Средиземное плавание. Москва - Петербург

СРЕДИЗЕМНОЕ  ПЛАВАНИЕ
(Москва – Петербург)

8.08.97. Лишь технический прогресс мог породить сюрреализм, совмещение несовместимого, без всяких переходных, промежуточных состояний. Четырёхпалубный белый теплоход, идущий через среднерусскую равнину – в определённом роде сюрреализм. Система каналов и шлюзов, насильственно врезанных в тело «сухопутной» страны – насильственное вторжение иной, водной стихии.
     Громадный белый теплоход движется по узенькому каналу среди лесов, полей, деревень и огородов среднерусской равнины. На башнях шлюза №3 бронзовые копии каравеллы Колумба «Санта-Марии» в натуральную величину, блистающие, как золотые – привет от кораблей, преодолевших Океан кораблям, преодолевающим Материк. В предзакатном солнце каравеллы блистают бортами: бронзовые раскрытые паруса, бронзовые флаги и львы на носах неподвижны. А в сидящих на них воронах, а не чайках всё тот же сюр технического прогресса с чисто российской закваской.
     Спуск корабля в шлюзе – будто спуск в преисподнюю. По грубым бетонным стенам стекает вода, будто слёзы по тем жертвам, руками которых прорыт этот гигантский водопровод от Волги к Москве. Через несколько минут хода по каналу, берега которого обложены бетоном, слева показывается тонкий высокий красный крест – короткий реквием рабам социализма.

9.08.97. Утро. Берега широко, на сотни метров от бортов раздвинулись. Ощущение сжатости в Московском канале сменяется ощущением простора. Волга. Ясная погода. Огромное голубое небо с перистыми облаками, луга, леса, деревни по берегам. Волга открыта на много километров вперёд и назад. Её бурая, сморщенная мелкой волной вода под этим небом кажется голубоватой. И всё же, несмотря на естественный вид берегов, в отличие от забетонированных на Московском Канале, не оставляет подспудная мысль о том, что этот простор олицетворяет не столько силу природы, сколько человеческую волю эту силу подчинившую (разлив создан, в основном за счёт дамб построенных ниже по течению). И как подтверждение этому возникает очередная сюрреалистическая картинка – тонкая и высокая Калязинская колокольня прямо среди вод. Сейчас виден крошечный пятачок земли, на котором она стоит, если вода поднимается хоть на метр выше, то он скрывается. Она находится в той части города, которая сейчас затоплена. Стройная, белая, с колоннами, ярусами, крошечной луковкой и длинной иглой шпиля она, пожалуй, детище века «осьмнадцатого» с его модой на барокко.
     Мимо проплывает Углич с его колоколенками и заводскими трубами. Экскурсовод рассказывает по судовому радио о том, что здесь жил отец Надежды Константиновны «жены и вдовы нашего вождя». Слышать это через несколько лет после 91-ого года странновато. Видно экскурсовод наш ещё не отделался от советских стереотипов. А между тем это место, где был убит малолетний царевич Дмитрий, последний Рюрикович, что послужило одной из причин возникновения на Руси Смуты, едва её не погубившей.
     Однако ощущение простора обманчиво. Речники не должны терять здесь бдительности: большие затопленные пространства мелководны и непроходимы для крупных, как наше, судов и приходится идти строго по фарватеру, обозначенному бакенами и вешками над старым руслом реки, прижимаясь  к более крутому, с глинистыми обрывами, левому берегу.
     После обеда – первая наша стоянка – Мышкин. С воды он кажется деревней – утопающие в зелени крыши частных домов с небольшим храмом в центре. От плавучего причала с площадью, где местные продают свои поделки, нехитрые глиняные свистульки, керамические мышки и т.д., улица с неровным старым булыжником поднимается к реставрируемому храму. Мышкин – классическая одно-двухэтажная русская провинция. Вокруг храма хорошо сохранившиеся каменные дома богатых купцов и дворян. Около каждого чем-либо замечательного дома  – табличка на столбе со справкой о бывших дореволюционных хозяевах, времени постройки. Далее вглубь городка – дома деревянные с резными наличниками – кое-где среди них типичные социалистические каменные коробки – почтампт, двухэтажные жилые дома…
     Замечательный двухэтажный деревянный дом дореволюционной постройки с резным флигелем на улице, где асфальтирована лишь узкая полоска тротуара. Посреди жёлтой сухой улицы, несмотря на жаркий день, - лужа, очевидно разливающаяся до невероятных размеров при малейшем дождике. В окнах – герань, из одного, раскрытого, доносится нудное непрекращающееся плач-нытьё ребёнка. Провинция. Что-то подсказывает, что такая же скука была здесь и сто лет назад при докторе Чехове: жаркий день, этот деревянный дом, улица с лужей посредине, бесконечное нытьё ребёнка из раскрытого окна.
     Собственно Мышкин замечателен ещё тем, что из города, статус которого ему был дан Екатериной Великой, при советской власти был упразднён в «посёлок городского типа» Мышкино и лишь в 1991 году ему снова вернули прежний статус.  По количеству старых домов и по бережному отношению к своей истории он, однако, заслуживает прав города гораздо более, чем многие крупные индустриальные города России. К примеру, в моём Подольске почти вся старина уничтожена или, пришедшая в ветхость, почти забыта.
     Вечером входим в Рыбинское море. Плоские берега справа и слева ещё более раздвигаются, вытягиваются, истончаются  в шнурки, а горизонт впереди открывается всё шире.
     Наконец, мы идём  окружённые со всех сторон водой и лишь кое-где горизонт прерывается еле заметными полосками, нитками островов или, возможно, окончаний мысов, слишком далеко вдающихся в море. Ощущение моря от этого неполное: земля не даёт забыть о себе, тяготеет. Тут и там появляются чайки.
     Несмотря, что море это искусственное, пресное, водная стихия здесь уже может показать человеку свой норов: говорят, во время штормов здесь волны могут достигать трёх метров (соответсвует пятибалльному шторму, при котором плоскодонным речным посудинам двигаться довольно сложно). Однако пока вечер и тихо. Дует тёплый ветер. Чайки здесь странные – их крылья белые только снизу- сверху серые с чёрными кончиками.

10.06.97. Погода солнечная: на небе редкие кучевые облака. Шексна также широко разлившаяся вследствие строительства дамб, ближе к полудню становится даже шире Волги: расстояние между берегами достигает нескольких километров. После пристани Ирма по берегам сплошные леса, селения практически отсутствуют. Наконец, после обеда справа возникает посёлок Горицы с довольно живописными белыми стенами женского монастыря у самой обложенной  мелкими валунами кромки воды. Иван Грозный сосолал сюда одну из своих жён, а потом убил. В мужской Кирилло-белозёрский монастырь, что в 7 км от берега Щексны не раз ссылались знатные бояре и дворяне.
     Автобусная экскурсия в Кирилло-белозёрский монастырь. Суровые внушительные стены и гранёные башни, будто гигантские лафетники, возведённые в 17 веке ввиду Шведской угрозы так и не исполнили своего оборонительного назначенеия, зато более скромные стены внутренней части (старый монастырь) врага видели – выдержали осаду поляков и литовцев. Прямо к его стенам подходит Северское озеро (от финского си ярв – глубокая вода).
     Иван Грозный питал особую слабость к этому монастырю и лично бывал здесь не раз. Дело в том, что его отец Иван 111, не имел детей от первой жены, за что отправил её в монастырь, долго не имел чада и от второй жены, Софьи Палеолог, будто сама природа противилась появлению царского монстра. И лишь после паломничества сюда, в Кирилло-белозёрский монастырь им, наконец, удалось «осчастливить» Святую Русь.
     Сейчас на территории Кирилло-белозёрского монастыря музей, в его стенах богатая коллекция икон от 14 века и позже – есть две работы знаменитого Дионисия, писавшего в этих местах, личные вещи основателя монастыря Кирилла Белозерского – вязаная шапочка, черемшановый посох, два ковша, сумки… Имеется прижизненный портрет Святого Старца подобный работам примитивистов, на котором он круглолицый, седовласый и седобородый без нимба (ещё не был причислен к святым). Портрет в окладе из писаных позднее икон. Здесь же на территории старого монастыря, в беседке под стеклом, хижина рубленая в 13 веке самим Старцем; серое дерево с крошечными редкими окошками, дверной проём, в который войти невозможно – лишь вползти на коленях.
     Здесь же, на территории монастыря-музея, стоит старая, 14 века деревянная церковь, одна из древнейших сохранившихся деревянных построек, вывезенная сюда из подвергшегося затоплению села. Мелькнул монах в чёрной скуфье, рясе, с крестом на груди. Выправка военная, шаг уверенный, слегка надменное свежее молодое лицо с бородкой в очках – лицо молодого столичного интеллектуала. В ближайшем будущем половину монастыря предполагается передать Церкви. Горицкому монастырю повезло меньше: здесь кроме стен от древности ничего не осталось, более того за ними, на его территории одно-двухэтажные бревенчатые жилые дома.
     Любопытная деталь. Местные мужики и бабы с деревянного настила полощут бельё в Шексне, намотанное на изогнутые в виде клюшек палки. За той ловкостью, с которой они это проделывают – десятилетия тренировкуи чудовищным бытом. Прополощенное бельё везут домой на тележках…
 
     Вечером входим в Белое Озеро. Справа, над подтопленным берегом, выступает из воды израненная, распоротая от купола до основания большущая церковь, открывая чем-то жуткую своей пустотой, громадную, как выеденное яйцо полость. «Ах как красиво!» - восторженные дамы фотографируют. Но это не древние развалины, как им может быть мерещиться – взрыв относительно недавнего происхождения – периода яростной борьбы коммунистов с православием, и я спешу отвернуться – как  будто вспоротый женский живот, из которого выкинули дитя. Господи, сколько же таких церквей и развалин я видел по Руси, взорванных, превращённых в гаражи, фабрики, тюрьмы, испоганенных экскрементами, пятнами кострищ, битыми бутылками, матерными словами, нацарапанными на закопчённых стенах – следами пьянствовавших здесь компаний. А сколько уничтожено до основания?
     И только сейчас то там, то тут пошёл процесс восстановления, возвращения Церкви храмов – после 91 года!
     Впереди открывается широкий голубой горизонт. Слухи о белой воде в этом озере сильно преувеличены – она такая же бурая зеленоватая, как и на Шексне, и на Волге, разве что может показаться немного чище, если напрячь воображение. Может раньше и была, пока на берегах не стали возникать вместо храмов заводы. В отличие от Рыбинского моря простор здесь не искусственен, а порождён природой. Озеро на карте круглое, как пасхальное яичко, и постоянно где-нибудь видны берега – то сзади, то спереди, слева и справа – лишь в одной точке они исчезнут совершенно – в самом центре.
     Впереди простая ясная картина: предзакатное золотое солнце, небо с розовым горизонтом, вода, кажущаяся в предвечернем свете по морскому голубой. Толстые деревянные голубые поручни палубы сверкают золотыми обводами, сверкает чистая голубая палуба, тёплый ветер в лицо. Просто, чисто и ясно. А больше ничего и не надо.

 11.08.97. Облака, солнце… В салоне главной палубы кучка официанток и уборщиц, красиво именующихся здесь стюардессами, в углу под масляным полотном, изображающим парусники на бурном северном море.
     По трапу из трюма поднимается молодой матрос.
     - Доброе утро! – приветствует он девушек.
     - Доброе… ***вое оно, а не доброе: премии лишили, - раздаётся задумчивый чистый девичий голос и сразу вспыхнувший хохот подружек.
     Впервые слышу матерщину на борту.
     Теплоход идёт по Вытегре, через шлюзы. Берега здесь не плоские, а холмистые, сплошь покрытые лесом и в сочетании с водой очень живописны: над зелёными ближними, выступают голубые, далёкие, волнистые и гористые гряды.

     У пристани Вытегра с захудалым одноимённым городишком длительная стоянка. Погода портится: солнце исчезает, небо и река сереют, льёт мелкий дождь. В Вытегру царское правительство выслало большевика Цурюпу, сообщает судовое радио. Каковы заслуги этой личности в уничтожении России не знаю, но вспомнилось, что в Москве есть улица Цурюпы. Здесь же, в Вытегре, жил крестьянский поэт Клюев, убитый коммунистами в лагерях, видимо за то что предпочитал лёгкую промышленность – сельское хозяйство, индустриализации. Это всегда бывший глухим и заброшенным Олонецкий край.
     С кормы теплохода вместе с матросами удили рыбу с Гошей. Поймали на червя четырёх маленьких пескариков, двух из которых отпустили, а двух оставили корабельному коту.
     Только вышли из серой Вытегры, как погода прояснилась: ярко сияет солнце, ветер разогнал облака по краям неба.
     Часа через полтора хода по реке впереди показывается чёрная масса воды. Это Онежское Озеро. Оно гневается. Пенистые гребешки до самого горизонта, крупные чёрные волны с зеленоватым оттенком валят навстречу и теплоход начинает всё сильнее раскачиваться: 3-4 балла. Впереди идёт баржа, после очередного удара волны нос её окутывается взрывом водяной пыли. Идём вне видимости берегов среди буро-зелёных вод, по иллюминаторам нашей трюмной каюты то и дело прокатываются жёлто-бурые струи. И по цвету и по волнам озеро очень похоже на Балтику. Пятидесятилетняя блондинка, преподавательница иностранного языка, спустившись в трюм сидит на стуле посреди бортов, выпрямившись и вытянув голову. Её всегда сильно укачивает, а в этом месте, как ей сказали, качает меньше всего.  Шторм и качка продолжаются до самого заката, когда мы начинаем, наконец, видеть берег. Там начинается река Свирь, соединяющая Онежское озеро с Ладожским.

12.08.97. Утро. Стоим на якоре в сплошном тумане. Где – непонятно. Выхожу на корму: серебристая гладкая вода незаметно переходит в туман, посреди которого сияет серебряной копеечкой солнце. Даже кормовые надстройки отсюда кажутся призрачными. Двигаться в таком тумане во избежание столкновений всем судам строжайше запрещено. Однако такой туман в жаркое лето предвещает хороший солнечный день. Через час-полтора сквозь туман с двух сторон судна  начинают проступать голубые берега, стволы отдельных деревьев. Когда от тумана остаются лишь ползущие над водой белые змеи, проявляются полностью лесистые зелёные берега. Мы стоим среди Свири, к берегам которой вплотную подступила дремучая тайга. Неподалёку, впереди, несколько барж, дамба гидроузла со шлюзом, куда мы и направляемся.
     Весь день мы идём по Свири, к берегам которой вплотную подступил дремучий лес, лишь кое-где оставляя песчаную или галечную отмель.
     С 12 до 18 часов необыкновенно долгая и скушная стоянка у посёлка Свирьстрой. Посёлок расположен на берегах небольшого озера, соединяющегося со Свирью  протокой. Из достопримечательностей – памятник Кирову у дороги : фуражка, галифе, широкая хамская рожа.Рядом закрашенный стенд, сквозь краску проступают шелушащиеся буквы; «…посёлок образцового социального порядка». Дыра, конечно, необыкновенная – вокруг тайга. Живут здесь на самообеспечении или тем, что успевают продать за короткую навигацию туристам – художественные поделки, ягоды, рыба… Жалко смотреть на еле дышаших, измученных старух, пытающихся продать холёным брезгливым туристам стакан малины или стакан «молочка из-под коровки», спивающихся мужиков. Один, совершенно пьяный, всклокоченный, с чёрной бородёнкой и в грязной белой майке бесцельно бродит, зло и горько посвёркивая глазами на окружающих, будто выискивая среди них виновного, и бормочет, что у него месяц назад утонул брат. Жена его беде посочувствовала, заплакал.
     Купили копчёную щуку. Дети здесь в большинстве своём белоголовые, тихие, по-взрослому серьёзные, они кажутся даже чем-то мудрее их родителей бедолаг – влияние финно-угорского корня на некоторых лицах очевидно.
     Копчёная щука с пивом пошла хорошо.
     Плавание продолжается и к 11 часам вечера берега раздвигаются и мы входим в Ладогу. Пока она спокойна: золотистые гладкие волны катят и катят неспешно. Впереди Валаам…

13.08.
С самого вечера скребло ощущение, что должно случиться что-то неприятное, несмотря на безобидный вид золотистых пологих волн. Что именно я и предположить не мог, но что-то скреблось в сердце нехорошее. Я гнал прочь это смутное чувство, подозревая, что плохие ощущения притягивают беду. Слышалась ссора среди команды из каюты боцмана почти напротив нашей: очередная пьянка, на этот раз, кажется, ссорились из-за какой-то стюардессы. Ссора стихла и пьянка продолжилась с бренчаньем гитары и хриплыми негромкими напевами боцмана и повизгиванием девиц.
     После полуночи начала нарастать бортовая качка и скоро стало ясно, что мы снова попали в шторм. Чтобы как-то отвлечь сына, начал читать ему библейскую историю, которую нашёл в его новом сборнике сказок. История была про предсказателя Иону, пытавшегося бежать от Господа на корабле в море и оказавшегося в чреве кита: «Но Яхве ничего не забыл и обрушил на корабль страшную бурю. Забились, заревели волны, вот-вот разобьют они судёнышко. Измучились гребцы, а буря не стихает…»
     Сын заснул, а мне не спалось.
     Иллюминаторы в каюте были задраены стальными блинами, однако чувствовалось, что с крепкими ударами волн амплитуда крена медленно, но верно нарастает. Со всех сторон доносился неимоверный скрип и кряхтенье металла и дерева, заставляя вспоминать, что судно далеко не новое – 23 года в эксплуатации – по меркам современного судна возраст дедушки. Время от времени громом звучали удары тяжёлой волны в борт. Как то некстати вспомнился паром Эстония, развалившийся ни с того, ни с сего… Истории гибелей барж на Великих Озёрах, когда они колом уходили под воду в течении считанных минут… Вообще знать много вредно. Слышно было, как после тревожного звонка, заходили, забегали члены команды и стюардессы, время от времени шутками и смехом подбадривая себя и, видимо, подавляя какую-то нарастающую внутреннюю тревогу. Около двух ночи кто-то, кажется боцман, даже включил эстрадную музыку. После очередного,  особенно сильного удара волны слышался шутливый визг, смех, возбуждённо бодрые голоса, будто в парке аттракционов на качелях или на американских горках, время от времени снова тревожные звонки…
     В три часа ночи раздаётся очередной мощный удар и треск. Крик и визг, в котором, однако, уже зазвучал ужас неподдельный. Донеслось отчётливо: «Заливает!»…
     Вскакиваю, включаю свет и вижу, как из под двери в каюту струится водичка Ладоги, быстро распластываясь лужей на полу. Едва открыл дверь каюты,  как по ногам ударила вода, захлестнув их выше щиколоток и намочив брюки. При очередном крене вода ринулась в нашу каюту, вмиг подняв и залив всю обувь, едва не дойдя до матрацев, по всему виду превратив её в каюту тонущего судна. Едва вышел из двери узнать в чём дело – будто под ливень попал: вода струями лилась с верху, брызгала откуда-то сбоку… Прмерно такую же картину я видел в кино, когда изображалась тонущая подводная лодка. Бросившись в каюту, сдёрнул ещё спящего сына с койки, чтобы отнести на верхнюю палубу, где сухо, да и к шлюпкам поближе, но никак не мог найти ему сухой обуви и пришлось обувать в мокрые сапожки. «Пап, а куда это мы… мы тонем?» - начал просыпаться сын. «Да что ты, - расхохотался я, перекосов обращённую половину своей морды к нему в оскале улыбки, - просто здесь стало мокро и нам надо туда, где посуше…». «А-а,» - с казал он, снова засыпая. Жена ещё копалась: «Документы, документы, деньги надо взять…»
     Едва мы стали выбираться из каюты, как увидели старпома и электрика Ивана Иваныча, краснолицего пожилого мужика, бывавшего каждый вечер нашего плавания умеренно навеселе.
     - Куда это вы собрались? – разыграл он удивление.
     - Наверх, каюту заливает…
     - А ерунда всё это! – захохотал радостно Иван Иванович, каюта которого соседняя с нашей. Для Иван Иваныча это вообще любимая фраза.
     «Иван Иваныч, тросы, за которые верхняя полка держится наполовину стёрлись, не оборвётся? – А, ерунда всё это.» «Иван Иваныч, - говорит ему матрос на Онеге, - шторм, задрайте иллюминаторы. – А, ерунда всё это!» «Иван Иваныч, детей тошнит, скоро дойдём до берега? – А, ерунда всё это, минут через пятнадцать будем». – Пришли через час пятнадцать.
     - Иван Иваныч, что случилось?
     - Да волна разбила стекло на главной палубе…
В воде и в самом деле сотни крупных и мелких осколков стекла, будто ледышки.
     - Так больше заливать не будет?
     - Да что вы, не будет, возвращайтесь…
     Сверху и в самом деле льёт уже меньше, сбоку вода брызгала, как оказалось, не из пробоины или течи, а отражаясь от огнетушителя. И качка вроде сразу стала меньше.
     - Носом к волне стали, - поясняет Иван Иваныч, - к Питеру повернули.
     - Так значит до Валаама не дойдём?
     - Думаю нет, - сквозь смешливую маску вдруг мелькает выражение серьёзности.
     Появляется директриса ресторана, пожилая крепкая дама в одной ночной рубашке, с видеокамерой в руках. Снимает нашу залитую до матрацев водой каюту с плавающими ботинками и ботиночками, каюту Иван Иваныча с неожиданно вышедшей из-под кровати целой флотилией пустых бутылок из-под пива.
     - Иван Иваныч, ну и что делать то надо?
     - А ничего, возвращайтесь в каюту…
     Уложив своих, поднимаюсь на главную палубу: может помощь потребуется, да и самому посмотреть любопытно.
     Картина впечатляет. Волна выбила одну створку металлических дверей, а вторую согнула наискось, как картонку. Стёкла в дверях и широком окне напротив ресепшена практически отсутствуют, ветер выдувает кажущиеся сейчас какими-то нелепыми занавесочки и в нас в упор смотрит ревущая и кипящая чёрная бездна, в которой ничего толком не различишь. Тут же боцман, матросы, капитан – лица озабоченные. В проходе, ведущем к корме столпились стюардессы и пассажиры – лица выжидающие, онемевшие. В коридоре, ведущем к носу, стоит, опершись рукой о стенку, высокая женщина средних лет, та самая преподавательница иностранных языков, особенно страдавшая от качки на Онеге. Сейчас вид у неё ужасный: она в оранжевом спасательном жилете, с которого свисает какой-то хлястик, лицо выражает предельное страдание. Постояв, не дождавшись ни помощи, ни сочувствия, бредёт обратно в каюту, не закрывая за собой дверь. Через некоторое время, проходя мимо, заглядываю: там столько же воды, сколько и в нашей, несчастная женщина лежит в спасательном жилете на кровати лицом вниз с бессильно свесившейся рукой. Не меньше залило ещё несколько кают. Удивительно как много воды принесла всего лишь одна волна, видимо мы, к тому же хорошо зачерпнули бортом. Волна прошла сквозь среднюю часть корабля – зал ресепшена.
     Однако тонуть собрались далеко не все: у некоторых пассажиров, и даже пассажирок, в руках видеокамеры, сверкающие вспышками фотоаппараты: они снимают из оконного проёма стихию и то, что она натворила на палубе.
     Боцман говорит, что в первой каюте от взломанной волной двери, полностью выбито стекло и у мальчика из этой каюты резаная рана ноги. Одному из матросов стеклом рассекло руку – судовому доктору пришлось наложить повязки. В каюте, где было выбито стекло, какого-то мирно почивавшего пассажира сбросило с койки и ударило головой в дверь.
     Пол в зале ресепшена и в коридоре – сплошная лужа, становящаяся то глубже, то мельче, в зависимости от наклона качки. Боцман  делает с  пылесосом что-то загадочное: гоняет воду щеткой туда и сюда. Боцман – парень лет тридцатипяти с удивительно испитым для его возраста лицом. Его каюта почти напротив нашей и почти каждый вечер оттуда слышались допоздна звон гитары, его хриплый голос и весёлый визг девиц.
     Я опускаюсь вниз. Жену выворачивает вчерашним ужином, от которого я предусмотрительно отказался ( и ей ведь не советовал!). Бегая с глубокой алюминиевой тарелкой от каюты к туалету, замечаю, что вода в унитазе почти дошла до самого верха его: значит вся вода просто опустилась в трюм, и её не убывает. Поднмаюсь вверх. Боцман всё так же бессмысленно гоняет воду из угла в угол пылесосной щёткой.
     В детстве я читал роман Новикова-Прибоя «Цусима», оставивший нам меня огромное впечатление. Из него помню, что при пробоинах в корпусе корабля снаружи, чтобы остановить проникновение в корпус воды, натягивались некие пластыри, а попавшая в трюм вода откачивалась «помпами» - насосами.
     - Где помпы? – спрашиваю боцмана. – Помпы включили?
Он смотрит на меня безумными чёрными глазами  и вновь возвращается к своим загадочным  пассам  с пылесосом.
     Такое впечатление, что никто не знает, где мы и куда плывём – главное плыть против волны. Из темноты валят навстречу, летят т о ли пологие чёрные волны, то ли чёрные двух-трёхметровые ямы. По носовой части время от времени поддаёт, бухает, летит водяная пыль… - Шторм пять-шесть баллов, по всем параметрам морской, к которому наша речная плоскодонная посудина с низкой осадкой не приспособлена изначально.
     К пяти утра небо над волнами напало сереть, качка как будто уменьшилась и удалось часа на два заснуть.
     Когда проснулся, качка была уже минимальная, за бортом мчалась белесая Ладога покрытая пенистыми гребешками.
     Начальник круиза весь путь радовавший нас по судовому радио информацией и историей берегов, мимо которых мы проплывали, сообщает, наконец, по аварийной радиосвязи (принудиловке)  голосом Левитана версию событий прошедшей ночи.
     Перед тем, как войти в Ладогу, капитан запрашивал прогноз погоды, по которому на озере ожидались волны 1,2 метра. Судно рассчитано на волны до 2 метров высоты, и капитан взял курс на Валаам, тем более, что в момент выхода озеро было спокойно. Однако волнение нарастало, направление ветра стало меняться и к трём часам ночи отдельные волны достигали трёх метров. Здесь, далеко от берега над большими глубинами (а мы дошли ровно до географического центра этого соизмеримого с морем озера и были над глубиной 130 метров, что больше средней глубины Балтийского моря) рождаются особые «разгонные» волны, обладающие необычной силой. Одна из таких волн ударила в борт корабля. В создавшейся ситуации продолжать движение в том же направлении, к Валааму, т.е. бортом к волнению, было крайне опасно, по словам начальника, в 90 процентах из 100 нас могли ожидать последствия «самые плачевные» (читай, мы бы просто утопли), и капитан принял единственное правильное решение повернуть носом к волне, т.е. изменить курс, а значит двигаться не на Валаам, а на Петербург. Затем Дмитрий Александрович признался, что за 30 лет навигаций в реках и озёрах, не видел ещё ничего подобного и немного пофилософствовал о том, что экстремальные ситуации в жизни всё-таки имеют очевидно какой-то смысл, не уточняя какой, не проходят зря, заключив тем, что «несмотря ни на что жизнь прекрасна!». Его мельком  оборонённое выражение «волна-убийца» моментально стало крылатой среди пассажиров, многие из которых поклялись вернуться из Питера в Москву поездом, несмотря на потерю больших денег, уплаченных за обратный путь с другими остановками.
     Начальник круиза, Дмитрий Александрович вообще-то личность особая и о нём нельзя не сказать нескольких слов. Хорошо сохранившийся рослый вальяжный еврей, но несколько увядающий (очерк живота несколько выступает, да и брюки обычно подмятые) холостяк из Одессы, с волнистыми и проседью зачёсанными назад волосами – при возрасте 69 никак не дашь более 60-ти! Биография его несколько необычна. В прошлом моряк черноморского флота, затем вдруг закончивший театральное училище. В речном пароходстве его разнородные стремления нашли наконец своё объединение. Он хороший экскурсовод краевед, всю дорогу от Москвы неутомимо вещавший пассажирам по судовому радио о местах, которые мы проходили, особенностях судовождения в этих водах, литературных достопримечательностях ушедшего под воды Пошехонья, древних обычаях волжского сплава и т.д. Творческое начало иногда в нём борется с профессиональным: выражение «волна-убийца» выводит из себя его коллег речников.
     На 9.30 в баре назначено растерзание капитана Алексей Алексеевича и начальника круиза пассажирами. Капитан Алексей Алексеевич довольно рослый мужчина лет сорока с рыжеватой шкиперской бородкой, всегда прищуренными глазами и немного вытянутым носом, придающим его облику нечто лисье,  Дмитрий Александрович стоят посреди круга из пассажиров, как волки среди стаи гончих.
     Начальник круиза повторил уже озвученную версию, капитан был как всегда не многословен и подтверждал, лицо его как всегда было непроницаемо. Затем начались выступления пассажиров.
     Много было сказано во время этого собрания и справедливого и несправедливого, и глупого и неглупого,
     «Что это за капитан, который всего предвидеть не может! – кричал кто-то.
     «Требуем гарантий, что «волны убийцы» не повториться!»
     Капитан, не будучи Господом Богом такого гарантировать не мог, лишь сказал, что за 23 года его работы - это первый такой случай.
     Одиноко прозвучала благодарность капитану за профессионально правильные действия впрочем тут же хамски оспоренная какой-то дамой: мол это его обязанность, за которую не благодарят.
     Я стоял и удивлялся трусости и наглости толпы.
     А ведь это и есть демократия!
     Часть пассажиров заявила о своём желании ехать в Москву поездом и интересовалась можно ли получить деньги за неиспользованные дни, на что начальник круиза дипломатично заметил, что все финансовые вопросы будут решаться в Москве. Некоторые требовали на Валаам не плыть.
     «Если будет хорошая погода, на Валаам поплывём, - упрямо сказал капитан.
     Один из пассажиров, бывший моряк, по виду не робкого десятка, седой, с обветренным мужественным лицом рассудил предельно логично: предложил вообще обойтись без Валаама и Кижей, поскольку в августе на Ладожском и Онежском озёрах пик штормов и всегда есть риск оказаться в подобной ситуации, а на борту дети. Против этого резко выступила маленькая худенькая экстремистка в очочках. Размахивая ручками она требовала посетить Валаам и Кижи во что бы то ни стало! Были и те, кто проспал всю ночь в верхних каютах (пребывавшие в алкогольном наркозе а также те, кто по состоянию нервной системы, очевидно, вполне мог сгодиться в космонавты). «А отчего собственно такое волнение?» - искренне недоумевали они.
     «Вы просто не представляете всего что произошло, - обратилась к верхнепалубным женщина переводчица, которая ночью стояла в спасательном жилете. – что я могу думать, когда в каюту хлынула вода, я выхожу и спрашиваю молоденького матроса, что случилось, а он хватает меня за руки, будто я его могу спасти, и кричит – мы тонем!»
     Мне пришло в голову, что хотя моряки и речники как будто имеют дело с одной стихией – водой, формы её проявления и реакции совершенно разные. На реках главное – умение идти по ниточке фарватера, маневрировать, уходить от мелей, точно подгонять судно в шлюз, Моряк же имеет дело с космическими проявлениями стихии – волнами, ветрами, звёздами и здесь множество своих особенностей – хотя бы рассчитать под каким углом к волне какой высоты и крутизны поставить судно определённого тоннажа и формы днища (если не учесть этого и просто поставить судно против волны, его может просто разломить надвое). На Ладоге же судно неожиданно попало в морские условия и наши речники подрастерялись. Но капитан, слава Богу, сообразил как надо. Поэтому про опытного речника можно сказать – речной лис, а про моряка – морской волк (но не наоборот!).
     Стало очевидным, что как всегда, в случае таких больших непрофессиональных сборищ разговор ничем толковым не закончится, и я ушёл.
     Небо было серым и лил дождь, когда мы проходили мимо суровых стен и призиёмистых башен Шлиссельбурга, охраняющего вход в Неву. Качка закончилась и я отправился вздремнуть до Питера.
     В 12.00 судно ошвартовалось у петербургского речного причала.

     Днём я отсыпался, а вечером, когда дождь кончился, прогулялся по городу до ближайшего метро. Волна-убийца воспринималась почти как живое существо, нечто мистическое. Откуда она? Никто из речников ничего подобного не видел.
     Мне кажется я стал понимать чувства моряков, вернувшихся с рейса, Под ногами была твёрдая земля, а не шаткая палуба, и это было приятно, звенели допотопно-угловатые питерские трамваи с красными огнями на крышах и чем-то поразила лужа у трамвайных рельс с прошедшей по ней рябью – дальняя родственница Ладоги.: всё та же водная стихия, но такая тут крохотная, кроткая!.. Но я ей уже не верил!

     P.S. Мы простояли в Питере из-за непрекращающейся бури вместо двух целых четыре дня. Ну нет худа без добра: на такой город и четыре дня мало: мы с сыном посетили наиболее интересные места, Петергоф, великолепный громадный морской музей, и то не все успели. Нам ещё повезло, а ведь прочие суда стояли четверо суток кто на Валааме, кто на Свири! Вот уж тем, кто застрял на Свири особенно не повезло! Восемнадцать человек из нашего рейса вернулись в Москву поездом, ну а мы остались на борту. На обратном пути ничего особенного не произошло, На Валаам так и не рискнули идти. Жалко, конечно, но я там бывал раньше и всё облазил, а сын слишком мал, чтобы оценить его суровую своеобразную красоту. Зато побывали еще в крепости Орешек, посетили таки Кижи… Но обо всём этом можно рассказывать отдельно.

МОРСКОЙ   МУЗЕЙ
(Петербург)

15 августа. Петербург. Из-за шторма на Ладоге суда не выпускают. В этом есть плюс: всё же двух дней, предусмотренных по расписанию на этот великий город,  маловато, а у нас получается целых четыре!
     Много раз бывал я здесь и раньше, а кажется лишь теперь почувствовал прелесть этого города: может, потому что не Ленинград он уже, а снова Петербург?!.
      Близость моря ощущается здесь в самом воздухе: во влажном ветре, не по московскому быстром, вольном, порывистым, крепком. В особых сиреневых, дымных и рваных облаках, коротких ливнях, в серебристой яркости солнца, под которым временами становится так жарко, что хочется раздеться до рубахи, а в следующий миг, когда его прикроет тучей, знобит и вновь приходиться застёгивать куртку.
     Вот в такой ясный, по северному контрастный день, сидели, жена, сын и я, на лёгких стульчиках летнего кафе на Васильевском Острове, ели чипсы, пили кока-колу, решая куда пойти. Солнце как раз открылось и стало жарко. Ярко сверкал шпиль Адмиралтейства за серебристой текучестью Невы, у противоположного берега которой пришвартовался «Кронверк» с белыми тонкими  крестами мачт и рей, совершенно лишенными парусов. Да и к чему они ему? – теперь там дорогущий ресторан.
     Жена желала пойти в зоологический музей, я настаивал на морском музее – оба музея были рядом, в здании Биржи.
     Сын проголосовал за морской музей, и всё было решено.
     И вот ступени, ведущие к огромному портику с могучими колоннами. В холле старинные морские пушки времён Цусимы с многочисленными колёсиками, винтиками, трубками, чёрный рогатый шар мины… Зал экспозиции потрясает своей громадностью высотой и обилием наполнения: многочисленные различной величины макеты парусников, картины морских баталий на стенах, карты, под самым потолком свисают, как отдыхающие крылья, морские знамёна – русские и трофейные - шведские, турецкие, немецкие…
     Прямо напротив – ботик Петра 1-ого – родоначальник русского флота:  широкий, крепкий, округлый, как половина грецкого ореха, чуть длиннее современной шлюпки (кажется хоть сейчас садись в него и плыви!). А справа под стеклом – самый древний экспонат – лодка долблёнка, найденная где-то в верховьях Буга, которой целых две (!) тысячи лет. Чудовищное весло галеры стоящее в углу зала тянется вверх, едва не достигая потолка.
     Мины, штурвалы, компасы (с ударением на последний слог), карты, шпаги и страшные абордажные тесаки. Одна из первых железных подводных лодок – одноместная, вызывающая из памяти романы допотопной фантастики Жюля Верна.
     Сын буквально мечется в восторге среди великолепных макетов парусников.
     Круговая лестница в верхний зал украшена срезанными форштевнями парусных судов, служивших когда-то гордостью России на море с фигурами богов, воинов, дев, святых под самыми бушпритами:  вот этот грозный князь Дмитрий Пожарский, например, в шлеме и кольчуге – сколько волн повидал, сколько морей и Океанов!
     А  в верхнем зале – неожиданность: экспозиция морских батальных картин Айвазовского. Гошу больше заинтересовал макет дизельной подводной лодки, а я принялся рассматривать «марины» в тяжёлых золоченых рамах на стенах зала. Изображения морских баталий великолепно: великолепны воды, воздух, облака, парусники, огонь пожаров – именно великолепны – трагичности войны здесь не чувствуется: слишком крохотны и незначительны человеческие фигурки – падающие, тонущие в волнах, в масштабе полотен – муравьишки.
    Но одна картина остановила на себе особое внимание, несвойственная жизнерадостной манере Айвазовского: «Гибель брига «Лефорт». Трагедия не военного происхождения: «Лефорт» затонул в Балтике от шторма и вместе с ним около сотни человек, включая многочисленных женщин, офицерских жён, и детей, которых он перевозил- одна из крупнейших морских катастроф 19 века на Балтике.
     Всё море насквозь пронизано с небес сходящим столпом света, в пределах которого теряется различие воздушной и зеленоватой водной стихий, с охваченного сумраком песчаного дна поднимаются люди, взывая руками к сияющему Христу, от которого и исходит свет, устремляются к нему ввысь, идут к всё более яркому свету, идут к нему, склоняя спины, приобретая всё выше черты не людей, а бесплотных призраков.
     Признаюсь, у меня не было бы какого-то охватившего меня особого чувства при созерцании этой картины, не будь перенесенного нами шторма!
     Снова спуск по лестнице и бесконечные, один за одним, залы истории флота советского периода: макеты подлодок, гидропланов, крейсеров, ледоколов, фотографии героев, красные знамёна и звёзды, автоматы, снаряды, пробитые каски, кортики и ордена на витринах – железный век на море… Яркое солнце светит в широкие окна и вдруг гулкий удар, от которого вздрогнул воздух, звякнули стёкла окон и витрин – пушка Петропапвловской крепости, что напротив музея, салютовала полдень, как заведено с петровских времён.