Тише едешь, дальше будешь!

            
Когда живешь думами о хлебе, в повседневных заботах о малом, то находишься в постоянном неведении того, что принято называть великим. Жизнь твоя, твое бытие зависят от того, кого ты никогда не видел, имя чье известно только тем, кто занимается серьезными экономическими проблемами, но ты не находишь в этом ничего особенного. Так, в то время жил в Москве человек с фамилией, напоминающей конец  пребывания Иисуса Христа на земле, – Вознесенский. Ему только перевалило за сорок. Типично русское лицо, скуластое, с вьющимися волосами и высоким лбом. Он производил впечатление культурного, думающего, немного замкнутого человека. Занимал он должность председателя Госплана СССР. Он мало говорил, но много делал для того, чтобы экономика страны не буксовала ни в период войны, ни в послевоенные годы. Этот человек даром свой хлеб не ел. Он написал хорошую книгу по экономике. Почему-то впоследствии эта книга подверглась жесточайшей критике. И этого показалось его врагам мало: талантливый экономист был расстрелян. Но пока я  учился в школе, этот человек был жив и подготавливал экономическую и денежную реформы. Огромная ответственность лежала на этом человеке, и он справился с нею на отлично! И позднее мысль не возникала такая не только у меня: «А за что расстреляли все таки Вознесенского?» Может, план был составлен нереальный, не обеспечен ресурсами, а отсюда – невыполнимый? Так нет, к планам Вознесенского не придерешься, это не планы во времена Хрущева и Брежнева? Кроме того,  все знали, что И.Сталин к плану относился так же почтительно, как индус к священной корове. Так значит, что-нибудь иное? Ну, скажем, не действовала ли здесь зависть «вождя всех народов», готовившего свою работу «Экономические проблемы социализма»? Я ничего плохого в работе Сталина не усматриваю, оно касалась главным образом вопроса отставания сферы производства средств потребления, в первую очередь легкой промышленности. Отставание ее на глаз было видно. Мы покупали чешскую обувь, немецкую галантерею, китайские зонтики и текстиль. Может, расстреляли Вознесенского потому, что Сталину хотелось украсть мысли экономиста великого для работы своей? Мертвый в плагиате не обвинит! Расстрел ждал и Родионова, председателя Совета министров РСФСР. И опять возникал вопрос: «За что?» Впрочем, в то время лучше было не задавать таких вопросов! В вечность уходили люди умные, хотя впоследствии они могли быть реабилитированы, правда, посмертно... С точки зрения советской морали это была достаточная компенсация! Только для кого достаточная? Кто через такой срок вспомнит о невинных? И вспомнят ли? И никому мысль в голову не приходит: «Что с ушедшими умными головами, Россия все слабее и слабее становилась! Что наступит время, когда не из чего будет умных  выбирать, – все станут средненькими и серенькими!
Вспомнил я о руководителе Госплана потому, что без планирования жить невозможно! Оглянитесь, посмотрите, что делается вокруг вас при отсутствии плана? Как слепые живем, как животные, ожидающие кормежки, но не знающие какая она будет, и когда ее принесут? Слава Вознесенскому, подарившему всего через два года, хлеб в неограниченном количестве
Признаться, никто не ожидал, что после голода, разгуливающего по стране, и в то время, как большинство стран, участвовавших в войне, продолжали жить в условиях нормирования потребления продуктов, у нас будет отменена карточная система, проведена денежная реформа, чтобы отсечь массу денежных знаков, гуляющих по стране. Проводилась подготовка к этому в строжайшей тайне от населения. Наша семья при проведении денежной реформы пострадала – отцу выдали зарплату за сутки до проведения акции, и она, не израсходованная, похудела сразу в десять раз. Но удивительно, как и от кого, некоторые граждане нашего общества узнали о ней? К примеру, в нашем городе одним из самых зажиточных людей был врач-венеролог Александров. Я думаю, читающим понятно, откуда текли деньги в карман врача, когда из Германии в Союз были завезены и гонорея, и сифилис? Доктор Александров был необъятной толщины. Он любил по вечерам прогуливаться по оживленным местам города, ведя тощего, с выпирающими ребрами пса, привязанного за шею обычной бельевой веревкой. Контраст был настолько разительным, что без смеха смотреть на хозяина и его собаку смотреть было невозможно. Так вот, венеролог, скупил махом все содержимое комиссионного магазина, располагавшегося на ул. Ленина, в здании рядом с нынешним театром им. Пушкина.
Нужно представить радость людей, когда можно было есть хлеба, сколько душеньке угодно. Помню, что съел сразу три килограмма хлеба. Боже, как это было вкусно! Но, так бы хотелось, чтобы потомки наши не испытывали этой радости, предшествовало которой многолетнее недоедание.
Помню еще одну радость, последовавшую за этой: я окончил школу, получил аттестат зрелости. Правда, в нем была одна тройка по русскому языку. Меня это не сильно беспокоило, я был уверен, что поступлю в любой вуз страны. И, конечно, ошибался! Мне были закрыты пути в театральные студии, художественные училища, поскольку я не обладал необходимыми для этого талантами. Лиц, побывавших на оккупированной территории, не принимали и в институт международных отношений. Я хотел поступить в Одесский юридический институт, но там следовало сдавать экзамен по украинскому языку. Правда, я мог получить, как не владеющий языком, годичную отсрочку. Но перспектива изучения близкого моему родному языка, заставила меня отвергнуть эту идею. Но вопрос, почему бы мне не попробовать изучать юриспруденцию там, где действовал русский язык? Дело в том, что в Одессе у меня были родственники, в других учебных центрах этого не было, а финансовые возможности мои были равны нулю. Поэтому я поехал в Симферополь, где в то время было три института: медицинский, педагогический и сельскохозяйственный. Выбрал самый престижный из них, куда был огромный конкурс. Сдав экзамены успешно, я стал студентом медицинского института. Успевающим на четыре и пять выдавалась стипендия. Хотя сумма в 220 рублей была не велика, но она позволяла мне снимать угол и питаться. Конечно, многого я не мог позволить себе из того, что позволяли мои товарищи по учебе. Но я не голодал. Иногда удавалось находить временную работу, она позволяла мне приобрести кое-что из одежды. Я знал только одного студента, который уступал мне по бедности на нашем курсе. Как ни странно, это был еврей, родом из Новозыбково, чем-то не угодивший местному раввину. Он был грязнуля несусветный, любитель спиртного, но при всем этом, обладал светлой головой. Увлекался философией, к медицине относясь откровенно прохладно. Писал он сатирические стихи на товарищей и преподавателей. Одна из родственниц его, проживавшая в Самарканде, пригласила его к себе. Я собирал среди студентов курса деньги, чтобы купить ему билет до Самарканда и отправить его туда хотя бы  в хлопчатобумажном, но приличном костюме и новых парусиновых туфлях. Иоганн Любовицкий стоял одиноко на вокзале Симферополя. Провожал его я один. Черный, лохматый, он виновато улыбался мне. Я дружески похлопал его по спине. Больше я никогда не видел неординарного парнишку, обиженного обществом.
Симферополь был компактнее Керчи, аккуратнее. Казалось, что война обошла его стороной, почти не нанеся повреждений. И на самом деле это было так. Город был зеленый, по улицам двигались трамваи. Там, где сейчас на проспекте Кирова стоят республиканские правительственные здания, прежде находился центральный колхозный рынок. В магазинах Симферополя было много разнообразных товаров. К моему удивлению, в них даже зимой продавались свежие фрукты и виноград, чего в Керчи не было и в помине. Цены на рынке Симферополя были чуть выше керченских. Живя на одну стипендию, я мог позволить себе, пусть и не часто, покупать копченые колбасы. Качество всех товаров во времена Сталина были высоким. Самым дорогим продуктом в Крыму тогда был картофель. Цена его достигала трех-четырех рублей за килограмм. Учеба давалась мне легко, но я чувствовал, что из меня хорошего врача не получится. В отличие от многих товарищей по учебе, я не боялся трупов, но я боялся причинить боль человеку, и уклонялся от проведения медицинских процедур. Пока это удавалось делать незаметно. Чувствуя себя неуютно в медицине, я поступил в заочный юридический институт, находившийся на улице К.Маркса, рядом с рестораном «Астория». Преподавательский состав мединститута ничем не напоминал привычный мне школьный. Сколько же было здесь настоящих самодуров среди прекрасных ученых? Скажем, доцент кафедры неорганической химии Мелешко позволял себе разговаривать со студентами грубо, унижая их человеческое достоинство. Похоже, это доставляло ему истинное наслаждение. А  заведующий кафедрой патологической анатомии проф. Браул даже избрал особую форму речи, похожую на ту, которая бытовала среди грузчиков. К примеру, идет защита кандидатской диссертации по хирургии ассистентки С.Хмельницкой. Официальный оппонент у нее проф. Браул. Он не задает ей вопросов, не ждет пояснений, резюме его кратко и резко: «Вы ни черта не знаете в патанатомии, лучше бы от темы отказаться вообще!» Хмельницкая, унижаясь, соглашается с тем, что она полная невежда. Делает это она неуклюже. Я присутствовал на ее защите, поскольку она была публичной. Мне от души жаль ассистентку кафедры хирургии, столько времени посвятившей теме, да и затратившей на нее немалые денежные средства. Я не знал тогда, что «позорное избиение» кандидата на соискание ученой степени превратилось давно в ритуал. Шары, брошенные ученым советом, позволили молодой женщине защитить кандидатскую. Браул, похлопывая своей огромной ручищей по плечу нового кандидата наук, говорит грубо: «Молодец, Софка! Стала бы ты возражать, я бы тебя с г… смешал!»  Хмельницкая мило улыбалась грубияну…
Профессору нравились стихи, посвященные ему кем-то из студентов:
«Авто, мото, вело, фото,
Патанатом и охота.
Жено-, быто-разложитель,
Яшка Браул – наш учитель!»
В них содержалась краткая, но точная характеристика одного из китов Крымского мединститута.
Семейственность процветала в институте. Кафедра Штейнбергов. Кафедры Михлиных, Окуловых… Глава семейства возглавляет кафедру, доцентами и ассистентами в ней его жена и дети. Пробиться кому-то со стороны – невозможно! Мне все предметы даются легко благодаря великолепной памяти. Хотя постоянно бьется мысль, а зачем все это? Ну, зачем врачу знать промышленное производство серной кислоты? Какое практическое значение может иметь детализация анатомических точек костей черепа? Перегруженность теоретическим, ненужным материалом, и слишком недостаточная работа с больными…
Я  на первом курсе института делаю то, что следовало сделать еще в школе: вступаю в комсомол. В нарушение устава комсомола, меня, не имеющего стажа пребывания в этой организации, избирают комсоргом. Я привык к честному выполнению обязанностей, не умел лукавить, поэтому совершаю  большую ошибку. На областной комсомольской конференции, на которую был избран делегатом,  я позволил себе, держа в руках устав,  обвинить первого секретаря обкома комсомола в нарушении им этого устава. Зал разразился аплодисментами. А затем началось то, чего я никак не ожидал. На следующий день смелого обличителя вызвали в обком комсомола, где на меня посыпался град угроз. Я считал их пустыми, не достойными внимания, поскольку был прав, говоря об ошибках работы руководства открыто, не таясь. Кроме того, заканчивал второй курс обучения, на котором отчисление студента – дело серьезное, требующее обоснований, а за мной больших грехов не числилось… Но, когда я получил, будучи старшим в группе, по военному делу тройку, что лишало меня право получать стипендию, являющуюся источником моего существования, я стал понимать, что дела мои плохи. Многим разрешалось пересдавать экзамен для улучшения оценки, а мне в праве этом было отказано!
Я не сдавался, впрочем, и не знал, кому надо сдаваться? Пришлось больше работать, чтобы иметь возможность продолжать учебу, а это сказывалось на посещаемости занятий. Моя фамилия появилась в списке неблагополучных. Тучи сгущались… И я принял единственно правильное решение: перевестись в другой институт, подав заявление в Министерство здравоохранения РСФСР. Сделал я это на пятом семестре, когда наступили зимние каникулы. И, кажется, сделал это вовремя…