Ключ-трава

                ВОЛХИТКА

                роман
        в рассказах и повестях
__________________________________

 
                КЛЮЧ-ТРАВА

                наговоры ночных косарей

                Лазил черт за облаками, да оборвался.

                Пословица

                1

         Лето входило в разгар. День становился длиннее. В деревнях и в сёлах работы прибавилось – на полях, на огородах, на травокосах. Взрослый народ – не говоря о стариках – чуть не замертво падал, напластавшись за день. И только молодёжь – весёлая, неугомонная – с большим нетерпением дожидалась летних вечеров не затем, чтобы скорее брякнуться да спать, а затем, чтоб понарядней нарядиться да на свиданку явиться. И так у них, у молодых, каждый божий вечер – будто праздник. А если уж действительно праздник намечался, да если ещё какой-нибудь великий, огнеликий – тут уж совсем шалела молодёжь; загодя готовилась к такому празднику. 
Так было и теперь.
Солнце погасло на далёком берегу. Темень смолью смолила округу и неумолимо приближалась июньская ночь на Купалу.
В деревне — на улицах и по-над берегом — балалайка сыпала искромётным бисером, гармошка меха расправляла. Весёлые купальские огни на¬девали яркие рубахи и принимались плясать в полный рост; шафрановые отблески ходили по реке, малиновым да тёмно-красным петухом бегали по крышам, озаряли стёкла и стены ближайших домов и амбаров, и доставали до смуглых прибрежных берёз – листва на них как будто одевалась осенней позолотой и багрецой.  Смех звенел со всех сторон, разного¬лосица, и бестолково, радостно лаяли собаки в переулках — шумные игрища катились по косогорам...
И только два человека в тот вечер отбились от «опчества» – братья Кикиморовы.
 Стараясь никому не попадаться на глаза, Афоня-Ахламоня и Панкрат-Панок, воровато пригибаясь, прошмыгнули за огородами, спустились к берегу и сели в обласок — лёгкую лодку, долблённую из цельного ствола сосны.
Заводь пахла сырыми осоками, камышом. Желтоватым цыплячьим пухом пошевеливался туман, тронутый всполохами дальнего огня; тени в таком тумане становятся объёмными, как бы живыми, и отто¬го особенно пугающими.
Весла воровато опустились за борта, негромко хлюпнули, ныряя и расталкивая воду. Лодка скрылась во мгле, ус¬тремляясь к другому берегу...
Слабый свет луны, половины её, горбато выходящей из-за дальних гор, догнал скользящий обласок, серебряным волчком завь¬южил за кормой, обозначая силуэт сутулого, с длинными ручищами, гребца и широкоплечего напарника, внимательно смотрящего вперед.
— Левой табань, — подсказывал вперёдсмотрящий. — Тут потише, коряга торчит.
Лавируя, лодка свернула в старицу, на мелководье. Головки затонувших на ночь белых лилий мягко стучали в днище, попадали под весло, мешая ходу; стебли с тихим писком рвались и, взлетая на веслах, верёвками падали по сторонам. До сих пор молчащие уключины, смазанные загодя, заныли от нагрузки... Сминая кувшинки и ватные заросли тины, обла¬сок продвинулся к невидимому берегу — носом торкнулся в чернозём.
Братья замерли.
С поднятых весел, стрекоча, стекали светлые капли бусинками... Рыба хвостом по воде шуранула: круги зашевелились, пошли, размножаясь по тёплой курье. Волна коснулась бе¬рега, зачмокала в траве и успокоилась... Лунные блики тонко распластались под бортом — лепестками распустившейся лилии.
Афоня-Ахламоня руку в воду погрузил – как в банку с парным молоком. Напился, глотая с ладони. Широко шагнул на травянистый берег. Синевато-бе¬лое отточенное лезвие литовки засверкало над плечом. Резко повернулся и поторопил:
          — Шевелись!.. Кому сказал, Панок? Тетеря! Ты толи спишь?
Младший брат поежился, волнуясь от предсто¬ящего...
— Уф ты, — постучал зубами. — Что-то прохлад-ды-ды-но!
— Вода, как щёлок в бане! Уж куда прохладней! — Ахламоня ус¬мехнулся, зная заячью натуру брата. — Сворачивай сюда. Будешь косить вот здесь, у трёх берез. Я — рядом, не дрейфь.
           — С чего ты взял? –  Панкрат-Панок  захорохорился,
решительно свернул в кусты, но под ногами треснула сухая
ветка, пугая, и парень поспешил назад. — Темно как, чёрт.
Не продерешься…
— Ты поаккуратней с «чёртом», придержи язык, —
одернул старший. — Темно ему! Луна уже вовсю вон разголилась! '
— Так то — луна, вот кабы солнце.
— Ну, ты сказал, как в воду... перышко воткнул! Какой дурак под солнцем ищет ключ-траву?
Они помолчали, оглядывая выбранное место.
— Афоня, а почему ты решил, что на этой поляне?
— Чую, потому что!.. Мастер знает, где поставить золотую точку, как любил покойничек сказать. Не к ночи помя¬нуто будет. Ну, все, хватит болтать. За дело.
— Тихо!.. Тс-с! — Панкрат-Панок присел и палец приложил к губам.
— Что?.. Что такое? — Афанасий недовольно
сморщился.
— Звенит как будто... у воды... А? Нет?
— В ушах звенит кой у кого. От страха.
На сырых голубовато-чёрных луговинах, усеянных зернистым светом поднебесья, дрожащим среди стеблей, сон¬но позванивали два-три сверчка. Липкая испарина витала в воздухе: земля, отдыхая от летнего дневного зноя, дышала всей грудью.
Посредине покатой поляны Афоня-Ахламоня остановился. По-кресть¬янски плюнул в руку, в другую. Пошуршал шершавыми ладо¬нями, растирая плевки. «С богом!», — пожелал себе и, раз¬махнувшись, приподнял косу. Отточенное лезвие с протяж¬ным свистом зарылось в желто-бледную пену лугового клевера, марьянника, срезало красивую сарану... Здесь было много хорошей травы, годящейся на корм скоту, но ещё больше было всяческой дурнины: чёрного паслёна, белой чемерицы, ядовитого веха, крестовника, хвоща. Вот почему никто здесь годами не косил.
 Поваленные стебли, исходящие соком, пуще прежнего  запахли в чистом воздухе.

 
Находясь в отдалении, Панкрат-Панок послушал посвисты братовой косы, передёрнул плечами, зевая. «Пёс потянул ме¬ня ехать! Спал бы сейчас... Или кувыркался бы кругом костров с парнями да с девками. Ключ-трава какая-то! Брехня на пост¬ном масле! Если бы росла в наших краях такая травка — тут бы давно уже всё подчистую скосили...»
Однако же и он, перекрестившись, взялся за работу.
Войдя во вкус привычного, размашистого дела, легко и даже весело сбривая травостой, Панок даже забыл, зачем приехал, и от сердца отлегло что-то неприятное, томительное. Косьба да косьба, что здесь такого, необыкновенного? Сейчас немного заготовим сена для коровки, а потом по домам... Все прекрасно, Панкратушка. Дыши полной грудью. Вон как вкусно пахнут цветочки под ногами. Вон как луна свой лобешник разлысила — горит светлее солнца. Хо¬рошо. Красота.
Бодрил, бодрил себя Панкрат-Панок. Только бодрости хватило не¬надолго.
Вдруг из-под косы фонтаном брызнула роса — испуганная птица, вылетая, ударила крыльями и заверещала, то ли пора¬ненная, то ли испуганная. Парень содрогнулся — от головы до пятки — и, разжимая руки, чтобы защититься от «наваждения», выронил литовку и безвольно опустился на колени, а затем — на чет¬вереньки.
Брат заметил это. Насторожился. 
—Эй! – окликнул недоверчиво. – Что? Неужели нашёл?
— Здесь... под кустиком, — невнятно объяснил косарь, наклонился и нашарил рукою маленькое гнездо, хранящее тепло взлетевшей птицы; к трясущимся потным пальцам прилипали перо и пушинки.
— Покажи! — приближаясь, потребовал Афоня.
— Да нет, — оправдывался брат. — Птичка тут была... как порхнет... прямо в морду...
— Тетеря! — оглядываясь, шепотом ругнулся брат и пригрозил: — Я тебе сделаю «птичку»!.. Время не ждёт, коси ладом!
— А чо я тебе? Я косю... Пластаю, аж рубаха мокрая.
— А со штанами все в порядке? Ну, коси, коси, шучу.
И опять в кругу раскидистых берёз, в тени и под луною
на полянах засвистели, поблескивая, сырые литовки. Цикады  – или кто там? – смолкали на пути косарей. Длинноногая зарянка – малиновка,  мелькая белым брюхом, убегала по зем¬ле, за кустами пряталась, волнуя сердце печальной песней. Спящие цветы ложились и ложились веером под ноги. И всё  гуще скапли¬вался в воздухе, головы дурманил аромат порезанных и впо¬пыхах растоптанных стеблей.
Бессонный коростель изредка поскрипывал возле воды, в стороне обласка, точно неведомой чьей-то рукою весло ворошилось – так могло показаться.
И так на самом деле было в те минуты.

                2

Ярыга – сбежавший галерник, опутанный цепями, проплыл вниз по течению реки. Удачно проплыл, ухватившись за какую-то лесину, оказавшуюся рядом с ним в воде.
Стараясь не греметь кандалами, галерник вышел на пологий берег. Посидел, загнанно дыша и посматривая по сторонам.  (Шея плохо гнулась, поэтому он поворачивался всем корпусом). Где-то вдали, за деревьями, золотились  крохотные костры, люди шумели, песни пели – голоса по воде разлетались, как пташки.
Устало нагнувшись, Ярыга волосатой рукой какую-то жирную травку с тонким писком сорвал – жрать охота, спасу нет! – пожевал, скривившись, проглотил через силу и сплюнул.
Поначалу кругом было тихо, только река в тальниках гомонила, да козявки в траве потрескивали. А потом до галерника долетели такие протяжные посвисты, как будто бы воздух рубили острыми саблями.
Галерник поднялся, придерживая мокрые цепи. На несколько мгновений перестал дышать.
И вдруг он заметил неподалёку остроносый тёмный силуэт – лодка стояла в заводи.
Бесшумной тенью проскользнув по берегу, Ярыга постоял возле челнока, напряжённо прислушиваясь к шороху покосов на поляне  и раздумывал: сразу эту «галеру» угнать, или сначала пойти, косарей тряхнуть. Может быть, у них найдётся что-нибудь пожрать? Может, помогут железо снять? Или лучше не показываться людям на глаза?
Луна, пройдя за облаками, прибавила свету, и галерник увидел какую-то плетёную корзину в затемнённом углу  челнока. На лице галерника – среди щетины, шрамов и коросты – промелькнула кривая улыбка или нечто похожее на неё.
В корзине была кринка молока, шматок сала, яйца, хлеб. Забывая о гремящих цепях, Ярыга, звероподобно рыча, набросился на пахучую, аппетитную  пищу. «Волчья пасть» галерника – расщелины нёба – мешали не только нормально дышать, но и есть, вот почему Ярыга всегда старался как можно быстрее покончить с едой. Будучи даже не сильно голодным, он куски хватал, как зверь, глотая, плохо прожёванными. А если был голодный – как теперь – он вообще себя не контролировал; страшно смотреть.
Опустошив корзину, галерник опустился на карачки – подобрал хлебные крошки. Потом – утробно икая, словно загнанный жеребец, – он долго, жадно пил из реки.
 

                3
За работой время пролетело незаметно. Приближалась полночь. Торжественно сияя целым кругом, луна стояла в зените, заливая негреющим светом окрестность и уже понемногу «зажигая» туманы в низинах; таящих прохладу и болотно-болезную сырь.
Удачи не было у косарей. Либо место выбрали неверно, либо эта ключ-трава цветет у людей только в сказках-побасках, да и то не для всех, а для таких вот простачков, как эти двое — Афоня-Ахламоня и Панкрат-Панок. Ишь, как размахнулось дурачьё на дармовщинку! Клад им подавай в кулечке с бантиком! А дулю вам под нос не надо, братцы?
Такие мысли проносились в голове – от усталости, от страха и отчаянья.
И уже появилось желание бросить глупую эту затею — не тратить силы попусту.
«Дойдём до той берёзы — и хорош!», — глазами отмерил Ахламоня, необъяснимо тревожась,  словно бы ощущая  чей-то недобрый взгляд в кустах поблизости.
Коса, накануне хорошо заточенная, плескалась по травам, как длинная серебристая рыбина по воде – на несколько секунд ныряла в тёмный омут и опять  выныривала, брызгая росою, словно чешуей. Живокость иногда попадалась – васильки рогатые, так ещё звали эту костлявую, высокую траву. Ядовитая дрянь, её с корнем всегда выдирали с покосов, и одна только польза была от неё;  отваром из рогатых васильков хорошо по избам мухоту травить и всяких других насекомых.
Ахламоня, широко шагая судьбе навстречу, скоро дошёл до намеченного дерева в низине у реки. Коса подбрила длинноногий рогатый василёк и неожиданно ударилась о камень.  Высекая звонкую искру, лезвие хрустнуло и переломилось пополам. Осколок, подсеребрённый лунными лу¬чами, ярко вспыхнул, отлетая к березовому комлю.
Сердце Ахламони «обвалилось в пятки». Замер, не дыша. Глазам не верил...
«Есть!» — Он загорелся жуткой незнакомой радостью. Об¬лизнул пересыхающие губы. Поднёс поближе — чуть ли не к самому носу — деревяшку с обломком металла. Руками потрогал, желая удостовериться — коса действительно сломалась о волшебную траву. Он брата окликнуть хотел, но подоспевший Панок уже сзади стоял; томился; горячо и взволнованно в затылок сопел. 
— Не... неужели? — Панок  увеличил глаза, заикнулся.
— А ты думал, птичку я нашёл? — самодовольно, лихорадочно кивнул Ахламоня. — Вот здесь! Здесь ключ-трава растёт! На ней сейчас моя коса, как спичка… р-раз и обломилась… О! Глянь-ка!
   —    Ви...    вижу,    —    подтвердил    Панкрат-Панок,    теряя присутствие духа.
— Не лязгай ты зубищами, дьявол! Из-за тебя не слышно ничего: то ли кто в кустах звенит, то ли ты под ухом чакаешь.
— А ты с «дьяволом» па-па-аккуратней, — огрызнулся младший брат, не попадая зубом на зуб.
— Ладно, указчик, тоже мне. Отойди, а то ещё откусишь ухо!
— У меня, — пожаловался Панок, затравленно озираясь, — наверно, снова ма-мамалярия начинается... вон как всего трясеть... ещё с дому почувствовал.
— Тря-сеть! — передразнил Ахламоня, вглядываясь в
тёмные кусты, где мерещился шорох. — Понял я твою болезнь. Медвежью. Горе мне с тобою, брат. Не чаял я, что ты
такой.  Может, домой поедешь?
Панок только об этом и думал в последний час. Но не сознаваться же в своих трусливых намерениях.
— До-домой? Зачем? — прикинулся наивным.
— Затем, что скоро полночь, — брат на луну глазами показал.
— Ну и что? П-пускай... — для виду артачился Панок, а сам всё думал, как бы не переиграть; брат сейчас возь¬мет да скажет: «Ладно, оставайся, если хочешь!»
Но Ахламоня продолжал:
— Боюсь, что у тебя сердечко лопнет. Скоро здесь такие страсти разыграются, не приведи господь! Помнишь, старики нам говорили: ключ-траву найдёте, а потом... — Ахламоня  огля¬нулся на темные кусты. — Потом нечистый отымать начнет у вас волшебный ключ!
— А ты, Афоня? Как же ты один здесь?
— Не один, а с Божьей помощью. Управлюсь как-нибудь.
— А мне мою долю отдашь? — алчно облизнувшись, поинтересовался младший.
От вероломной этой наглости и Ахламоня тоже чуть заикаться не начал:
— Ка... какую долю? Ты о чем, Панок, гутаришь? Я,
может, и сам ни шиша не найду, а он про свою долю…  И не  стыдно? Ты на перине будешь дрыхнуть, а я с чертями тут воюй... А опосля, выходит, я должен принеси тебе твою долю в кулечке с бантиком? Нет уж, мил-друг! Оставайся! Сам ищи свою долю. Ишь ты, как захотел: на дурачке прокатиться? И рыбку съесть, и на хобот сесть? Не выйдет!
— Я не виноват... Я з-заболел...
— Ты мне мозги не вкручивай. Иди, если собрался.
— А как же нам быть с обласком?
— Ах ты, язви тебя в дышло! — спохватился Ахламоня. — Хорошо, что напомнил. Я совсем забыл про лодку. Надо будет что-то с ней придумать... А вот что! Ты в деревню уплывешь... только помалкивай насчет меня. Если кто будет спрашивать — ничего не знаешь и не видел, понятно? Ну, дак вот. Уплывешь в деревню. Лопату в обласок на всякий случай оросишь. Мне лопата завтра может пригодиться... А лодку оттолкнешь недалеко от шиверы — её пригонит вот сюда, за курью. Здесь большое улово имеется — вода поймает. Лодка обя¬зательно приткнется в этом месте, я так уже делал однажды. Только лодку надо оттолкнуть за Степкиным мосточком, зна¬ешь, да?.. Ну, давай, иди. Времени, пожалуй, уже много — вон в деревне как раздухарились!
Думая успеть уехать до наступленья полночи, Панкрат-Панок спросил:
— А сколько на твоих часах?
— Остановились. — Ахламоня, с сожалением вздыхая, вы¬тащил старинную, серебром роскошно украшенную «луков¬ку». — Я их сильно стукнул, когда садились в лодку. Но лу¬на-то, видишь, где — уже за Чертов Палец зацепилась. Да и ребята расшумелись, и костры до неба — скоро полночь.
Он приподнял поврежденную «луковку» и потряс около уха в надежде, что заставит механизм работать. Серебряной крышкою щелкнул — и раз, и другой.
И тут в кустах неподалеку что-то прошуршало и словно бы железо звякнуло. Или это щелкнула крышка от часов?
— Ты слышал? — переходя на шепот, окликнул Ахламоня, торопливо пряча «луковку» в карман.
— Нет, ничего... — мстительно, с нарочитым спокойствием ответил Панок, давая понять: не он один сейчас боится.
Они прислушались — в четыре уха. Река бежала. Редкие капли росы падали в травах.
— Да, нет, всё тихо,  — сказал Ахламоня. — Это показалось мне. В часах, видно, что-то забрякало...

                4            
Если на деревню смотреть издалека, из-за пригорка — будто подожгли её ребята, доигрались, окаянные в июньскую ночь на Ивана Купала: широкое зарево дышит, шатается в той  стороне, где родные дома. А если выйти на прозористое место — видно, как в деревне за рекою костры высоко разгорелись на косогорах; отраженные огни вытягивались на воде длинными пылающими  веретёнами, которые неспешно, разме¬ренно крутила и крутила бегущая река – золотые ниточки разматывала... Доносились отголоски песен, то протяжных, грустных, то резких — впере¬межку со смехом и посвистом. И гармошка слышалась – тоненько взвизгивала. И  уже плясали кругом огней: тени до неба шарахались и опа¬дали под берег. Чувствовался праздник, беспечное веселье, набирающее силу...
Этот сладкий шум и этот золотистый свет, долетая до поляны, щемил Панкрату сердце уж давно, а в эту минуту, когда Ахламоня с миром отпустил его домой, особенно сильно захотелось оказаться в гудящем кругу молодежи, за разгово¬рами сидеть возле купальского огня или ходить в хороводе, сжимая нежную руку нравящейся девушки.
«К чёрту ваш проклятый клад! — отмахнулся Панкрат-Панок, посмотревши на покосную поляну.  —  Нет, оно бы хорошо, конечно, жить по колено в золоте, по локоть в сереб¬ре, но это, видно, уж не для мен. Нет, нет, до¬вольно! Зачем тогда ухлопали мужика в тайге? До сих пор ко мне он ходит по ночам во сне — хватает за горло. Нет, не хочу я никакого кладу!»
Собираясь уходить, парень поднял косу, лежащую в траве, но в это время сверху, на берёзе, филин бухнул, точно из ружья.
Панок попятился, бледнея, и округлил глаза.
— Аф... аф... — по-собачьи прохрипел он, теряя голос. — Афоня,  по-посмотри! Занялось!
Филин снова громко ухнул в тишине. Лунный диск –  не¬ожиданно быстро – закатился за облака. И в темноте среди мглистых листьев ключ-травы, похожих на распахнутые крылья приземлившегося орла, зловеще стала разгораться розовая почка, словно кровью налитой орлиный зрачок.
Продолжая пятиться, испуганный Панок запутался в траве — чуть не упал на вздёрнутое жало своей литовки. Отшвырнул её подальше – побежал к реке.
Старший брат невольно следом кинулся, но через несколько шагов остановился. Крепким усилием воли заставил себя вернуться и подойти на цыпочках к волшебному огню...
Вот это было зрелище!
Ахламоня долго – как завороженный – стоял перед огнём, смотрел, не мигая, почти не
дыша. Стоял, сильно скрепив застучавшие зубы и ощущая на спине и на затылке заморозки.
А почка в траве между тем раскалилась до цвета созревшей калины. Красноватые блики взыграли на зеленовато-чёрных стебельках. Медленно разбухая, бледнея от жара, бушующе¬го внутри, почка хрустнула и раскололась крестиком — на четыре части. Наружу стремительно вырвались огненные лепестки, багровые с голубоватым отливом: разгораясь, они зашипели, вытягиваясь вверх змеиными животрепещущими язычками.
Новорожденный жар-цветок приподнялся на розовой ножке, встряхнул головою — и странным каким-то холодным сиянием озарилась тихая прибрежная поляна.
Кладоискатель руку выставил вперед, заслонился. И
вдруг увидел перед глазами свою ладонь — прозрачную, кро-вью налитую; точно кожу, как перчатку, содрали с неё  в тот момент... Ахламоня  зажмурился, но диковинный сильный свет малиновыми иглами пробивался и колол сквозь веки... Жуть на несколько
секунд прихватила сердце под ребром — задержала заполошное  биение.
«Пан или пропал! Скорей!» — отчаянно приказал себе Ахламоня.
Распахнув глаза, он схватил в траве обломок от литовки. Скрипнув зубами, коротко, но сильно полоснул острием по перевернутой ладошке. Глубокий разрез потемнел и пере-полнился кровью — закапало наземь...
Не размыкая рта, кладоискатель зарычал от нестерпимой боли. Сорвал цветок и сунул прямо в рану — так учили старики в деревне. Кровь шумно закипела на ладошке, запузырилась, пуская дым, и начала обугливаться.
Ахламоня поднялся с колена, пошатываясь и ощущая хмель в гудящей голове. Цепко зажимая жар-цветок в горячем кулаке, он припустил без оглядки.
Кругом было темно, но вот что удивительно: сквозь пальцы у него пробивались длинные багровые лучи — слабо озаряли бездорожье, будто кровью залитое. Ему казалось, он бежит во весь опор, бежит быстрее ветра, только на самом-то деле Ахламоня едва-едва переступал по высоким  травам – страх повис на ногах, как пудовая гиря.
Впопыхах он ударился о дерево, вставшее на пути – едва не упал.
И вдруг – неподалёку от этого дерева – плотный кустарник впереди зашевелился. Железо впотьмах приглушённо забрякало. И на поляну кто-то медленно стал вылезать. Кто-то чёрный, лохматый. Зверь, человек ли — не разобрать...

                5
Мало найти в заповедных местах ключ-траву, мало совать жар-цветок и разрезать ладонь — всё это не более  чем присказка в долгих поисках любого клада. Сказка поджидает  впереди. Самое трудное, самое страшное заключается в том, что злая сила непременно встанет на полночном твоём пути — постарается отнять заветный ключ и завладеть несметными богатствами земли и неба.
Так было всегда у людей при встречах с волшебной травою.
Так случилось и на этот раз.
Быстро бежал Ахламоня, но ещё быстрее сзади по кустам ломилась нечисть, железными зубами скорготала и, наступая на пятки, стремилась ухватить кладоискателя за руку –  во что бы то ни стало забрать себе, забрать калёный ключ.
Страшное сопение, топот и перезвон железа немного  отдалились: Ахламоня, наконец-то, разогнался – козлом сигал через кусты, через валежины. Быстрые ноги вынесли его на берег старицы, туда, где причалили с братом.
«Лодка! Лодка! — колотилось в разгоряченном мозгу. — Куда девалась?.. Пропаду!..»
Берег, озаряемый светом жар-цветка, был пуст. Ахламоня вправо кинулся по кочкам, едва не выворачивая ноги в ло¬дыжках... Здесь лодки тоже не было.  Он слева за кустами поискал...  И тут не видно… Он пробежал ещё немного вверх по течению… Потом заметил смут¬ный контур гребца и обласка — вдали по-над рекою.
—Панок… — простонал он. – Что же ты делаешь, брат?
Подскочивши к воде, Ахламоня поскользнулся на сырой траве. Рука с волшебным жар-цветком разжалась — и воздух над рекою обагрянился, будто на утренней зорьке. Но это продолжалось лишь  несколько мгновений. Чья-то мокрая, сильная, волосатая  лапа, звеня железом, накрыла цветок и сграбастала.
Кладоискатель попробовал сопротивляться в темноте, но силы оказались неравны. Что-то металлическое громыхнуло сверху: острая боль колом вошла сквозь темечко я прострелила всё тело — до пятки...
Ночное небо, на мгновенье вспыхнув, покосилось перед ним и задрожало. Звёздный мир поплыл куда-то, в землю опрокинулся...

                6

         И в третий раз ударил тишину филин-пугач, сидящий  на высокой берёзе. И выкатилась полная луна — холодным белоснежным комом встала посреди небес.  И сделалось видно, как днём.
         Полуобнаженный волосатый человек, опутанный цепями, остановился над повер¬женным кладоискателем, в кулаке у которого трепетало пламя вол¬шебной ключ-травы, — сопротивляясь, Ахламоня завла¬дел-таки цветком в последний миг.
Наклонившись, галерник приложил неимоверные усилия — кое-как разжал крепкие красные пальцы кладоискателя, сведенные су¬дорогой. Горячий уголь выкатился из глубокой раны и, уже не питаемый кровью кладоискателя, не горел так сильно, как минуту раньше. И всё-таки Ярыга отшатнулся, ослеплён¬ный лучами. Затем в недоумении поднял цветок с земли, подозрительно щурясь, и осторожно поднёс к лицу  — по¬лучше рассмотреть.
И тут случилось невероятное.
Цепные звенья звонко лоп¬нули — одно за другим. Проклятое железо, которое галерник таскал годами, с неимоверной лёгкостью рухнуло под ноги...
Галерник даже  вскрикнул от неожиданности. Он слышал разговор этих двух косарей на поляне – разговор о каком-то  вол¬шебном ключе, отмыкающем  все клады на земле,  но разве мог он  предположить…
Он и сейчас не верил свершившемуся чуду. Какое-то время стоял истуканом. Смотрел на цепи, грудой лежащие в ногах.  И вдруг, разинув свою волчью пасть, Ярыга  громко, хищно и победоносно расхохотался. Встрях¬нув освобожденными руками, он почесал могучие мослы на запястьях, до мяса натёртых за много-много лет широкими браслетами цепей.   
Волчья пасть  от волнения пересохла. Припав к воде, Ярыга вдоволь налакался, громко, ба¬совито рыча.  Сграбастал цепи, сильно раз¬махнулся и зашвырнул — едва ли не на стрежень.
И теперь только поверил окончательно: свободен!
По-волчьи покрутил косматой головой – всем телом оглянулся туда-сюда. Шумно сплюнул. Руками помахал – не мог ещё привыкнуть,  что они такие лёгкие, как крылья. Глядя на волшебный жар-цветок, он оскалился такою жуткою ухмылкой, точно острый нож дер¬жал в зубах.
«Да я с этим ключиком, — восторжествовал он, — далеко пойду!»
Под ногами у него захрустел чапыжник – густой кустарник, словно бы за руки схватившийся между собой; не продёрешься. Потревоженные кулички, селезни и утки, посвистывая крыльями, вылетали из ту¬манных синеватых камышей на старице.
За рекой луна сла¬бела вдалеке; засыпая, медленно клонила светловолосую большую голову на покатые вершины предрассветных беловодских гор.
Молодежь в деревне или где-то на краю продолжала палить костры, веселиться, петь на косогорах. Но гармошка словно бы уже охрипла, а балалайка словно потеряла самую звонкую струну. И голоса в хороводе заметно  слабли, потеряли удаль. Зато петухи подпевать начинали всё громче, всё задорней – это были третьи петухи.
Предутренняя прохлада вытряхивала росы из тумана —  берег свежо сверкал травой,  деревьями; крупные частые капли клонили до земли стебли папоротника-орляка, на которых ещё недавно вспыхнул желанный жар-цвет, теперь зажатый в жадном кулаке Ярыги. 

                7
       Весёлая та июньская ночь на Купалу едва не стала зловещей ночью для нашей беловодской стороны.
Злому духу завладеть колдовским ключом, распечатать клады под землей, растранжирить богатство небес — что можно хуже придумать?
Но не случилось беды, слава Богу. Пока не случилось.
Потерял Ярыга драгоценный ключ. Переправлялся, говорят, на рассвете по Летунь-реке, а волны разыгрались вдруг. Да как-то очень странно разыгрались – там, говорят, не обошлось без водяного, без его подмоги, без его проказливых проделок. Может, водяной, может, русалки, а может, это просто дело случая – река взыграла на ветру. Рассердились волны, подняли плоскодонку на дыбы, перевернули — да и канул жар-ключик на дно...
А Ярыга жив остался, выплыл. Оно ведь, это самое... до-бро, никогда не тонет, как известно.
Летунь-река, рассказывают,  долго бурлила в том месте, где горел на дне жар-ключ. Даже вечерами виден был сказочный отсвет, лёгкой багрецой и мокрым  золотом струящийся из-под воды. И тёплое течение в том месте зародилось — много зим курилась полынья, но потом или жар-ключик поутих, пригас, или водяной, или русалки его прибрали к рукам — от греха подальше унесли в свои подводные глубокие владения.
И всё бы ничего, но Ярыга потерял покой и сон. С той поры он думал лишь об одном: как бы ему ключик выудить со дна реки. Или другой такой же раздобыть в июньскую ночь на Купа¬лу. Но как его добудешь, колдовской цветок, если даже литовку в руках ни разу в жизни не держал — только веслом привык «волну косить» на проклятых галерах...
        Думал, думал каторжанин — голова распухла. И  придумал-таки, окаянный рыцарь Мальтийского ордена.
Только это уже совершенно другая история. Наши косари, конечно, знают и могут рассказать однажды  вечером, когда покосы пойдут на убыль, когда можно будет чарку выпить, отдохнуть у костерка. Но лучше бы тебе, соколик дорогой, не косарей послушать. Они своё слово сказали – и хватит. Шабаш. А лучше бы тебе услышать из первых уст. Кто это может? А я подскажу.
Один ямщик на тракте, мой стародавний друг. Он когда-то частенько бы¬вал у нас на покосах, а теперь всё время на тракте пропадает. Он к этому тракту привязан, всё равно что дите к пуповине. Он хорошо расскажет, коль хорошо попросите. Это мастер дорожных побасок, он знает, где поставить золотую точку, только не знает, где её найти — гоня¬ется все время за ней по белу свету, а догнать не может, не судьба...