Прощение человека

Прощение человека.

Почти двадцать дней они вместе брели по мёртвой планете. Вокруг не было ни души, даже случайная тень зайца или какого другого зверя уже не перебегала дорогу; да и растительность тоже потеряла все внешние признаки жизни. Трупы. Одни трупы, покрытые здоровым слоем инея…
Они шли вдвоём – он и она.
Становилось холоднее, и они чувствовали это. Чувствовали даже сквозь утеплённый ОЗК и всевозможные свитера и толстовки под ним. Мороз…
Настоящий мороз, усиленный леденящим душу видом тусклого далёкого Солнца сквозь грязно-серое пепельное небо, видом витающих в воздухе радиационного мусора и пыли… и трупов – животных, людей, растений…
Её угнетала безжизненность этой картины, и она однажды говорила ему об этом. Она всем сердцем желала найти такое место, где не было бы этого могильного холода, этих ужасных сцен пустого, мёртвого мира. Мира, убитого человеком…
Но что же он мог ей ответить? Следы недавнего взрыва были повсюду, куда бы ни опустился взор. Ему самому не нравилась эта мрачная панорама смерти, мёртвой природы.
Ну а в городах?
Да, были они две недели назад там, что когда-то называлось провинциальным городком, и там картина была не лучше. От этого мерзостного зрелища у неё случилась истерика; это сейчас она может спокойно смотреть на окровавленный однорукий труп человека, что так и остался сидеть в коляске мотоцикла. А тогда… ему пришлось долго успокаивать её, обняв прямо в костюме, шепча бессвязные ласковые слова и нежности, гладя перчаткой по голове, на которую был нахлобучен капюшон…
Ему страшно хотелось поцеловать её. Если бы не эти проклятые маски противогазов!..
Двадцать дней назад он встретил её на берегу моря. Она сидела на краю огромного крутого обрыва, прислонившись к тогда ещё живому исполинскому тополю, и тихо плакала.
– Мы же обречены, – выдавила она на его вопрос о том, почему она плачет.
– И это вся проблема? – как можно беззаботнее произнёс он.
– А разве этого мало? Я жить нормально хотела, хотела любить, хотела семью… А тут такое…
– Да что ты, не печалься! Надо искать людей, убежище, ну? Уверен, бункер где-то рядом!
– Ты говоришь, как бы сказал мой муж, – улыбнулась сквозь слёзы она, хотя он этого, конечно же, не увидел. Но догадался.
Он помолчал минуту, серьёзно глядя на спокойное, умиротворённое море, и сказал:
– А хочешь, мы вместе найдём твоего мужа?
– Нет, – был горький ответ.
– Почему?
– Да нет его у меня, и не было! – в сердцах крикнула она и, помолчав, уже спокойно добавила: – Но если бы был, он сказал бы точно так же, как ты…
«Мечтательная» – подумал он, вслух же произнёс: – Прости, – и виновато опустил голову, посмотрев с высоты обрыва.
То, что он там увидел, поначалу потрясло его: внизу на бережку были совсем свежие автомобильные следы!
Не было конца радости людей; они решили вместе идти по следам машины в надежде, что те приведут их к убежищу.
Они шли вдоль обрыва, пока он не стал совсем пологим. Пришлось сделать остановку, ведь уже здорово стемнело, и терять следы им не хотелось. Прижавшись как можно сильнее друг к другу, всю ночь они провели у костра, спиной повернувшись к нему.
Наутро она решила залить головёшки водой. Он просил её не тратить времени на подобную ерунду, но она не хотела и слушать возражений.
– Да зачем весь этот глупый этикет? – удивился он. – Посмотри же, вокруг никого! Человечества, где он был нужен, уже нет!
– Я все ещё надеюсь на возрождение Земли, человека… А что будет, если все мы забудем хорошие манеры? Бардак, анархия, ещё одна ядерная война? – укорила она его, печально вздохнув.
Он лишь пожал плечами. Ну а что можно было возразить? Не предъявлять же ей, в самом деле, факты, доказывающие невозможность возрождения цивилизации! И не говорить о том, что этикет и «хорошие манеры» всё равно не остановят новый взрыв, если дело дойдёт до него. Не остановили же первый… Он не стал спорить, просто доверился ей.
Следы вывели их на просёлочную дорогу. Вдоль грунтовки ещё росли кусты малины и шиповника, дальше от дороги начиналось редколесье молодых берёз и редких ёлочек и сосен. «Жаль, – подумал он, – что эта красота так и не вырастет; погибнут ведь совсем маленькими, так и не успев возмужать, раскинуть широкие, словно плечи богатыря, ветви…»
Между тем к ним все ближе подбирался жуткий голод. Ему начало казаться, что в желудке его разрывались тысячи тех ядерных бомб, подобная которым была сброшена на планету; и боль постепенно заполняла собой сознание, терзая всё тело.
– Я больше не могу, – тихо сказала она. – Я не ела ничего уже три дня…
– Я тоже, – выдавил он, всматриваясь вдаль.
– Смотри, вон там кто-то есть!
Это был умирающий лосёнок. Он лежал посередине дороги чуть поодаль, у него явно были сломаны сразу обе задние лапки. Он был настолько обессилен, что даже не мог двигаться.
– Как он тут оказался?
– Его, верно, сбила машина.
– Следы которой вывели нас на эту дорогу?
Он кивнул: – Возможно.
– Бедняга, – вырвалось у неё. Он же, недолго думая, подобрал с обочины огроменный булыжник.
– Зачем тебе? – удивилась она. Вместо ответа он с силой опустил каменюгу на голову больному животному, моментально размозжив её.
– Теперь у нас есть еда, – деловито заявил он. Ясно было, что она хотела запротестовать, уже даже начинала ругаться, но… голод обладает чудесным свойством убеждения.
Разведя костёр, они вволю полакомились обжаренной лосятиной и, положив остатки в заплечные мешки, двинулись дальше.
Нескончаемая, казалось, грунтовка наконец-то кончилась; её заменили две колеи. Грязь, замерзающая уже грязь была по колено, но они упрямо шли вперёд.
К сожалению, он не был врачом. Поэтому мало чем смог ей помочь, когда она поскользнулась и, пустив брызги глины и мутной воды, с шумом плюхнулась в грязь… Плюхнулась крайне неудачно, очень сильно ушибив ногу. Ему пришлось носить её какое-то время на руках.
Большую часть пути они молчали. Может быть, потому что никто из них просто не хотел говорить… Но для себя он знал, что разговаривать вообще было нельзя. Потому что любая тема будет неизбежно затрагивать бытие до взрыва, и ей будет больно. Он не хотел причинять ей боль; он боялся её плача, потому что она стала для него надеждой. Надеждой на спасение, возрождение цивилизации – именно так думал он, глядя на её жесты, манеры… Она стала для него тлением свечи, неяркий огонёк  которой  ещё больше слабел, когда она грустила или плакала; и ему казалось тогда, что вместе с этим огоньком слабела и его надежда… нет, не его – их надежда.
И он регулярно справлялся о её самочувствии, делал лёгкий массаж вокруг ушибленного места, отдавал ей лучшие куски мяса… Он делал всё, что она чувствовала себя как можно комфортнее. Он словно чувствовал, что она нуждается в поддержке. И она оценила его старания, хотя так и не сказала ему об этом, даже не подала знать… потому что сама не знала, как это можно сделать. Но – она была уверена стопроцентно – он знал, он чувствовал!.. и молчал.
Через пару дней кончилось всё мясо. Теперь кругом была только падаль, употреблять которую было бы уже нежелательно, и весь день они проходили голодными.
В середине следующего дня они упёрлись не то в маленький городок, не то в большое село.
Она не смогла сдержать крика ужаса при виде трупов людей, уже почерневших, обезображенных агонией… Её трясло и лихорадило, она видела смерть!..
Она, любившая жизнь, питавшая надежду на возрождение жизни, увидела, что натворила «высшая ступень» развития жизни, «высший разум» – она видела смерть.
Нет, не вид мертвецов пугал её, как казалось ему – там, в городке её ждал страх! Страх того, что конец близок; и вместе со страхом там был и сам конец, шрамами взрыва деловито заявлявший, что он сотворён людьми. Внезапно она поняла, сколь ошибочно думали люди, называя себя венцом творения: венец не смог бы обречь себя и всех остальных живых на гибель по своей дурацкой прихоти – венец не допустил бы свою деградацию до такого порога. Отчётливо она поняла, человек не зря был изгнан из райского сада. Порочному, алчному, жадному, злопамятному и лицемерному человеку, по правде, не место было даже здесь, на Земле. Человек должен был стать венцом творения, но стал его позором.
И она проклинала человека. Она что-то кричала; её била крупная дрожь. Она не могла сказать, помутнело ли у неё в глазах или просто запотели её очки.
А он видел, как нахлынувший порыв поистине могучего ветра внезапно снёс их, словно картонную коробку, в канаву и пригнал морозильный холод вместе с крупными скоплениями пыли, а небо вдруг потемнело, и неестественно бурые тучи заполнили собой всё пространство. А он прижимал её к себе, успокаивал, как мог, пока она наконец не выдохлась.
Неистовый буран длился с полчаса, за это время их основательно засыпало радиационной грязью.
Как только ветер утих, он, взвалив её на себя, вошёл в один из ближайших деревянных коттеджей.
У печки ещё лежали дрова; видимо, яд застал семью, когда они хотели затопить печь. Термометр за окном показывал минус семнадцать по Цельсию.
На плечах его она успела заснуть, и он уложил её в изящную лёгкую софу ручной работы, пододвинув ту ближе к печи.
Ярко и весело затрещали языки пламени, вселяя в людей новые силы.
Она спала. Ей снилось, что она стоит на коленях перед иконой, на которой… ничего нет – и вместе с тем сразу всё. Она поняла, что это Бог.
Вокруг была выжженная земля, выжженная дотла – видимо, эпицентр взрыва.
А она усердно молилась. Крупные слёзы стекали ручьями по её бледному лицу, попадали в нос и рот, в горле от стыда больно сжимался ком, но она молилась!.. Молилась искренне, еле перекрикивая грохот рвущегося из груди сердца; она просила прощения за своих собратьев, каялась в грехах человека, всей душой стремясь к Богу…
 И из иконы к ней навстречу протянулась рука – крепкая, жилистая и неимоверно нежная, совсем как у её спутника. Рука любовно вытерла ей слезы, и, взяв её маленькую грязную ладошку, легонько потянула к себе в глубь иконы… Она подалась, и тут же её рванула резкая, острая боль по всему телу – дьявол не отпускал людей просто так. И с каждым шагом боль усиливалась, но она шла вперёд; это было искупление.
Человек был прощён. Теперь не было нужды ненавидеть человека, думала она, потому что он не потерян. Отрада теплом наполнила её сознание и душу, и она воспарила к небесам, таким безоблачным и чистым, как её душа…
…Пока она спала, он набил заплечные мешки всевозможными консервами, которые нашёл, бродя по мёртвому городку. Вернувшись назад, он заварил на печи чай и разогрел пельмени, что нашлись в хозяйском холодильнике.
Она проснулась бодрой и счастливой, хотя и выглядела до сих пор измученной. Ей стало жарко, она сняла ОЗК. Он же давно привлекал своим весьма крепким обнажённым торсом.
Пока ели пельмени, он обратил внимание на странные раны её ладоней – будто когда-то давно каждую пытались приколотить огромными гвоздями. Минуту с недоумением глядела она на свои руки,  а позже просияла: это были стигматы!
Доедали молча. Он так и не понял, что именно она имела ввиду.
Переночевать решили в доме.
Наутро он проснулся от холода: прогоревшая печь давно отдала весь свой жар. Наскоро затопив ее снова, он приготовил ещё пельменей.
Она не просыпалась. Он надеялся, что запах съестного разбудит её, но она всё лежала и лежала.
– Вставай, Солнце, – будил он её как можно ласковее, но, едва, коснувшись её бледного лица, обмер – у неё был жар…
Она вяло приподняла веки, слабо улыбнулась и тихо произнесла:
– Доброе утро.
– Как ты?
– Что-то не выспалась вообще… слабость – дикая…
Он в бессилии закрыл глаза: у неё были первые признаки лучевой болезни. «Может, ОРЗ?» – с надеждой подумал он, тут же отбросив глупую мысль – такой болезни больше не существовало. Бактерии эти не смогли бы выжить в условиях, что сложились на Земле после взрыва.
«Может, грипп? Или просто переутомление?» – продолжал гадать он.
– Что-то случилось? – спросила она.
– Нет, ничего, – заставил себя соврать он. – Всё в порядке…
Он где-то слышал, что постоянное нахождение в местах, заражённых радиацией, действует на разных людей по-разному. Треть получит тяжёлые болезни, станет инвалидами и умрёт. Ещё треть не почувствует никаких изменений. Ну а оставшиеся станут здоровее всех и оттого заживут припеваючи – счастливо и аномально долго.
Особо прилива сил он не испытывал, ровно как и их упадка. А вот она…
– Ладно. Вставай, кушай и пойдём, – поставил точку он.
Через час они уже вышли из городка и направлялись дальше. Выйдя на улицу, он сразу заметил, как умолкли последние звуки живой природы. Остались лишь гибельный холод и заупокойное завывание ветра.
По пути он с ужасом отмечал ухудшение её здоровья. Её стала преследовать мигрень, чуть позже добавилась лихорадка; а вечером четвёртого дня после отбытия из городка появилась тошнота.
Ещё через два дня закончилась последняя банка консервов. Это было ужасно.
И он молился. Даже будучи неверующим, он не мог не молиться, глядя, как на глазах тает она.
Следующую ночь её рвало. Хоть не помногу, но часто. А он сидел, обхватив руками голову и плакал. «Как так? – только и мог думать он. – Как так?..»
Неужели его надежда… умрёт? Неужели он не успеет довести её до людей, где ей точно смогут помочь?
И тут он понял, что плевал он давно на «надежду» - она ему была уже не важна; важна ему была сама девушка!
Он отчётливо осознал, что больше не относится к ней, как к талисману; он понял, что…
…Новый приступ рвоты заставил его вздрогнуть; сердце больно сжалось, и тут у него самого непроизвольно полезла наружу съеденная каша. Нервный тик, не более. И он это знал.
Когда блевать ей стало нечем, он положил спутницу на спину и начал гладить по часовой стрелке её живот. В детстве его мама делала ему такой массаж, чтобы снять спазм. И это действовало.
Больше её не рвало в течение трех дней.
Начался лёгкий снегопад.
Голодные, замерзшие, измученные они шли, плотно прижавшись друг к другу, без остановки на ночлег, ещё два дня. Потом, наткнувшись на свежий полузамороженный труп человека, не сговариваясь, разорвали его скальп и принялись жадно насыщаться. И им было всё равно уже на всевозможные нормы морали. Они были одни в мёртвом мире, и их никто бы не осудил… а если бы и осудил, то наверняка смог бы понять эту пару, склонившуюся над мёртвым человеком.
Наевшись, он встали и… тут же упали, мгновенно провалившись в объятия Морфея.
Сна своего он не понял. Он видел только темноту, и больше ничего.
Они проспали ещё полдня. Она стала так слаба, что ей уже было тяжело ходить. Да и ночь на морозе давала о себе знать. Впрочем, ему тоже было несладко; не то ли от холода, не то ли от отчаяния у него появился жар… Он прижимал её к себе, говорил что-то,  но всё равно не мог облегчить её страдание. И от этого жестоко мучился сам. В голове гудел вопрос «Почему?», тело лихорадило не слабее, чем лихорадило её, а сердце надрывалось от  отчаяния и близости беды…
Через день ей стало всё равно.
Жар – всё равно. Трясёт – всё равно. Тошнит – всё равно. Голова кругом – всё равно…
Всё – всё равно.
– Не надо! – плача, взмолился он. – Пожалуйста, не умирай!
Минуту они молчали.
– Я люблю тебя, – не сговариваясь, в один голос шепнули они друг другу.
– Спасибо, – зачем-то вымолвил он, она же просто улыбнулась:
– Пойдём.
И они пошли, через пару дней добравшись до мотоцикла, оставленного прямо посередине дороги. Видимо, это его следы они изначально приняли за автомобильные.
Грудь сидящего в коляске была искорёжена, рядом валялись остатки правой руки.
«Разорвало дробью,» – догадался он. Чуть поодаль лежал ещё один человек. Вся его верхняя половина была истерзана. В одной руке красовался дробовик, другой он сжимал рукоятку охотничьего ножа. На самом человеке лежала огромная лиса с порванным горлом. Видимо, тут была борьба.
– Я больше не могу идти, – сказала она.
– А мы поедем.
Но поехать они не смогли – в баке мотоцикла оказалось пусто. Она присела, опёршись спиной о коляску, и увидела вдалеке между соснами что-то белое.
– Что там? – указала она.
– Жди меня, я сейчас вернусь, – ответил он и направился к загадочному объекту.
Он продирался сквозь кусты, проваливался в заснеженной болотистой почве, поскальзывался на мёртвом мху, но шёл вперёд. Надежда теплом наполняла его откуда-то изнутри…
И вот, выйдя на поляну, он возликовал: посередине возвышалась исполинская бетоновая будка с огромной титановой дверью!
Это был вход в бункер. Он чувствовал! Он знал!
– Мы дошли! – хриплый от напряжения крик наполнил мёртвый лес… но никто не ответил.
В чём дело? Почему она молчит?
Сломя голову он понёсся назад, к мотоциклу, где она осталась одна… глаза в страхе метались, и он не видел обратной дороги. Бежал тупо вперёд.
Он нашёл её всё так же сидящей в полузамёрзшей грязи, всё так же опирающуюся о коляску. Веки были неплотно сжаты, шлем-маска валялась рядом.
Нет…
Он рывком отстегнул кнопки её костюма, начал нервно прослушивать пульс, пытался услышать сердце… Тишина. Он не услышал ничего. Она была мертва, его вера, надежда и любовь…
Это был конец.
Он сорвал свой противогаз, прижал её голову к своей груди и, пуская клубы пара, обречённо заплакал.
Что этот безжизненный труп? – ничто и одновременно всё… Она умерла; это его вина! Верно, у неё снова был приступ рвоты, а он был далеко…
Он ругал себя. Что теперь ему планета, что убежище, что человечество, когда вот он, труп его любимой женщины…
На что он надеялся? Что её вылечат? И вёл её… И привёл, что она ничто теперь ему не скажет больше, не дотянется своей маленькой ладошкой до его щеки…
Но он не бросит её, он не пойдёт к бункеру – он останется с ней, он искупит свой грех.
Он не знал, как долго сидел так вот, рыдая, прижимая к себе её уже холоднющую голову. Ему не было никогда так пусто и так мёртво внутри. Плевать на весь мир, но она…
Глаза его были закрыты, чувствительность вовсе почти пропала. И он не видел, не чувствовал, но знал, что на расстоянии вытянутой от него руки возникла икона. Та самая, где не было ничего, и было одновременно всё. Как в её сне, только наяву, был Бог.
Он не видел, не чувствовал, но знал, что к нему тоже тянется рука Бога.
«Нет, – решил он и крепче сжал веки, – я остаюсь!»
Рука коснулась его плеча, и он обомлел: как так? Холодный труп её был на его коленях, но плечо сжимала… её рука…
Рассудок помутнел. Думать больше не хотелось. Она пришла за ним!.. Она Бог…
«Любимая моя… Прости… Спасибо…» – только и успел шепнуть он, прежде чем сердце его остановилось, а тело обессилено откинулось назад.

09.08.2013