Гроза на галерах

                ВОЛХИТКА

                роман
    в рассказах и повестях
_______________________________
 
                ГРОЗА НА ГАЛЕРАХ

                мемуары матроса

                Мы все галерники, ладони жжёт весло
                И весело наигрывает флейта!..

                Анатолий Корчуганов

 
                1

         В сказочную дымку, в лазоревый туман ушли и уже не вернутся те времена, когда из океанов и морей в нашу бухту на Летунь-реке, в наш беловодский захолустный го¬родок – это теперь захолустный – спешили корабли из самых разных, самых дальних стран. «Все флаги в гости будут к нам...» — это ведь именно к нам. Про нас это написано, ей-богу. Это здесь у нас тогда вся радуга цвела – из животрепещущих флагов. Царские и королевские, гражданские и военные; с жёлтыми и синими крестами, с ярким  шелковым солнцем, с белоснежными звёздами и серебряным месяцем… Голубые, красные и белые  — всякие разные флаги и вымпелы поло¬скал тут безмятежный тёплый бриз. И встречался даже тут Весёлый Роджер, веселей которого не было на флоте – пиратский чёрный флаг с человеческим черепом с перекрещенными костями. И такие гости были, что уж тут скрывать, гости нежданные, гости незваные, они заходили сюда только в крайнем случае, когда сильно пострадали во время шторма. И многовесёльную мрачную галеру с каторжанами, прикованными к вёслам, тоже можно было встретить иногда возле этих берегов – галеру под флагом воинственных рыцарей Мальтийского ордена. И трёхмачтовый корвет  с пороховыми грузами в трюмах ворочал беловодскую волну. Наш вольный ветер косыми парусами ловила бригантина с деревянною резною дев¬кою-русалкой на носу, под бушпритом. Грозный многопушеч¬ный фрегат горой возвышался за островом в голубой лагуне, чинил борта, раздолбленные пулями и раскуроченные вражеским ядром. На тиховодах качался, подремывал  смирен¬ный пакетбот, шедший куда-то в Московию, но врасплох настигнутый свирепым штормом и в лоскуты порастрепавший паруса над морем...
        Славная была армада. Знатная. Эх! Вода ей пухом!   
       Уплыли корабли в небытиё. Пришвартовались к мемуарам и всяким разным воспоминаниям, которые после стаканчика рома так хорошо рисуются перед глазами; ведь неспроста же ром считается, или считался когда-то, напитком не только моряков, но и писателей. Вот этот ром, однако, и подтолкнул меня маленечко того… повспоминать, заняться мемуаристикой.
        И вот сейчас я вижу, как никогда, – ясно, отчётливо – как будто сквозь магический кристалл мне открываются вековечные дали, где бродил не только я, но и мои друзья, и деды наши, мореходы, и даже прадеды; не все они землю пахали, кто-то пахал и моря.

                2
 

Беловодская бухта – уютная, горами хорошо отгородившаяся от сильного ветра, ломающего крылья на подлёте; ветер скулит в деревьях, посвистывает в гранитных скалах, на одной из которых притулилось нечто вроде маяка, малиново мигающего впотьмах.
Иные корабли кидали якоря на середине беловодской бухты, на рейде. Иные швартовались — под загрузку и разгрузку — у причальной лиственничной стенки.
Моряки, дружно таская поклажу на крепких широких плечах — из трюма или в трюм, — по пояс обнаженные, до черноты загорелые, обливались потом и пыхтели... А на верхнем мостике стоял, как Господь Бог, степенный важный капитан, обла¬ченный в белоснежные одежды, с вертлявой обезьянкой на руках, с трубкою во рту, дымящей заморским запашистым табаком, либо крутым российским горлодёром, достающим до пяток... Волевая, угрюмая, ветрами всех морей и океа¬нов обветренная рожа капитана не зря получила весёлое прозвище — Рожа Ветров. Суровый капитан был, но справедливый. Языком трепать помногу он не хотел и потому обзавёлся говорящим пёстрым попугаем, который помогал ему в работе...
Вот и сейчас, глядя на Рожу Ветров и заме¬чая недовольство, попугай распоряжался капитанским го¬лосом, сидя на фальшборте:
— Давай, давай! Р-р-работай! Черти полосатые!
Рожа Ветров ухмыльнулся, довольный.
— Правильно, правильно, Кока. А то совсем от рук
отбились, дьяволы. Только ром да  водку жрать на берегу!
—Разрази тебя р-р-р-ром! – заорал попугай.
Капитан засмеялся.
—Ром здесь такой, что может разразить… после второго или третьего стакана.
Над бухтой синело спокойное тёплое небо. Лениво пле-скались под берегом волны, чайки жалобно скрипели в предвечерней полумгле, как вечные весла галерников. На ближайших палубах раздавались громогласные команды на различных языках. Стремительные цепкие матросы вверх и вниз  по вантам бе¬гали так быстро, точно корабли у них горели и тонули, а не находились на мирном сонном рейде...
Как на всех причалах — пахло тут пенькой, смолистыми кручёными канатами, по которым ловко и скоро сновали крысы: то с корабля на землю, то, наоборот — по швартовым канатам, натянутым от судна к берегу.
Пороховая гарь откуда-то тянулась – голубовато-сизыми хвостами. И царапал когтем душу моряка чудесный запах винных погребков... Работа близилась к концу, и матросня всё чаще и всё нетерпеливей кидала взоры в сторону близкого и соблазнительного берега.
Рожа Ветров, прекрасно знающий свою команду, ворчал, глядя сверху:
— Нечего коситься! Шевелись! Успеете, нажрётесь, черти полосатые! Да чтоб сегодня к сроку быть всем на борту!
— Нажр-р-ретесь! Нажр-р-ретесь! — вторил пёстрый какаду, слетая с клотика и усаживаясь возле капитана. — Чер-р-рти полосатые! Р-р-работай! Бом-брам-р-р-рея!..
За морями, за горами утопало солнце, хватаясь за соломинку жёлтого луча, ярко трепетавшего на далёкой глади. Затихали чайки, волны. И вот уже над клотиком стала пробиваться первая звезда.
Тихий плавный вечер обнимал округу.
В сиреневом остановившемся воздухе, в лёгком тумане на кораблях разгорались сторожевые огни. Вахтенные строго и исправно били склянки: каждые тридцать минут вахтенный матрос переворачивал песочные часы, а другой матрос в это мгновенье звонко звякал в корабельный колокол. В тихом воздухе далеко по-над водою расплывался грустный голос колокола, похожий на песню какой-то неведомой, из-за моря привезенной птицы, лишенной родно¬го гнезда.
Хорошо такими вечерами быть вольноотпущенным на берег, уверенным в себе, красивым парнем, впервые ступающим на землю неизвестной беловодской стороны походкой «мирного завоевателя», идущего судьбе своей навстречу...
Я говорю об одном весёлом моряке, о человеке, который скоро станет нам знаком. У него широкая душа: от плеча до плеча — как от Юга до Севера. Многих людей перевстречал я на своём веку, но редко заго¬рался к ним такой любовью, чтобы запомнить их до гробовой доски. А этого друга запомнил так же, как запомнил ту историю в порту.

                3
 
Что может быть прелестней и загадочней, и романтичней жизни портовых городов! Кто родился в таких городах, кто хоть однажды побывал в них, кто кинул в бухту
серебро своих монет, чтобы вернуться, — эти люди легко и охотно подтвердят, что жизнь портовых мест сильно отличается от жизни сухо¬путной. Судьба и случай время от времени приносят к этим берегам чужие «острова» под парусами, неизведанные «материки» — со всех концов Земли. Всегда здесь неожиданное что-то, новое. Где гости, там и праздник, а в порту — гостей невпроворот.
В тот вечер, о каком пойдёт рассказ, по обыкновению на мостовых мелькали экипажи, доставляя нарядных ездоков по адресам. Кастаньеты с каравеллы шаловливо щел¬кали на площади, где собирались ротозеи, — посмотреть, послушать... Надрывала струны испанская весёлая гитара, из которой позже, в потасовке где-нибудь у кабака, могут сделать моряку «испанский галстук» — разбить гитару на башке и надеть на шею.
Женский жавороночий смех дрожал где-то во мгле за цветоч¬ною клумбой.
Нежный голосочек восклицал:
— By зэтэ донг францэ? Же ву фэр вотр конесанс,
месье!
—Чего-чего? — зарокотал вдруг удивлённый бас.
—Вы француз, я говорю. Очень приятно, говорю, с вами познакомиться, господин.
—Дура, — ответил бас и хохотнул. — Я свой до нитки. Я родился тут, за огородами.
—Фу, какой вы, однако…
—А чего ты сразу нос воротишь?
Вдруг пистолетный выстрел бухнул в небо – воробьи и голуби взлетели с крыш. И раздался пьяный грубый хохот моряков, заставивший дрожать и осыпаться листья на деревьях у пивной.
Широкоплечий верзила стоял среди дороги. Пустой экипаж оста¬навливал.
Кони от выстрела взвились в нескольких шагах от моряка. Того и гляди — замолотят копытами. Но стрелок не роб¬кого десятка. Засунув пистолет за пояс, парень цапнул диковатую упряжку за узду, угомонил и подошел к возничему. Тот встретил его грозным окриком:
— Пошто фулиганишь? Разбойник!
Хмельной широкоплечий матрос, куражась, ударил себя в грудь и попросил:
— Абориген, милашка! Покатай мою новую белую
шляпу на тройке! Уважь! Я тебе хорошо заплачу! У меня
широкая душа: от плеча до плеча — как от Юга до Севера!
У обочины, в руках у смеющихся моряков, на широком
расписном подносе лежала белоснежная широкополая шляпа.
Недовольно помолчав, обдумывая просьбу самодура, возничий вздохнул,  набивая цену. Эх, тяжела, мол, работенка, а «плотют» за неё только гроши. Он кнутовищем почесал затылок и прищурился.
— Скоко дашь? – поинтересовался недоверчиво. – Деньги есть? Покажи. А то, может, давно просадил...
— Абориген, милашка! Денег — море! Во...
         Возница посмотрел на море денег и обалдело покачал головой.
         —Пираты, что ли? Нет? Тока не ври! Я с пиратами  зарёкся ездить.
        — Абориген! Милашка! – снова зарокотал широкоплечий. – Разуй глаза! Ну, какие мы тебе пираты? Мы твои, можно сказать, родные браты…
        Кнутовищем почесав переносицу, возничий крякнул.
        —Эх, ладно, по рукам! Давай задаток!
        —Вот это хорошо! Давно бы так! – Широкоплечий повернулся, коротко, но громко свистнул  своим дружкам. —Эй, братва! Грузите мою белую принцессу! Да в пыль не оброните! Зашибу!
Моряки, державшие расписной поднос, где красовалась «белая принцесса», опять расхохо¬тались.
— Гуляет, Ваня! На всю катушку!
— Осторожно! – рявкнул широкоплечий Ваня. – Да руками-то не лапай. Руки мыл? Когда? В прошлом году в прошлом порту?
         Гнедые кони, перебирая передними копытами, пугливо косились на хмельных моряков. И возничий косился.
— Ну, всё, что ли? – хмуро спросил. – Можно ехать?
— Давай, абориген! – сказал широкоплечий и подмигнул. – Только чтобы с ветерком! Круг почёта по площади — и сюда! Давай, гони! Аллюром в три креста!
Он поднял оружие над головой и надавил курок. Пламя рыжим колосом хлестануло в сумрачный воздух и разлетелось по зер¬нышку.
Оглушенные выстрелом, кони присели, выпучив глаза, зафыркали, заржали — и понесли во весь опор по мглистой мостовой, гремя подковами, звеня железными ободьями колёс. Две или три испуганные кошки переметнулись через дорогу. Собака в подворотне завыла. Какая-то дамочка взвизгнула, прижимаясь к забору. Степенный, сытый гражданин, нахмурившись, нехотя посторонился, пробормотав:
— Во, скаженный! Полетел, как на пожар!..

                4               
Близилась полночь. Просторно и ярко сияли над миром безбрежные звезды. Отраженное небо двоилось, как в зеркале, дышало, покачиваясь на гладкой широкой воде за причалами. Соловей изредка посвистывал в посвежевших, росою унизанных ветках прибрежного сада. Па¬хучие травы, ночные фиалки в предгорьях дурманом поили покой.
Силуэт какой-то легкой лодки смутно виднелся во мгле под бере¬гом. Дуновение тёплого бриза доносило до берега воркование двух милых голубков.
— Барышня, какая у вас кожа! Чистый шёлк! Позвольте ручку вам поцеловать?
— Не надо... Вам только ручку дай — вы мигом и
до ножки доберетесь. Вы, моряки, такие...
— И все-то вы, барышня, знаете. Уговорили. Молчу.
Поехали на бережок, будем слушать соловья под кустиком.
Хотите? Вот и отлично, барышня.
Через несколько минут лодка приблизилась к тёмно-фиолетовому саду. Но соловей не¬ожиданно смолк, и в лодке засмеялись.
— Вот стервец какой! Не уважает, да? — сказал
моряк. — Жаль, я рогатку оставил в каюте, а то бы я заставил его петь... на два голоса!
Улицы ночного городка пустели понемногу, затихали. Последние матросы, пошатываясь, двигались в обнимку вниз по пыльным мостовым. Каблуки подковами «ковали» каменный бульвар, ведущий к пирсу: орехами сыпалось крепкое эхо, дробилось в потёмках между стенами домов.
Лодка причалила к песчаному берегу. Опуская мокрые вёсла, глядя на падучую звезду, светло и стремительно пере-черкнувшую полнеба над горами, моряк  прислушался к дружному топоту. И прогудел сожалеющим басом:
— Наши идут! Эх, барышня! Так и не послушали мы соловья под кустиком! — Он помог девице выйти на берег. – Мне пора. Ничего не поделаешь: служба. А иначе боцман
шкуру спустит — паруса латать!.. Ну что ж! Дозвольте я вас
обниму напоследок!
         В тишине смачно прозвучал прощальный поцелуй матроса. Нарушая лирическую картинку, рядом возникло и на весь ночной порт раскатилось очень знакомое,  трёхэтажное:
— Да в гробу я видел этот городок! Тесно!
Тесно мне здесь, ребятишки! У меня широкая душа: от плеча до плеча — как от Юга до Севера!.. Рожа Ветров! Подымай паруса!
— Ваня! Ты? — громко и весело окликнул матрос, попро¬щавшийся с барышней.
— Я, Федя! Злой, как черт на раскаленной сковородке! Ах, чтобы вам и так, и сяк... Беловодье?! Смешно!
— Не ругайся. Тихо, Ваня. Люди спят.
— Не могу  не ругаться!  Иначе взорвусь!  Матерков
полон  рот!  — кричал Иван,  размахивая  помятой белой шляпой.
—А в чём дело, Ванечка?
—Хамы! – возмущался широкоплечий моряк. – В кабаке принцессу мою белую обидели! Вот эту…
—Шляпу,  что ли? Как её обидели?
—Уронили со стола. А потом какой-то хам даже наступил!
—Да что ты говоришь? И чем же дело кончилось?
—Я застрелил его!.. – грозно сказал моряк и, вздохнув, добавил: – Мысленно, конечно. Патроны кончились.
Федя засмеялся.
—Вот и хорошо, что грех не взял на душу.
—Да чего тут хорошего? – Широкоплечий переключился на другую тему. – Что за пиво, Федя, в этом сквер¬ном городишке? Ты не пробовал?
—Так я же год уже, как ни-ни-ни… Позабыл? Я в сухом доке стою.
— Ты счастливчик! А я страдаю… А то ли дело было в этом, как его... Буенос-Айросе, мать его... Помню, куда ни зайдешь — хоть залейся! А тут? Одно пиво осталось, и то дерьмо какое-то. Моча новорожденных поросят! А ещё говорят: «Беловодье! Бело¬водье!» А у самих и водки-то белой хрен найдешь. Пиво да проклятый ром, чтоб ему треснуть. Я в детстве обпился его, так теперь даже близко нюхать не могу — с души воротит. Нет, что ни говори, а скверный городишко, Федя. Бабы все какие-то... на одно лицо. Они мне, Федя, знаешь, ко¬го напоминают? Нашу Кланьку.
—А это кто?
—Корова была у нас в дет¬стве. Такая тоскливая Кланька была, что внутри у неё даже молоко скисалось. От тоски. Ей-богу... Эх, городишко, якорь ему в зубы! Больше ноги здесь моей не будет! Дай-ка, Федя, прикурить, а то моя погасла!
         —Кто-то, видно, ждёт, скучает, — заметил товарищ.
— Меня?.. Ну, рассмешил! Спасибо! Да ни одна собака на белом свете меня уже давным-давно не ждёт!
Спичка разгорелась в темноте. Лицо Ивана-моряка  на секунду высветлилось: большие, но суровые, холодно сверкающие глаза, тугие скулы, волевой подбородок, выдающийся вперед. Серебристый блеск металла заметен в мочке. Иван был пожилой, матёрый: серьгу себе в ухо воткнуть по тем време¬нам мог позволить только очень опытный моряк, обогнувший Огненную Землю.  (А, кроме того, у старых моряков бытовало поверье, что серьги не дадут им утонуть; странное поверье, надо сказать; серьги-то железные да золотые – так и тянут на дно).
— Федя, ну-ка, чиркни спичкой, время погляжу, а то моя вахта с нуля.
— Моя — тоже. Сколько там натикало на твоей луковке?.. Ого! – спохватился Федя. – Пошли скорей! А то Рожа Ветров как надуется, так бу¬ря будет!
— Не волнуйся, братуха, часы мои чуть-чуть вперед бегут. Не опоздаем...  – Широкоплечий Иван обнял приятеля. – Ну, расскажи, какую ты молодку посадил нынче в лодку? Не стесняйся.
— Да так…—  сказал Федя. – Покатал маленько, да и всё.
— И я маленько покатал свою принцессу. Но маленько, Федя, это не считается. Я хочу её вок¬руг Земли прокатить на белом пароходе.
— Ну, это ты загнул!
Обнимаясь, балагуря и покуривая, друзья приблизились к причалам, овеянным полночною приятною прохладой остывающего камня, воды и судов, казавшихся впотьмах особенно огромными, вонзившими острые мачты в самую звездную высь.
Пустые тесовые сходни, огражденные леерами, поскрипывали и чуть заметно елозили, находясь одним кон-цом на берегу, другим — на корабле.
Погасив папиросы, моряки вознамерились шагнуть на сходни, забраться на родимую, хоть и многократно (многоматно!) клятую посудину. Там на вахту заступят они — привычную лямку свою потянут до утренней зорьки, а потом заснут мертвецки по каютам. Родное судно их убаюкает, как великовозрастных детей. И проснутся они  уже где-нибудь в открытом море за тридевять зе¬мель от беловодской стороны, о которой, возможно, скиталь¬цы больше и не вспомнят никогда: мало ли таких краев, если не лучше, на курсе повстречается в недалеком будущем?
Но судьба-злодейка распорядилась иначе.
Одному из этих двух бездомных матросов-альбатросов судьба решила сделать укорот — навсегда оставить на беловодских землях.

                5          
Галера погрузилась в короткий тяжкий сон.
Чёрный выпуклый борт с продолговатыми окошками для вёсел  едва озарялся сторожевыми огнями. На сырой, только что продраенной палубе виднелись молчаливые сутулые фигуры охранников, сидящих на полубаке, — справляли поздний ужин: чавкали, хрустели огурцом, редисом; руками ломали жирные свиные ребра, зубами крошили кости беловодских кур.
Из тёмной глубины закрытых трюмов – через решётки – сочился прогорклый застарелый запах гряз¬ного белья, потных тел и всего того, что смутило бы любого постороннего на борту, но охранники давно уже принюхались и не замечали. Порой доносились до слуха глу-хая возня галерников, чей-нибудь кошмарный крик, сильный стон и звяканье заржавленных цепей.
В конце обильной трапезы самый глазастый и чуткий охранник что-то заметил во мраке. Резко отложив кусок еды, он встал, не выпуская ножа из руки. Давясь, кашлянул, прог-латывая недожеванную пищу, и окликнул, ступая вперед:
— Эй, там! А ну, иди сюда!
Человек втихомолку двигался вдоль борта, пригибая голову и прячась за палубными надстройками. После крика он выпрямился и, уже не таясь, побежал на корму, вернее, пытался бежать: полупудовые цепи забренчали на беглеце, мешая проворному ходу.
Сжимая рукоять ножа, рыча ругательства, охранник са-женными скачками нагнал каторжанца. Вскинул сверкнув-шее лезвие. Но галерник упредил его секундой раньше — за-валил на палубу тугим ударом в дых.
С полубака бросились на помощь — топоча, запинаясь,  наступая на пятки друг другу.
— Стой-ой! — гаркнуло сразу несколько глоток. —
Ружьё! Стреляй! Скорее!
Беглец впопыхах кое-как перевесился через борт и, делая в воздухе сальто-мортале, расчетливо или случайно пролетел между опущенными гребями, о которые можно было покалечиться или разбиться.
Тело галерника шумно рухнуло около борта – круги с пузырями поплыли и мягко растаяли, слабо отражая сторожевой огонёк. 
— Факел! Факел сюда! — закричали яростно, нетерпеливо. — Да стреляй, собака! Что ты спишь?!
— Не вякай под руку! Спокойно! Сейчас мы его обротаем!
— Бей тревогу! Живо! А то уйдет!..
Бестолковый шум поднялся на галерах, в эту ночь стоявших рядом. Бестолковые приказы, оша¬лелая возня и беготня спросонок, перебранка. Всполошились не на  шутку: редкий случай был; хотелось отличиться, поймать беглеца, да и просто посмотреть на обречённого — кто это рискнул и кто отважился, кто размечтался улизнуть с галеры? Не было такого и не будет. Поутру наглеца ждёт кровавая кара — на глазах у то¬варищей он подохнет громко, не скоро и мучительно; а потом его тело про¬валяется несколько суток под ногами галерников, — чтобы запомнили, крепко запомнили: пощады никому не вымолить! И никому отсюда не  уйти!..
Десятки дымных факелов над палубами разрослись баг-ряными искрящимися кустами, раздвигая темень и туман, копящийся рваными слоями низко над водой. Красноватыми палыми листьями беспокойно заблестели на волнах отражен¬ные огни, стараясь дотянуться туда, где чернела голова галерника; точно ондатра плыла, поблёскивая мокрым мехом, то скрываясь под водой, то выныривая – всё дальше, дальше.
Галера — по правому борту — скоро ощетинилась железными иголками нацеленных стволов. Ружья с пистоле-тами забрехали вразнобой, часто и раскатисто. Гул покатился от берега к берегу и, отбиваясь от полночных скал,   соз¬давал иллюзию какой-то жуткой многопушечной пальбы, рукотворной грозы. Дым ходил густыми облаками, гром гро¬хотал и молнии сверкали со всех сторон, свинцовым градом разрыхляя ночную гавань и поднимая по тревоге все корабли и весь портовый городок.
Первая пуля чмокнула рядом с обреченной головой, но всё же мимо. И вторая просвистела поблизости, зарываясь в воду за плечом...
Галерник торопливо оглянулся, нырнул... И в ту же секунду над скрывшейся макушкой взвились брызги, отбро-шенные свинцом.
— Подожди! Куда ты лепишь попусту, вахлак? Вон,
вон, левее вынырнул, пали!
Свинец горстями в воду сыпался, но хитрый — или просто удачливый — каторжник, отдаляясь в темень, выныривал снова и снова где-нибудь в неожиданном месте, в стороне от суетливых пуль; хватал глоток спасительного воз¬духа и успевал укрыться под волною немного раньше, чем его замечали стрелки...
В трюмах проснулись невольники. Догадываясь о причине столь необычайного переполоха, галерники одобрительно и завистливо загудели, перебирая звенья заклятых цепей, и вдруг стали свои чувства выражать высокими взмахами гребей в полночном воз¬духе и тяжеловесным качанием галеры— с борта на борт.
На кораблях, стоящих по соседству с галерами, и на пирсе тоже забеспокоились.
— Каторжник сбежал! Надо ловить! — азартно встрепе-нулся Иван-моряк, любитель покатать свою белую шляпу.
— Тебе-то что? Пускай бежит! — отмахнулся друг.  —Вольному воля, а пьяному рай!
Но Иван уже загорелся погоней. Он любил такие приключения, да и хмель подталкивал на ратный подвиг.
— Эй, держи, Федя, шляпу! Храни, как невесту!
— На вахту опоздаем, Иван! Кончай дурить!
— Не для себя стараюсь! Капитан простит!..
Матрос, недолго думая, — хороший и уверенный в себе пловец — не раздеваясь, прыгнул прямо с пирса и широкими саженями пустился вдогонку за галерником.
Поначалу он проплыл в густой тени от кораблей, а когда замаячил в кругу, озаряемом факелами, произошло непредвиденное.
Стрелки в сумато¬хе и в сумраке не разобрались, кто там плывёт — и навели прицелы на новую мишень.
Увидев это и предчувствуя беду, Фёдор заметался по кромке причала. Белою шляпой сигналил стрелкам, кричал во всё горло, свистел, но бесполезно.


И поскольку моряк не таился от ружей — не в пример галернику — пуля-дура отыскала его быстро. Клюнула куда-то под ребро...
Боль подстегнула Ивана, с неимоверной силой вытолкнула из воды, как пробку. Но вслед за этим он отяжелел. Побледневший, слабо освещённый факелами, Иван что-то прокри¬чал, заваливаясь на бок. Кулаком взмахнул, грозя стре¬ляющим, вяло продвинулся ещё несколько метров — и стал то¬нуть.
— Слава тебе, господи! Управились! — загомонили
возбужденные стрелки. — Кто, говоришь, пытался убежать?  Ярыга?.. О-о! Волчара страшный был!  А как  это он умудрился от весла оторваться? Зубами, что ли, цепи перегрыз?
Разбуженный капитан, в команде которого состоял Иван-мо¬ряк, давненько находясь на мостике, слыша тревожные Федины возгласы, понял обстановку; и теперь, в минут¬ной тишине, Рожа Ветров  приложилась к жестянке прохладного рупора.
— Галера! – гаркнул капитан. – Вы кого подстрелили, болваны?! Моего чело¬века? Я шкуру спущу с вас! Дам боцманских капель в нозд¬рю!* (* Дать боцманских капель – побить линьками/ Флотский жаргон/).
Из темноты, обжигаемой факелами, не сразу ответили.
        —Ежли твой, так держи при себе! — огрызнулись  охранники. – А чего он полез под ружжо?
           Стало тихо. И вдруг попугай  заорал высоко в темноте и в высоте на мачте: 
— Галер-р-ра! Мать вашу! Р-а-р-работайте!.. Нажрётесь!.. Нажрьрьрьрь-ётесь! Собаки! Я из вас буду делать людей!
Капитанские угрозы – вместе с дурацким криком попугая –  подействовали на стрелков. Две шлюпки немедленно отпочковались от галеры. Сидя и стоя в них, теряя равновесие и балансируя, плыли стрелки с оружием и факельщики. Смола шипела, капая, срываясь огненными струйками на воду и попадая на весла...
Они проворно подгребли к матросу. Ухватив за воротник и под руки, втащили в лодку смертельно отяжелевшее тело.
— Ну-ка, факел поближе сюда поднесите... Да, точно! С  бригантины морячок. Шляпу свою катал по городу сегодня.
— Откатался... Мертвый?
        —Нет, шевелится как будто... Эй ты, рыба кит!
          Иван открыл глаза. Превозмогая боль, зубами скрипнул:
—Придурки, мать вашу якорь! Вам только макароны продувать на камбузе, а не стражу нести на галерах, прошептал он посинелыми губами.
— Матерится? — улыбнулся в бороду пожилой
охранник. — Это хорошо. Значит, поживет ещё. Покатает
шляпу.
Лодка развернулась и пошла к причалу, где стояла бригантина.
Там Фёдор поджидал их и тоже матерился, не похуже раненого друга. Сунув белую шляпу за пазуху, Фёдор крякнул, подставив плечо, взвалил на себя мокрого, чугунно отяжелевшего друга. Шатаясь, доволокся до родного борта, где встретили матросы из команды. Занесли Ивана в кубрик и затихли непо¬далеку — за переборкой.
Плох, очень плох был моряк. Белый, как парусина.
С мостика спустился  капитан. Рожа его – постоянно грозная и неумолимая Рожа Ветров – в эти минуты была сама на себя не похожа.
— За лекарем послали в город?
— Да, поджидаем. Только вот не знаю,  – сказал помощник,  – может, лучше попа, а не лекаря? Исповедаться надо бы...
—А чего ему исповедоваться? – Фёдор вздохнул,  белую шляпу друга вынул из-за пазухи. – У него самый великий грех – шляпу вот эту принцессой считал и хотел покатать по земле… по морям…
Время тянулось мучительно медленно.
Уже светало – воздух засинел, когда карета прогремела в тишине туманного причала. Лекарь со своим небольшим чемоданчиком поднялся на борт. Это был чопорный и аккуратный молодой человек, взятый будто бы не из постели, а «средь шумного бала, случайно». Бегло осмотрев подстреленного моряка, приостановив кровотечение, лекарь поправил тоненькие усики, словно бы нарисованные угольком.
— Советую оставить на берегу, а иначе... — Он развёл руками, испятнанными кровью и неутешительно покачал головой. — Никакой гарантии. Подумайте. Если согласны, то можете воспользоваться моей повозкой.
— И думать нечего! — Рожа Ветров сердито запыхтел раскуренною трубкой; жалко было расставаться с этим надёжным и опыт¬ным парнем, но ничего не поделаешь. — Мне нужен моряк, а не  покойник!
— Стало быть, грузите. Доставим в лазарет, а там уж... как богу угодно, — распоряжался лекарь, настороженно глядя на Ивана.
— Гр-р-рузите! — крикнул попугай, прилетевший на плечо капитана. — Гр-р-р-рузите! Черти полосатые! Собаки! Я из вас буду делать людей! Мне покойник не нужен!
Сознание время от времени возвращалось к моряку. Но  говорить он не мог,  ослабленный потерей крови. Только глазами умолял: «Не увозите, братцы! Не увозите, Христа ради!..»
Лежа на твёрдой отъезжающей повозке, больно толкающей в раненый бок на поворотах и рытвинах, моряк неотступ¬но, покорно и грустно провожал померкшими глазами око¬нечность беловодской бухты. Последние мачты корвета и брига, покачиваясь, отплывали от него назад и в сторону. Тёмно-зелёные кипы деревьев, окруженных рассветной свежестью, временами нависали над дорогой, как предгрозовые облака, но тоже не задерживались — плыли в полумрак, едва-едва порозовевший на востоке. А на западе – в  просторном чистом небе – отдельные звёзды ещё крупно сияли   над   ним. И обрывок   Млечного  Пути   прозрачной   простыней стелился. Потом сознание померкло, а потом – будто во сне – третьи петухи звенели где-то в переулках, куда заворачивал лекарь, то и дело сдерживая рвущихся коней. Потом была постель. Окно. Оно было какое-то огромное – так ему запомнилось. Облака запомнились, тёмно-кровавые с белыми полосками, как забинтованные. Голубизна небосвода запомнилась. Большая, глубокая голубизна горизонта проступала на восточной стороне дальних беловодских гор, тепло и розовато тронутых первоцветом встающей зари.

                6
            Иван остался жив, хотя, рассказывают, ему уже и гроб в столярке сколотили, и пригласили поутру попа — на исповедь. Он крови много потерял, да и пуля-дура зацепила за самое живое и дорогое. Надежды не было. И всё-таки он выжил. То ли характер сказался, то ли здоровье Ивана.  А мо¬жет, правду говорят, что Древо Жизни помогло? Яблоко сор¬вали, говорят, с Древа Жизни — в порядке исключения. Принесли больному — оклемался. Не знаю, врать не буду. Я лично в эти яблоки не шибко верю. Но, так или иначе, а только жив Иван остался, жив курилка!
           Примерно через полмесяца лекарь принёс ему белую шляпу.
           —Теперь можно смело катать! – сказал он, поправляя тонкие усики. – А я не верил, грешен.
           —Да я и сам не верил. – Иван смахнул пылинку со своей «принцессы». — Ушла бригантина?
           —Давно. И бригантина, и  галера ушли. Теперь зима. Замёрзла бухта. Пусто.
          —А чертяка тот… - вспомнил Иван. – Рыцарь Мальтийского ордена… Ну, тот, из-за которого сыр-бор в ту ночку разгорелся… Где он?
           —Галерник? Я не знаю.

                *       *       *
 
Ярыга – вот как звали беглеца, отчаянного парня с волчьими ухватками: шея плохо гнулась у него; грудь, спина и руки жутко волосатые, и ещё одна особенность была  — сильно гнусавил, потому что «волчью пасть» имел.
 Несмотря на тяжёлые цепи – выносливый был! – галерник в ту далёкую ночь всё-таки выплыл недалеко от какой-то деревни, выбрался на противоположный берег Летунь-реки. А там в это время готовился праздник — ночь на Ивана Купалу. А в эту ночь, как известно... 
Да только всё это уму непостижимо…*
……………………………………………………………………………
*Остальные мемуары матроса разъела морская вода