Белый кот, смерть и системность

Являясь ярым ненавистником любой, пусть даже самой простой системы, я, тем не менее, не могу отрицать тот факт, что система – часть меня, причем солидная. Понять и принять последнее было не трудно. Куда сложнее было разглядеть системность в повседневной жизни, проследить за ее тончайшими нитями, которые, многократно переплетаясь, создавали иллюзию непостоянства в моих делах и поступках. Возможно, я говорю непозволительно абстрактно и отвлеченно, но полагаю, что система не имеет четких границ и правил, поэтому, сама по себе абстрактна.

На подобного рода размышления меня навели несколько обстоятельств, которые и определили сей факт. Первое – осмелюсь заявить, что никто на свете не любит кофе так сильно, как люблю его я. Даже кофеинозависимый отец «Человеческой комедии», будь он жив, не смог бы соперничать со мной в состязании по опустошению чашек с этим божественным питьем. За день мною употреблялись сотни граммов густо пахнущей арабики или свежемолотой робусты. И каждое утро ровно после пробуждения (а просыпаюсь я всегда по будильнику в 11 часов), все еще сонный и с туманом в голове, я спешил на кухню, чтобы скорее включить кофемолку, предварительно наполнив ее до отказа любимыми черными зернами. Казалось, что звук, издаваемый мотором кофемолки, принадлежал самим зернам: будто это они жалостно кричали, разрезаемые за несколько секунд на мелкий порошок, а помещение наполнялось их стонами и запахом безысходности.

Обычно, когда кофе было уже сварено и налито, я садился на кухне и смотрел в окно. Я ждал, пока напиток не остынет, чтобы потом проследовать с ним в гостиную и водрузиться на кожаное, покрытое материей с причудливыми арабесками, кресло. По ту сторону стекла взгляд мой сначала скользил по очертаниям машин, перебегал на зеленые кроны деревьев или на безжизненные, покрытые снегом ветви (в зависимости от поры года). Потом, зевнув, все еще мутным взглядом я всматривался в кофейную гущу и снова переводил его вдаль: во дворе то ходили женщины в летах, то резвились беспечные дети.

Так или иначе, одна из моих системностей (осознал я это лишь сейчас), проявлялась между семью и десятью минутами двенадцатого, когда глаза мои задерживались на несколько секунд на двустворчатом окне четвертого этажа в доме, что находился напротив. Здесь мое внимание уже несколько лет подряд приковывало одно из чудеснейших созданий природы – пушистый кот. Кот этот был не простой, а в некотором роде, уникальный. Все дело в том, что его окрас был абсолютно белым, без намека на крохотное пятнышко.

Не знаю почему, но именно во время утренней дремоты, когда я задерживал взгляд на вышеупомянутом окне, кот всегда появлялся и умывался: облизывал лапы, вычесывал зубами шерсть и повторял подобные вещи. Уже тогда меня в глубине души поражала та системность, та точная настройка биологических часов, что была заложена в белом коте от природы, но тогда я о ней не задумывался. И не важно, сколько минут, или секунд я смотрел на окно – каждое утро между семью и десятью минутами двенадцатого кот приводил себя в порядок.

Некоторые назовут описываемую мной ситуацию не системностью одних и тех же действий, а лишь следствием замкнутого образа жизни и пагубным воздействием на мой мозг слишком большого количества кофеина, и будут, отчасти, правы. Но произошедшее в тот день не укладывается в моей голове, и даже сейчас я нахожусь в состоянии потревоженных нервов и душевного упадка сил. Дело в том, что 3 декабря 20.. года ровно в начало одиннадцатого, когда я, все еще сонный и еще не оправившийся от сладких ночных грез, прошагал на кухню, где достал старую кофемолку и принялся готовить очень редкую либерику, привезенную накануне из Филиппин одним моим хорошим другом, все пошло крахом. Поначалу мне показалось, что отмеренного количества помолотых зерен слишком мало, и я решил добавить еще несколько ложек в турку. В это утро мне было как-то неспокойно, как-то не по себе. Что-то было не так, но я пока не мог объяснить, что именно.

Присев на стул, я стал ожидать, пока кофе остынет. Тем временем в сером небе показался горделивый аист, который низко пролетел над домами, на секунду закрыв своими широкими крыльями солнце. По дороге, на которую смотрело мое кухонное окно, шагала молодая девушка, одетая в ало-красную шубку. Дисгармония цветов была ужасной: лишь несколько дней назад выпал первый снег, белый и кристально чистый, а сейчас, в пять минут двенадцатого, на улице, словно капля крови из случайно порезанного пальца, горделивая стать девушки медленно вытекала из-под клубов морозного тумана. Чтобы взбодриться и сбросить с себя внезапно нахлынувшую волну доселе потаенных чувств, я решил залпом осушить всю кружку.

Я снова вперил взор вдаль: красного больше не было. Немного успокоившись, я устремил взгляд на двустворчатое окно дома, что находился напротив, в надежде увидеть белого, как и вся природа вокруг, кота. И мои ожидания сбылись: между семью и десятью минутами двенадцатого кот мой действительно появился позади стекла и начал, как ни в чем не бывало, умываться. Он тщательно облизывал белоснежный хвост, как вдруг – ни с того ни с сего опустил голову на правую лапу, и, казалось, задремал. “Хорошо, что все белые коты вот так просто засыпают” – подумал я и отправился  в читальню в преддверии исключительно познавательного чтения Сенкевича.

Однако, пробудившись утром следующего дня и сварив себе кофе, я с удивлением и волнением обнаружил, что кот мой все еще спит на подоконнике. “Пусть себе спит” – пронеслось у меня в мозгу, и я отправился в ванную, захватив с собой сборник с рассказами По.

5 Декабря 200. года я окончательно опечалился, когда, выпив на кухне несколько чашек арабики, сразу же поспешил к окну и не на шутку взволновался, когда кот все так же лежал на подоконнике. Теперь я решил получше присмотреться к нему, к его телу и к одному обстоятельству: меня донимало, вздымалась ли его грудная клетка. Дышал ли кот?

На девятой минуте двенадцатого я понял, что белый кот не дышит. Через секунду между кружевными занавесками протиснулись костлявые руки и, смело объяв задние лапы кота, стащили и унесли его в комнату.  “Наверно, это были его хозяева” – подумал я –  “они уносят того, кто своим бездыханным телом разоблачил одну из моих системностей”.