Егиазаровщина-1

               

      Рассказывали мне о человеке, который  сдал в  фонды музея, то есть, на всеобщее обозрение, любовные, интимные письма собственной матери. И не к  мужу. Оказывается, его мать, женщина замужняя, страстно любила   другого  мужчину… Нормальному в  нравственном смысле  человеку ясно, что  такие вещи не афишируются: пусть  они останутся тайной  умершей  женщины…Работницы  музея, потупив взор, предложили  забрать письма обратно. Не забрал…
      Недавно он опубликовал в интернете  серию разоблачительных статей, скромно обозначив себя в образе "Ювеналова бича". Прочитав их, ощущаешь себя попавшим в помойную яму -  стиль, лексика, сам  тон выдает в  авторе  человека нахрапистого и беспринципного, способного ради красного словца родную мать утопить. Он видит себя  в роли пламенного борца за чистоту  родного языка и литературы. Но это, выражаясь языком  социальной  психологии, типичная ложная  Я-концепция. Сам он - того же поля  ягода, что и прочие графоманы, но с  огромным, даже непомерным самомнением. В 1999 году он выпустил в  серии "Автограф" листовку  со стихотворением  "Размер моей строки" (она была подарена автору этих строк "с любовью"). Рассуждая о размере своей строки, автор сообщает, что этот размер ему диктует "сам Бог"... Да что там Бог! Бери выше: "... я поэт, и я, как Бог, самоуверен, в  божественной строке - мой выдох и мой  вдох"...
      В  молодости он занимался боксом. И хотя вершин не достиг, остался в простых разрядниках, усвоил   важную истину. Чтобы  добиться победы, надо  ошеломить соперника ударом  похлеще, сломить его волю, а там – валяй, маланья... Взят на вооружение и метод браконьерской подводной охоты, которой долгие годы кормился наш герой («стреляешь … как киллер, из засады»). Именно такими  приемами  и стал он пробивать себе дорогу в жизни. А поприще выбрал очень подходящее … Тут сплошные интеллигенты, слабаки,  мечтатели. Человеку с боксерскими замашками из них можно вить хоть кошелки, хоть веревки. Одним словом – литература, поэзия… И тут он кое-чего достиг, успев, правда, пометаться между  конкурирующими союзами русских писателей и украинских письменников. В его  послужном списке -  несколько   поэтических сборников, лауреатские звания, некое положение в  правлении крымского писательского союза. Как строгий  мэтр он наставляет поэтическую поросль, украшая  страницы их произведений  словом из трех букв… Не подумайте плохого: это просто аббревиатура «БСК» - «бред сивой кобылы»…
     Биография его  проста. Говорят, что образование   его сродни   церковно-приходской школе: два курса  не  то кулинарного института, не  то   торгового техникума. Доподлинно известно, что  некоторое время  он проучился на заочном отделении  филфака. Может, даже  и окончил. Подрабатывал экспедитором на овощной базе, где заметили, что  его накладные документы, как бы это сказать, очень уж  лиричны… Выдвинули в  литераторы, и тут обнаружилось, что  стихи его отдают стилем  товарных накладных. Многие   опусы странно напоминают  список складских товаров. К примеру, живописуя   крымскую природу, он  перечисляет в ботаническом  порядке:  земляничник  мелкоплодный,  можжевельник  древовидный, сосна алеппская… И все это в  одной накладн… пардон – в одном стихотворении! Так и пахнуло родимой  овощной базой:   капуста   белокочанная -  20  кг., брюква черная – 15  кг., капуста  квашеная -  одна  бочка…
      Пушкин и Лермонтов, бывало,  ставили  эпитет после  определяемого слова: «день чудесный»,  «друг прелестный», «парус одинокий», благодаря  чему эпитет ярко бросался   в глаза. У нашего стихотворца на первом  месте такие   поэтизмы, как  «древовидность»  можжевельника,  «мелкоплодность»  земляничника. А сосна алеппская? Лучше сказать: сосна нелеппская… Очень уж поэтична и выразительна  эта  сосна: читатель – особенно из российской глубинки -  так и видит ее воочию, но будто после приема  хорошей  дозы   сорокаградусной:  то ли высокая, то ли низкая? А крона - то ли  густая, то ли  редкая? То ли с шишками, то ли без? То ли толстая, то ли тонкая? Очень богатый  крымский  образ… Эту бухгалтерскую обстоятельность можно заметить всюду. Вот он  добросовестно перечисляет  названия крымских гор и урочищ… Как остроумно заметил пародист В.Вильямс, читатель обязан узнать   путем прикосновении к высокой поэзии такие названия, как Иограф,  Текшли-Бурун, Шаан-кая, Таракташ,  Бельбек, Мангуп,   Сары-кая,  Куле-Бурун,  Бабуган,  Ильяс-кая …B так далее, и так далее.. . Для особе непонятливых  снизу даны сноски с  пояснениями. Ими пестрит и последний юбилейный   сборник стихов Егиазарова. Получился остроумный  туристический путеводитель в стихах.
    У  нашего творца стихотворных накладных  подробно  перечислены  все  представители флоры и фауны Крыма -  птицы, насекомые, земноводные,  обитатели вод, растения… В.Вильямс  пишет о гипертрофированной   любви нашего героя  к  родным местам, (что сродни  простодушному  чукче), и раскрывает технологию подобного творчества: «что вижу, то и пишу».
    Чтобы  становиться в позу  литературного   авторитета и судьи, как привык  себя ставить Егиазаров, надо иметь на то моральное  и  творческое право. Но  его стихотворения - увы - далеко не шедевры.  Поэтические «перлы»  Егиазарова  рассыпаны  везде и поражают воображение… Особенно много их в  сборнике  «Ветка омелы» (1997).  Можно даже назвал эту книгу собственными словами автора: «Юморной момент». Так он охарактеризовал  ситуацию с неким «настырным  ментом», который  «шлепнулся на  с….».
     О своем «поэтическом заветном»  он поведал в стихотворении, открывающем раздел «Кафе «Карусель»:
«Ах, как мечтали встать на пьедестал!» (193). Для этого, как показывает знакомство со стихами, автор готов  пойти на все  тяжкие. Вот Егиазаров пишет о тяжкой доле  настоящих писателей, к которым он, несомненно, относит себя:  их гонят, ругают и так далее. Им ставят в пример графоманов, но они тверды и заявляют об этом  чистейшим литературным языком: «им начхать на хороший пример» (180). 
    Поэт Егиазаров не может без того, чтобы определить свое  великое призвание в  мире. Смело ставит рядом два имени:  Пушкин и Егиазаров. Творческий диапазон Егиазарова по сравнению с пушкинским,  конечно, микроскопичен: пишет в основном о Крыме, о Южнобережье. Последний сборник  даже назвал – «Планета Крым». Но как пишет? Многие стихи - в том  же  стиле товарных накладных… Тем  не  менее, это дало основание  Егиазарову  промыслить о своей особой миссии в   крымской поэзии, о чем  он не постеснялся  поведать в  стихотворении «За мной не занимать» (Планета Крым, с.285). Вот эти перлы:

"Потому я  последний поэт, что я лучший
Из поэтов, писавших про эти места.
             - - - - - -
Потому что уже мною здесь все воспето, (ну, почти!)
              - - - - -
Потому что  сам Крым назначает поэта
Стать поэтом его и не терпит подмен"…

     Как это назвать? Только в  медицинских терминах: самая  натуральная «мания грандиоза»! В  острой клинической форме!

Вот, о морской   поэзии  он философски замечал:
О море пето-перепето,
И не предвидится конца… (182)

О Крыме так уже не положено… Низзя… Слава не одобрит.

    Спору нет, у  Егиазарова  много образности, метафоры,  настоящего поэтического драйва. Но  сейчас речь о другом. О мусоре, которого  Егиазаров   привнес в  крымскую литературу, которая начиналась со светлых, пропитанных красотой слова и природы  стихов Пушкина. Особенно тяжек грех  засорения   крымского поэтического пространства  пахучим потоком слегка замаскированной обсценной и откровенно блатной лексики. Мусора столько, что не  сумеет вымести  и самый   добросовестный  дворник. Попробуем  хоть как-то рассортировать эту груду.
Начнем с того, что лежит на поверхности. Вот строка:

Что б до тебя  не говорили б… (181).

    Каков спотыкач! Надо специально   попотеть, чтобы  наполнить строку одними  взрывными  согласными! Обычно с таким нагнетанием   взрывных звуков  создавали  эффекта  баталий и драк. Да и не оригинально это: у  Б.Чичибабина  тоже есть стихи с  подобным нагнетанием  «б», но  гораздо остроумнее.
     О «мусоре»  приходится упоминать не случайно.  В  виршах Егиазарова  процент пустых  плевел  непомерно велик. В языке есть  так называемые «служебные» слова, которые не несут   лексического или образного смысла, но выполняют роль «связок». Они  бессмысленны в поэтическом  смысле слова. Это указательные  местоимения, междометия, частицы… За  ними нет образа. Они используются   плохими поэтами в качестве «костылей» для подпорки  «хромающего» ритма. Не сумел подобрать нужного слова -  вставил костылик-междометие. Но  каково читать стихи, наполовину состоящие из этих  междометий? Есть у Егиазарова строка, где   союзы налеплены  друг на друга, как лепешки навоза: 

-что, чтоб (???)

А вот прямо-таки  перл («Чтобы в  слове сияла душа»):

Но ведь свет-то не всем нам угоден!
Кто их звал?
Че им надо-то тут?

    И это про то, как  должна сиять  душа… Воистину: стихи Егиазарова  растут  среди сора, не ведая  стыда. Или - точнее:  гора сора  выросла   среди  так называемый  стихов.
    Следующее стихотворение («Серьезно о стихах»- (173) наполовину состоит из служебных слов. В стихотворении  «Веруй» (122) на 20 строк  -  40 служебных  плевел. Потому-то, вероятно, опираясь на собственный пример, автор  вообще невысокого мнения о процессе  писания стихов :

Стихотворение \\ любой способен закрутить» (175)

Другая особенность стихов нашего мэтра (дважды лауреата госпремии Крыма!) – изобилие блатного слэнга. Тут с ним  соревноваться  бессмысленно, поскольку  блатная феня – часть его пасмурного  внутреннего мира.  Вот ностальгическое стихотворение» «А было мне семнадцать» («Ветка омелы» С.С.39-40). Лексикон выдает в авторе  молодого человека хулиганских наклонностей:  по стихотворению можно изучать блатной лексикон: «чувиха» (2 раза), «кайф», «на сердце клево, и клево на душе»,  «без лажи»,  «шлепнулся на  с(раку)…. Один настырный  мент»,  «не считать деньги».
 
     И далее – везде блатняк и мутняк:

- Вот, блин, крест! (183)

(так  герой  клянется, что не врет).  Что такое «блин»? Все знают, что это более менее приличная   замена  ругательных выражений  со словом на «б….»  и на  «е…». Особенно выразительно этот «блин» в  стихах для  детей:

В чистом поле, в чистом поле,
Стрекуны и мошкарень…
………………………..
Ах, бабочка, душа моя,
Моя печаль  и песнь,
Лети-ка, это самое,
Блин, не порхай-ка здесь…

Этот глубоко  воспитующий  опус  подвиг  Вильямса на пародические строки:

Часто  просто в чистом поле
Типа как бы не олень,
А реально чисто, что ли,
Все конкретная, блин, хрень

Такие перлы, обильно рассыпанные по стихам  нашего маститого поэта, породили  в статье  В.Вильямса соответствующее  определение  стихов Егиазарова: «Антология маразма, или крымский стеб».

А вот как Егиазаров  проклинает тоску, поселившуюся в  сердце:

- Эта скука, эта сука,
 серая как мышь,
в сердце ломится  без стука…
Погоди! Шалишь! (184)

Автор знает, что с  ней  делать: «К ногтю!» (184)
Что это? Стихи? Сомнительно… Разговор двух блатных? – Да.

    У  поэта, согласно   блатной фене,  ежик  «шуршит деньгой» - стало быть, еж «при башлях» (99).  Деньги у  Егиазарова  присутствую в самых разнообразных, но весьма  нелитературных формах -  то «башли», то «тугрики» (175)

Вот автор  сидит и попивает винцо в кафе «Карусель» и ведет  диалог:
"Ты  зенки не пяль так  угрюмо" (209). Когда же  «обсосанный … хребет»  пересоленной рыбы перестал   давать наслаждение,  автор обращается к собеседнику на чистейшей  «российской мове», со  крупулезным соблюдением  грамматики:

«Айда, выпуская  колечки
Табачные… (209)

Такие  неожиданные  переливы поэтического чувства  вообще свойственны  автору:
Ура! Перестройка!
Эх, мать! (210)

В том  же духе выражаются и прибрежные  вороны. Одна из них садится на   голову автора и делает «тук-тук»:
«Мол, оборзел? Мол, что ты гонишь?
Сплошной отпад, едрена вошь!» (215)

Да что ворона! На том  же блатняке, уподобляясь вороне, автор общается и к  самой  жизнью:

«Ах, жизнь, халява, сводня,
гони свое кино.
Не скурвиться сегодня
не каждому дано .(223)

     Судя по всему,  не  дано было и Егиазарову…
Иногда пристрастие к фенечкам оборачивается   макароническим эффектом: вот он  использует иностранное слово «оптимист»  и  впритык ставит  свое  возлюбленное блатное  – «блин». И остальное в  том  же  ключе: у  него даже  небесное существо - ангел  («рек мой ангел») употребляет   блатную, сниженную  лексику:  «оклемался» (137) Автор не осознает, каков  иронический   эффект  имеет это  смешение  в  одну   кучу  возвышенной  старославянской и блатной  лексики. Чем этот, с позволения сказать,  ангел отличается от приблатненной вороны?
     Надо сказать, что изысканный привкус блатняка  у Егиазарова появляется даже там, где   умолкают самые отъявленные ерники.
Вот образец  его «пляжной» тематики:

А рядом, без лажи,  как  будто одни,
Чувихи на пляже русалкам  сродни.
Я  галечкой мелкой прицелюсь в сосок,
Я в  общем-то целкий, я  парень – будь спок!
Держась – вот идея! – за красочный  буй,
Купальщик,  балдея,  торчит, словно … кол! 

     Вот таким  Егиазаров был  хулиганистым поэтом в  молодые годы. Пришла старость, он осознал, что  это вроде   как  не  особенно прилично, и принялся избавляться от юношеских комплексов. Но  как? В соответствии с  теорией  Фрейда:  переносит свои пороки на других - и яростно бичует, как  в случае с  другим   певцом той  те  «ягодичной  темы» - С.Ложко. Но стиль выдает автора с головой:

"Сексуально озабоченный  Ложко
Стал для дамочек в соку  почти божком!
Так от попок   он завелся и сосков,
Что рванул в стихи без плавок и носков.

Летом на  фиг воздержанье и постель,
коль нудисты валом  валят в Коктебель.
Ни с похмелья, ни на трезвую аж взмок!-
Удержаться от пошлятины  не смог.

Охладиться он в морскую пал купель.
Ах, столица  ягодицы – Коктебель!
И ему  давала дама  так и так,
 И вот этак!... (а  зимой дрочил в кулак!).

Я когда  «про это»  вирш его прочел,
Пожелал ему на член десяток пчел…"

  В стилевом отношении  этом стих показателен. В русской поэзии со времен  сатир Антиоха Кантемира  высокой теме, высокому герою сопутствовала высокая  лексика, низкому герою и низкой теме -  низкая  лексика. Если наоборот – это уже бурлеск. Но Егиазаров как автор  не отделяет себя от героя – автор и герой говорят на  одной и той же  блатной, хулиганской  фене, и потому   у  читателя нет ощущения  интеллектуального и  морального превосходства автора  над  бичуемым персонажем. Это одного поля ягоды, и  гневные филиппики автора, по сути, не более как фрагмент разборки двух   «пацанов» на  сходняке. А почитали бы  вы  стихи, которые он "посвятил" одной  ялтинской  поэтессе, которая  раскусила его натуру и теперь с  ним не общается. Тут уже не "десяток  пчел" - подлинный  маразм!
    «Сходняк», к сожалению, определяет стилистику  стихотворений Егиазарова, которые посвящены вроде бы самым высоким  темам.  Вот он  покидает Москву - столицу России, где  изловчился  прописаться   сын  автора… Это настраивает  Егиазарова на  лирический лад,  он тщательно подбирает слова, чтобы излить душу как можно проникновеннее, лиричнее  и  литературнее:

Покеда,  столица,
Адью и гуд-бай! (237)

Или вот пишет он картину  разорения  90-х годов, когда лирический герой   под воздействием  весьма неблагоприятного социума  «то стопарик  тяпнет», то стаканчик» и начинает «брюзжать»:

По вождям зато и разным планам
Мы в порядке. Тут не очень при!  (- при ком???)
Пенсия – на два кило бананов,
Что ж, зато  зарплата – аж на три!.. (251)

Вообще, когда  сведешь воедино   многочисленную рать блатняка, осознаешь, что  «хулигану» Есенину  до хулигана Егиазарова  как до небушка… 
      Удрученный   непогодой в  бархатный  сезон,  автор восклицает в  лучших традициях  воровских сходок:  - «Все, хана тебе, сезон! Амба!»  (138). Тут стоит остановиться, ибо автор   ударяется в  несусветное  новаторство, придумав  рифму вроде  этой:

«Амба!  Вглубь и вширь!
Прет штормяга, как  бизон
Обезумевший» (???)

Как он примирил коня и трепетную лань в  одной упряжке – непостижимо:  неужто слово обезумевший  можно  произнести с  ударением на последнем  слоге? Впрочем,   такой стиль рифмотворчества  Егиазаров пытается иной раз привить и молодой писательской поросли. Она   ялтинская  поэтесса рассказывала, какую оригинальную рифму – в духе «обезумевшего шторма» - Егиазаров предложил ей к строке «вышел месяц в короткой  тужурке» («тужурка»  не совсем удачно рифмовалась у  ней со словом «сумерки»). Можно было предположить, что к «тужурке» наставник  подрифмует что-то вроде  близкого ему «урки» или хотя бы «окурки». Ан нет! Мэтр копнул глубже – хотя, если уж речь  зашла о собственном носе, «ковырнул» глубже: придумал    рифму уж совсем редкостную:  «сумерки – В моем носу  мирки» (??!!). Дескать, это остроумный намек на   фауну, поселившуюся в простуженном носу…  Поэтесса не вынесла поношения и сочинила на   «учителя»   эпиграмму:

Отцепись от меня, редактор,
Ты наехал на стих, как трактор,
Перемял всё, перелопатил,-
Стих мой смысл свой живой утратил.
Не желаю твоей я правки,-
не хочу наследия Кафки!...

      Чего греха  таить: нелепые стихи у  Егиазарова   встречались и раньше. Об этом напоминает статья Владимира Вильямса, опубликованная  в  Интернете. Но и юбилейный  сборник  стал ценнейшим пособием  по  блатной, хулиганской  лексике:  «дрочил в кулаке»,  «раскрученные поэты» у  него – «козлы»,  «Грач» – «кликуха» поэта  Грачева,  «зажал заразу» (бабу),  «хмырь,  без понту, впарить,  стакан муры,  полный  лох».
… А  вот стихотворение  про  органный  зал в Ливадии. Читатель настраивается на   лирический, возвышенный  лад, и автор на  100 процентов отвечает его ожиданиям: «блатняк, бодяга,  будь спок, ханыга,  кореша, бухло, ворье…» (с.206-207). Вот она,  музыка  высоких сфер! 
       Вершина  егиазаровского словотворчества – стихотворение  о сокровенном, о поэзии в  сб. «Планета Крым» (294). Тут в  первой  же строке  читатель упирается в загадку: «кумекай тямой». Что такое?  Справимся  у Даля: в  словаре великорусского языка   есть местные и воровские словечки типа  «тям», «тямка» - означают рассудок, соображение». Слово «тяма» существует в украинском языке с  тем же почти значением – но и с  «отсветом»,  с «душком» от  своих убогих собратьев из российского низкого лексикона. Нормальному читателю  невдомек: почему о возвышенном, о поэзии надо писать на суржиковатом языке, на странной помеси  французского с нижегородским?
    Случается у  великого поэта земли крымской   «лопухнуться»  на ровном месте. Вот он живописует  апрельский день,  и  почему-то именно в  апреле, когда  частенько приходится ходить в   куртках и плащах (весна  в  Ялте  холодная),  у  Егиазарова возникает состояние природы,   которое свойственно  не апрелю, а  душному августу:
«несутся  чайки в  мареве со стоном…» (139). Хотя нет: вот поэт очухался и через строчку возвращается в прохладный  апрель, где  «молочай   цветет на  стылых склонах…».  Ну, очень интересная у  поэта машина времени! Марево над стылыми склонами!
    Сенсорика   автора такова, что он способен «предвидеть шум и арии капелей» (49). Предвидеть звуки ??? Слышащие  глаза и глядящие уши  -  это действительно клево! Интерферентно!
    Кроме прочего, Егиазаров еще и непревзойденный  специалист в  правилах фонетики: своих оппонентам он  не преминет «вставить перо» за   вопиющую необразованность. Иной раз  в  запале  справедливого гнева возьмет да и  позвонит оппоненту: «Скотина неграмотная!». Самому же поэту особенно удаются  экзотические  ударения. «…были  дни его смрадны (по   правилам – ударение на первом слоге – у  него – на последнем).-72. Смрадный пример взят из «Ветки омелы».     Наконец, он смело вторгается в  область спорта, о котором  знает не понаслышке -  все-таки  был когда-то боксером!

Спортзал, от страсти
визжи, ори!
Лишь Бог всевластен
и рефери. (195)

С этих пор  слово рефери, понятное дело,   надо   произносить с  ударением  на конце – иначе… Боксер, однако! Хотя в  «Словаре ударений для работников радио и телевидения»  (М., 1967, с.489) черным по белому написано: рЕфери…

   Да, не особенно дружен Егиазаров с грамматикой… Придумал  очень поэтичную форму слова  «буны»:  род. падеж - бунов…(Ветка омелы, 85). Спелеологи у  него лазят «по карстам» (с.10), хотя у этого слова нет множественного числа. Ярко выражена у строгого блюстителя   литературных нравов  тяга к  новообразованиям: придумал слово «верлибры», хотя  известно, что это слово, взятое из французского, также не имеет множественного числа (см. Поэтический словарь Квятковского). А вот в очередном  подводном   «репортаже», (которые  невозможно отличить один от другого, поскольку  сюжет однообразен:  коварный браконьер-«киллер» против  беззащитной морской   фауны), -  автор впал в откровенную ересь. Он пишет: «Медуз десант парит – парашютисты кабы…».  В словаре   русского языка Ожегова это «кабы»  растолковывается  так:  «если бы». Замечательные  «если бы парашютисты» получились! Вообще говоря, у автора явные нелады с  русским лексиконом. Вот он как-то забрел в  церковь, и что же? - «за священником  молебен // я повторял перед иконой». Молитву он повторять, конечно, мог, но далеко не «молебен»… Молебен – это церковный обряд, который   могут отслужить только священнослужители: тут  и молитва, и  ритуальные  действия в  алтаре (с кадилом), и церковное пение…

Некоторые стихи представляют собой грамматические загадки:

 Старинный парк на грани одичанья\\
Давно садовник свой забросил труд\\
Не нарушает ничего молчанья, \\ (??)
Часы, и те, - вгляделся, - не идут (107).

Что такое «ничего молчанья» ? Новый  философский  термин?
А что такое «звезды тускнее уже впереди» ? (190)

    Вот только  схематичный  очерк   поэтических  художеств   дважды лауреата и  весьма «заслуженного деятеля». О своем  творчестве он высказывается довольно выразительно – похлеще любого  Вильямса:

         «Я  все наврал про это. Каюсь»… (Ветка омелы, 171)

    Автор  не постеснялся  приписать  Ахматовой  строки: «Когда  БЫ вы знали, из какого сора растут стихи…». Анна Андреевна, наверное, очень бы порадовалась:  ее строки так популярны у провинциальных  и не особенно грамотных поэтов. Но она писала  иначе:  «когда б вы знали, …».
И вот,  освятив мудреные опусы  высоким именем Ахматовой, автор  выдает   живописную  картину своего высокого творческого  полета:

И так, свою являя власть,
Душе та рифмочка  пришлась,
Что, чтоб  она не запропала,
Я, не смущаясь тем  нимало,
Состряпал этот шустрый  стих.
Я  прав!
Хотя, конечно, псих!» (171-72)

    Автор, согласимся,  прав в своей   суровой самооценке. Все изъяны  поэтики, построенной на словах-паразитах,  словах-уродцах, отпечатались на  физиономии пиита. Хотя -  трудно представить , чтобы  он хоть немного смутился…

    Но надо отдать справедливость: иногда  поэта осеняет прозрение: вот  Егиазаров сокрушается по поводу того, что никак не  удается   «пристроить» в  газете  очередную  кучу стихотворного сора:

Все подборку стишаток  никак
Не пробью в  газетеночке местной…(Ветка омелы, 133).

Вывод истинно поэтический и философский:

«Не беда, что стишаток никак
Не пробью – все одно на подтирку!»

Вещие слова! И сказаны о себе - самим автором…