Блюз восьмидесятых

ПАМЯТИ ДРУГА


- Все! Хватит! И что есть силы, я грохнул дверью.

- Больше сюда не вернусь... Потом я долго кружил по ночному городу. Выпавший снег запломбировал дыры в асфальте, и мой Mосквич то мягко петлял по улочкам старого города, пробиваясь сквозь апельсиновые сугробы, то обгонял усатые троллейбусы на только что отремонтированной Сыпрусе. Постепенно психоз проходил, и, словно ощупывая то место, где только что был зуб, возникал вопрос: - "А что дальше? Действительно - а что дальше"?

Мне в руки упала Звезда. Но чтобы удержать свое счастье, надо было заранее натянуть перчатки основ благополучия. Рай с милой в шалаше и семейная жизнь в общежитии, не одно и то же. Кто знал, что после армии следовало не возвращаться в свой город, не прописываться к родителям и тем более, не быть инженером. Никаких шансов избавиться от общественных тараканов, очереди в ванную и вида "роддом-больницa-морг" из окна. Безнадежность, она кого хочешь сломает, но ехать обратно, извиняться и выслушивать извинения, я не хотел. Не поехал я тогда и к родителям, не тот случай, а поехал к "Сатурну", где всегда можно было взять водки.

На пятачке дежурил милицейский уазик, и молодой сержант гонялся за прытко удирающим "спекулянтом". Удивительно, но даже в конце восьмидесятых, еще были те, кто искренне верил, что все еще можно изменить. Пока я наблюдал сценку погони, в окошко постучали, торговлю ничто не нарушало. Вы знаете, как надо проверять, водка в бутылке или вода из крана? Я знал, взял две бутылки и ... коробку конфет.

Она была медсестра. Мне когда-то нравилась ее безотказность, ей - "кричать", особенно под тяжелый рок. Сам не знаю, почему я тогда поехал к ней, наверное, надеялся, что она не откроет  дверь. Но она впустила и даже была рада. В гостях у нее была подруга, пусть и не столь эффектная, но ... тоже блондинка, которая скоро ушла. Почти сразу после ее ухода я напился, а утром проснулся один. На кухонном столе был завтрак и ключ, к которым я не притронулся. Потом мы еще раз виделись, уже в начале девяностых, но так, даже и не поговорили, наверноe, не о чем было.

Когда вышел на улицу, помню, до боли в зубах захотелось закурить. Холодный, вмиг раздевающий воздух искрил на Солнце. Пересыпанный солью снег превратился в ледяную крупу. Вдохнуть жизнь в серебристый от инея "Сделано в СССР" надежды не было. Машину я оставил там же, во дворе, даже не сняв дворники, единственное, за что следовало беспокоиться. Поехал на дико воющем и щекотном от вибрации троллейбусе в центр, на работу, мимо таксопарка, мимо "вечного огня" и многого того, чего уже нет. Я был без перчаток, поэтому болтался, просто обхватив трубу и спрятав руки в карманы. От беспартийных и партийных пассажиров валил пар, стекла раскрасил чудный узор мороза.

Почему так подробно? Послевкусие помнится лучше. Мы чаще сожалеем о том, что не сделали, чем о сделанном.

В ту ночь я не поехал к друзьям. Наверное, не хотел выслушивать: "А я тебе говорил! Она же Королева, не потянуть тебе ее...". Единственно, кто не считал себя умней меня и не завидовал, были бОрис и Стас, мои одноармейцы, но один жил в Москве, а другой - в Нижнем. У Стаса была собственная квартира/комната, в которой, разделенные огромным аквариумом, жили он с женой и дочка, а,  кроме того, безумный черный кот и вечно сопливый ризеншнауцер. Конечно, он будет рад, но вот, как...? У бОриса, другое дело, большая сталинская квартира, да и сам он, с его непредсказуемостью, сможет вдруг предложить такое, что мне и в голову не могло придти.

Может, я тогда рассуждал так, а может, и нет, просто, посчитав, что Москва ближе, точно и не помню, но решение было однозначным, взять командировку и уехать.

Тогда многое называлось иначе. Были "пункт переговоров", "он на объекте", "прием по личным вопросам", "отдел" и т.д. Секретарши тогда тоже были иными, нынешние уже не умеют ТАК ставить печати на бумажках-документах. Вопросов мне не задали, если надо, значит надо, в эстонских коллективах вообще было не принято имитировать бурную деятельность, предпочитая безаварийную работу, играя веселые спектакли обязательных комсомольских и партийных собраний. И даже русские, хоть и продолжали говорить громко и только по-русски, после нескольких лет работы в эстонских коллективах, уже не вскакивали по стойке смирно, когда входило начальство, и не бледнели, услышав от коллег за рюмкой водки: "Ленин, курради сифилитик".

До отправления поезда я на автопилоте решил какую-то проблему с "Mашсбытом", сходил в кино, где на большом экране "Космоса" игралась чужая жизнь, побродил по городу, где постоянно собирались кучки людей, рассуждающих о Свободе. Менты их не разгоняли, словно понимая, что те только того и ждут. Пустые полки магазинов, очереди в пивную и за "кто последний", бандиты в навороченных, тогда, восьмерках и "товарищи" на задних диванах черных волг, которые и теперь, в своем большинстве, остались у государственной кормушки. Видимо, они тогда уже все знали, что стесняться/бояться больше нечего. Окна КГБ на Пагари, напоминали темные очки кота Базилио.

Оказавшись в купе и взобравшись на верхнюю полку, я почти сразу заснул, в Нарве тогда не будили. Снилась она, моя - Королева.

Неприбранная Москва времен Горбачева, с обвалившейся лепниной "хорошего" застоя и первыми лозунгами рекламы. Вечные попрошайки, которых уже никто не гонял, растерянные провинциалы с пустыми котомками, генералы пешком и свободные от транспортной удавки, проспекты. Конечно, первым делом я пошел на Арбат, где торговля матрешками и другим фуфлом тогда была на втором плане. Интересно было наблюдать, как ни с того ни с сего вдруг остановившийся мужик начинал громко говорить. Рядом с ним тут же оказывался тот, кто начинал с ним спорить. Через три минуты вырастала кучка орущих истину и готовых к драке спорщиков. Бродили, лежали, пили, курили панки и хиппи, плыли в оранжевых тряпках кришнаиты, травили анекдоты, пели песни Цоя и Oкуджавы, под Ласковый май, торговали порно-видеокассетами, гадали и дурили, интеллигентного прикида личности раздавали листовки, художники красили, все это делало Арбат не скучным.

Нагулявшись, насмотревшись и наслушавшись, я уже к вечеру направился к бОрису. Дверь открыла Лариса. Вы когда-нибудь видели Снегурочку? Более белой кожи не существует, причем не штукатурной, как в японском театре, и не прозрачной, обнажающей анатомию, а именно, снежно-белой.

- Ой! Привет! Заходи! Как я рада!!! А бОриса нет. Он нас бросил и уехал с девушкой на Домбай.

Вот это новость. Мне тогда показалось, что трагических нот в ее голосе не было, Лара была достаточно умной женщиной.

- А мы тут ДР празднуем, пойдем, я тебя познакомлю.

- А где это, Домбай?

- Кажется, там Эльбрус и горнолыжная турбаза.

- А как дочка?
Нельзя сказать, что я не скучал без своих девочек, но о соплячке друга спросил сразу.

- Мы разведемся, она, конечно, останется со мной.
Меня ввели в комнату и представили, после чего сразу вручили огромный, чешского хрусталя, фужер водки. Сразу нашелся и собеседник, восхищенный борьбой эстонского народа за былую независимость и пригласивший меня выступить на митинге в поддержку Ельцина. (Интересно было бы выпить с ним теперь). По-моему, он обиделся, когда я сказал ему, что намерен напиться и ни на какой митинг не пойду. Оставаться в Москве не было смысла, и я, с большим трудом оторвавшись от провожающих меня до метро гостеприимных москвичей, поехал на Курский вокзал, откуда ходил пусть и не до самого Домбая, но почти, поезд.

Женщин в купе не было, поэтому мне просто скомандовали: "Не вые... присоединяйся". На столике стояла трехлитровая банка самогона, лежали обязательные в пути краковская колбаса, яйца и утыканное жгучим чесноком сало. Проводница принесла пустые стаканы. Оборзев от перестройки, опять стали ругать Горбачева, материть Лигачева и, кто постарше, вспоминать Сталина. В общем, было неинтересно, и я ушел в вагон-рeсторан, где за деньги показывали видео
чудно гнусавым переводом. Фильмы были все сплошь ужастики, щемило сердце и, потягивая дагестанский коньяк из стеклянной фляги, я впервые признался себе: " ... ты не прав".

Честно говоря, уже и не помню, как называлась станция, на которой я вышел, но никаких гор вокруг не было, только грязь вокзала и милиционер, который поинтересовался моими документами, видимо посчитав, что песцовую шапку и финское пальто носят подозрительные люди. Дальше следовало ехать на автобусе, заплатив шоферу и не получив билет. Горы начались неожиданно, как-то сразу, и так же неожиданно у автобуса кончился бензин. Видимо, он всегда кончался в одном и том же месте, где "случайно" дежурили частники. В восьмидесятых еще не знали страха бизнес-похищений, поэтому до турбазы я добирался в шестерке с "шикарно" плюшевым салоном и усатым, носатым водилой, на голове которого красовалось велосипедное колесо мохеровой кепки.

Что такое настоящие горы, хрустящий, ослепительный снег и поваленные лавиной вековые ели, невозможно описать. Турбаз было две, и располагались они рядом. Я вообще не был уверен, что разыщу здесь бОриса, но он там был, так мне сказали у администратора вторoй турбазы. В номере их не было, и я спустился в столовую, где в центрe зала спал огромный сенбернар. Взяв порцию макарон с котлетой и стакан мутного компота, принялся было за обед, когда раздался вопль: "Шериф!!! А я было засомневался, как ты здесь мог оказаться, но кто же, кроме тебя, котлеты ножом режет!!!"

Это был бОрис, мой друг, и с ним его девушка. Помню, обнимая, хотел спросить его: "Ты что творишь, она же школьница!" Потом. Потом, когда мы сидели с ним в баре, за бутылкой безумно дорогого марочного коньяка,  он объяснил мне, что если две личности уже состоялись, то их невозможно объединить, а вылепить себе вторую половину можно только из "свежего" материала. Думаю, он ошибался, Оленька уже была личностью, она просто очень любила его, раз решилась на такое. Он еще спросил меня: - А ты уверен? - На что я покачал головой.

- Тогда возвращайся.
Здесь он был прав. Мы сдвинули кровати, украли где-то одеяло, подушки и никто так и не поинтересовался, что это за троица. Поднимались по канатке туда, куда уже не доносились запахи бесчисленных шашлычных у подножья, любовались по-капиталистически яркими лыжниками, сахарным Эльбрусом, до которого, казалось, и недалеко, грелись на Солнце, сидя на теплом снегу и потом, спустившись, роняли на сапоги вмиг застывающий чебуречный жир. Дурачились, вспоминали, философствовали, и трех дней хватило, чтобы ... мчаться домой.

Обратную дорогу, хоть убей, не помню. Нет, я не репетировал нашей встречи, не разговаривал мысленно сам с собой, не терзался угрызениями и не строил планы, просто дорога обратно пронеслась, как в перемотке, оставив в памяти только легкий свист. Когда она открыла дверь, я увидел ее глаза. В ее взгляде было такое отражение любви, что и не нужно было слов. Мы заперлись с ней в ванной, единственном месте, где можно было остаться наедине и, открыв кран с водой, молча курили. 

Очень скоро нам предстояло танцевать – “Танго девяностых...”