ЧТ Глава 1 Находка

                ЧУЖАЯ  ТАЙНА
Глава 1   Находка

     Тетрадь была самая обыкновенная, ученическая, двенадцати листов, образца прошлого века, с выцветшей фиолетовой обложкой и таблицей умножения на обороте. Лежала она в стопке книг дедова стола. Костик взъерошил листы, исписанные мелким почерком - ничего. И здесь денег не было. «Черт!» Тетрадь полетела в сторону. Еще полчаса поисков в комнате деда ничего не дали. «Неужели у старого не осталось никакой заначки?» Было от чего расстроиться – до получки целая неделя, а в кармане ветер гуляет.

     Не подумайте ничего такого, Костик, двадцатитрехлетний парень, вполне нормальный, наркотой не балуется, не играет и не пьет. Просто так уж вышло. Недели две как умер дед, и похороны сожрали все его гробовые деньги, а также скромные сбережения самого Костика. А много ли накопишь, работая в районной библиотеке? Это только звучит громко – начальник АСУП (Автоматизированная Система Управления!), а зарплата-то, тьфу, бюджетника низшего уровня. Случись дедова заначка, тогда хорошо. А ее нет. Что толку в найденной сберкнижке, если вклад с нее можно снять только через полгода. Вот и живи, как хочешь. Слава богу! Мы в России, с голоду не помрешь – дадут взаймы друзья-соседи. Правда, потом нужно отдавать, но в следующем месяце предполагалась нормальная подработка. Так что где-нибудь, как-нибудь.… Оглядеться, у многих паруса «Авось», да «Небось» подняты на мачтах. И ничего, суденышки их болтаются на волнах океана жизни. Почему бы не примкнуть к их бесшабашному обществу?
     Словно подбадривая, в комнату заглянуло солнышко по-весеннему теплое и радостное. «Костик, привет! Глянь в окошко – жизнь идет!» Позитивный настрой светила загнал уныние в дальний уголок. Выходной только начинается. На улицу еще рановато, а посему надо привести дедову комнату в порядок после обыска, а заодно и протереть пыль. Это не в тягость, особенно, если приучен прибираться с детства. Костику было пять, когда погибли его родители. С тех пор он жил с дедушкой и бабушкой. Поначалу хозяйство в доме вела бабуля. Но она часто болела, и приходилось по мере сил помогать ей. Так что, еще первоклашкой, Костик ловко управлялся с веником. А когда бабушка, лет десять назад, тоже умерла, все заботы по дому пришлось делить с дедом. Так что полы мыть и стирать Костику не в диковинку. Почему Костику, а не Константину или, на крайний случай, Костяну? Человек все-таки институт закончил, правда, библиотечный, но все же высшее учебное заведение. Между прочим, сам закончил, своим умом, не проплачивая экзамены. Никому и в голову не приходило по-другому звать некурящего, нескладного юношу в очечках, с нехарактерным подбородком, требующим бритву не чаще раза в неделю. Костик, да и только. Слава богу, комплексами он не страдал, понимая, что каждому имени свое время.

     Костик сходил за водой, тряпками и начал наводить порядок. Раньше они с дедом каждую субботу делали генеральную уборку. Понятие «сойдет» для Филатова-старшего не существовало, так что схалтурить не удавалось. Дед убирался в своей комнате, внук в своей, кухня была закреплена за старшим, Костику отходили все оставшиеся помещения. Но то было тогда. Сейчас деда нет, словом перекинуться не с кем. «Эгей!» - как бы проверяя, крикнул Костик. В пустой квартире даже эхо не откликнулось. «Вот так люди и чокаются, - глубокомысленно произнес он. - И начинается это с разговоров с самим собой».

     Он полил цветок на окне, протер подоконник, письменный стол. Пытаясь дотянуться до книжной полки, Костик забрался на диван. Пружины под ним скрипнули, и одновременно под ногой зашуршало. Это оказалась ученическая тетрадка, найденная во время обыска в столе и в сердцах отброшенная. Костик спрыгнул с дивана и взял ее в руки. На ее обложке, где должны указываться школа, класс и фамилия ученика, было выведено чернилами:

          Тайны мира, как я записал их в тетрадь,
          Головы не сносить, коль другим рассказать.
          Средь ученых мужей благородных не вижу.
          Наложил на уста я молчанья печать.

     Без сомнения - Омар Хайям. В семье Филатовых он почитался. Дед восхищался им, собирая книги об этом величайшем мыслителе древности. Почерк на тетради каллиграфический, ни отца, ни деда, те писали небрежно, словно курица лапой. «Неужели тетрадь прадеда?» Говорили, что только у него был красивый почерк. «Вместо денег – мемуары, - подвел итог своим поискам Костик, - Не хлеба, так зрелищ, а точнее воспоминаний». Впрочем, прадеду (кстати, тоже Константину) было о чем рассказать. В свое время он служил в органах госбезопасности, много лет прожил в Узбекистане, на родине Хайяма. Может, оттуда и пришло в их семью восхищение этим поэтом.

     Не сказать, чтобы любопытство чересчур разобрало, просто -  день воскресный, времени еще мало и деть себя некуда - никто не ждет, никуда не зовет. Потому-то Костик сел за стол, положил перед собой найденную тетрадь, вновь перечитал четверостишие. Оно словно печатью скрепляло какую-то тайну, без сомнения, великую и страшную. Как тут не улыбнуться. Ну, какие могут быть великие и страшные тайны в начале третьего тысячелетия? Вон уже овец вовсю клонируют, искусственной жрачкой людей кормят, даже теорему Ферма, говорят, доказали, какие уж тут тайны. Костик полистал тетрадку, так и есть - мемуары. Последние два листа исписаны тарабарщиной. Он пробежал глазами, точно, галиматья какая-то. Буквы русские, а ни одного привычного слова. Костик почитал вслух:

     Разхайи дунйа навиштам ба дафтар
     Хда наку ке ан ра бебинад дигар
     Найафам дар бейни данайан лаик
     Мохр минехадам ба лабха бехтар

     Очень похоже на стихи на неизвестном, скорее восточном языке, написанные транскрипцией, словно тот, кто воспроизводил их на бумаге, записал их, не зная чужой грамоты. «Разхайи дунйа навиштам …» Так это же его, Костика стихи. Впервые он услышал их в раннем детстве. Тогда еще был жив прадед. Отец взял мальчика с собой в гости к старейшему семьи Филатовых. Прадед посадил маленького Костика к себе на колени и начал нараспев читать эту тарабарщину. В памяти остались воспоминания о неудобных острых коленках прадеда и страхе перед высоким строгим стариком. Костик вновь пробежался по стихам. Точно, они! Он столько раз слышал их. Прадед умер и уже дед по памяти читал их ему, заставляя заучивать. По праздникам они даже на пару декламировали их. Еще живой отец смеялся над ними, на что дед ужасно сердился. Костик закрыл глаза и попытался воспроизвести те стихи из детства. «Разхайи дунйа навиштам ба дафтар …» Он до конца дочитал и заглянул в тетрадь, проверяя последние строчки. Надо же, память не подвела.

     Что-то завораживающее было в этих звуках. Перевода он не знал, может, в записях прадеда будет дано объяснение. Он вернулся к началу тетради и принялся читать…

    
     … В 38 году я служил срочную в Казахстане, в охране лагеря для заключенных. В те времена у большинства за плечами имелась лишь начальная школа, а у меня аж семилетка. До сих пор благодарен своему учителю, что много внимания уделял нашему чистописанию. «Поверьте, красивый почерк поможет вам найти себя в жизни. По крайней мере, он еще никому  не навредил», - любил повторять он. Старый учитель как в воду глядел – начальство лагеря оценило мой почерк и меня приписали к оперчасти. Вместо того, чтобы стоять на вышке на морозе и ветру или сопровождать заключенных, я заполнял всевозможные справки, вел журналы, дела арестованных. Лагерный Кум, капитан Красильников, частенько привлекал меня в качестве писаря на допросы. Сам он писать не любил и всю бумажную работу свалил на меня. Пусть так, зато в тепле и без придирок командиров.

     Третьего января 38 года Красильников срочно вызвал меня в лазарет. Я хорошо запомнил тот день, холодный, сумрачный, с колючим снегом, секущим лицо. И до этого погодка не жаловала, но тогда, словно шайтан вконец разозлился на людей и устроил дикую пляску. В такую погоду лучше сидеть в тепле, в оперчасти, а не шататься по лагерю. Хорошенько продрогнув, проклиная Кума, я добрался до лазарета, где разыскал его в одной из палат. Красильников сидел на койке с умирающим зеком. Рядом топтался доктор. Я еще тогда удивился чему такая честь? В лагере враги народа мрут пачками и не в правилах особиста провожать в последний путь кого-либо. Он даже именитых врагов народа, бывших крупных функционеров не жаловал, а тут – обычный доходяга заключенный, с восточными чертами лица, ввалившимися щеками, с испариной на лице от лихорадки. Бекомбаев, таджик, простой дехканин, волею судеб оказавшийся среди басмачей, затем репрессированный.  Я хорошо запомнил его фамилию, потому, что позднее пришлось заполнять его дело. Умирающий бредил, говорил на незнакомом языке, нараспев, словно читал стихи. Время от времени он пытался подняться, хватал за руки Кума и на плохом русском умолял запомнить его слова и передать своим детям, чтобы те передали уже своим. «Это Великая тайна мудрецов, - повторял он, горя безумными глазами, - ее нужно сохранить». Красильников жестом прогнал доктора, а мне приказал записывать все, что произнесет умирающий.

     Было непривычно записывать чужую речь русскими буквами. Раза с третьего удалось законспектировать послание умирающего. Благо Бекомбаев без конца повторял их. Убедившись, что ничего нового заключенный не говорит, а все твердит одно и тоже, Красильников потерял к нему интерес. Выставив у палаты охрану и приказав мне записывать все новенькое, Кум ушел. Слышно было, как доктор на выходе заикнулся, что ему не хватает коек, а пустая палата будет простаивать. Но тут же эскулап заткнулся, наверное, под взглядом особиста. Красильников затопал на выход. Доктор в палату так и не заглянул.

     Находиться рядом с умирающим было жутко. В первый раз я воочию столкнулся со смертью.  Сидеть на соседней кровати, где, наверняка лежал вшивый, ох как не хотелось, пришлось расположиться на жестком стуле. Сначала заключенный кричал, затем голос его становился все тише и тише, начал сбиваться и затих на полуслове. За те два часа, что пришлось провести с ним, я поневоле зазубрил эту считалочку на тарабарском языке. Это оказалось не трудно. Слова имели своеобразную мелодичность, легко читались. «Разхайи дунйа навиштам ба дафтар…»

      То о чем говорил умирающий таджик, я запомнил слово в слово, тем более что на этом дело не закончилось. Красильников, матерый опер, почуял в этом нечто значимое. В лагере нашелся специалист по древним восточным языкам. (Из дела: «Профессор Захарьинский… обвиняется в шпионской деятельности в пользу Персии…»). Какая Персия? Какой шпион? Ученый-фанатик, каких мало. Имея дом, семью в Питере, он большую часть жизни провел в жаре и пыли, исходил вдоль и поперек Ближний Восток, и Среднюю Азию. Сейчас это был худющий старикашка с цыплячьей шеей, торчащей из ватника, со сломанными очками на переносице и затравленным взглядом. Полгода лагеря сломали его. Он был настолько раздавлен происходящим, что казалось, умрет со дня на день. Короче – не жилец. Вызванный в кабинет особиста, он не мог понять, что от него требуют. Профессор долго глядел в бумагу с предсмертными словами Бекомбаева, пытаясь сообразить, что это. И лишь после того, как Красильников приказал мне читать вслух послание умирающего таджика, глаза ученого стали оживать.

     - Откуда это у Вас? – удивленно прочирикал он.

     - На каком это языке? – не замечая его вопроса, в свою очередь спросил Красильников.

     - На фарси, - сделал недоуменное лицо профессор, - А на чем же еще?

     - Как? – не понял особист.

     - Что как? – теперь уже не сообразил Захарьинский.

     Где-то там, в прошлой жизни, возможно, он и блистал живостью ума, но, похоже, печать заключения легла не только на его одежду.

     - На каком языке Это? – по слогам выговорил Красильников.

     Вызывало удивление его сдержанность сегодня. Как правило, Кум, чуть что, срывался на крик. Поначалу я думал, что у него с нервами не в порядке, потом сообразил, что это такая манера допроса: запугать, задавить, сломать. Кстати, в обычной жизни многие тоже с успехом применяют эту методу до тех пор, пока не встретятся с контраргументом в виде кулака. Но это в обычной жизни. В лагере игра всегда шла в одни ворота.

     - Язык какой? – повторил Красильников.

     - Фарси. Я же уже говорил, что - фарси или как его называют новоперсидский язык. На нем говорил и писал Гиясаддин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим аль-Хайям Нишапури – профессор выразительно поднял палец.

     - Кто? – поднял брови Красильников.

     - Великий Омар Хайям. Надеюсь, Вам знакомо это имя?

     - Омар Хайям – да, - многозначительно протянул Кум. Было непонятно, говорит ему что-то это имя или нет.

     - Он родился в Хорасане. – Ничего не замечая, продолжал Захарьинский, - Это на северо-востоке Ирана. Вы, что, нашли его рукопись? Неизвестный свиток? – профессор вопросительно глянул на Кума, затем на меня, ожидая подтверждения своей догадки, - Не может быть! Это же уникальная вещь, находка века! Вы просто не осознаете значения этого документа. Это по-настоящему открытие. Но, позвольте, как же вы смогли прочитать его? Зачем таким варварским способом переписывать? Дайте поскорее взглянуть  на оригинал. – Профессор вновь с надеждой глянул на Кума и, как бы проверяясь, на меня. Догадавшись, он сник, - У вас его нет? А как же это?

     Профессор указал пальцем на бумагу в моих руках. Красильников нехотя объяснил, что там записаны последние слова умирающего таджика.

     - Невероятно, - всплеснул руками профессор, - Это на самом деле невероятно. Столько лет глотать азиатскую пыль и лишь в заключении, за тысячу километров, наткнуться на неизвестные рубаи Хайяма.

     Глаза его подернулись пленкой задумчивости, кадык на цыплячьей шее пару раз дернулся, сглатывая.

     - Объясни, черт побери, что это такое, - стал терять терпение Кум.

     Профессор вернулся в действительность, обвел внимательным взглядом теплый кабинет опера, зарешеченное окно. За окном ветер со снегом, здесь тепло. Ужасно не хочется на улицу, на работу. Лучше б здесь, в тепле. А еще бы и бутерброд с забытым маслом.

     - Ну?! – поторопил Кум.

     Профессор прокашлялся, потер средним пальцем переносицу под очками.

     - Я не могу утверждать с достоверной точностью. Здесь нужно побольше исследований, сопоставлений, экспертиз. Эх, жаль, нет первоисточника.

     - Он умер, - буркнул Красильников.

     - А? – переспросил профессор.

     - Умер первоисточник, - напомнил особист.

     - Я имел в виду свиток, пергамент, какой-нибудь рукописный материал, - с чисто научным равнодушием к частностям заметил ученый.

     - И что бы это дало? – поинтересовался Кум.

     - Провели бы исследования, установили бы примерную дату написания, сравнили бы с имеющимися оригиналами…. 

     - Какая от тебя польза? – с досадой произнес особист, - Хоть что-то ты можешь путное сказать?

     - Могу, я все-таки специалист по древним культурам Средней Азии и Ближнего Востока. Не ошибусь, если заявлю, что единственный такого уровня на пятьсот верст в округе. – Он чуть запнулся под нахмуренным взглядом Кума, но тона не сбавил, лишь вернулся к теме непонятных стихов. – На первый взгляд, я все-таки больше склоняюсь к тому, что данный текст принадлежит перу самого Омара Хайяма. Но даже и без этого ясно, что Вы обнаружили нечто замечательное.

     - Как безграмотный дехканин мог знать стихи Хайяма? – спуская его с научных высот на землю, спросил Кум.

     - Прочитайте-ка еще, - потребовал профессор-зек, нетерпеливо подгоняя меня рукой.

     Я вопросительно глянул на Красильникова, тот кивнул, разрешая.

     - Только, чуть медленнее, - попросил Захарьинский.

     Я начал читать. Слушая, профессор прикрыл глаза время, от времени шевеля губами. Когда я закончил профессор открыл глаза:

     - Несомненно – это Послание. Тут еще надо хорошенько поработать над переводом. Некоторые места спорные, имеют двоякую трактовку, но одно ясно – это Послание! Он и сам говорит: «Посылаю его сквозь года…»

     - Что за Послание? – переспросил Кум.

     Большой профессионал, он умел за маской равнодушия скрывать заинтересованность. Я же наблюдал за происходящим во все глаза. Неужели мы действительно наткнулись на Нечто?

     - Как бы Вам объяснить? - лицо профессора скривилось в сомнении. Оно и понятно,  одно дело - общаться с себе подобными: учеными, специалистами; другое - втолковывать дилетантам.

     - Как я уже говорил, - начал он после небольшой заминки, -  Омар Хайям был величайшим мыслителем. Ему не повезло, он жил в эпоху мракобесия. Помните из истории, как в средние века преследовалась любая свежая мысль? Галилео Галилея заставили публично отречься от своих идей, Джордано Бруно вообще сожгли. Это реалии тогдашнего бытия. Николай Коперник жил гораздо позднее, и то остерегся при жизни опубликовать главный труд своей жизни – геоцентрическую модель вселенной. А Хайям родился много раньше. Не забывайте, это было на Востоке, где традиционны - копеечная цена человеческой жизни и нетерпимость к инакомыслию. В те времена  говорить не в тему было смертельно опасно. И как молчать, если внутри жжет?
Любому ученому жизненно важно, чтобы его открытия дошли до людей. Без этого он теряет смысл своего существования.

«Средь ученых мужей я достойных не вижу,
 Наложил на уста я молчанья печать».
     То, что Хайям побоялся доверить бумаге, поэт, скорее всего, приказал зазубрить другу или слуге, чтобы он передал сыну, а тот своему и так далее. Мыслитель надеялся, что когда-нибудь, когда мир изменится к лучшему, его откровение пригодится людям. И этот момент настал. Сейчас, в нашей Советской Родине, нет прежнего раболепия, мы выкинули старых богов, поэтому пришел момент раскрыть миру его тайну.

     Красильников едва заметно поморщился. Без дифирамбов новой эпохе не обходилось ни одно мероприятие. Здесь то они ни к чему, срока зеку все равно не убавят.

     - Так что это за тайна?

     Бесцветный голос Кума на этот раз не обманул профессора. Заключенный, взопрев, расстегнул верхнюю пуговицу телогрейки, выпрямил спину.
 
     - У меня в горле пересохло, - пожаловался он, не отводя взгляда от особиста.

     - Чай с бутербродом, - приказал Красильников.

    Прислуги в армии нет, а из низших чинов на допросе присутствовал только я. Выходило, что приказ предназначался тоже мне. Значит – вперед. Благо, что все двери для меня сейчас именем особиста  открыты. О чем они говорили, пока я бегал не знаю. Подгоняемый любопытством, обернулся я скоро. Принесенный кусок булки с маслом был проглочен заключенным моментально. Обжигающий чай смаковался им не спеша. Это не мешало Захарьинскому говорить:

     - Над переводом надо еще много и много работать. Но и из того, что я успел ухватить, вырисовывается любопытная, нет, я не правильно выразился – уникальная по своей значимости картина, – разглагольствовал разомлевший профессор, - Я абсолютно уверен, что мы столкнулись с Посланием поэта потомкам. Да, да, Посланием… В нем поэт предостерегает, что среди людей живут потомки божества…

     - У-у, - разочарованно протянул Красильников, - очередные поповские бредни.

     - Не скажите, - Захарьинский возбужденно дернулся, кипяток из стакана плеснул ему на колени. «Черт!» - выругался он, непроизвольно подскочив и вновь плеснув чай себе на ноги. Он заплясал от боли, затем поспешно пристроил стакан на край стола и принялся вытирать  мокрое пятно со штанов.

     - Вот, что я и говорил! – непонятно чему обрадовался он, - самое время помянуть черта. Знать, все - правда. Я долго не понимал, почему так усиленно навязывают теорию Дарвина. В связи с полученными данными, все становится на свои места.

     - Что за теория такая? – насторожился Кум.

     - Какая теория? – глаза профессора вмиг стали растерянными.

     - Ну, эта, Дарвина, - напомнил Кум.

     - Дарвина?… - нелепый вопрос сбил ученого с толку. Оказывается, он  мыслями был уже далеко. Новые перспективы будоражили его воображение.

      - Ах, да, Дарвина!- вспомнил он о том, о чем сам говорил минуту назад, - его теория о том, что жизнь на нашей планете зародилась в воде. В процессе эволюции, человек из обезьяны превратился в человека. Это же всему миру известно.

     - А-а, - уже миролюбиво кивнул Красильников.

     Об этой теории и я имел весьма смутное представление. В семилетней школе нам лишь вскользь упомянули об этой новомодной гипотезе. Наш старый учитель (низкий поклон ему за мой почерк) на свой страх и риск не стал заострять на ней внимание. А нам и не надо было. Школьникам всегда, чем меньше задают, тем лучше.
     Профессор с воодушевлением продолжил:
     - Увлекаясь его изложением, как из одноклеточной амебы развивались животные организмы, я не заострил внимания на выведенный им закон. А ведь именно в этом вся соль его теории! – воскликнул он. - Главная идея дарвинизма не «кто и откуда», а «кто лучше»! Это основной, так сказать лейтмотив. Нам, простым людям, по сути, абсолютно безразлично, что где-то, когда-то мух вытеснили комары или один цветок задавил другой. Все это несущественно, пока не задевает нас самих.

     - Что ты хочешь сказать? – Красильников закурил.

     - Представьте себе, на минутку что среди нас живет особый вид людей, которые по многим качествам превосходят нас. Они умнее нас, приспособленнее, живут дольше, способность к репродуцированию у них выше.

    - Способности к чему? – сделал вид, что не расслышал Красильников.

    Воспроизвести заковыристое слово «репродуцирование» он не решился. Мне оно тоже было неизвестно. Спасибо профессор разъяснил:

     - Плодятся они лучше.

     - Этот пункт очень даже спорный, - криво усмехнулся особист, - Я лично не против посоревноваться.

     - Спорный, не спорный, все время показывает, - не сдавался профессор, - Будучи в преклонном возрасте, они еще могут заделать ребенка, в отличие от многих, которых старость делает неспособными. Так вот, по теории Дарвина, более приспособленный, живучий вид должен вытеснить более слабый. Вот она квинтэссенция! Победителю не надо заморачиваться всякими этическими нормами, побежденному нечего хлюпать – все по закону. Все предопределено. Красиво!

     - И к чему ты все это? – не понял особого возбуждения ученого Красильников.

     - Да это же чистой воды расизм. Да, да, представьте себе…. Стоит одной нации возомнить себя выше остальных, то есть по классификации Дарвина признать себя особым подвидом, и для нее сразу же морально оправданными становятся угнетение и даже резня других народов.

      - А при чем здесь наш случай? – Кум напомнил профессору о стихах умирающего заключенного.

     - Дело в  том, что Хайям доказал существование того самого особого подвида людей, так называемых сверхлюдей.

     - Что это значит? – спросил особист.

     Ответ не заставил себя ждать.

     - Значит борьба за выживаемость видов была есть  и еще долго будет, до полной победы одного из них. Кое-то должен подчиниться или умереть. Либо мы, либо они.

     - Они – это особый вид, - догадался Кум, - Нелюди.

     - Почему нелюди? – не согласился профессор, - Скорее люди с улучшенными характеристиками за счет наличия в их жилах божественной крови.

     - Это как?

     - Помните из Библии?.... – профессор прикрыл глаза припоминая, - Кажется так: «… сыны Божии стали входить к дочерям человеческим и они стали рожать им». Кстати, в книге Еноха об этом более подробно описано. Выходит, любая женщина может, точнее - способна, родить от божества.

     «А затем был потоп», - чуть было не сказал я, забывшись. Но Красильников меня опередил:

     - А как же потоп? Он и задумывался погубить грешное потомство.

     - И что? – усмехнулся Захарьинский, - Виновных отцов под стражу на веки вечные, но я не слышал, чтобы остальных ангелов, тех, кто не грешил, разом оскопили. Женщины тоже не разучились рожать, стали более изящными, более соблазнительными. Вы не допускаете, что после потопа подобное не могло повториться? Хотя бы единожды.

     - Подобное? – уточнил Красильников.

     Захарьинский даже не обратил внимания на привычно суровый тон Кума, от которого цепенел раньше. Он радостно объявил:

     - Ну, конечно же, разве не может повториться то, что когда-то было. Я имею в виду то, что произошло между ангелами и обычными женщинами. Ну, вы понимаете? – неожиданно стушевался он, - Ну, то, что случается между мужчиной и женщиной, после которого появляются дети. Все это могло случиться, только уже после потопа – любовь божества и простой женщины. И дети, как следствие.

     Он еще долго говорил, на память цитируя Библию. Кум не перебивал. Наконец профессор иссяк красноречием.

     В комнате воцарилась тишина. Мы с Красильниковым, каждый по-своему, переваривали услышанное. Для меня это было откровением. Надо же, как все просто! Об этом черным по белому написано в Библии и никто серьезно не задумался над этим. Миллионы в мире принимают Христа как сына Бога, и никто не заподозрил, что он мог быть не единственным.

     Пауза затянулась. Нарушил ее Кум.

     - Бога нет, - бросив взгляд на дверь, громко сформулировал он.

     - А черти? Дьявол? – лукаво задал вопрос профессор.

     - Эти могут, - видимо, основываясь на личном опыте, уверенно согласился Красильников.

     Концепция занятная, и неоспоримая, как и все слова особиста, которые даже мысленно ставить под сомнение чревато. А профессор и не собирался. Он  картинно вывернул ладони, будто на подносе выдавая решение:

     - Что и требовалось доказать, - сказал он, - Омар Хайям и утверждал, что этот особый род людей или по классификации Дарвина – новый подвид, произошел от божества, но не самого бога-Отца, а от Дьявола.

     - А почему именно от него?

     - А кто другой, кроме него осмелился бы повторить опыт павших ангелов?

     Профессора явно забавляло наше удивление. С победным видом он взялся за стакан с уже остывшим чаем и стал отхлебывать.

     - И, потом, не забывайте – ему было поручено княжить на земле, - добавил он, - Дьявол был ближе всей к людям. Земля – его вотчина.

     - А как же Господь? – усмехнулся его домыслам Красильников.

     - А как бы вы отнеслись к проделкам сына? – парировал профессор, - Думаю, они договорились, возможно, заключили пари. Дьявольской хитрости было достаточно, чтобы подвигнут Бога на подобный шаг.

     - Что за пари?

     - Спор о том, чей из родов будет повелевать миром. Люди – творение бога или же потомки Дьявола. Это основная мысль Послания, его суть.

     - Других доказательств, кроме твоих измышлений - нет? – спросил Кум с надеждой.

      - А Вы как хотели? – заметив постное лицо Кума, с напором спросил Захарьинский, - Чтобы имелась парочка свидетелей, да еще фотографии приложить к делу?

     - Но-но, - предупредил зарвавшегося ученого Кум, - Гарантируешь серьезность находки?

     - А куда мне с кичи деться? – неожиданно по-блатному ответил профессор. – И потом, есть еще кое-что, подтверждающее  мою версию.

     - И что?
 
     В голосе Кума я уловил нотки легкого разочарования. Надо было хорошо знать его, чтобы почувствовать такое. Лично мне это ничем не грозило. Потеряет особист интерес – знать конец необычной лагерной истории. Жаль, конечно, любопытно, что там дальше? Для меня она останется занятным случаем, не более. А вот профессору такой финал не должен оставаться безразличным. Ему, не мне, возвращаться на тяжелую работу, в холод, на обычную пайку. Прощай теплый кабинет особиста, сладкий чай, чай, бутерброды. Профессор не замечал  надвигающейся на него и совсем безрадостной перспективы. Озаренный своими идеями, он как мог, пытался донести Куму уникальность находки.

     - Я долго жил в Средней Азии, много путешествовал по Ближнему Востоку. -  спешил рассказать он. - Это удивительнейшие края богатые историей, легендами. Одни только сказки «тысяча и одной ночи» чего стоят. Возможно, благодаря ним, я и увлекся Востоком. Смуглолицые красавицы, всемогущие джинны, коварные колдуны, чудеса, любовь отвага.… С детства я грезил всем этим, тоже мечтал найти пещеру с сокровищами. «Сим-сим, откройся» и я несметно богат. Обязательно купил бы дом на Востоке, непременно с большим садом. Приезжал бы туда из столицы, спокойно бы занимался исследованием исчезнувших культур. Ах, если бы знали, сколько древних знаний утеряно для человечества. Как бы они помогли людям. А еще я надеялся разыскать следы Эдема. Ведь когда-то он был на земле и как раз где-то в этом месте. Я много передвигался, общался с разными людьми. Одна необычная встреча в контексте обнаруженного Послания, как раз вспоминается мне. Она словно была предопределена свыше. Надо же, как Господь Бог предопределил наши пути. Это произошло четверть века назад, чтобы иметь продолжение через столько лет! Да, да, примерно столько прошло с той встречи.
     Во время путешествия в Нишапур (кстати, на родину Хайяма) я подобрал на дороге обессиленного старика дервиша. Отношение к странствующим монахам во всем мире одинаковое. И я не стал исключением: накормил, напоил старика, но голод и болезни сделали свое дело – он умер у меня на руках. Перед самой смертью он рассказал необычную историю, словно боялся, что вместе с ним канет в лету и она – предание его семьи.
     Вот оно: «Далекому предку дервиша, жившему еще во времена войн за гроб господень, довелось побывать в плену у крестоносцев. Его несколько дней пытали двое рыцарей. Чего им взбрело в голову, что несчастный - потомок Дьявола? И это не было обычным ругательством победителей. Они были абсолютно уверены, что Шайтан оставил на земле потомство и им удалось изловить одного из них. Речь неверных пленник понимал и очень удивлялся их уверенности в этом. Семейное предание гласит, что предок являлся фидаином , но чтобы в жилах его текла кровь Шайтана – такого быть просто не могло. Мучители хотели, чтобы он раскрыл им секрет и местонахождение волшебного камня, превращающего обычный свинец в золото. Они полагали, что Шайтан не мог не передать своим детям секрет власти над золотом. Пра-пра-прадеду, слава Аллаху, удалось спастись. О своих злоключениях он рассказал рафику , когда вернулся в Гнездо Орла  из плена. К его удивлению, на следующий день его отвели к самому дай аль кираблю . Суровый старик удостоил чести простого фидаина лично выслушать о его пребывании в плену у неверных. Греховные высказывания рыцарей о потомках Шайтана не возмутили его, почти святого шиита, наоборот, заинтересовали. Он приказал подробнее рассказать об этом. Предок дервиша уже распрощался с жизнью и сожалел, что не придется ему погибнуть в бою, а значит и попасть в рай. Но дай аль кирабль неожиданно приказал ему начать поиски потомков Шайтана. И еще он предупредил, что это большая тайна, в которую посвящены только избранные.

     - Но как же я разыщу потомков нечестивого? – воскликнул изумленный фидаин.

     Тогда наставник дал подсказку:

     - Теперь мы знаем где. Ищи там, где много золота.

     История о предке стала легендой их семьи, передаваемой по наследству. Все мужчины в их роду искали детей Шайтана. Рассказывали, что кому-то даже это  и удавалось. Но дети Дьявола хитры и мстительны. Никто из тех героев рода дервиша богатства не нажил, зато обязательно погибал сам. Старик признался, что в юности сам искал. Сначала ему, как и всем, хотелось власти над золотом, затем по законам кровной мести, желая отомстить за погибших предков. Случайная встреча с другим паломником изменила его жизнь. К нему пришло откровение, что наиболее сильным оружием против потомков Шайтана есть слово Божье, и он стал нести его людям».

     - Такая вот история. - Захарьинский перевел дух, допил остатки чая и продолжил, - Я тогда решил, что это бред умирающего религиозного фанатика, а сейчас, в его словах вижу подтверждение тому, что потомки Дьявола все же существуют. Хайям был прав.

     - А откуда о них узнали крестоносцы? – подозрительность Кума навевала мысль о патологии.

     - Скорее всего, Хайям не единственный, к кому пришла истина. Кто-то выбрал для себя активную борьбу, он же пошел своим путем, оставив Послание потомкам.

     - Золото, говоришь? – задумчиво произнес Красильников.

     - И это тоже! – подтвердил профессор, - Оно дает власть. Оно правит миром. Теперь мне кажется, что святая инквизиция не столько боролась с ересью, сколько искала секрет превращения золота.

     - Значит, поработаем, - подытожил Красильников, - Говоришь ты один такой?

     Профессора от его последних слов передернуло. Он растерянно захлопал глазами к явному удовольствию Кума.

     - Ладно, ладно, ступай, - сказал ему Кум, - Завтра к девяти сюда. Скажешь бригадиру – я приказал. И смотри у меня!

     Он показал кулак профессору. Того и предупреждать не надо было. Захарьинский послушно поджал губы, демонстрируя, что будет нем как рыба.


     В течение трех последующих дней переводили текст Послания на русский язык. Я по нескольку раз читал вслух каждое предложение, или же, по просьбе профессора, сразу целый абзац. Хотя, где он начинался, где заканчивался, воспринимал по наитию.  Профессор, бормоча про себя и набрасывая на листочке варианты, уточнял, так или иначе, звучало непонятное ему слово. Я добросовестно пытался вспомнить. Красильников беспрестанно курил. Толку от него оказалось никакого. Но тем не менее эти три дня он находился с нами, лично исполняя основную надзорную функцию.

     Профессор ожил. Глаза его засверкали, голос зазвенел. Он словно вернулся в прошлое, к любимой работе, к давней мечте совершить открытие.  Он стал частенько вспоминать о своей прежней жизни, экспедициях, беспрестанно повторял, что в их руках находка века.

     - Блаватской бы такой материальчик, - как-то обмолвился он.

     - Это еще кто? – Встрепенулся молчавший доселе Кум, беря незнакомую фамилию на карандаш.

     - Дамочка одна, возомнившая себя новым гуру, - скривился профессор, - Представьте себе: женщина-философ. Чуднее не придумаешь. Через призму своей неудовлетворенности рассматривала сотворение мира. Каин и Авель у нее одно целое, больше того – гермафродит. И вовсе не было никакого убийства младшего брата старшим, а, по ее версии произошла первая в мире дефлорация. Кто бы еще мог додуматься до такого? Да успокойтесь Вы, (это он Куму) она уже умерла, хотя по-прежнему опасна. Еще многих доведет до психушки. В свете открывшейся нам истины, сдается мне, дамочка была из этих. Уж люто христианство ненавидела.

     Профессор не мог скрыть восхищения полученным материалом. Так он называл Послание. Он повторял, что это бомба, которая взорвет мир, даст новое осознание бытия и обязательно станет новой религией. Тут же он поправлялся, виновато пряча глаза от Кума, что это все мракобесие и, как бы извиняясь, дополнял, что сбрасывать со счетов такое нельзя, потому что для миллионов религия является смыслом жизни. Тогда для меня его восторг казался непонятным. Лишь спустя годы, глядя на ход истории сквозь призму полученного откровения, я осознал, как прав был профессор, придавая находке глобальное значение. Но тогда, все утверждаемое им казалось сказкой, способной удивить разве что академические умы.


     После окончания перевода, я, под диктовку Красильникова, напечатал донесение в Москву. Письмо ушло и словно кануло в неизвестность. Я уже начал забывать о нем. Было и было. Что там наговорил умирающий таджик, чем так восхищался профессор? По крайней мере, Красильников к этому больше не возвращался. Самого профессора Кум перевел на легкую работу, учетчиком на склад, я его больше не встречал.
 
     Под майские праздники я загремел в лазарет. Воспалились натоптыши на ноге, да так, что ступить стало невозможно. Доктор срезал их, и пока болячки подживали, я в оперчасти не появлялся. Да и не до меня тогда было – к Куму приехал уполномоченный, аж из Москвы. Проверяющие бывали здесь и раньше, но чаще по режиму и хоздеятельности, в большинстве своем местные, областные. Из самой столицы чины сюда не добирались. Сам я уполномоченного не видел, но суета с его приездом возникла нешуточная. Важного гостя встречали соответственно, с баней, застольем, даже охоту затеяли. Солдат выделили загонять зверя. Кабы знать заранее, не стали бы заморачиваться. Там-то на охоте и произошел несчастный случай – погиб особист. Солдат, перезаряжавший ружья нечаянно спустил курки. Красильников стоял рядом и попал под выстрел. Картечью ему разворотило грудь и голову. Умер на месте. Солдата сразу же арестовали и куда-то увезли. Шуму было на весь лагерь. За ним прошло незамеченным другое событие – смерть Захарьинского. Уголовники зарезали ученого. Я случайно узнал об этом, подслушав разговор двух санитаров. Один из них ходил на склад и видел, как выносили труп ученого. Мне стало страшно. Я сразу эти две смерти свел воедино. Погибли те, кто знал о Послании Хайяма. Почему-то доктора таскали к уполномоченному на допрос, а затем лекарь тоже исчез. Поговаривали, что его в другой лагерь. Я уже этому не верил – доктор слышал предсмертные слова умирающего таджика и видел интерес особиста Красильникова к ним. Мне вспомнилось письмо, отправленное в Москву еще зимой.  Выходило, что уполномоченный приехал не с проверкой, а именно из-за того письма-донесения. Но нас-то было трое – особист, профессор и я, тот, кто оформлял бумаги! Таджик Бекомбаев не в счет, он и так умер. Значит, следующая очередь – моя? Я перестал спать, в каждом видел убийцу. Но о простом писаре просто забыли. Московский особист уехал так и не заинтересовавшись мной. Повезло, что я провалялся в лазарете и не попался ему на глаза. В бумагах по делу я не значился, а о том, что мы занимались переводом древних стихов, никто в лагере не знал. Уполномоченный уехал, а с ним исчезло и дело Бекомбаева. Я потом специально проверил. На полке, где оно стояло, его не оказалось.

     Мне, двадцатилетнему, тогда было непонятно, что же крылось в тех предсмертных стихах таджика, из-за которых следовало убивать. Все восторги профессора по поводу значимости Послания казались мне игрой зека, мечтающего увильнуть от тяжелой работы, желанием подольше побыть в тепле, побольше поесть бутербродов особиста. То, что я узнал в процессе перевода Послания представлялось мне очередной легендой, вынырнувшей из небытия, не более.

      Лишь спустя годы, анализируя исторические факты сквозь призму древнего Послания, прикидывая полученное откровение на процессы современности, я начал осознавать всю важность полученного знания. Как и говорил профессор - это по настоящему бомба, идеологическая бомба  разрушительной силы. Выплескивать сейчас ее в мир было бы очень опасно, это знание для избранных, но и утерять такое – непростительно. Поэтому я оставляю послание Хайяма в том виде как, сам услышал, на фарси. Перевода не даю, дабы не смущать неокрепшие души и обеспечить безопасность семьи...

Продолжение ....   http://www.proza.ru/2013/08/15/1289