Темень и метель за окном

За окном темень и метель. Слышно, как скребется она по шершавой коже тротуара, хлопает плохо прибитым куском железа, плачет в трубе остывающей печи. У единственного в комнате окна примостился письменный стол, верх которого затянут плотной клеенкой. Он выполняет многие не свойственные ему функции. Сидя за ним, обедают. На нем приготавливают пищу, выделяя мне и моему брату маленький уголок для выполнения письменных уроков. Мне удобно, когда бабушка, нарезая для борща капусту, отвернется, стащить немного и отправить в рот, похрустывая ею так осторожно, чтобы она не заметила. Заметит – схлопочешь по рукам. Сегодня у стола сидят двое мужчин: отец и гость, совершенно незнакомый белобрысый плотный мужчина в военной шерстяной гимнастерке без погон и таких же галифе. На гимнастерке его много орденов, некоторые мы никогда раньше не видывали, зарубежные. На столе стоит в тарелке соленая хамса, с оторванными головками и очищенными брюшками, несколько картофелин «в мундирах» и трехлитровый бутыль с крепленым вином  Хлеба нет. Остатки его съедены за ужином. Хлеб наш насущный слишком ценен. Мы получаем его по карточкам. На 350 граммов не разгонишься. Два тоненьких кусочка на день. Один в обед, другой на ужин. Мы не завтракаем. На большом перерыве в школе дают небольшую белую булочку и стакан сладкого чая. Это – огромное подспорье в питании. Я остался благодарен за это на всю жизнь. Война только кончилась, но мир еще не вошел в свои права. Я сел на окованную металлом плиту, так приятно ощущать переливающееся в тело ее тепло. Потолок высокий, топлива мало. Окно укрыто байковым одеялом, но оно не очень-то защищает нас от холода.
В другое время я давно бы отправился в свою холодную комнату, чтобы там, завернувшись плотно в одеяло и согрев постель дыханием своим, отдаться во власть бога сна.  Но сегодня не до сна. Гость оказался самым хорошим рассказчиком, которого мне доводилось слушать. Речь его была плавной, предельно простой и потому понятной. Мне было интересно услышать, как встретили войну те, кто стоял на западных границах страны. Я понимал, что разных людей она застала врасплох, часто не там, где хотелось. Кто-то так и не узнал о ее начале, приняв раньше смерть, чем окружающие услышали взрыв.
Я помню, как звучало по радио заявление Советского правительства. Я помню его начало: «Без всякого основания,  без объявления войны  вражеская авиация начала бомбардировку наших мирных городов и сел»…
Я никогда до гроба не забуду тот проклятый день 22 июня 1941 года, то летнее утро, когда в разгаре стояло лето, когда еще не завяла зелень трав, и не смолкли песни соловьев, а нашу мирную жизнь прервали взрывы бомб и уханье вражеских пушек. Но личное знакомство мое со смертоносным вражеским оружием начнется со второй половины дня 27 октября этого же зловещего года. А здесь за столом сидел человек, уцелевший в такой жестокой войне, который принял бой в 4 часа 15 минут. Он служил тогда на пограничной заставе. У меня тогда, слушая рассказчика, наступило прозрение. В кинокадрах кино, которые я видел до войны, мелькали пограничники, вооруженные только винтовками, да и враги отстреливались из пистолетов времен гражданской. Но гость говорил о том, что застава отбивалась от немцев четыре дня. И я понимал, что одними винтовками отбиваться от, до зубов вооруженного, врага невозможно.
Рассказчик говорил о своем пленении немцами, и я видел его с ручным пулеметом, стоящим во весь рост в окопе и ведущим огонь по наступающим немцам. Я видел, как падают скошенные пулеметной очередью зеленые фигуры наземь, чтобы больше с нее уже не подняться.
Видел, как надвигался немецкий танк на окоп, в котором молоденький лейтенант, еще не обстрелянный, дожидался своего смертного часа. Видел, как железные траки танка подминают под себя и вжимают в землю бруствера окопа, ногу красного командира, успевшего в последнее мгновение выбросить свое тело из окопа, но не успевшего убрать ногу.
Я удивился тому, что гостя нашего, тогда пограничника, фрицы поместили в военный лазарет, где ему ногу вылечили. Ведь я лично видел на широком молу Керченского торгового порта расстрелянных и заколотых штыками наших раненых красноармейцев и медсестер. Слышал я и о том, во время войны, что немцы пристреливают и своих тяжелораненых. Мне был непонятен гуманизм, проявленный немцами в первые дни к своему врагу, да еще красному командиру.
Рассказ гостя о его пребывании в концлагере в Венгрии, близ города Сольнок, звучал откровенной сказкой. Мне никогда не доводилось ни видеть доброго коменданта, ни слышать о таком. Еще более фантастическим был рассказ о любви жены коменданта к русскому пленнику. Как она подготавливала его к побегу. Абсолютно правдивой выглядела та часть рассказа, в которой гость рассказывает  о переходе им линии фронта, о встрече со своими. А конец и вовсе не вызывал сомнений. После проверки нашего героя направляют в штрафной батальон с винтовкой и одной обоймой патронов. Большего запаса патронов штрафникам не полагалось. Прощение же наступало со смертью или ранением, ну и, естественно, после выполнения боевой задачи.
Если учесть, что штрафников бросали туда, где выполнить задание было почти невозможно, практически они шли на верную смерть. Зачем давать дополнительные боеприпасы, если атакующий не будет даже иметь времени перезарядить винтовку!
Сто граммов водки залито в глотку, винтовка со штыком глядит вперед, с ревом, в котором музыкальным оформлением звучал мат-перемат, штрафники кинулись в атаку на высотку, занятую немцами, хорошо ими укрепленную, которую, вот уже неделю штурмуя, наши войска не могли взять. Высота все-таки была на этот раз взята. Нашему гостю сильно повезло: он остался не только жив, но не получил ни единой царапины! Он рассказывал, а я видел, как он двигался по территории Германии, ему вновь удалось дослужиться до звания старшего лейтенанта.
Гость рассказывал о встрече с союзниками на Эльбе, демонстрировал нам иностранные ордена, полученные из рук американцев и англичан. Отец мой задал только один вопрос: «Послушай, Трофим, что ты можешь сказать о солдатах их армий?
«Ты знаешь, –  отвечал гость, – они такие холеные, чистые, прилизанные, ну не созданы для войны… Немец – иное дело, экипировка прекрасная, но он не щадит ее, он настоящий воин. Чистоплюем его не назовешь. Гитлер своего солдата превратил в машину для войны. А от американцев и англичан бутафорией попахивает».