Капуста

Ранним утром я поехала на огород поливать огурцы, помидоры, капусту. Порвала бурьян, взяла вёдра и отправилась по воду на участок к Ивану Тихоновичу. Он давно был знаком с моей мамой и поэтому разрешал брать воду для полива из его ёмкостей.

– Раненько ты сегодня, Людмила.
– Здравствуйте, Иван Тихонович. Да хочу до жары успеть подкормить всю зелень.
– А я вечером поливаю. Вчера прошёлся у вас по огороду – сохнет всё. Вы молодцы, землю не бросаете, много чего посадили. Да оно и правильно. Кто имеет землю – с голоду не умрёт. Вы, я гляжу, с матерью капусты больше всего посадили?
– Да. Салаты делаем, тушим. А зимой бабушка квасит много, даже на продажу остаётся.
– А я квашеную терпеть не могу! Даже запах не переношу.
– А чего так?
– В войну пацаном так переел, что до сих пор тут стоит, – он поднес руку к горлу.
Я села рядом с ним на лавку.
– Кому витамины, а кому … – и он задумался. – Ты торопилась?
– Да ладно, успею. Расскажите!

– Мне тогда годков шесть было. Война. Отец на фронте. Дед, мама и я с сестрёнкой младшей жили в сарае, а в нашем доме на постое было четверо немцев. Немцы по-русски говорили плохо, но чего они требуют, понять можно. Мать готовила им еду, стирала. Зима стояла лютая, в сарае было очень холодно, и всегда хотелось есть. Иногда мама приносила то, что не доели немцы. А чаще из картофельных очисток похлебку варила. Капусту мать квасила, засаливала огурцы, помидоры, мочила яблоки. Раньше, бывало, стоит все это в бочках, и есть не заставишь! А в войну мать разделит яблоко одно на всех, запах стоит долго от него. Я даже руки не мыл. Ложусь спать, а ладошки под нос кладу, чтоб приятным пахло подольше.

Как-то вечером немцы приехали сильно пьяные. С собой принесли огромную бутыль с самогоном. Один немец подошел облегчиться возле сарая, я выглянул в окно. Он заметил и направил указательный палец на меня:
– Пуф! Русский Ванька, мы всех вас скоро расстреляем! Пуф!
Я испугался, побежал к деду. Он больной был, плохо ходил, почти всегда лежал.
– Чего ты, Ванечка? Не бойся их! Скоро папка приедет и прогонит их всех проклятых. Ты им на глаза не попадайся и всё.
Из разговоров старших я понимал, что немцы, которые живут в нашем доме, ещё хорошие: нас не обижают, не трогают. А в соседних деревнях многих жителей расстреляли.

Как-то моя сестрёнка Варюха сильно заболела. Так кричала, что ни я, ни дед не могли её успокоить.
– Иди, Ванечка, мать позови. Только осторожно! Не управлюсь я с Варькой, горит она вся.

Побежал я в дом, а мать борщ варила из немецкой тушёнки. Запах стоял на всю хату, аж голова закружилась! Я уселся в угол, рядом с печкой, и шепнул маме, что Варя плачет, не успокаивается. Горит вся, а, может, есть хочет.
Из чугунка с картофельными очистками она достала пустую банку от тушёнки, незаметно налила туда борща.

– Иди, домой неси. Поешьте, а я скоро приду, – прошептала мать. Но немцы заметили.
– Ты с кем разговаривать, матка?
– Сыночек это мой, Ванечка. Сейчас он уйдет, пан офицер. Иди, Ванечка.
Банка с борщом была горячей и обжигала грудь.
– Иди сюда, мальчик! Что ты прячешь?
Немец встал из-за стола и подошёл ко мне. Взял меня за ворот и потащил в зал к столу. Банка выскользнула, упала на пол и обожгла мне живот и ноги.
– Ты хотеть кушать?

Я смотрел на него и боялся, что он со мной что-то сделает. Сначала было тихо, а потом все пьяные немцы стали смеется. Мать кинулась на колени.
– Простите, пан офицер! Это я немного борща налила. Простите!
Немец, которого я видел из окошка, опять направил свой палец то на меня, то на маму.
– Пуф! Пуф! Пуф! – как будто нас расстреливал.
– Ганс, их даже расстреливать не надо. Они сами с голоду подохнут! – Они опять смеялись.
– Ты хочешь шоколадку, рус Иван? Ваши коммунисты такого вам не давали!

Он подвинул шоколад ко мне. Конечно, мне его хотелось! Я несколько раз ел шоколадные конфеты, которые привозил из города отец. А тут передо мной лежала целая шоколадка! Я живо представил, как я немножко шоколада съем сам, а остальное отнесу больной Варюхе, угощу деда и маму: «Да», – тихо сказал я и невольно кивнул головой.

– Тогда пей за нашу скорую победу, рус Иван! И получишь шоколад!
Немец налил полный стакан самогона из большой бутыли.
– Он ещё совсем маленький! Ему нельзя!
Мать стояла на коленях, прижимая меня к себе, и плакала. Немец оттолкнул её – мать упала.
– Пей за нашу победу! Мы скоро будем в Москве! Пей!

Перед моим носом на краю стола стоял огромный граненый стакан, до верху налитый мутным вонючим самогоном. Немец подвинул открытую в серебристой обёртке шоколадку.
Я потянулся за стаканом. Все затихли. Сделав от испуга пару больших глотков, я сильно закашлялся. Мать подхватила стакан и меня. В голове всё закружилось. Хата… немцы… всё крутилось у меня перед глазами. Помню, как мать растирала моё лицо снегом. Меня рвало. Окончательно я очнулся, когда голова моя была в кадушке с капустой.
– Пей рассол, сыночек, тебе легче будет!

Через пару недель все повторилось опять. После Варюхи заболел дед. Он кашлял, не переставая. Я поднес ему настой из трав. А он слабо прошептал: «Помираю я, Ванечка».
Рука его скатилась на пол, рот открылся, а из глаза потекла слеза.
– Деда, не умирай! Деда, родненький!
Я тряс его, что было сил. Голова деда болталась из стороны в сторону. Я так кричал, что разбудил Варюху. Теперь и она кричала. Зарёванный я вбежал в хату.
– Мама, там деду плохо, кажись, помер!
– Ой! Батя!
– Матка! Неси нам кушать! Быстро! – доносилось из большой комнаты.
Отодвинув занавеску, в кухню зашёл немец.
– Ну?!
– Сейчас несу!
Из чугуна в тарелку пересыпала картошку.
– Ваня, неси тарелку с капустой, а я сейчас картошку подам и побегу к отцу.

Я отнес тарелку с капустой, подвинул её от края стола. Немцы были пьяные. Они громко о чём-то говорили и много курили. Я не удержался и закашлялся. Меня заметили. Один из немцев показал на меня автоматом и что-то сказал. Когда я увидел на столе стакан с самогоном, я с ужасом понял, что меня опять заставят пить. Один из них взял неразвёрнутый шоколад и покрутил у меня перед носом. Я протянул руку, вспомнил, как радовалась в прошлый раз Варюха, когда дед погладил меня по голове и отломил кусочек шоколада, который предназначался ему, на две дольки. Одну отдал сестренке, одну мне.

– У нас сегодня праздник. Теперь Курск наш, и скоро Москва стать наша! Выпей за нашу сильную армию!
– Ванечка! – мать вся в слезах подбежала ко мне.
– Пей! А ты, матка, танцуй!

Раздалась автоматная очередь. Куски побелки посыпались мне на голову. Я схватился за стакан и, не ощущая вкуса самогона, почти все выпил.
Стояла тишина. У меня началась икота. И все люди в комнате, часы, висевшие на стене, окна – всё крутилось у меня перед глазами сильнее, и сильнее. Я видел, как стрелял немец, а голова моя на тонкой шее, как на веревочке, подпрыгивала из стороны в сторону. Мне казалось, что я на качелях. Это мать со мной на руках танцевала. Немец стрелял в пол, а она танцевала. Конечно, это танцем назвать нельзя было… Прижимая меня к себе, она что-то пыталась сделать ногами. Только когда меня вырвало, нас вытолкнули из хаты.
Всю ночь мать опять отпаивала меня рассолом от квашеной капусты.

Иван Тихонович замолчал, взял папиросу и закурил. Я видела, как у него дрожали руки. Всю историю он рассказывал в подробностях, будто это было вчера. Голос его будто надтреснул и звучал сипло.

– А что ж дедушка ваш умер тогда? – спросила я.
– Нет. Он с голоду и от болезни потерял сознание. Дед у меня молодец! Он после войны нас с Варюхой в школу водил. Отец с войны не пришёл, поэтому дед по хозяйству маме помогал. А потом я ремесленное училище закончил, на деревообрабатывающем заводе работал. С первой получки выписал лесу и весь пол в хате перестелил, чтоб мать не вздрагивала, глядя на дыры от автоматной очереди.

Иван Тихонович опять закурил. Я заметила, что он вытер слезу.
– Ну, ладно… Я в хату пойду, отдохну. А ты, Людмила, иди поливай капусту. А то я заговорил тебя. А солнце, вон уже, подпаривать начинает.