Человек, который никогда не выходил из дома

Нет, конечно он выходил из нее - своей старенькой квартирки на последнем этаже двенадцатиэтажного дома где-то не в центре, но и не на окраине города - только вот забыл, когда в последний раз делал это: может десять, а может пятнадцать лет назад. Годы так смешались в каждодневную пелену, что определить точно он уже не мог. Жильцы восьмиэтажки напротив имели возможность наблюдать тучного мужчину с сигаретой, в любое время года по нескольку раз в день выходившего и подолгу неподвижно стоявшего на балконе, и уж они-то точно знали, сколько лет он там торчит. Его почти никто не знал лично, но виднеющаяся из распахнутых створок балконных окон фигура его стала для всех столь же привычна, как и сам дом, и деревья под окнами и гудящая по ночам котельная.
У него была мама – пожилая, но подвижная женщина. В мыслях он называл ее старушкой, но вслух обращался к ней исключительно «мама».
Сыночка звали Михаил, и был он не высокого, но и не малого роста, что-то среднее, сказали бы. Весьма упитанный, черноволосый, с большими густыми усами, пропахшими табаком, едой и еще чем-то замшелым, и запахи эти давно им не ощущались. Истуканом стоял на балконе, изредка затягиваясь сигаретой и задумчиво всматривался вдаль, поверх крыш близлежащих домов, коих имелось не так много, и все их Миша давным-давно изучил. Там, прямо, были дома вдоль проспекта, сталинские, левее – все восьмиэтажные и как их строили, он лично наблюдал, и еще ветхие пятиэтажки; а по правую сторону виднелся мост через железную дорогу. Созерцаемый пейзаж завершался небом, всегда разным и облачным и интересным. Он всматривался в небо и жмурился.
Михаил с мамой жили душа в душу. Елизавета Петровна любила и уважала сына, понимала и желала лучшего. Недавно Мише стукнуло сорок семь, а маме – семьдесят один, и несмотря на годы Елизавета Петровна, в отличие от сына, представляла собой очень деятельную и шуструю женщину, успевая и сына обслуживать, и за квартирой следить. Миша же, наоборот, медлительно и задумчиво передвигался из своей комнаты к балкону, с балкона на кухню за крепким наваристым чаем, а после в кровать.
Елизавета Петровна проводила свои дни гораздо насыщеннее и плодотворнее, чем Миша. Обыкновенно просыпаясь в семь, она выполняла легкую гимнастику в своей комнате и, закончив упражнения, проходила по всем «пыльным» местам влажной тряпочкой, после чего аккуратно, чтобы не разбудить спящего в это время Мишку, прокрадывалась в его комнату, где протирала пыль и попутно проверяла, не закончились ли у него сигареты, которые всегда лежали на тумбочке возле кровати, и если пачка, которую Миша никогда не выбрасывал и оставлял открытой, как бы оставляя маме знак об истощении запасов, оказывалась пустой, Елизавета Петровна тут же одевалась и отправлялась в магазин, приговаривая: «Мишеньке сигареты и конфеточек, «Маску». Она знала, что Миша будет раздражен, если не выкурит с утра сигарету, и как-то само собой повелось, что в обязанности Елизаветы Петровны входила своевременная их покупка, как впрочем, и остальные обязанности по обеспечению провиантом сына. Однако для нее это вовсе не составляло обузу и всю работу пожилая женщина выполняла с энтузиазмом.
Миша перестал работать с тех пор как заболел. Болезнь не то чтобы мешала ему работать, нет: он вполне себе обладал физической силой, имел руки, ноги и никаких видимых отклонений в его теле не отмечалось. Обязанности мастера-доводчика ему, казалось, ничто не могло помешать исполнять. Начальник цеха, когда Михаил молча сунул ему бумажку об увольнении, предлагал разные варианты, и кое-какую работу мастер-доводчик с успехом мог бы выполнять, тем более что на их заводе работали и не такие недужащие, и вообще было удивительно, как они работали, но  … Так или иначе, здоровым людям не выдают пенсионные удостоверения, и именно поэтому, получив документ, Миша сразу решил: «Больше работать не буду. Здоровье дороже». Что было со здоровьем, знали только врачебно-трудовая комиссия и сам Миша, отчасти Елизавета Петровна, но невозможность продолжать трудовую деятельность была очевидна всем. Завод с тех пор напоминал ему о себе только трубами слева, торчавшими почти из-за угла дома.
Да, ведь ему назначили пусть скудненькую, но стабильную пенсию; в купе с маминой средств было достаточно: что называется, на жизнь хватало и на сигареты оставалось, и мама по давно просроченной доверенности от сына получала у знакомой кассирши Мишкину пенсию.
Доктора прописали бросить курить, но без сигарет было никак нельзя. Что бы ни говорили там врачи, как бы ни грозились и какие б картины не рисовали, Михаил не мог отказать себе в привычке курить. Больше того, курение представляло собой не просто дурную привычку, нет - для Миши процесс курения составлял таинство, и никто не знал (а Миша никого не посвящал в него), что происходило в голове Михаила в моменты втягивания дыма, на пороге каких вселенских осмыслений он пребывал и как дух захватывало от этих моментов, какое наслаждение получалось от этого «затягивания мыслей»; как предвкушал он, что вот-вот, еще немножко, и познает он такие волнительные вещи, какие ни один смертный не в силах понять, а тем более принять, и как вознесет его это познание на невероятно высокие олимпы и бог знает, что тогда произойдет! Возможно, он станет новым мессией, и от этих мыслей так заносило куда-то в сторону от сущего, что Миша зажмуривался. От таких вершин кружилась голова и было попросту страшновато, и хотя он понимал, что время открытий не за горами, но все же всячески оттягивал момент полного прозрения.
Вообще, если бы не ряд обстоятельств, он, очень вероятно, мог стать великолепным философом, если записывал бы свои мысли. Елизавета Петровна так и говорила (хоть и в шутку): «Мишань, ты бы хоть писал чего! А то думаешь все, думаешь, может, вышло б чего!» - и морщинки на ее лице съеживались от улыбки. Миша не отвергал такую возможность, однако оставлял ее на потом, и отвечал своим густым тягучим басом: «Я подумываю, мама, это ж дело серьезное, так с бухты-барахты не делается. Надо сесть, обдумать все … Очень может быть, в дальнейшем, мама», и уходил на свой излюбленный балкон, где погружался в раздумья.
 
***
Он смотрел на жизнь с высока. Именно это обстоятельство, по его словам, а также обособленность от дневной рутины и сопутствующих ей забот делало его мировоззрение «чистым и (почти) абсолютно незамутненным». Чего не хватало до абсолюта, он умалчивал. Но мама была уверена, что сын это непременно знал. Поэтому и старалась обеспечить полную независимость сына от быта.
Вид на город с высоты двенадцатиэтажки был роскошный. Елизавета Петровна убеждалась в этом каждый раз, выходя с уборкой на балкон. Иногда ей так хотелось постоять с сыном бок о бок и поделиться впечатлениями от вида города, повспоминать прошлое и даже прослезиться, но Миша обычно начинал ворчать: ему было необходимо уединение, и Елизавета Петровна тут же выходила, а Миша, закурив сигарету продолжал свое горделивое стояние, опершись о поручень, погрузившись в мысли и стряхивая кучки пепла в стоявшую слева на столике пепельницу.
Елизавете Петровне было предельно ясно, почему Мишенька так любил стоять здесь и смотреть задумчиво куда-то далеко-далеко. Ах, она очень его понимала, и эта романтичность досталась ему не от кого-либо, а от нее самой! Он романтик, каких сегодня почти не осталось. И всякое соприкосновение с действительностью неизбежно ранит его тонкую натуру, возможно, ранит неисправимо. Елизавета Петровна и сама иногда стояла так же и любовалась, когда Мишка спал или смотрел телевизор у себя в комнате. Это ей пришлось жить в угрюмых буднях, в переполненной коммуналке, где не то что бы на балконе (которого и не было совсем), в уборной комнате не остаться было наедине, где беспросветная нужда и неопределенность, апатия и уныние … тяжкие воспоминания выползали, и она будто забывалась, замирая на месте, пока на балкон не выходил Миша и не возвращал ее в настоящее. Тогда она вскидывала на него свой потухший взгляд, на что он обычно отвечал: «Ну мама! Ну что, опять?», и она приходила в себя. Нет, она ни в коем случае не желала, чтобы сын хоть когда-либо столкнулся с тем, что довелось увидеть ей на своем жизненном пути, и втайне радовалась, что вот он теперь может жить для себя, в комфорте, в отдельной квартире и … мечтать!
Поэтому всегда с радостью ходила на улицу по всем необходимым делам. Миша не возражал, а мама знала, какие сигареты он курит, какие конфеты к чаю, какую колбасу на бутерброды. Если вдруг ему нездоровилось, мама вызывала всегда врача на дом. Участковый терапевт, невероятно худая в сравнении с Мишей, издерганная, истеричная и как будто изнеможенная чем-то (наверное, работой, думал Миша) женщина прибегала, мерила больному давление, температуру, выписывала бумажки и убегала, а Елизавета Петровна тут же собиралась и вслед за ней бежала в аптеку покупать необходимые лекарства. Миша же лежал и, вспоминая терапевта, удивлялся, как жизнь может издергать человека и всегда находил в этом подтверждение правильности своего образа жизни. «Разве лучше так, как она? Или как другие, убивать себя на этих работах?» - спрашивал он сам себя. Потом незаметно сон обволакивал, убаюкивал, и Миша, теряясь в мыслях, начинал мерно посапывать и видел терапевта, кривляющуюся перед зеркалом, скрюченными пальцами подающую какие-то знаки, а позади - себя, стоящего неподвижно, изумленными глазами взирающего на нее ...
Никто не звонил Михаилу: ни друзей, ни знакомых у него не имелось. Единственным другом была мама и не будь ее, что бы он делал … Миша всегда тревожно гнал от себя мысль о том, что мамы вдруг не станет. Его любимая старушка являлась «спасительным кругом в безбрежном океане забот и страстей» - так иногда он выражался и это было нечто сродни комплименту маме. Он уж точно не справился с нескончаемым веретеном бытовых обязанностей, а самое главное, Мише пришлось бы выходить за пределы квартиры.
Нет, он вовсе не боялся окружающего мира и каждый день ежечасно сливался с ним, стоя на балконе: видел потоки машин в просветах между домами, толкающихся друг за другом, и Миша знал: город переполнен транспортом; наблюдал за людьми, копошащимися там внизу со своими делишками и заботами; подмечал смену времен года, восхищался праздничными салютами и фейерверками, которые очень хорошо были видны с высоты его местоположения. Михаил умилялся детишкам, игравшим во дворике, крики которых доносились и до его высот. Он видел жизнь, он ощущал ее, созерцал и наслаждался. Другие подробности, не доходившие до  Мишиных ушей, он черпал из телевизора, стоявшего перед кроватью в его комнате, либо приходившая с улицы мама всегда снабжала сына известиями и слухами, которые сама только узнала.
Миша не то чтобы не хотел выходить из квартиры, нет. И почему он уже столько лет подряд сидел дома, он не знал. И сам вопрос этот практически никогда не задавал он себе. Просто считал нецелесообразным: мол, когда надо будет – выйду. Но «надо» не наступало, и он оставался эдаким добровольным затворником, каковым себя совсем не считал и наверняка обиделся бы, назови его так кто-нибудь.
Летом, особенно в жару, Миша раздевался до пояса и так ходил по дому. Зимой перед выходом на балкон он одевал болоньевую куртку и шапку, какую носили лыжники в его молодости.
Нужно ли говорить, что романтических отношений с женщинами Миша никогда не имел, как, впрочем, не имел и каких других с ними отношений. Он не мог припомнить, что когда-то был влюблен, что кто-нибудь ему хотя бы нравился и вследствие чего он пребывал бы в возвышенном расположении духа. Нет, все проистекало как-то обыденно, ровно и невозмутимо, отчасти из-за характера Михаила. Где-то в коробке с документами, совместно с паспортом, свидетельствами и прочими бумагами, лежала старенькая характеристика, выданная Мише для поступления в училище и составленная его классным руководителем и каким-то образом не дошедшая до адресата и оставшаяся у Миши и которую он не удосужился прочитать. В ней было написано, что «характером ученик обладает спокойным, уравновешенным. Способный к обучению, имеет склонность к гуманитарным наукам, особенно иностранному языку, однако ни к чему интереса самостоятельно не проявляет, в общественной жизни не участвует, увлечений не имеет. Хорошие показатели в физической культуре. Ведет себя сдержанно, порой равнодушно». Вот такая необычная и нестандартная характеристика, отразившая внутренний мир подрастающего Миши, была дана ему когда-то, и будто определившая всю его дальнейшую жизнь и хранимая зачем-то им, как впрочем и многие остальные бумаги, давным-давно потерявшие свою надобность.
***
Однако же у такого невозмутимого характера человека, как Михаил, была все же одна страсть, непонятным образом уживавшаяся в нем. Он был игрок. Азартный игрок. «Кто не рискует, тот не пьет шампанского», - говаривал Миша. Маме было давно поручено покупать каждый четверг лотерейный билет, потому что он считал Елизавету Петровну «фартовой женщиной». Купленный билетик аккуратно укладывался между страниц потрепанной книги про экстрасенса Ури Геллера с той целью, чтобы своей силой, которая даже через бумагу передается, тот «зарядил» его билетик на удачу. Каждое воскресенье Миша просыпался раньше обычного и принимался «настраиваться» - он ходил с сосредоточенным видом из угла в угол, курил чаще и вообще был заметно нервозен. Он готовился к просмотру телепередачи, ведущий которой озвучивал счастливые цифры выигрышных лотерейных билетов, и один из них очень даже мог оказаться у Михаила. Вообще, зачем Миша играл, было непонятно, ведь случись выигрыш, он не знал бы, что с этими деньгами делать, и где-то глубоко понимал это и не желал получить приз за счастливый билетик. Ведь большие деньги влекут за собой большие проблемы, а менять ход своей жизни он точно не хотел. Привлекала его в лотерее сама процедура, составлявшая предвкушение чего-то, слегка волнительные приятные ожидания, сопровождавшиеся робкими мечтаниями о новом, неизвестном, в которое он очень даже может попасть, но … но и попасть в это новое было страшновато, диковинно, поэтому пусть бы все шло так, как идет, не исключая, впрочем, чего-то лучшего … Такие туманные и противоречивые размышления редко настигали его и лучше бы не настигали вовсе, дабы не портить ощущения от игры. Именно поэтому, очередной раз проиграв, он недолго расстраивался и быстро воодушевлялся новыми перспективами.
Сама игра представляла собой церемонию. Заранее подготовив столик возле телевизора, Миша сам заваривал себе чай (так уж повелось, что перед телепрограммой он заваривал чай самостоятельно и, чтобы не нарушать традицию и не спугнуть удачу, он каждый раз повторял эту процедуру), относил чайник и кружку в комнату, где уже ждали его билет и ручка, под которые подкладывалась газетка, чтобы не испачкать, а рядом старая школьная тетрадь, сплошь исписанная циферками. Обыкновенно с чаем Миша сосал конфетку, громко причмокивая «из-за нервов». Он закрывал дверь, зашторивал окна, и если вдруг, запамятовав, Елизавета Петровна входила в комнату в самый разгар игры, Миша вскрикивал: «Мама! Ты что! Я играю, не видишь!? Выйди!», и старушка поспешно ретировалась. Когда же телепрограмма начиналась, руки у Миши подрагивали от волнения. «Крути свой барабан чертовый! – подгонял ведущего Миша. – Ух, рожа мерзкая какая! Ворюга, мошенник!» Но ведущий не слышал его и как подобало, медленно вытягивал мячики с номерами. Миша весь внимание, поглощенный игрой, методично записывал цифры, ставил крестики в билет и отхлебывал остывший чай, поминутно бормоча ругательства в адрес ведущего и еще кого-то. Игра заканчивалась Мишиным проигрышем, в чем он, собственно, и не сомневался, подозревая устроителей лотерей в мошенничестве, после чего он доставал из пачки сигарету и отправлялся на балкон, «остывать». Елизавета Петровна знала, что после игры Мишеньку лучше не трогать, и видя расстроенного сына каждый раз вздыхала и молча качала головой. «Ничего-ничего, мама! Кто не рискует, мама, кто не рискует!» - говорил вернувшийся с балкона и повеселевший Миша. «Эх, не изводил бы ты себя так, сынок!» - отвечала мама.
***
Так проходили годы и проходили совсем уж незаметно. Ночами бывало Миша кашлял, неприятно, громко, издавая при том звуки наподобие кряхтения или рычания. Становилось тревожно, поэтому он вытаскивал из пачки сигарету и шел на балкон, где после двух затяжек дымом кашель исчезал. Состояние полного духовного штиля вновь обволакивало, проникало внутрь, успокаивало. Все вставало на свои места. Затушив окурок, посмотрев на небо, направлялся он обратно и уже засыпал до утра.
Но однажды, выйдя на балкон, - случилось это осенью, - и, кто знает, может быть именно эта тусклая «унылая пора» и возбудила в нем неприятное щемящее чувство, Миша ощутил распирающую горло изнутри тревогу. Не было, не было никаких причин для нее, видит бог! Она, тревога эта, вонзилась ни с того ни с сего в Мишино сознание и стала посещать его регулярно, пусть нечасто.
Миша начал просыпаться ночами и уже не от кашля, а от подступившего к горлу комка. «Что со мной?» - спрашивал он себя.
Он стал плакать этими темными тянущимися ночами, и это уже было из ряда вон выходящее явление. Какая-то доселе дремавшая сентиментальность теперь медленно просыпалась в нем, сбивая аппетит и привычное спокойствие. Минут через десять после нечаянного ночного пробуждения все постепенно возвращалось, и Миша, покурив и выпив холодного чаю, снова входил в прежнее свое состояние и даже радовался этому. Каждое утро он, проснувшись и лежа завернувшись в одеяло, пытался припомнить вчерашний день, но память словно отрубало и Миша к своему удивлению оставался наедине с чистым сознанием: таким, будто не было ни вчера, ни позавчера и вообще будто прошлой жизни не было. Был только он в гнетущей тишине и вакууме. Он осознавал себя и то, где находится и память в общефизическом понимании, но те ощущения, которые всплывали сразу по пробуждению не давали ему стать прежним, тем самым Мишей Платовым, прожившим всю свою жизнь с мамой и теперь доживающим век здесь, в этой некогда уютной квартире, а теперь угрюмой и чужой. Он будто перерождался каждое утро и просыпался с обновленными чувствами, только были они совсем не жизнеутверждающими. Что-то уже поменялось, что-то было неисправимо утрачено. «Или приобретено?» - повисал вопрос в голове Миши. Что-то там, снаружи, происходило, только каким же чуждым оно все теперь для него казалось … Что такое с ним творилось? Он пытался говорить с мамой о своих переживаниях, только вот та не могла ничего понять и только морщила лоб, хотя видно было, как силилась помочь. «Мишенька, да брось ты думки свои! Вона, даже не ешь ничего!» - причитала Лизавета Петровна. А поскольку разговоры их происходили преимущественно на кухне, то и дело пододвигала поближе отстраняемые сыном тарелки. Елизавета Петровна не замечала перемен в Мише, разве что тот стал меньше кушать за обедом, да и ужинал с неохотой, затевал какие-то не вполне понятные ей разговоры, и та никак не могла, как ни пыталась, уяснить суть. Да и с чего вдруг какие-то перемены? Нет, Елизавета Петровна в делах духовных советчиком была никудышным, и Миша быстро это понял. Он остался в наедине с собой и безобразием, творившимся в его душе и никак не хотевшим отпускать его. Годы шли …
***
Ничего так и не случилось в его жизни и, наверное, не должно было случиться. Он так ничего и не постиг: никаких тайн, озарений; великого не осознал, предвосхищения не оправдались. Эта духовная пустота и неожиданно вскрывшаяся тягость существования сжевала его за каких-то пару лет. Миша сгорбился, стал одутловат, любимые сигареты не доставляли былого трепета и вообще, кроме кашля и горечи во рту, ничего не доставляли.
Серое небо было ближе с балкона его этажа, чем с земли. Облака, казалось, можно потрогать, только протяни руку. Иногда они будто источали запах, и он силился вдохнуть как можно больше воздуху, чтобы узнать – чем же они пахнут? Голова кружилась и становилось страшно; чтобы не выпасть, Миша вцеплялся в поручень и дышал. «Ветер, ветер сбивает запах, но они точно чем-то пахнут», - думал он. «Пустота, пустота, безысходность, бессилие, безверие … где то, былое? А что былое? А что было? Было ли что-то? Я один. Совсем один. Было, было, было же так хорошо, приятно … Ничего не пойму, ничего …» – терялся Михаил в мысленных монологах, пока дождь не гнал его прочь с балкона.
***
Он умер тихо, незаметно. Мама забеспокоилась, что сын необычно долго не просыпался. В привычные десять часов утра не вышел из комнаты, а запах табачного дыма не доносился с балкона. Уж и чайник остывать на плите начал, свежий чай чернел в заварнике и любимые бутерброды с докторской колбасой выложены на блюдце, а Мишка все спит … Елизавета Петровна прошла в комнату, потрогала руки, охнула и присела. Потом скорая, участковый, соседи, еще что-то …
Он вышел из дома в последний раз и никогда больше не вернулся назад.
***
Кровать идеально ровно заправлена. Тумбочка пуста, форточка приоткрыта. Елизавета Петровна сидела на стуле возле кровати и молча смотрела в окно. Прошло семь дней со дня его смерти. А до этих семи дней прошла целая жизнь. Ее и сына. Ее и сына.