Нечаянные судьбы сыновей

            ВОЛХИТКА

                роман
    в рассказах и повестях
_____________________________________

 

                НЕЧАЯННЫЕ СУДЬБЫ СЫНОВЕЙ

                кладбищенская быль

                И не леса мне видятся окрест,
                А лес крестов в окрестностях России...

                Николай Рубцов


                1

     Сутулая избушка с одним окном, смотревшим на закат, сиротливо приютилась около тёмных покосившихся ворот — на краю просторного сельского погоста, на пригорке, с которого днём хорошо просматривался тракт, змеисто заползающий в предгорья. Ближайшие селенья светлыми крышами маячили в долине. Река блестела боком, круто выворачивая из-за утёса, но тут же и скрываясь за плотною гребёнкой кедрача.
— Вот тут я и живу, — разводя руками, проговорил дремучий старик, сторож погоста.
—Весёлое местечко, нечего сказать! — Молодой человек посмотрел по сторонам. — И давно вы здесь?
—Давно. Я уж не помню…
—А как вас звать?
—Живой.
—Ну, это я вижу. — Парень хотел сказать: «Я вижу, что не мёртвый», но постеснялся или даже побоялся говорить слово «мёртвый».
  Человеку, занятому серьезной думой, немного надо в этом подлунном мире. Даже собственное имя для него — как пыль, которую сдувает время. Ни паспорта, ни метрик  нет у сторожа.  Люди старика зовут  — Живой. Всякий раз, приближаясь и увидев сторожа, люди изумленно восклицали: «Живой?» — «Живой!» эхом откликался он; так и прозвали – Живой. И тут, среди сонма умерших людей, прозвище это звучало как-то особенно звонко, значительно и вместе с тем до боли грустно и тоскливо.
 Встретив молодого человека у ворот погоста, Живой, ничуть не удивившись гостю, молча проводил его к своей сторожке. И вот теперь они стояли у порога. В одной руке Живого слабо тлела цигарка.
 —Я не помешал вам? — из вежливости спросил молодой человек.
—Нет. А что мне, Ярославка?.. – Сторож дёрнул плечом. – Вдвоём так даже лучше. Вдвоём весельше.
—Как вы сказали? Весельше? — Молодой человек  улыбнулся. — Интересное словечко. Я таких не слышал.
—Какие твои годы, Ярославка! – Старик цигарку затоптал. – Ещё не такое услышишь…
Где-то вдали, за рекою, за лесом догорала заря. На кладбищенских деревьях смолкли птицы. В низинах и оврагах клубком  свернулись ветры. И даже облака остановились в вышине, словно подыскивая место для ночлега в тех горах, где уже когда-то «ночевала тучка золотая».
Вечер на¬ступил. Задумчивый. Спокойный. Вдали и вверху, подкрашенные зорькой, матово мерцали щёки беловодских гор, а в долине уже синим дымом парила земля. И могилы, и кресты на кладбище – великое и разноцветное разнообразие крестов – окуривало мглой. Размывались  очертания оградок. Горше запахло полынями, «жирующими» по всему погосту: знать, было откуда корнями сосать эту нескончаемую горечь.
Сухое, костлявое дерево, будто опаленное огнём, напоминало почему-то пушкинские строки: «Анчар, как грозный часовой, стоит – один во всей вселенной». Это странное дерево трепетало жёсткими, словно жестяными  листьями над головой, хотя ветра не было. Дерево – казалось молодому человеку –  живёт своей какой-то потаённой жизнью. И трава, где шуршали кузнечики или жуки, и вот эта жутковатая могила, приготовленная для кого-то  – словно дверь, открытая в преисподнюю – всё тут жило своею страной жизнью, и постепенно как бы втягивало в свой невесёлый водоворот.
Когда стемнело поплотней, то стало видно, что земля на кладбище облита странным, как бы северным сияньем, хотя стояла середина лета, возле крестов белел не снег — ромашки, а в тишине за кладбищем ручей бежал, как жизнь бежит, — без остановки, с веселым и беспечным трепетаньем. Но что же это было за такое? Что за прекрасное, прохладное сиянье, под кожу проникавшее и в кровь?..
Озираясь, молодой человек хотел спросить об этом у сумрачного сторожа, но вдруг старик его опередил:
— А это что? Что? — Живой вздохнул, вытягивая руку и обводя печальные владенья. — Это людские души. Да, да, не удивляйся. Всё это светлые людские души,  те, что в жизни себя не запятнали, не затмили грехами. Я их всегда на волю выпускаю, как только потемнеет на Земле. Вот, видишь... — он встряхнул огромной ржавой связкою ключей.
И молодому человеку стало не по себе.
«И зачем только я… —   малодушно подумалось незваному гостю. – Может, не надо было мне сюда соваться?»
И опять старик каким-то странным образом вдруг ответил на этот вопрос:
—Это хорошо и это правильно, что ты сюда приехал. Я тебя ждал.
—Меня? Так вы ж меня… не знаете.
Сторож снова дёрнул одним плечом.
—О! Это ты меня не знаешь, Ярославка! А мне народ известен на Земле.
—Что, весь народ?
—Почти что весь, ага. — Живой вздохнул. – Ну, что? Пойдём, поставим чайник да погреемся.
 

                2

Они сидели за столом, точнее говоря — за крышкой гроба, которая положена была на два сухих высоких пня. В избушке света не было – кривой огарок свечки стоял посередине странного и даже страшноватого стола. Живой склонился, прикурил и свечка озарила спокойное усталое лицо, чёрное рубище и жилистую руку, почерневшую  от ежеднев¬ной «пахоты» на кладбище. Он обладал, ну, прямо скажем, заурядной внешностью, но изумлял порой своими рассужденьями. А дело в том, что в сердце у него давно уже звучали стройным хором голоса умерших поколений, и то, что знал Живой — превосходило знания любого мудреца.
Вдруг что-то заскрипело в темноте, словно кто пытался гроб открыть.
Ярослав невольно содрогнулся – в распахнутые двери посмотрел.
— Не беспокойся, это коростель, — сказал Живой,
кивая за ограду. — Он поселился тут, за ручейком.
— Какой-то интересный коростель. Как будто он гуляет с гвоздодером... — юноша думал пошутить, но выглядел при этом сильно мрачно. — Неужто вам не страшно в этом месте?
— Да как сказать? — Живой погладил крышку гробовую, смахнул с неё сухие крошки табака. — В своей далекой... в первой своей жизни, когда я был весёлый, молодой, примерно вот такой, как ты теперь… Тогда я думал так… примерно так… Кто смерти не боялся на планете, тот попросту не жил на белом свете!.. Но вот пожил. И что же? Нет боязни. А есть одно счастливое согласье, что путь земной закончится могилой.
        «Да это же не сторож, а поэт! — вдруг в изумлении подумал Ярослав. — Ведь он же сыплет белыми стихами!»
      А сторож между делом продолжал:
       —Я прожил в своей жизни много жизней и всё, что мне хотелось, испытал. Я не устал, но горький факт сму¬щает, что молодое племя на просторы уже идет, на пятки на¬ступает, — спешит смеяться, верить и любить... А я? Зачем живу ещё на свете и небеса лазурные копчу? Никто не скажет мне, один Всевышний мои земные сроки стережет... Вот так-то, милый юноша. Вот так-то. Давно не страшно. Ничего не страшно.  И вообще… Ну, что такое страх? Когда в ночи бывают вурдалаки и по могилам роют золотишко, когда придёт Вальпургиева ночь и ведьмы здесь летают на метёлках, чтобы устроить шабаш на горе… Ну, вот тогда душе маленько зябко.
      — И что же вы тогда?
      — Да ничего. Я не беру свой нож или ружьишко. Беру простую лампу, ке¬росинку. Иду и говорю: «А ну-ка, брысь!». — Он головой седою покачал, погладил крышку гроба и вздохнул. – Что кладбище? Оно только детишек способно испугать. И то не всех. А в  этой жизни, я тебе скажу, живых бояться надо, а не мёртвых...
       —Да ну? Вот я живой.  — Гость показал рукою на себя. — Вы что, меня боитесь?
       — И я – Живой. – Старик усмешку спрятал. – Ведь ты же не боишься, коль приехал?
       Они помолчали.
       Фитиль на свечке в тишине потрескивал. Парень смотрел на сторожа и думал: «Ну, что я всё вокруг да около хожу? Надо спросить о главном…»
Плечо у сторожа, видать, было придавлено тяжёлыми гробами, которые здесь через день да каждый день приходится таскать, помогая на похоронах. И потому у сторожа такая вот привычка появилась: время от времени, как бы стряхивая гроб, он подёргивал крепким плечом.
— И под землею солнце светит! — продолжал он, но
теперь уже не белыми стихами. — Все мы, Ярославка, из земли пришли, в земельку и уйдем. Так чего же её бояться, нашей смертушки? Почему  это кругом так шибко нажимают на слезу, когда хоронят? Радоваться надо, Ярославка. Радоваться. Человек избавился от горькой тяготы земной. А плакать надобно тогда, когда ребятёнок рож¬дается — новый мученик...
Слушая диковинные речи этого диковинного древнего старца, молодой человек, осторожно поддерживая разговор,  начинал «оглобли поворачивать» туда, куда ему давно уж не терпелось повернуть.
— Скажите, а в подземном вашем царстве ничего не
слышно про женщину одну, прекрасную колдунью, которая… - Молодой человек засмущался.- Ну, в общем, она  превратилась в волчицу.
— Волхитка? – сразу и как-то запросто откликнулся древний старик. – Ну, как не слышать? Слышал... Здесь ночами такие песни волчьи раздавались, что у меня под байковой рубахой спервоначалу  спина индевела. Но после я привык. Теперь даже скучаю, когда её горючие романсы подолгу не звучат среди могил.
Ярослав оживился – глаза засверкали.
— Так она, что ли, здесь похоронена?
— Господь с тобой! Ты что?
— А что?
— Волхитку невозможно схоронить. Вол¬хитка — это жизнь, она везде. Одну убьют — другая на¬родится. Есть разные Волхитки на земле.
И снова что-то скрипнуло во мраке... «Не может быть, чтоб это коростель!»  – подумал парень, почувствовал морозец на спине.
И опять помолчали они,  слушая таинственные шорохи погоста. Мо¬лодой человек, озираясь, поежился. Неприятное мес¬течко для разговора, но ничего не поделаешь: сторож никуда отсюда не уходит уже много лет, одеваясь тем, что дадут ему сельчане с «барского» плеча, питаясь тем, что принесут ему родные или знакомые того или другого покойного...
Ярославу хотелось как можно скорее взять быка за рога – расспросить о том, что интересовало. Но знающие люди, те, кто показал сюда дорогу, настоятельно советовали не спешить, не суетиться, иначе всё можно испортить.
—А  вы как насчёт того, чтоб выпить? – спросил молодой человек.
Сторож посмотрел на чайник, стоящий на плите.
—Хватит. Чай не водка,  много не выпьешь.
—Так, может быть, водочки?
—Чего? – Сторож  глаза округлил в изумлении, наблюдая за тем, как Ярославка вынимает поллитру из своей дорожной сумки. – И ты молчал всё это время? Ну, молодец! Вот это выдержка…
—Да какая выдержка? Это ж не коньяк. Это у него бывает выдержка…трёхлетняя, пятилетняя…  — Парень улыбнулся. – Давайте понемножку.
Выпили. Парню стало теплее и как-то свободней. И он подумал, что с этого надо было сразу начинать, а он, дурачок, всё стеснялся…
 Смелея, он сразу подступил  к тому, зачем приехал:
— А Чистяковы здесь не похоронены?
— Чистяковы? Нет, не числятся такие! — на мгновенье задумавшись,  ответил Живой: он знал всех лежащих под этой землей.
«Вот те раз!.. – подумал парень. – И водочка не помогла!»
— А мне сказали, — он в недоумении замешкался, —
сказали, что вы знаете их судьбы…
Глядя на первую звезду, мерцающую между ветками сухого дерева, похожего на анчар, древний старик  подтвердил:
— Знаю, да.  — И неожиданно добавил: — И под землею звёзды светят. Светят, но не греют.
Он дёрнул плечом и вздохнул. Пауза большая получилась. И то, что гость не шевельнулся, не помешал в это время задуматься, — Живому пришлось по душе. И всё-таки он был ещё закрыт для откровения – такой уж был характер у него.
—Суета! – заворчал он, после выпитого слегка отмякнув сердцем. – Суета гоняет вас. Пустое любопытство. Дерево стоит на месте, головой до неба достаёт, а листочки бегают по свету. Вот так и вы, все нонешние... Ты, может, не из их породы, раз тебе судьбы
Чистяковых интересны, а все-таки того...  И у тебя  свербит в
одном весёлом месте, коль не можешь тут остаться на денек-другой.
—Остаться? — Парень и хотел бы скрыть  своё изумление, да не сумел. — Зачем остаться?
—Вот и я про то же говорю… — Древний старец нахмурился. – Суета сует.  А нет бы тут пожить, спокойно оглядеться. Тогда бы, может, и узнал, в чём дело... — Живой вздохнул и, прикрывая веки, глубоко задумался о чем-то.
—И что бы я узнал?
—Да много, много… — Он открыл глаза, кивнул под ноги. — Я беседую с ними ночами. Я умирал
однажды. На войне.  Солнце видел под землею, звёзды.
Я умер, а потом… Ну, как сказать?..  Вернулся. Не добили. Пуля возле сердца просквозила. Ну, вот с тех пор и началось: беседую. Ты, может, не поверишь или даже хуже… Ты меня примешь за сумасшедшего…
—Нет, ну что вы? Не приму.
—Да это мне без разницы. Я уже ко всякому привык. — Живой махнул рукой. — Главное то, что это правда. Понимаешь? Я с ними говорю, они со мной. Да только я-то, что я им могу… Это они всё больше говорят.
—И что же они…  — Парень голосом выделил последнее слово. – Что говорят вам они?
—Сообщают новости. Говорят, что, где, когда  случилось в их подземном царстве-госу¬дарстве. Никакого радива нету у  меня, сам видишь…  А я всё знаю наперёд. Знаю, к примеру, кто там зажмурился в этой вашей Москве или где-то ещё. Вот, скажем, Сталин помер. Тогда, в начале марта, в одна тыща пятьдесят третьем… Ты, Ярославка, наверно, тогда ещё и не родился. Ну, не в этом дело. Я телогрейку накинул тогда и пошёл в деревню, в лавку: «Дай, говорю, Маруся, мне взаймы чекушку — помянуть вождя». «Господь с тобой! — Маруся побелела, шепчет: — Не болтай!  Посодют!» А потом уж эта новость – как та черепаха – добралась и до нашей деревни. Или вот ещё пример такой.  В соседнем селе мужика застрелили и ружьишко ему в руки сунули, будто сам себя он порешил. А я побеседовал ночью с имя – с теми, кто там… — Древний старец опять глазами показал под ноги. — Побеседовал, и всю подноготную знаю уже, не обманешь. Теперь слу¬шай дальше, сынок. Ты вот меня спросил про Чистякова. Знаю...
И тут что-то скрипнуло впотьмах на кладбище. И молодому человеку словно пригоршню снега за шиворот кинули: сильно содрогнулся и шеей закрутил на все четыре стороны.               
Ветер поднимался, облака натаскивал. Тьма над погостом становилась плотной. И необъяснимой жутью веяло от сторожа, который видит солнце под землей.

                3
 
        —Судьба!.. — рассуждал древний старец. – Судьба, это, братец ты мой, не шутейное дело! Судьба придёт, ноги сведет, руки свяжет и ничего не поделаешь, хоть заревись. У сыновей Чистяковых судьба начертана была не та, какую им загадывал Емельян Прокопович. Старших двоих — Артамона с Михаилом — самых неуемных в труде и на гулянке, самых раскрасавчиков, колчаковцы в граждан¬скую войну изрубили саблями в капусту, подлецы!..
      —А за что? Почему?
      —Рассказывают, не обошлось в этом деле без преподобного Кикимора Кикимордовича. В доме у него белогвардейцы оста¬навливались дневать и ночевать, бражку пили, горланили песни, а потом, наверхосыточку, дед Кикимор угощал их сказками, историями разными, какие были — не были на на¬шей беловодской стороне. И вот однажды он возьми да расскажи  о потаённом кладе Чистякова — о королев¬ском подарке, спрятанном где-то в пещере возле Ревущих Быков. А белогвардейцы к той поре намеревались пятки смазать — бе¬жать за границу. Им только клада и не хватало для полного счастья. Взяли деда Кикиморду за грудки и встряхнули так, что уши по щекам заполоскались – у него большие были уши. «Веди в пещеру, старый хрыч! Показывай! Не может быть, чтобы ты не знал, где та кубышка!» Кикимор, конечно, сдрейфил: «Господа хорошие! Вот как на духу: я тут не причём! Но я вам покажу дорогу в Чистяки. Там остались сыновья Прокопыча, царство ему не¬бесное, это он кубышку спрятал. Старшие сыны дорогу вам покажут к той пещере».
Вот старших-то и взяли — кого успели. Пытают: где кубышка? А того сообразить не могут, что перед ними голь перекатная. Будь у них кубышка — они бы не сверкали заплатами и дырками на пузе... Михаил не стерпел издеватель¬ства, решил: всё одно убьют. И сказал — дорогу знает. И повёл их будто в пещеру, а сам повернул на болотину, к Чёр¬тову Займищу. Закружил бездорожьем, в чарусу потянул. Догадались гвардейцы, да поздно. Все, считай что, сгинули в болоте…
—Так это – Михаил. А что же с Артамоном?
—Артамона тоже с собою прихватили. В залог, что называется. Так и сгинули. Ни креста, ни могилы не дала им судьба.
—А ещё там были двое. Григорий, кажется? И этот…
—Григорий да Павел. Этих раскулачили и вы¬слали, куда ворон костей не таскал. Строили они, как многие в то время, знаменитый Беловодский канал... Ну, то бишь, я хотел сказать... — Древний старец помолчал. — Ну, ты понял, о чём разговор. Много было в России построено этих каналов. Беловодье, рай мечтали сде¬лать на земле. И не захочешь, дескать, а счастливым будешь! Заставим!
—Да-а… — со вздохом сказал молодой человек. — «Железной рукою загоним человечество к сча¬стью!» Кажется, так восклицали плакаты в то время?
—Так, так, загнали! — подтвердил древний старец. — В гроб загнали  столько, что не сосчитать! Какой тебе рай! Сущий ад получился!.. А эти двое, между прочим, Григорий с Павлом, были на редкость башковитые, хозяйственные ребята. Взять хотя бы, например, вот эту ветряную мельницу. Не видишь?
Луна светила – далеко и широко рассыпала полуночное серебрецо. Молодой человек постоял возле кладбищенской ограды, посмотрел туда, куда показывал сторож. Во мгле – едва заметно – прорисовывался контур ветряка, лениво шевелившего крыльями на пригорке.
—Я эту мельницу сразу приметил, — сказал Ярослав, — как только  сюда подъехал. Резьба на ней какая-то старинная, узорная.
—Вот-вот, и я про то же… А кто сработал, кто первый придумал? Они! Григорий с Павлом. Талант в душе был, огонек! А его не просто погасили — заплевали, черти, затоптали с превели¬ким удовольствием! И сколько их, оплеванных, затоптанных таких по всей России-матушке погибло? Ты грамотный — поди и сосчитай.
—Да-а… — опять протянул молодой.  — Натворили делов…
—Ох, натворили, парень! Натворили! Ты будешь расхлебывать, дети твои будут, и детям твоих детей достанется — по самую нозд¬рю! Ох, натворили!
—Да как же это могло случиться?
—Вопрос… — Древний старик на небо посмотрел. — Большой вопрос. Надо иметь две головы на плечах, чтобы хоть мало-мало понять: как такое могло получиться на русской земле?!
Помолчали. Покурили.
—А сколько вообще их было?
Сторож не сразу откликнулся.
—Кого? А-а! Сыновей-то? А вот сейчас узнаешь. – Старик загнул два пальца, потом, подумав, ещё прибавил два. — Это мы четверых насчитали? Ладно, дальше пальцы загибаем. Пятый парень был у них  — Степан. Синеглазый, кучерявый, губы — как вареники. На стихи его потягивало с детства. Умыкнет, бывало, газетенку из табакерки отца и давай на ней строчить свекольным соком…
—А соком-то зачем?
—Чернила были дорогие, не по карману. А свеклы на огороде много, вот он и строчил. И очень даже складно получалось у него — раздольно и весело!.. Широкая душа была у парня. Такие после смерти — в другой своей жизни  — становятся, должно быть, степными соловьями, таёжным глухарём, и продолжают всех на свете радовать своими песнями. Он же был певучий парень. Гармонист. Бывало, как возьмет с утра Степан свою любимую тальянку под бока, выйдет на зелёный двор, на улицу да как расправит ситцевые крылья на забубённой гармошке — не зна¬ешь, куда себя деть. Душа в тебе горит, на волю просится! Нe умеешь плясать, да запляшешь! И не можешь петь, да запоёшь!.. Вот какое было назначение у парня — душеньку люд¬скую будоражить, на крыло, на ветер поднимать! У нас в округе никакие свадьбы, ни крестины с именинами не проходили без его тальяночки — золотые планочки.
—А с ним-то, со Степаном, что случилось?
—Да то же самое, что  с другими Степанами и русскими Иванами. Парень женился – как на льду обломился. Дело в том, что в деревне грамотных-то было мало по тем временам. Степкин будущий свояк — мордоворот краснощекий! — с просьбой к нему обратился: помоги, мол, мне бу¬магу накатать в НКВД на нашего соседа, а то, мол, он грозится — на меня напишет. Степан, конечно, отказался. А тут и свадьба вскоре. Столы добротные стояли посередине улицы, народ весёлый, под хмельком: «Горько-а», — все кричат. Степ¬ка губы раскатал — целуется. И вдруг – пыль столбом по деревне. Кони, словно звери, злые, поджарые. Приехали за ним на тарантасе. Кожаными куртками хрустят, грозят наганами. Выдернули Стёпку-жениха прямо из-под крыла своей белой лебедушки. «Руки вверх! – кричат. – Вперед, вражина!» Степка растерялся. Поблед¬нел.  А улыбка на губах ещё бродит. Всё ещё парень не может поверить, что это всерьёз. Думал, может, кто-то из соседнего села приехал, маскарад устроил, чтобы невесту под шумок уворовать. Короче говоря, сел в тарантас наш Стёпка и крикнул  жене – я, мол, скоро… — Старик цигарку начал медленно сворачивать. — Вот тебе и «скоро». Скоро сказка сказывается, но ещё скорее дело делается у этих чертей. Уехал Степка и с концом. С тех пор о нём  ни слуху и ни духу…
В небесах над кладбищем – с восточной стороны – понемногу отбеливало. Хотя, точнее было бы сказать — подсинивало. Робкая, нежная синька проступала среди черноты. А на фоне этой синьки проступали жутковатые контуры дерева, похожего на пушкинский анчар, каким он представлялся молодому человеку.
Иногда в тишине раздавался  какой-то странный перезвон, словно бы ржавые цепи лязгали.
—Ты слышал про этого… как его? – Сторож нахмурился.— Разбойник тут был. Ходил на галерах, а после тягу дал…
—Ярыга, что ли? Знаю, — сказал парень, напряжённо глядя  в сторону звона цепей. – А почему вы вспомнили про него?
Сторож долго молчал, глядя в землю, словно бы ждал подсказки оттуда. Ждал – и дождался.
—Ярыгино племя живёт! — глухо произнёс он, поднимая голову. — Хорошее гибнет, а это… добро… процветает. Ярыжка в этом деле постарался, как никто. В деле уничтожения сыновей Чистякова.
—А что они ему – дорогу перешли?
—Спроси… — Старик на небо посмотрел. — Светает. Спать не хочешь?
—Нет. Я бы ещё послушал.
—А не тошно тебе? От сказочки такой.
—Тошно. Только что же делать, если так оно было?
И опять старик на небо посмотрел.
—Шестой у Чистяковых был — Максим,  — нехотя продолжил он. — Черноглазый был, жилистый и длинный: дяденька, достань воробышка. Перед войной Максим в район поехал, брата выручать. Оттуда — в город. Все хотел  до правды-матки достучаться.  Уехал — и пропал без вести, как, скажи, иголка в стоге сена.
—А с этим что случилось?
—Разное болтают про него.  Кто, дескать, убили по дороге в город. Кто говорит про тюрьму, кто о штрафных батальонах, будто Максим вину свою какую-то кровушкой смывал под Сталинградом. Всех не переслушаешь, не перескажешь. Главное — Максим учителем отличным был в деревне. Ис¬торию знал назубок, географию, звёзды на небе считал...
—Как это – считал? В телескоп, что ли, смотрел?
—Он в самый корень смотрел,  — многозначительно сказал старик. — Раньше у нас над горами и долами ой как много звёзд было насыпано! Ты грамотный, знаешь, небось, что у каждого своя звезда горит над головой, а если помираешь — и звезда вслед за тобой летит в могилу... Ну, так вот. У нас перед войною звездо¬пады были сумасшедшие! Половину небосвода, почитай, зарыли в землю! Погубили, да каких людей! Какие звезды над Россией срезались!..
—Вы имеете в виду репрессии?
—Я говорю про то, что над русскою землёй стало темно в ту пору. Так темно – хоть глаз коли. Вот Гитлер и напал на нас. Ведь это же был – кто? Это же самый настоящий чёрт. А чёрту  темнота всегда — как мёд... Обо всём об этом Чистяков Максим писал в Москву…
—Простите, я  не понял. О чём писал? О Гитлере?
—Тьфу ты! – Старик рассердился. — Я про попа, а он мне – про попову дочку. Я говорю, учитель тот, Максимка Чистяков, письма писал про то, что лучших, мол, людей за здорово живёшь губят на беловодских землях! Писал  про то, что Древо Жизни обкрадывают: золотые яблоки свиньям на прокорм срывают. А заместо этих волшебных яблок на Дре¬ве Жизни слёзы вырастают. Вот такие слёзы – больше кулака...
—В Москву писал, вы говорите? Ну и что?
—А что Москва? Москва слезам не верит.  Дописался парень. Пропал, как не бывало. — Сторож поднялся. – Погоди-ка, я глотну водицы. В горле что-то пересохло.
В темноте тихо звякнуло пустое ведро. Фигура сторожа подошла и заслонила половину неба перед парнем.
—Что? – догадался он. – Нету воды?
—Нет. Я пойду, схожу.
—А где это?
—Здесь, под горкой.
—Подождите. Я с вами.
 —Пошли, —  сказал старик. — Вдвоём весельше.
Калитка заскрипела в тишине. Ох, уж эти калитки на кладбищах – они всегда скрипят впотьмах настолько жутко, словно живой здоровый крепкий зуб из тебя клещами вынимают. Так, по крайней мере, подумал Ярослав, когда старик впотьмах – как-то совершенно неожиданно – распахнул калитку.
—Н-да-а… - Парень оглянулся и прошептал:  — Весельше некуда…
Сторож не расслышал.
—Скоро совсем, однако, ни хрена не буду слышать, — пожаловался он, ковыряя пальцем в ухе. — Я вот тебе давеча сказал, что Степка стишки свекольным соусом писал…
—Соком? Или соусом?
Старик  хихикнул.
—Соком. Эт я заболтался. Писать свекольным соком – это так себе. Бумага скоро выгорает, ни ять, ни мать не разберёшь на той бумаге. Зато хорошо сок свеколки помогает для слуха.
 —Это как же?
—Свеколку отварил да выжал сок. По три-четыре капли в каждое ухо… Я раньше капал, вроде помогало. А теперь… — Старик свернул туда, где слабо серебрилась лента ручья, вытекающего из-под кустов. – Ступай за мной. Так вот. Был у меня тут небольшой огородик. Рядом с погостом.
—Был? А что теперь?
—Покойники отняли.
—Это как же они?
—А вот так… — Старик усмехнулся. – Восстали из гробов… А ежели сурьёзно говорить, так дело просто в том, что разрастается погост. Года три назад или четыре перенесли ограду – и все мои грядки достались покойникам.
Они подошли к роднику. Берёзовый корец – полулитровый ковшик – висел на дереве. Сторож начерпал воды. Парню дал напиться.
—Хорошо, — похвалил Ярослав. — Костоломная.
—Ага! — Древний старец крякнул. — Ажно все мои зубья смерзаются. Все – два с половинкой. Ага… Вот попил водички родниковой — и вспомнил Любима. Удивительный был человек. Словно чародей какой. Он водяную жилу  умел искать каким-то вроде самым обыкновенным прутиком. Колодцы на Седых Порогах, в Чистяках, до сих пор ещё стоят глубокие, не пересыхают никогда. И везде над этими колодцами была поставлена икона пресвя¬того Фёдора Тирона, оберегавшего людей от шалостей и про¬каз водяного.
 —Про Фёдора Тирона я маленько слышал, — сказал парень. – Даже икону с Фёдором Тироном видел в Новгороде. А кто такой Любим?
— Здраствуйте!  Я разве не сказал? Это последний парень был у них в семье — Любим. Имя редкое, но меткое: каждому на нашей беловодской стороне был тот парень любим. И девки на нём висли, как яблоки на ветке, и среди парней и мужиков у него был почет, уважение. Лицом пригож: доверчивые ласковые глаза, сердечком сжатые полные губы. Наивный был, стеснительный. И при всём при этом — храбрец — охотник, имевший на своем счету не одного медведя, взятого, так сказать, врукопашную. Я тебе уже сказал про водяную подземную жилу. А, кроме того,  мог Любим учуять в глубине и железную, и золотую залежь. Смеялся над собою, говорил, бывало: «По золоту хожу, да лень лопату взять!» Никто всерьёз, конечно, слова эти тогда не принимал: Любим шутник был.  А теперь я слышал от людей: там, где он когда-то пальцем показывал — искатели в распадках участки застолбили и орудуют, аж пыль до облаков!.. Ну, ладно, бог с ним, с золотом. Человек дороже. С Любимом с тем такая вот историю была. Он с войны домой не возвернулся.  Нет, жив остал¬ся, только поседел после контузии. Бродяжить пошёл по бе¬лому свету. Поначалу копал колодцы, а потом проснулся в нём отцовский дар: храмы деревянные чинил на Русском Севере, карбасы поморам строил, корабли. Для съемок старины в кино парусники всякие рубил, избушки на курьих ножках, графские замки. Что-то с ним серьёзное случилось на войне после кон¬тузии. Заговариваться начал. Про серебряный топорик что-то говорил. Будто бы фашисты, гроботёсы, топорик тот отняли у него. Стал питаться плохо – денежки подкапливал на покупку необыкновенного какого-то дорогого инструмента. И подкопил, говорят. Хорошо подкопил. Поехал в город и пришёл туда, где когда-то проходили беловодские наши знаменитые ярмарки, на которых можно было купить всё, что хочешь. Да только теперь там – голимый пустырь. Чертополох, крапива. Какие-то гнилые хибарки да бараки, в которые ошиваются бездомные бродяги. Вот они и встретили его. Ограбили. Он хотел серебряный какой-то, сказочный купить топорик, а заместо этого угостили его самым простым топором. Потом с обрыва скинули. Его нашли не скоро, по весне, когда река прошла и посветлела.

                4       

Печальный этот монолог — теперь уже не белыми, а «чёрными стихами» продолжался до рассвета.
Солнце, светившее под землёй, стало понемногу выгребаться наружу. Заалели щёки дальних беловодских гор. Из полумрака на свет – стройными рядами и колоннами – стали выходить кресты, кресты. Тут были и простые, деревянные. И  железные, грубо сваренные из труб, из металлических полосок, напоминающих рессоры автомобиля. За кустами сирени, высохшей от тоски – так хотелось думать – обращали на себя внимание старые гранитные кресты, изготовленные руками талантливых каменотёсов; это были какие-то фамильные, могучие кресты, призванные стоять не только что годами – веками. А в стороне – за дряхлой, заброшенной могилой, уже наполовину провалившейся – проступили  проржавленные пирамидки с красными звёздами, образующими горькое созвездий героев Гражданской войны и Великой Отечественной. И тут же – по соседству с этими рукотворными звёздами – на кладбищенском небе сверкал железный мусульманский полумесяц,  отсыревший от росы.
Откуда-то снизу, от подножья пригорка, где был родник и ручей, на могилы стал понемногу наползать серый, драный саван – предутренний туман. Защелкали птицы в деревьях, среди которых были, в основном, берёзы, похожие на седых, равно состарившихся женщин.  Хотя и плакучие ивы встречались – простоволосые, облитые слезами полуночной росы, тонко стонавшие под ветром и всем телом раскачивавшиеся, как безутешные вдовы,  убитые горем.
Поднявшийся ветер скоро свернул и убрал драный саван тумана, закрывавший половину тесовых ворот и передние ряды могил, самые свежих, где чёрно-бурая земля  ещё не улежалась, где не было пока что ни одной настоящей травинки или цветка – только искусственные. И там, неподалёку от ворот, сделались видными какие-то белые надгробья, похожие на склепы и усыпальницы древних царей или султанов, хотя на самом деле были могилы современных бандитов, погибших в перестрелке во время разборок друг с другом или во время дележа «территорий влияния». Могилы эти были вызывающе помпезные, нахально-богатые; с таким размахом в былые времена завещали себя  хоронить только сильные мира сего; зачастую завещали хоронить вместе  со своими женами и любимыми лошадьми. И невольно как-то, с тихим ужасом думалось, что тут, наверно, тоже был соблюдён примерно такой же дикий обряд. И если когда-то наш дальний потомок, молодой археолог разроет могилу современного хана – или, может быть, хама, так будет правильней?.. Короче говоря,  археолог будущих веков на раскопках сегодняшних захоронений непременно  должен будет наткнуться на «Мерседес» или «Роллс-ройс», погребённые вместе с его хозяином, который свято верил, что и там, в загробной жизни, он будет гонять на сумасшедших скоростях, пролетая исключительно на красный свет.
Об этом – с горечью и грустью – подумал Ярослав, разглядывая современные «склепы» из белого мрамора, опоясанные черными, пудовыми цепями. А ещё он подумал о том, как всё же просто порой – до обидного просто и прозаично – объясняются наши ночные страхи, наши сказки. В темноте недавно миновавшей ночи Ярослав несколько раз как будто бы проваливался в ледяную прорубь – так было страшно в те минуты, когда поблизости под налетающим ветром начинали тихонько брякать вот эти цепи возле могилы; они представлялись цепями треклятого галерника Ярыги.

                5


В полях вставало солнце, перепелки возле дороги то и дело взлетали с тёплых гнёзд, упрятанных где-то в разливах  пшеницы, в зарослях татарника или степной полыни. От старого дождя, прошедшего тут с неделю назад, в канавах и ложбинах вдоль дороги ещё остались лужи – они теперь сияли, залитые солнцем, бросая блики на траву, растущую поблизости.
Ярослав, заметно  постаревший за эту ночь, неторопливо шагал через поле – в сторону ближайшей станции, откуда временами долетал приглушенный грохоток железнодорожного состава, проходящего с запада на восток.
День разгорался. Жаворонок в небе ликовал и не хотелось думать о печальном. Хотелось — о хорошем. Только что же хорошего можно было найти в этих чёрных черновиках – черновиках прошедшей ночи? Ничего страшнее в жизни молодого человека ещё не было и уже, наверное, не будет – страшнее не придумаешь.
Опечаленный, всё ниже и ниже клонящий голову, он прошёл мимо станции. Остановился около обрыва – внизу шумела бурная река, бившаяся грудью в бетонные быки – могучие опоры железнодорожного моста. Призывный голос электровоза, похожего на голос далёкой кукушки, послышался где-то за спиной.
  Молодой человек повернулся на этот голос. Пришёл на станцию.
Уже в вагоне, сидя у окна и вспоминая рассказ кладбищенского сторожа, Ярослав подумал: «И всё бы ничего, но где же логика? Ключ-трава, галеры, клад в пещере – всё это время дальней глубокой старины. И вдруг – белогвардейцы. Сталин. Гитлер. Какая-то, простите, каша получается. Где логика?..»
 Пассажирский поезд, на котором Ярослав куда-то ехал  – через всю Россию – то и дело останавливался на полустанках, станциях, в городах и городках. И чем больше Ярослав смотрел на разноцветную жизнь, мелькавшую на перронах, на полях, на лугах за окном, тем сильнее в нём укреплялась мысль, что весь этот ночной рассказ, услышанный от старого кладбищенского сторожа, имеет простую «железную» логику.
Все эти люди, о которых древний старец рассказал, это были не сыновья Чистякова – это были внуки и даже правнуки. И даже более того – это были не Чистяковы. Разговор был вообще о русских людях, так жестоко, так безумно – или может быть, умно? – миллионами сгубленных в годы гражданской войны, в годы коллективизации, во время раскулачивания и   расказачивания.
 «Богу или  чёрту нужны такие нечаянные судьбы русских сыновей? – угрюмо думал Ярослав, глядя за окно вагона, где проплывали заброшенные поля. – Богу или чёрту? За ответом далеко ходить не надо. Ярыгино семя – крапивное семя – цветёт и размножается! Сколько тут было пшеницы и ржи, сколько тут было гречихи и донника! А теперь – сплошной чертополох!»
За окошком поезда смеркалось, когда молодой человек заметил в сером поле какую-то светлую тень, стремительно бегущую вдоль железной дороги. Скорей всего, что это был зайчишка, испуганный грохотом поезда, или, быть может,  выстрелом охотника, не видимого из-за деревьев. Или, быть может, дикая бездомная собака бежала в полях… Но молодой человек, сидящий возле окна, в первую очередь подумал про Волхитку.
И опять ему вспомнился древний кладбищенский сторож,  и то, что  было рассказано по поводу Волхитки.

                6
 
Большое и весёлое гнездовье Чистяковых опустело; так или иначе, но свершились нечаянные судьбы сыновей. Просторная изба затихла. Хозяйство день за днём стало рушиться. Злата – несчастная мать –  поседела, ссутулилась. Мать, на глазах которой, как свечки на ветру, гасли дорогие сыновья – а поначалу без вести Емельян пропал — мать надорвала душу невыносимым горем. И стало у неё в груди однажды легко и пусто, как будто сердце вынули. И она тогда впервые за много-много лет вздох¬нула свободно, улыбнулась кротко и печально. И улыбка эта уже не покидала просветленного лица.
Злата ушла из деревни своей навсегда.
Говорят — обернулась Волхиткой. Возможно. Только слышно было и другое.
Один из монахов мне рассказывал когда-то удивительную историю о том, что на Афоне в молодости он встречал старинных иконописцев, тех, кто, испокон серьезно занимался богоугодным делом. Такие мастера сначала терпеливо постились и ничего хмельного в рот не брали. Затем грехи смывали  в калёной бане, натягивали чистое рубище и тогда только, благословясь, подходили к пустой доске — икону «раскрывать», такое бытовало выражение в кругу иконописцев.
Так вот. Иконописцы на Афоне го¬ворили, что в монастырских кельях был у них в ту пору в работе новый лик — икона Беловодской Богоматери, изна¬чально будто бы писавшаяся с какой-то преподобной Златы. Оригиналов этой иконы — раз-два и обчёлся, а талантливой подделки довольно  много. Любители старины, да и просто люди, не равнодушные к истории своей страны, – а таких немало, слава богу – они и теперь ещё могут подобные иконы отыскать. Ведь не всё же спалили, не всё порубили – нет, нет, нет. Кое-что бесценное, бессмертное  есть ещё, есть в  далёких заповедных уголках, где сохранились нравы и обычаи когда-то процветавшей великой беловодской стороны, по само-бытности не знавшей себе равных на  Земле. 
И если вам однажды посчастливится увидеть оригинал –  икону Беловодской Богоматери,  эту редчайшую редкость, — ваша душа не сможет не содрогнуться болью и восторгом. Боже святый! Кто это? Кто смотрит в мир людей с этой иконы? Что это за женщина с лицом «скорбящих радо¬стей»? Неужели и она когда-то жила рядом с нами, простыми смертными? И неужели это она – вот эта святая краса – Волхиткой пошла по земле? Неужели?
    Вопросов много. Ответов нет.
    Загадка века. Тайна мастеров.