Этюд 6. Я правду любому скажу в глаза!

В нашем детском доме были чернокожие дети. Я помню двоих таких мальчиков и одну девочку. Нельзя сказать, что над ними как-то особенно издевались. Их дразнили, но до унижений или оскорблений дело не доходило. В целом к чернокожим своим собратьям по детдому мы относились неплохо и даже уважительно.
Двое темнокожих ребят участвовали в детдомовском оркестре: Гамаль играл на трубе, Рома — на кларнете, а потом на саксофоне.

У оркестра был профессиональный руководитель, который набрал отдельную группу ребят и девчонок. Среди детдомовцев считалось почетным попасть в оркестр. Любой первоклашка, узнав об оркестре и увидав красоту музыкальных инструментов и костюмов выступающих, желал попасть в оркестр. Костюмов в гардеробе оркестранта было до пяти комплектов, а то и больше, и шили их по индивидуальным меркам, на заказ.
 
Брали в оркестр не всех. Александр Григорьевич, руководитель оркестра, лично отбирал детей к себе в группу. Попасть в оркестр для детдомовской братии означало обрести стабильную перспективу, так как благодаря серьезной музыкальной подготовке (нас учили в музыкальной школе, кроме того, приходила учительница по сольфеджио — наша духовная мама, Марина Иосифовна) оркестранты получали все необходимое для продолжения музыкального образования после выпуска из детского дома. Даже те, кто не обладал выдающимися музыкальными данными, поступали в институты. Были, правда, и те, в ком энергия саморазрушения преобладала, — таким ребятам хорошая музыкальная подготовка не помогала, после детдома они все равно погибали.
Случилось чудо — меня взяли в оркестр. Но я тут же захотел из него уйти, так как жизнь там велась по особому и достаточно жесткому графику, к тому же проходила под постоянным контролем старших ребят, которым поручалось контролировать соблюдение дисциплины.

Распорядок дня в оркестре был таким. Подъем, утренний туалет, зарядка, уборка помещений дежурными. Потом утренняя репетиция, короткая, перед завтраком. Затем мы шли на уроки до обеда. После обеда приходили учителя из музыкальной школы, учили нас игре на инструментах. Мы стали разбираться, что такое тенор, баритон, тромбон, труба, альт, кларнет, саксофон, флейта, ударные, туба... После занятий музыкой наступало либо короткое время для прогулки, либо время сольфеджио, но наша общеоркестровая мама была добра и не заставляла заниматься подолгу. После прогулки мы учили уроки, у нас это называлось самоподготовкой. Потом наступал черед ужина, после которого была вечерняя репетиция, затем вечерний туалет и уборка дежурными помещений. В конце дня отбой. Оркестр в нашем детском доме был чем-то вроде Ватикана в Риме.

У остальных групп, не оркестровых, было не такое расписание. Им выделялось намного больше времени для прогулок и личного времени. Гуляли детдомовцы исключительно свободно, в том числе за территорией, то есть где заблагорассудится. Даже первоклашки гуляли за забором детского дома. Поэтому когда я попал из обычной детдомовской группы в оркестр, то, как говорится, тут же почувствовал разницу. Хотелось вновь ощутить вкус настоящей свободы.

Малышам (от первого до четвертого класса) полноценно участвовать в оркестре несколько первых лет не разрешали, их в основном учили играть на инструменте и вливали в коллектив при помощи репетиций и выездов на выступления. Во время концертов мы сидели в оркестре, все по своим партиям, важно надували щеки, делая вид, что играем, — на самом деле издавать звуки на инструменте в этот момент малышам не разрешалось.

Благодаря серьезной подготовке оркестр был в свое время знаменит. Пик формы, выражаясь спортивным языком, пришелся на конец восьмидесятых годов прошлого столетия. Тогда оркестр был дважды командирован за границу: один раз в ГДР, другой раз на Олимпиаду в Южную Корею, в город Сеул. Во время одной из командировок произошла история с чернокожим мальчиком, которую я и хочу рассказать.
За границу нас, малышей, не брали. Рома был старше меня на один год и в тот момент тоже числился в рядах малышей. Я помню его маму, которая к нему иногда приезжала; меня удивляло, что она была белой, а Рома — черным. Честно говоря, я не знаю, по какой причине он оказался в детском доме.

Когда лучшие музыканты нашего оркестра уехали с руководством за границу, с нами оставили одну воспитательницу, которая ни во что не вмешивалась, а также несколько не очень способных в музыкальном плане старших ребят.
 
Дело происходило летом, в пионерском лагере, где-то в Подмосковье. Надо сказать, что оркестр всегда отправляли целой группой в одно место, с собственными руководителями из детского дома. Делалось это для того, чтобы процесс обучения и репетиций, а также концертная деятельность не прерывались на лето, на зиму. Других ребят, не оркестрантов, распределяли по два-три человека и направляли в разные места отдыха, группой они собирались только в детдоме, по осени.

В связи с отъездом руководства и оркестра за границу, нам, малышам, в целом было послабление: намного меньше репетиций, больше свободного времени. Однако нам не давали забыть, кто мы и где находимся, наши старшие товарищи. Однажды им вздумалось положить нас спать раньше окончания дискотеки (было такое стандартное развлечение в пионерских лагерях), чтобы устроить какое-то свое развлечение с выпивкой и девочками. В тот вечер случилось нечто необычное: всегда покорные старшим ребятам, зная их нравы и порядки, мы вдруг почему-то коллективно и не очень громко возроптали. Поняв, что мы недовольны решением положить нас спать вместо дискотеки, они построили нас в шеренгу для наведения порядка. Сначала они стали рассказывать историю «древнейших времен» нашего детского дома: в те далекие времена, когда нас еще не было на свете, наши старшие товарищи застали зверские порядки. По вечерам их, бедных, ставили раком перед отопительным прибором в палатах, затем отвешивали пинка, чтобы произошел удар головою о батарею. История нашей «базы» (так детдомовцы звали собственно детдом) хранила много и других ужасов.
 
Всё это было рассказано для того, чтобы устрашить нас возможной физической расправой в случае продолжения бунта на нашем судне под названием «оркестр». И тут произошло то, над чем потом весь оркестр долго смеялся и из-за чего очень уважал нашего чернокожего собрата Романа.
 
После окончания краткого исторического экскурса нам был задан вопрос, хотим ли мы опробовать на собственных шкурах всё то лихо, о котором нам только что рассказали, или тихо и мирно отправимся спать. Все молча стояли в шеренге. Вдруг Рома сделал шаг вперед и сказал, что он все равно не согласен с решением уложить нас спать пораньше. К нему подлетели старшие ребята, отвесили удар в живот, затем, когда он распрямился, взяли за шиворот и начали, с угрозами, спрашивать, почему не согласен. Он сказал, что у них нет права заставлять нас раньше времени ложиться спать, а также что он знает об их планах на вечер.
Тогда они презрительно задали ему вопрос:
— Ты что, правдоруб?
В ответ мы все услышали следующую реплику, произнесенную даже с некоторым пафосом:
— Я правду любому скажу в глаза!
Раздался дружный хохот, смеялись даже те, кто стояли в шеренге для экзекуции.
Прошло много лет. Я не помню, чем все закончилось, помню лишь, что бить его не смогли. Вдруг образовалось какое-то уважение к этому маленькому чернокожему сироте, который один против нескольких старших и физически развитых ребят не побоялся выйти и высказать свое мнение, причем его никто не поддержал. После этого все знали, что Рома — личность, которую нельзя так просто унизить, все понимали, что будут иметь дело с мужественным и отважным человеком.