир…

Обломов как лентяй и пародия делают его образ вечно живым, и поэтому доносится до нас то, что говорит Обломов–мудрец, который наполняет свои речи вечным смыслом. Такой образ «мудрого лентяя» - пожалуй, единственный в мировой литературе. И он не надуман автором: ведь на ленивом диване скрывается от суетного мира рыцарь «мира грез», созданного «волканическим воображением» Обломова, в центре которого Обломовка с ее теплом и любовью,  в котором он живет душой, и откуда он берет свои философские стрелы против Штольца. То есть Обломов – это еще и символ, соединивший свободу «мира грез» и душевный покой человека, отринувшего вселенскую пустоту суетного мира.   

Многие исследователи утверждают, что исторически Россия отличается от других стран отсутствием покоя и комфорта. Вот еще одна причина, почему нас подсознательно тянет к Обломову, символу и этих простых жизненных ценностей. Много говорится также о том, что России сегодня «остро необходимы предметы актуальной гордости». Одним из них мог бы быть образ Обломова, если мы воспримем его во всей символической глубине, подобно другим великим образам мировой литературы. 

Конечно, явившись в свет Обломов стал символом патриархальной России, которая уже успокоилась на века тихо и незаметно для окружающих, как и Обломов в своей Обломовке под Петербургом. Россия устремилась тогда по штольцевскому пути в поисках «свободы и покоя»… и пришла к Обрыву. А сегодня мы ведь снова в этом поиске…

Наверное, пора вспомнить что Обломов, понимаемый как великий, многозначный символ, может быть способом национального самопознания,  и примирения наших Обломовых и Штольцев. Ведь на роман «Обломов» смотрели как на русскую «Илиаду и Одиссею» виднейшие представители культуры, например, Д.С. Мережковский в статье «Вечные спутники. Гончаров»: «Такая же античная любовь к будничной стороне жизни, такая же способность одним прикосновением преображать прозу действительности в поэзию и красоту…. Перечтите “Сон Обломова”. Еда, чаепитие, заказывание кушаний, болтовня, забавы старосветских помещиков принимают здесь гомеровские идеальные очертания…»(1890г.)

Национальное самопознание, эта наша старая идея, на которую опиралась «золотая эпоха» русской культуры, начиная с Пушкина, сегодня незаслуженно забыта. Мы безуспешно ищем «предметы актуальной гордости», национальную идею, а они давно высказаны нашими писателями, философами, и скромно ждут, когда мы обратим на них внимание.

Рыцарь «мира грез»

Во всем мире национальным характером принято гордиться, все, что с ним связано – это нечто святое. Над ним могут незлобиво подтрунивать, но откровенно насмехаться и тем более издеваться - непозволительно никому: это расценивается как оскорбление. Снисходительны все народы к отдельным своим недостаткам. Психологически это понятно: и человек, и народ в целом, склонны к самооправданию, хотя бы ради продолжения своей жизни. А можно ли гордиться Обломовым? Как быть в таком случае с «ленивым образом Обломова», который «прежде всего бросается в глаза»? 

Здесь Обломов – наше уникальное исключение. С самого начала являет он собой не только «коренной народный наш тип», но и некий комплекс неполноценности. И стал поводом -  еще с добролюбовских времен - для многих отечественных и зарубежных критиков пускать стрелы полные сарказма  в эту обломовскую «прореху» в русской душе, по словам того же писателя В. Ерофеева. Не отсюда ли феномен некоего «самоуничижения», который многие обозреватели  замечают порой у русского человека? Ему как бы положено, в отличие от других, всегда в чем-то оправдываться и доказывать, что нет в нем никакой «прорехи», в ответ на «заслуженные» обвинения. Заслуженные ли?

Если присмотреться в этом смысле к Обломову -  это еще и наше уникальное недоразумение. Мы слишком долго повторяли добролюбовский стереотип об Обломове, и, отдавая вслед за ним дань социальной целесообразности, видели в Обломове исключительно леность. Вот и доповторялись. Мы почему-то все еще не отдаем должное другим не менее авторитетным мнениям об Обломове как дореволюционных литературоведов, так и современных. 
Вот что пишут, например, в 1991 году П. Вайль и А. Генис: «С точки зрения истории литературы “Обломов” … -  связующее звено между первой и второй половиной XIX века. Гончаров, взяв «лишнего человека» у Пушкина и Лермонтова, придал ему сугубо национальные — русские — черты. При этом, живет Обломов в гоголевской вселенной, а тоскует по толстовскому идеалу универсальной “семейственности”. 

Многим и давно бросаются в глаза  параллели между фигурами Обломова и Дон Кихота. Исследователь творчества Гончарова Ю.М. Лощиц в своей статье «Несовершенный человек» (1996 г.) пишет: «Уже современники писателя обратили внимание на то, что в тексте “Обломова” глубинная перекличка с образами и проблемами “Дон-Кихота”. В этом творении Сервантеса, как известно, предельно обнажено одно из корневых противоречий человеческого сознания — противоречие между идеальным и реальным, воображаемым и действительным. Фанатичная вера Дон-Кихота в непреложную реальность своих грез катастрофически противопоставлена практицизму его человеческого окружения… При всем том обломовское “донкихотство”, конечно, чисто русского свойства, в нем нет воинственной исступленности…»

Эмигрантский филолог Владимир Соловьев заметил, что   «Дон Кихот был задуман и писался как пародия на рыцарские романы, пока Сервантес не осознал, что пародийный образ зажил самостоятельной жизнью, и что рыцари существуют на самом деле». Так же и наш Обломов задумывался как пародия на русского помещика-крепостника, и только потом он «зажил самостоятельной жизнью».

Доктор филологических наук, гончарововед В.А. Недзвецкий давно обращает внимание на то, что Обломов – это «великий архетип», «соразмерный» многим мировым литературным персонажам:  «Гончарова не считают крупным мыслителем… Да он блестящий мыслитель! Писатель искал идеал. У него нет ни одной сцены, которая не вела бы вглубь. И какую глубь! Обломов - сложнейшая фигура, в которой запрограммированы начала Гамлета, Дон Кихота, мотив Фауста…»

У последнего «золотого» нашего классика Ивана Бунина находим: «Хорошо было писать Сервантесу. В его время писали общо, аллегорически, без психологических выкрутасов. «Дон Кихот» - прекраснейшая из книг, но ведь это мы – поздние потомки – придали ей глубокий, вечный смысл. Сам Сервантес об этом и не подозревал». И Гончаров, наверное, не подозревал, какой смысл придадут потомки его Обломову. 
Сегодня, когда революционные иллюзии прошлых веков позади, не пора ли нам наполнить Обломова вечным смыслом?  И тогда мы увидим, что наш Обломов – это, прежде всего, мечтатель,  рыцарь «мира грез», созданного его «волканическим» воображением. Этот великий смысл и вызывает сегодня Обломова к новой жизни, и делает его актуальным символом.

«Мы ленивы и нелюбопытны», - сказал когда-то Пушкин, но не вообще, как  почему-то воспринимаются эти его слова, а  по поводу нашего отношения к собственной истории. Мы все спешим вперед и нам недосуг оглянуться назад, привести в порядок свое историческое национальное достояние, в которое, несомненно, входит и роман «Обломов». Не пора ли нам поставить Обломова на его законное место – добропорядочного национального символа и мифа, как   принято поступать в подобных случаях в остальном мире? Хотя бы для того, чтобы не возникали «на ровном месте» литературно-недоуменные вопросы о нашем национальном характере.

Обломов как оправдание «маленького человека»

Если присмотреться, в романе можно найти много поводов к размышлению о «вечных вопросах», причем разрешаются они в мягкой форме. Последнее обстоятельство делает Обломова особенно актуальным в современном прагматичном мире, в котором осталось так мало мягкости – этой основы чистоты и отзывчивости в человеческих отношениях.
Мягкость характера стала сегодня синонимом слабости. Вот здесь и возникает неожиданно образ Обломова - мягкости в предельном ее выражении. Ведь он любит всех - даже невзрачного Алексеева и хама Тарантьева  - только потому, что они люди. В осознании спасительной роли мягкости в мире Гончаров проявляет себя как великий мыслитель и учитель. «Это такой Учитель, который учителей научит», – отзывается о нем в своем дневнике сам Ф.М. Достоевский.

    Чему научит? Любви к простому человеку. Гончаровский Обломов дает поистине библейское утешение человеку, ослабшему в жизненных невзгодах, ведь сам по себе роман «Обломов» - это еще и великое оправдание «маленького человека». Его главный герой показывает на своем примере, что и в слабости можно оставаться человеком. Более того, показывает, что именно слабости делают нас людьми, выделяя этим из бездушного мира природы. И положительный и безукоризненный Штольц, человек без слабостей, превращается рядом с Обломовым в скучный алгоритм, сухую схему.

Сегодня, когда расчетливый постштольцевский мир теряет последнюю религиозную духовность, душевное тепло,  пародийная лень Обломова делают его образ по-настоящему живым, и одушевляют жизнь вокруг него. Он и рюмочку-другую смородиновой пропустит, и проспит, и вдруг разбушуется, но гнев его мягок: Захар с самого начала знает, что будет прощен, в чем бы он ни провинился. К тому же Гончаров выразил идею мягкости гениально просто - на самых прозаических вещах и бытовых сюжетах. Хотя его Захар постоянно «бьет посуду», Обломов всегда добр к нему, и его доброта всегда искренняя, как слеза ребенка.

Те, кто считают что «Обломов» – всего лишь «ленивый образ», проходят мимо этих идей романа. Они не отдают себе отчета в том, что все мы немного Обломовы, что  этот «вечно живой тип» жив именно потому, что имеет «замечательные слабости», которые и оживляют его в каждом веке, что лентяев-то много, а вот настоящих Обломовых – мало; что Обломовы - это «люди мира грез»: именно поэтому они никогда и не знают, сколько у них денег в кармане, мягки душой, даже если физически сильны, и страдают в мире Штольцев.

Что всегда выказывает Обломова, так это его свободное времяпрепровождение: он никогда не поедет отдыхать на Канары или Мальдивы. Хлопотно, а главное – зачем? Обломову милее своя Обломовка, какая она ни есть, вот здесь-то он и отдыхает от суетной жизни, позволяет себе полениться. Такой Обломовкой может быть и коттедж в уютном уголке, и всего лишь диван и халат, но в любом случае - это «свой угол». Здесь Обломов пропустит за дружеским застольем со Штольцем и Захаром пару рюмочек, поговорит с ними «за жизнь», и пофантазирует о будущем. В этих фантазиях он набирается сил, хотя и понимает, что это его уязвимое место.

Обломовка и грезы о ней - это стержень натуры Обломова: именно они делает его независимым от штольцевских успехов, именно они дает ему и смысл жизни, и отдохновение от трудов. Пусть все, кто хотят, уедут из Обломовки в земли заморские, райские - он останется, свою Обломовку он ни на что не променяет, и этим в итоге спасет ее, как это бывало уже не раз. В этом, наверное, и заключается обломовская загадка России.
В романе много сцен, в которых Обломов приоткрывается с неожиданной стороны:
- Я велю Вам остановиться! – кричит Обломов старику-графу. - Да как он смел даже подумать! (об Ольге Ильинской. - В.К.) И Обломов затопал ногами вне себя от ярости!
Вот вам и добряк, и «милая душа»! Такого Обломова мы плохо знаем, хотя В.В. Розанов писал об этой его черте в статье «Революционная Обломовка» летом 1917 года. Да, Обломов может и разбушеваться, если выплеснется вдруг наружу энергия из мира его грез. И страшен тогда его гнев!

А затем он будет раскаиваться, прощать и просить прощенья:
- Что знаешь? – спрашивает он Штольца, когда тот сказал, что знает все о его отношениях с Ольгой. Штольц ровным голосом повторяет:
- Все. И про ветку сирени, и «украденную» чашку, словом – все.
- Да как это возможно? Что это значит? – вырывается у Обломова, и его вопрос повисает в воздухе без продолжения... Скажем за Обломова, что это значит: предательство Ольгой и Штольцем его интимных чувств, которое Штольц не счел нужным даже скрывать. Что же Обломов? Он все прощает, и удаляется в свою Обломовку под Петербургом. Для рыцаря «мира грез» его любовь и друзья священны в любом случае.

Янус по-обломовски

Другое значение обломовского мифа в том, что он единственный в своем роде в нашей литературе, других таких примеров, пожалуй, что и нет. А ведь миф  –  это очень серьезно, это, говоря словами философа А.Ф. Лосева, «живая идея»: она живет в сознании народа независимо от «злобы дня» и формирует его самосознание. Поэтому Обломов и сегодня с нами, наперекор всем его  и демократическим, и социалистическим гонителям и воспитателям. И мнение простодушных школьников об Обломове для нас более важно, чем иные литературные статьи.

Как живется обломовскому мифу в нашем общественном сознании на протяжении уже полутора веков? Он часто мелькает в дневниках многих писателей и общественных деятелей. Из них видно, что после трудов праведных и повседневных забот они отдают ему дань: частенько говорят о своей любви  к халату и дивану - и вспоминают Обломова. Ведь без некоего отдохновения любой труд не в радость, и во всем мире это так. Но только в России эта радость чисто обломовская. Отдыхать – так отдыхать, гулять – так гулять…

Возможно, сказывается географический фактор, наш суровый континентальный климат с его жарким летом и холодной зимой - отсюда и перепады в характере: «медленно запрягаем», но  «быстро ездим»; и отдыхаем, и работаем часто сверх всякой меры. Возможно и то, что наш народ действительно, по Данилевскому - Гумилеву, еще сравнительно молод, и поэтому во всем максималист.  И склонен  все преувеличивать - и свою лень тоже -  ведь в благих же целях: чтобы еще быстрее «ездить»!

Так или иначе, но наш обломовский миф исторически двулик: один для внутреннего потребления, другой – для внешнего мира. Обломова в себе мы любим, принимаем и оправдываем, безотчетно понимая какую-то человеческую его правоту,  на людях же порицаем его лень и апатию, как-то по-страусиному прячем голову в  «обломовский комплекс» и… подставляем известное место для желающих поупражняться в нападках на Обломова. 

До Октябрьской революции Обломов признавался общественным мнением за нашу противоречивую национальную физиономию: для одних он был «ленивый барин», уходящая натура, а для других – «наша Илиада и Одиссея». 
После Октября большевики долго по-ленински «трепали» Обломова, однако ничего не добились и отмахнулись от него, сделав вид, что он остался в прошлом, свели его к фольклорному типу, которого в советской жизни вроде бы уже и нет. Но как только «их ушли», Обломов  - тут как тут, целый и невредимый. Как ему удалось выжить? Мы все знаем ответ на этот вопрос: в Обломове Гончарову удалось воплотить некие глубинные черты русского национального характера. Сам романист писал об этом: «…я инстинктивно чувствовал, что в эту фигуру (Обломова. -  В.К.) вбираются мало-помалу элементарные свойства русского человека».

Сегодня в России Обломов перебрался из советского подполья на киноэкраны и театральные сцены, в рекламу и на вывески кафе и ресторанов,  а на его малой родине в Симбирске – Ульяновске в его честь проводятся Обломовские фестивали. В Европе Обломов еще в прошлом веке стал «модным типом», одним из символов, противостоящих утилитарным тенденциям в западной культуре.
Успеху Обломова в Европе есть много объяснений. Да - роман давно переведен, да – Обломов обаятельный тип, да - русская экзотика, но не только: Обломов пришелся ко двору европейской философии дауншифтинга.

Ее адепты выступают против потребительского образа жизни, который силой обстоятельств превращает человека в потребителя. Они много работали, наполняли благами свою «чашу жизни», делали карьеру, а потом вдруг осознали, что жизнь-то проходит, и остается уже только доживать ее. И вполне прагматично они приходят к выводу, что мир  золотого тельца хоронит их творческие амбиции, и простые человеческие надежды, навязывая, как смирительную рубашку, стандартный образ жизни: «потребляй, работай, сдохни».

И приходит день, когда дауншифтинги  отказываются жить, чтобы потреблять – какая это скука! Они поднимают свое личное восстание, и начинают «искать себя». И уходят с высокооплачиваемых должностей, чтобы посвятить свою жизнь любимому делу, семье, хобби. Бывает, что они впадают в депрессию, в отчаяние, но те, кто преодолевает их, выстраивают, в конце концов, свою  жизнь так, как они этого желают, а не как навязывают реклама и общественные стандарты.

Стоит ли удивляться, что «неправильный», но обаятельный образ Обломова стал для европейских дауншифтингов  едва ли не откровением. Обломовская же мысль, что надо просто жить, храня свободу и покой  в душе, а не заниматься «выделкой покоя» и свободы - принята ими едва ли не как своя собственная. И наш Обломов, неожиданно для нас, стал одним из философских знамен этого движения.

Немецкий исследователь Д. Шюманн в своей монографии  пишет об этом  феномене следующее:  «Встречаются литературные образы, волнующие умы и фантазию поколений читателей.  Количество таких персонажей весьма ограничено. К их числу относится знаменитый бездельник и лежебока Обломов. За пределами России Обломов едва ли не самый известный литературный персонаж наряду с толстовской Анной Карениной. Одни  считают, что «комплекс Обломова» - источник экономического застоя или даже добровольного отказа человека от самостоятельности. Другие усматривают в нем представителя общественно-полезных еретиков, которые защищают гуманное начало от нападок утилитаризма и примитивного материализма».

Другие – это современные Штольцы, в их числе бывшие немецкие студенты-бунтари, которые находят сегодня отдохновение в кафе «Обломов», писатели и режиссеры, обращающиеся вновь и вновь к обломовской теме в своих произведениях, утверждающие, что  «фамилия гончаровского героя выросла в целую философскую программу» - для них Обломов «чуть ли не святой образ созерцательного мудреца». «Ивана Гончарова давно похоронили, но его Обломов жив, более того, он никогда не был таким живым, как сегодня», - говорит режиссер Р. Шредер, подтверждая этим старую истину, что  «не бывает пророка в своем Отечестве». Так Обломов приходит к нам из Европы в философском обличье.

«Подушка безопасности» для Штольца

То, что интерес к «Обломову» не исчезает, объясняется еще и тем, что его автор затронул «святая святых» России особенным образом: гениальным соединением таких столь разных ее представителей, как Обломов и Штольц. Они образовали собой уникальный дуэт: во всем дополняя друг друга, стали символом какой-то законченности бытия, целостности мира. Однако, как им живется порознь?

Когда в результате коммунистического эксперимента в конце ХХ века мы избавились в какой-то степени от обломовской мягкости, доброты, сентиментальности, остались без Обломова, то выяснилось,  что одинокое штольцевское счастье призрачно и фальшиво, что без Обломова Штольц в России жить не может.  Еще большей неожиданностью стало, пожалуй, то, что Штольцам сегодня плохо и в Европе. И там  Штольцы устали от «бега взапуски» за счастьем, и взмолились: Обломова нам! 

Почему же благополучные с виду Штольцы полюбили вдруг Обломова? Видимо,  во что-то серьезное вылилась их усталость от вековой погони за преуспеянием. Каждодневное «делание карьеры»,  как и все новые и новые «незабываемые развлечения»,  заканчиваются, в конце концов, не только «большой скукой» -  это еще и постоянно натянутая до предела  струна в душе человека. От чрезмерного натяжения  она рано или поздно лопается. И на фоне полного благополучия Штольцам становится вдруг не по себе.

  Уж не ждут от жизни ничего они, и не жаль им прошлого ничуть. Они ищут свободы и покоя, они хотят забыться и уснуть,  - этот  старинный наш предреволюционный романс, вполне обломовский, сегодня им и сладок и понятен. Действительно, Штольцам по натуре мало всего мира, но мир необъятен, и нет честолюбивым Штольцам покоя. У Обломовых же  «все свое всегда с собой» - они всегда могут  прибегнуть к целительным свойствам  своего «философского дивана», укрыться в своем «мире грез» от житейских бурь и мирской суеты, как судно укрывается в гавани от жестоких штормов. 
И честные, трудолюбивые Штольцы ищут рядом с собой, или в себе, этой подушки безопасности  –  Обломова.  Закутаться в халат, завалиться на диван, уткнувшись в обломовскую подушку,  –  это спасение для современного Штольца. Отсюда и его обломовская любовь.

Почему именно обломовская? Разве мало других способов успокоить душу, патентованных рецептов счастья?  Обломовский выбор привлекателен еще и тем, что «мягко» решает столь актуальную сегодня проблему одиночества человека большого города. Обломов ведь более чем самодостаточен – ему хватает и одного дивана. Каким образом?

Потому что этого дивана достаточно, чтобы вместить целый мир его грез, в котором он, «задумчиво наслаждаясь», и живет: «Волканическая работа пылкой головы и гуманного сердца замкнулась в себе, чтобы жить в придуманном им самим мире».
К тому же мягкий диван предпочтительней жесткой циновки йога – заметит сегодняшний Добролюбов. Это так, однако Обломов, в отличие от йога, принадлежит европейской культуре, поэтому для Штольца Обломов с диваном – все же свой, я йог с его экзотической гимнастикой – чужой.

Впрочем, сделать обломовский выбор Штольцу тоже не просто: для этого надо иметь собственный «мир грез», или найти своего Обломова. Не всем Штольцам оказывается это по силам, но только у них есть такой шанс – только они понимают свою односторонность.

Гончаров гениально угадал, выписав Обломова фигурой символической: вмещающей в себя «поэзию лени», абсолютного покоя,  и, одновременно, идею внутренней свободы, «мира грез». Сама жизнь «обломилась» на таком Обломове, не сумев прельстить его своими благами и удовольствиями: «Не налюбуешься, как… глубокомысленно сидят гости – за картами. Нечего сказать, славная задача жизни. Разве это не мертвецы? Разве не спят они всю жизнь сидя?» - спрашивает Обломов и нас.  Разве не спят сегодня миллионы людей у экранов своих телевизоров? А мы все еще бросаем камни презрения в этого мудреца  от «мира грез».

Броненосец  «Обломов»   
 
По воле автора миры Обломова и Штольца  в романе соприкасаются и расходятся.  Но жизнь – не литературный роман, в жизни может случиться и по-другому. Если Штольцу без Обломова нет покоя в нашем суетном  мире, то Обломов с его «миром грез», предоставленный сам себе, может  совершенно оторваться от действительности.

Разные идеи бродят в обломовской головушке, мешая ему всецело
по-штольцевски отдаться «деланию карьеры». Идеи эти зачастую праздные, но может ведь и серьезная, научная и даже социальная идея, позаимствованная у того же Штольца, захватить однажды эту голову. 

И этой идее Обломов может отдаться много больше, чем Штольц, - безоглядно, бескорыстно, фанатично.  Обломов может пожертвовать даже жизнью во имя этой идеи, как он пожертвовал своей любовью к Ольге ради ее будущего счастья. Пораженный такой идеей, Обломов становится воистину «святее папы Римского»  - большим Щтольцем, нежели сам Штольц.

Не это ли случилось с нашим Обломовым, когда им овладела марксова идея кардинального социального переустройства мира? «Всесильная, потому что верная». И он, вставши со своего «философского дивана», бросился претворять ее в жизнь.

В такой момент Обломов проявляет вдруг такую энергию, что, при всей фантастичности его прожектов, все-таки к нему, а не к предусмотрительному Штольцу тянутся люди, и даже сам Штольц чувствует себя неуверенно рядом с ним. Такой броненосец «Обломов» уже никто и ничто не остановит. Его броня – его вера, увлеченность своей идеей. Она  делают его неуязвимым перед лицом могущественных противников и всех «несчастий жизни». Такой Обломов может горы свернуть на своем пути. Именно потому, быть может, что его «демоническая» – для стороннего взгляда - энергия  берет истоки в «мире грез». Остудить обломовские головы в такой момент наши Штольцы не могут: пропасть непонимания встает между ними…

Но вторжение броненосца «Обломов»  без сопровождения  «Штольцев» из  «мира грез» в мир реальный  таит для него грозные  опасности.  Обломов не знает, как устроен в деталях этот мир, у него нет твердых ориентиров – одни теории да эмпирии. И его бросает  из одной крайности в другую, пока жизнь не намнет ему как следует бока. И вот тогда, по мере крушения своих иллюзий,  Обломов начинает проигрывать своим противникам сражение за сражением. И возвращается постепенно «на круги своя»…

Не коллективный ли это портрет наших разномастных, но искренних, романтичных социал-демократов начала ХХ века?  И не такой же коллективный портрет наших новейших либерал-демократов, романтиков рынка, умами которых также овладела  модная западная идея?
  Обломову, вообще говоря,  нанести поражение много проще, чем расчетливому Штольцу, вот только «завоевать» его невозможно, как невозможно завоевать «мир грез». Если для Штольца поражение – это утрата своих праведных трудов, катастрофа, то для Обломова – это еще одно несчастье в придачу к уже имеющимся «двум несчастьям». А потому  на все глубокомысленные рассуждения о последствиях очередной обломовщины, как-то: «Россия во мгле», «отстала навсегда», отброшена на века», - наш герой в ответ только улыбается: «Да ведь я-то жив, моя Обломовка при мне, а мясо нарастет – Штольцы сами ко мне придут».   

Что это: умственная болезнь, помешательство,  или спасительное прозрение «от мира грез» для Обломова и его страны? Сегодня обвинение  в политическом сумасшествии предъявляется Ленину и его большевикам, но ведь в сумасшествии  обвиняют также Ивана Грозного, а поборники русской старины объявляли в свое время антихристом Петра Великого. Некоторые же наши прогрессивные мыслители говорят о «помешательстве» - «политически неправильном выборе» в пользу союза с ордынским Востоком -  Александра Невского. А как в этой связи рассматривать последствия правлений президентов Михаила и Бориса? Предлагаемые сегодня ответы на все эти вопросы слишком категоричны…   

Если Обломов – источник душевного равновесия, «подушка безопасности» для Штольца, то Россия, пожалуй,  - для Запада. Ведь это Россия на протяжении веков гасила его экспансию, «безумства роста»: от крестоносных походов рыцарей Тевтонского Ордена, а затем польских «лыцарей»,  «гостей» шведских до Наполеона и Гитлера. Причем  «сумасшедшие» периоды нашей истории почему-то всегда совпадают с «безумствами» Запада,  что отмечает, в частности, известный английский историк А. Тойнби.

Здесь, пожалуй, берет истоки комплекс уязвленного самолюбия Запада перед Россией, как и его стойкая антипатия и «двойной стандарт»  по отношению к России. Поэтому и не было никогда у России настоящих союзников на Западе.

Известный художник Николай Дронников, долго живший в Париже и хорошо знавший деятелей русской эмигрантской культуры, отвечает на вопрос об Обломове так: «Странность заключается в том, что они не знали России. Над Обломовым издевались. И вы все здесь (в России. – В.К.) над ним издевались. Построили Россию по Штольцу… Ведь кто Обломов? Это – я! В России их много. Только на них и надежда…»

     Все стремится к гармонии – сочетанию силы и слабости. Эта гармония  и есть в Обломове – его «мир грез». Перелив духовной, умственной энергии между полюсами этого мира делает Обломова интересным самому себе до такой степени, что весь земной мир ему с успехом заменяет его знаменитый диван. Рациональный же Штольц сам себе не очень интересен. Он ищет гармонии вне себя, оттого ему интересен мир и Обломов в нем. Когда они находят между собой общий язык – Россия приходит в равновесие.

19.11.2010 Ульяновск
ВИКТОР КАМЕНЕВ,
лауреат премии имени Бориса Полевого, на конкурс "Белая скрижаль"